Текст книги "Душа убийцы (сборник)"

Автор книги: Александр Жулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Как это случилось? Почему я не выдал ему? Почему, каким образом оказался снова в коляске?

Что было дальше – не помню. Помню только нескончаемость этих минут, и что боли – совсем не было. Единственное, чем я держался, это страхом выпасть опять и пережить все сначала.

А когда наконец прикатили, я не сумел выбраться, так и осел, и те слова, которые обо мне говорили, когда тащили на носилкак, они не достигали меня. А слова эти были ужасны:

– Как он? – Пустяки, оклемается! – Как же случилось? – Разиня! Маменькин сын! – А по виду не скажешь: здоровый, горластый! – Разиня! – Просто опыта не хвата! Молод еще! – Вот-вот: половое созревание не закончилось!

Лишь позже, в больнице, уяснил я смысл этих слов. Кто их говорил? Может быть, и не Стас, но он был рядом! Да, рядом, и он не вмешался! А рядом ведь были и Нива, и Таня!

Вот тогда я и решил сделать свой мотоцикл и выступить сам. Вот зачем мне была нужна Афродита!

– Мастер! – обращается он. И, надо сказать, – это трогает, это звучит! – Ты свое дело сделал! Теперь отступи! Твой характер – не гонщицкий! А, я на твоей Афродите их сделаю всех!

Разве нет в его словах правоты? Я – мастер, и это неплохо звучит! Он – кроссмен, пользователь, только лишь —пользователь! Я – крестьянин, выращивающий урожай, он только едок, потребитель. Воин, если хотите. Воин, отбирающий урожай у другого. Поменять нас местами? Увы! Мое дело – мастерить, созидать, его – потреблять. Отбирать под угрозой меча. Черт побери, до чего же это печально звучит! Вся печаль мира в его правоте!

И я задаю последний вопросик. Из тех, на засыпку. Я говорю, отведя глаза к занавескам:

– Стас! Ответь, но так, чтобы я поверил тебе! Если поверю – считай, по рукам! Признайся: ты тогда подслушивал нас? Или ты… Или же у тебя… Или ты слышишь, скажем, на расстоянии? Говорят, некоторые обладают такими способностями.

– Какие способности, что с тобой? – он отвечает и опрокидывает в себя полфужера. – Эй, зачем было подслушивать? – восклицает с кавказским акцентом. – Достаточно было просто узнать у нее самой, дарагой!

Он вытянул весь коньяк, он пожевал лимонную корочку, он наливает по новой. А я чувствую: врет! И мне хорош от того, что я чувствую: врет! В самом деле, если уж у него проявились такие способности, то никогда он не станет распространяться о них! «Чокнутый» – я могу это вынести. Он – ни за что!

Мы сидим в кафе (за его счет!), пьем коньяк (он разливает!), прихлебываем из маленьких чашечек кофе и тыкаем соломки в мороженое (он очень старается угодить!). И у меня вдруг– все прекрасно сложилось!

Убежденный в том, что все на свете имеет благополучный исход, я говорю ему:

– Ид-дет! Догов-ворились: я дар-рю тебе Аф-фродиту!.. Но! Н-но, н-но, но, но! Стел-лу, я гврю, не беру! Она с-с… Она сама сделает в-выбор! Р-р-решили, и точка! Точ-чтса!.. Аф… Аф… Ф-фродиту бсплатно, д-р-рю!

Я выглядел здорово пьяным. Ему пришлось попотеть, пока он меня втаскивал на пятый этаж моего родного дома (без лифта). Только перед прощанием он усомнится, настолько ли я пьян, и тогда я, приставив палец к губам, Стеллиным таинственным шепотом заключил:

– С-с-слово мжчины! Д-р-р-рю! За Стллу же буду бброться! Н-н-но… Но зачем тебе Аф-афр-афрдита?

И тут он сплоховал. Оп растерялся. Он заорал:

– Слушай! Я никогда ни о чем не просил! Но сейчас! Если ты, падло, заставишь меня это сделать, со мной будет истерика!

– Н-не надо! – перебил я его властностью человека, решившего, что ему хватит, и закрывающего рюмку ладонью.

– Д-р-рю! Н-нпоминаю только о ее г-г-грдом характере!

– Гибкий хлыст! – завопил он в ответ. – Стальная рука!

– М-мжет быть, м-мжет быть! Н-но не слишком Вы г-грубы для дамы?

– Стальная нога! – заорал он так громко, что с потолка посыпалась штукатурка, а за соседней дверью зашебуршали цепочкой.

Ну что же, он сам так решил! И я с такой пьяной убежденностью мотнул головой, что и в самом деле чуть не упал.

– Д-р-рю – сказал я и ввалился в квартиру.

Я сдержал свое слово и потом долго о них ничего не слыхал. Но сколь ничтожно может быть удивление алчущего алкоголика, на голову которого падает с неба бутылка, по сравнению с тем, что я испытал, когда встретил их. Через четырнадцать лет мои прозренья сбылись!

Тарахтя, на пригорок взбиралась… перенагруженная, погрузневшая, с объемистым задом и покрышками толстыми, в варикозных извилинах… Афродита? Стас, согбенный тяжестью пузатого вещмешка (картошка?), брел рядом, держа ее под руку.

– Стас! – крикнул я. – Ты что, бросил кроссить?

Услышав меня, он затоптался, оглядываясь. Вдруг пошатнулся так, словно получил неожиданный пендель под зад. И побрел. Из кармана брюк, обтянувших его толстые ляжки, торчало горло бутылки. Его брюхо свисало над бедрами, лысина венчала располневшую голову… он был жалок и стар!

– Афродита! – я крикнул. – Что ты с ним сделала?

Несомненно, это она лягнула его! Несомненно, она меня слышала! Невозмутимо она продолжила путь.

И тут следим за ними на пригорок взлетела стайка из семи крошечных мотоцикликов. Длинношеии, они были одинаковы: поблескивали веселые спицы, серебрились округло задки, лукаво светились желтые фары. Да, они были все как она – Афродита! Только руки и ноги у них были от Стаса – стальные.

Они были очень красивы, эти близняшки, и все – на одно лицо.

Однако для мастера такое увидеть убийственно: пошлость, штамповка!

Схватившись за голову, я провожал взглядом жужжащую кавалькаду. Утро выдалось теплое, славное, с внутренним солнцем в тумане, и, повинуясь спокойной радости утра, я поднял с земли тоненький прут. Гибкий хлыст?

Песок оказался влажно-покорным. Водя прутиком туда и сюда, стирая ладонью и приминая негодные линии, я вырисовывал силуэт. Новая мотоциклетка должна быть маленькой, юркой, быстрой в разгоне… Назвать ее Стеллой?

Тут колыхнулись две темные тени: одна от меня справа, другая по левую руку. Было жарко, но те, от кого шли эти тени, были, похоже, одеты то ли в плащи, то ли… – да, ткань стекала от округлых плеч к ногам вольно, просторно – в халаты. На головах – прямоугольные тени от шапочек.

– Одну минуту! – заторопился я, пытаясь запомнить те линии, которые вспыхнули для меня на песке. – Подождите минуту!

Но они уже наклонялись ко мне…

Стелла?

Я видел ее за несколько дней до санитаров в халатах. Я встретил и признался ей – первой, единственной! – в своей странной особенности. Не дав ей раскрыть рта, я оттарабанил все то, что видел в прозрениях о ее сегодняшней жизни – тогда, четырнадцать лег назад. Затем поспешил сообщить о том, что узнал о ее будущем. Она и сейчас была не в порядке, впереди я обнаружил жуткую яму. Выворачивать руль нужно немедленно, бесповоротно! – так я считал и так ей объяснил. Вот для чего я раскрылся.

И она мне поверила. На удивление просто, легко, с ясной улыбкой. И пообещала, что обязательно примет необходимые меры. Обдумает хорошенько – и примет. Пока, до свиданья! – сказала онa.

– Смотри же! – сказал я сурово. – Это очень серьезно.

И я решил никому не рассказывать, какой увидел ее. Может быть, она и сумеет еще вывернуть руль, не будем мешать.

Что вы спросили? Ах, это! Не хочу и думать о том, кто накапал на меня в психбольницу. Не хочу и не верю. Прощаю.

А по мне, так литература делится на сообщительную и энергетическую, условно, конечно. Критерий энергетической литературы прост: ее хочется перечитывать. Она вводит структуры души в автоколебательный, резонансный режим. Смеешься ли, плачешь ли, ужасаешься – все это следствие размашистых, очищающих колебаний души.

Сообщительную литературу читаешь с интересом, может быть, большим – если несет она действительно новое, захватывающее сообщение для второго прочтения обычно ее не хватает (если, естественно,

все понял при первом). зато своевременная сообщительная литература расходится мгновенно и огромными тиражами, тогда как литература энергетическая нуждается в читателе подобного тебе настроя души.

Александр Жулин.

Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником».

ПИВОСОС

Записки уставшего

Я остался один.

Неудобно признаться, но перед штормом у меня сохнет в носу, я чихаю, сморкаюсь, из глаз текут слезы… Я предупреждал их, товарищей по команде, я настаивал и ругался, чихая, а они верили радиосводке, они ржали, будто пираты над струсившим пленным, они отпихивали спасжилеты,

которые я совал в их изнеженные, инеллигентские руки, они тыкали пальцами в направлении сонно-спокойной воды, и, в конце концов, ради шутки столкнули за борт меня.

Но только столкнули, как это и началось.

Поднялась невероятной мощи волна и, словно щепку, забросила яхту до облаков, затем потянула вниз, вниз, за собой, в мрачно-свинцовые недра свои… Парус свалился, поплыл красной тряпкою по волне… борт накренился, черпнул и… все было кончено. Лишь красная тряпка, еще какое-то время влекомая спиральной струею воронки, оставляла надежду… Нет, не выплыл никто.

Я остался один.

Беспощадные волны швыряли меня как чаинку крутясь и барахтаясь, отбиваясь от натиска вод, я вел бой один на один против рассвирепевшей стихии, и если бы не спасжилет…

Очнулся я на теплом, белом песке.

Надо мной звенело птицами небо, мягкие волны лизали прибрежные гладкие камни, и над зелеными кронами дальних деревьев висела туманная дымка. Невдалеке одиноко стояла хибара.

Отвязав спасжилет, я направился к ней.

Никто не окликнул меня, не замычал, не заблеял, я вошел в хижилу. В центре рос из земли пень, на его гладком просторном срезе лежали нож, копченая рыбина и картонный пакет к форме тетраэдра.

Никаких сил не было ждать хозяев.

Воровски я срезал угол пакета – о, чудеса, пиво!

Обливаясь от спешки, жадно припал – и не смог оторваться, одним глотком осушил тетраэдр до донца. И, волнуясь, вспорол ножом жирную кожу– брызнул пахучий соленый сок: я уничтожил рыбину за секунду.

И вновь захотелось пить.

Оглянулся вокруг и обомлел: кто-то смотрел, кто-то наблюдал меня, блестя возбужденным глазом из щели стены.

Первобытный инстинкт сработал мгновенно: я отпрянул, упал на бок, кувырнулся, отполз, в руке сам собой оказался нож.

Прислушался: точно, за стеной кто-то был! Быстро и шумно дышал внизу, у земли.

И беззаботно свиристела пичуга, шевелились безразличные воды, светило сквозь прутья веселое солнце!

Оттолкнувшись, как кошка, всеми конечностями, я прыгнул, приник к щели – и тотчас с той стороны шарахнулось небольшое и ловкое тело! И замерло в отдалении.

Мягко ступая, почти не дыша, я проследовал вдоль стенки и остановился, прислушиваясь.

Донесшийся хруст листвы засвидетельствовал, что преследователь повторял весь мой путь.

Я прыгнул к другой стене – там, на воле, словно что-то обрушилось, треск сучьев, стремительный шелест, огибающий угол с той стороны, и вновь кто-то замер, дыша по-прежнему шумно и часто, и, казалось, наблюдая меня.

Тогда, передвигаясь изломанными рывками и затихая время от времени, чтобы послушать, я подскочил к двери, свитой из прутьев, пнул ее резко и сразу выбежал. И мгновенно обернулся к врагу.

Никого.

– Эй! – крикнул я. – Кто там есть? Выходи!

И обомлел: из хижины, только что оставленной мною, выходил человек.

Я, растерявшись, спросил:

– А где собачка?

– Какая собачка? – быстро откликнулся он и облизал языком, острым и серым, бесцветные губы. – Нет здесь собачки! – повел шеей, как если бы жал воротник.

А на меня напала невероятная дурь.

– Такая собачка, – идиотски заспорил, – лилипуточка на ножках-тростиночках. Куцый хвост и шерсть – словно поросль мха. Но очень породистая. И все время поскуливает и дрожит.

– Нет здесь собачки! – тут же возразил человек и мелко сплюнул. – Никогда не было и не будет! – повел шеей, вытягивая ее из будто бы тесного воротника.

– Мерзкая собачонка такая, беспрестанно подглядывает и трясется, полаивает и сипит, такая махонькая злобная собачонка!

Он снова сплюнул, облизал бесцветные тубы.

– Нет! – закричал громко, упрямо. – Нет здесь собачек!

И только тогда я вдруг осознал никчемность своих слов и подивился тому, как легко человек ввязался в бестолковые пререкания.

И только тогда пригляделся: да что же за человек такой? Пустынное место, дикая хижина, песок и жара, а он – в городском полном костюме, даже при галстуке, в закрытых черных и пыльных полуботинках! И быстро-быстро мигает, сплевывает безостановочно, после чего высунет на миг

язычок, проведет им по бесцветным губам и туг же спрячет его.

Только этого не хватало!

– Яхта, шторм, ураган, все утонули, я спасся! —внятно проговорил я, пытаясь донести смысл сказанного до его сознания, по-видимому замутненного.

– Нет здесь собачек! – твердо ответил он и, взглянув на меня, вздрогнул и, опустив глаза, мелко сплюнул.

– Я был голоден, – сказал я, – я съел вашу рыбу. Извините, но пиво я тоже выпил.

– Пиво! – пробормотал он, и в глазах его что-то блеснуло. Опустив голову, постоял, подрагивая ножкой, и неожиданно пошел на меня вперед темечком. Лишь в самый последний момент я успел отшатнуться, пропуская его; он прошел рядом, не глядя.

– Послушайте! – крикнул я. – Есть здесь еще люди? Что это – материк? Остров? Есть ли поблизости город?

Он уходил, то быстро перебирая ногами, то замедляя шаги, но неровность походки его вряд ли была связана с тем, что, может быть, он обдумывает факт моего появления.

– Какое сегодня число? Кто вы? – кричал я в отчаянии; вдруг догадался спросить: – Где вы берете пиво?

Он тут же встал, как будто врезался лбом, медленно повернулся ко мне.

– Пиво? – переспросил.

Я изумился: тусклые глаза его вспыхнули.

– Пошли! – вскричал я. – Угощаю!

Без сомнения, уловка моя была гениальной! Он как-то весь оживился, будто помолодел даже, и повернулся – точно! – он повернулся в сторону гор.

Но эта собачка!

Она неожиданно выскочила, устремилась к нему, он побежал, она догнала, запетляла меж ног его, то пробегая вперед, то путаясь сзади. Внезапно изловчилась и тяпнула его за каблук и отскочила, но он так одержимо бежал, так одержимо! И тогда она снова напала, подпрыгнула, вгрызлась яростно в голень, вновь отскочила. Я успел углядеть лоскут вырванной ткани, дыру в брючине, в ней – белое мясо, которое тут же окрасилось кровью, а он все бежал, в таком паническом ужасе!

Внезапная тоска охватила меня.

– Брысь! – заорал я. Схватил камень, запустил им в собачку. Но она, словно только и ждала моего нападения, мгновенно крутанулась и понеслась на меня, припадая к земле, и в глазах ее было столько ненависти!

– Стой! – гаркнул я устрашающе – откуда и взялось столько ярости, столько мощи! И она замерла в каком-нибудь от меня метре. И злобно уставилась, подрагивая. Потявкивая от ожесточения, от желания броситься и от невозможности – то ли страх, то ли что-то еще ее сдерживало.

В сущности, собачка казалась совсем не опасной – малютка! Но сколько ярости! Было ясно, что драться с нею придется всерьез и, может быть, долго, до смерти, быть может, Я приготовился, и тут на меня накатила усталость.

Пиво, жирная рыбина – желудок мой еле справлялся с обилием пищи; я не мог ничего поделать с собой и вдруг осел. Прямо там, где стоял.

И провалился в неожиданный сон. Так, будто со мной все это уже было когда-то.

Очнувшись, обнаружил себя в хижине. На пне-столе лежала новая копченая рыбина, стоял пакет-тетраэдр, рядом нож. Только сделал движение – из угла поднялась женщина. Она была приземиста, коротконога, задаста. Встав надо мною, принялась разделывать рыбу. Перед моими глазами круглились плотные, точно старинные ножки буфета, икры. Я подумал: с такими ногами, с огромными такими руками она свободно пройдет сто километров со мной на плечах. И шея ее была точно такой же – короткой и по диаметру – как голова. Такими же круглыми, необъятными были спина, груди, живот. Она вся была очень крепкая и очень спокойная от сознания своей крепости, и

столь же крепко, спокойно мы зажили с ней.

О прошлом я напрочь забыл.

На берегу постоянно теплого моря, среди яркой зелени, жаркого солнца и радостных птиц я очень скоро перестал спрашивать, где мы находимся, какое сегодня число, что будем есть, делать. Солнце вставало, и я падал в плотную соленую воду, ощущая здоровье и торжество от осознания жизни в себе. Ловил слегка рыбу, для интереса развел огородик. Женщина кое-когда уходила в горы, взяв с собой связку наловленной рыбы; возвращалась через несколько дней, принося пиво. Я никогда не допытывался, что там, в сизых горах. И думать не думал отправиться с нею. Зачем?

А иногда набегали друзья. Это были друзья боевых, мальчишеских лет, того блаженного времени, когда не всегда знаешь, чем бы заняться, и можешь весь день проваляться с Даниэлем Дефо вместо Толстого, а можешь, внезапно сорвавшись с дивана, рвануть во двор, на улицу, в мир, полный роматики, и выкинуть нечто такое, что нельзя объяснить крепкомыслящему, румянощекому участковому.

Друзья набегали, раскупоривая пузыри кубинского рома, этого настоящего пиратского пойла, разливали в стаканы, разбавляя сорокаградусной водкой, закуривали непременные крутоизогнутые пиратские трубки. И вспыхивали пиратские песни.

Идут суту-улятся, вливаясь в у-улицы, и клеши но-овые метут асфа-а-альт!

Песни звали на подвиги, И спешно снаряжался корсар. Координаты? Двадцать два градуса северной широты и сорок градусов «Московской особой»! Курс? Зюйд-зюйд-норд-вестерн! Эй, на палубе, гром и молния Ка-анцы! А-атдать!

Одали! Хорошо пошло!

А-ани идут туда, где можно без труда!..

Ревет в бухте прибой, ревут в таверне пираты, настоящие волки, просоленные морскими ветрами, йо-хо-хо! Вон впереди наша терра инкогнита! Во-он светит остров сокровищ! Во-она богатый купец! На-а а-абордаж!

Хорошо пошло!

В таверне шум и гам, и суета, суета! Пираты забавлялись танцем Мери. Не танец – их пленяла красота, ой ли!

Х-хорошо!

Утомлевный, удовлетворенный наполненный, я падал в песок, осыпаемый брызгами волн. Засыпал, вдыхая запахи водорослей и корабельного дегтя. Просыпался под звездами, раскрывал объятья своей просоленной Мери, самой красивой и самой единственной на этом острове женщине.

С гор она приносила рассол. Мечта капитана.

А однажды вернулась с транзистором. Я включил без особого интереса. Какой-то футбол.

И тут откуда-то вынырнула эта собачка.

С того первого дня я больше не видел ее. Не видел, не интересовался. А тут она объявилась. Стремглав выскочила из-за куста и кинулась на транзистор, залившись таким яростным лаем, что уж на что я теперь был спокоен, а сейчас взволновался. И чтобы шугануть ее, повернул ручку на

полную громкость. Что здесь случилось! «Спартак» бьет пенальти, собачка захлебывается, трибуны вопят, женщина моя, моя Мари куда-то исчезла, и, будто он только этого и дожидался, является поплевывающий человек. Все в том же строгом костюме, все так же помигивает, крутит шеей и

озирается.

– Какой счет? – сплюнул, лизнул свои губы, уставился.

Я лежу па песке, он – надо мной. Лает собачка, Черенков бьет пенальти, промахивается, трибуны орут. Неизжитый инстинкт мешает лежать, когда над тобою стоят, и все во мне возмущается. Забытая злобность вскипает во мне: этот тип, суетливый и жалкий, вызывает у меня отаращение.

– Эта хижина, это убежище, в котором я поселился, это ты его строил? – пытаюсь сдержаться. Ищу верный ход.

– Да! – он отвечает и сплевывает, в то время как голова его качается из стороны в сторону: нет, нет, не я!

– А женщина эта – не твоя ли жена?

– Да! – кричит он. – Но какой счет? Черенков не забил? Да! – снова орет, – это именно что моя женщина, да! – И высунув остренький язычок, лижет губы: – Да!.. Да!.. Да!.. – а голова по-прежнему качается быстро, споря со словом.

– Она сама позвала меня! – отчего-то оправдываюсь. И сажусь. А он тут быстренько отпрыгивает от меня.

Сидя, смотрю на него, чувствую, что должен что-то сказать, на что-то решиться, как-то напасть на него. Но встать, встать необходимо для этого!.. Трудно мне встать отчего-то.

И эта собачка!

Понемножку начинаю перемещать тяжесть тела, готовясь. Дохожу до чрезвычайно неловкого положения, из которого можно выйти лишь резким движением, и замираю: настороженно он за мной наблюдает, Готовится задать стрекача?

Этот человек мне, такому сейчас крепкому, такому спокойному, он мне противен, не страшен, но в меня вдруг вползает страх, непонятной природы, глубинный страх —видит Бог, не пепед ним!

– Это твоя собачка? – говорю я, чтобы сказать что-нибудь, чтобы усыпить его бдительность.

– Какая собачка? Нет здесь собачек! Терпеть не могу я собачек! – орет он и пятится от меня.

Собачка между тем заливается возмутительно, транзистор грохочет, и куда подевалась моя защитница-женщина?

Однако отпускать его было нельзя. Я быстро вскочил, он кинулся прочь. Я догнал, грубо сбил его с ног. Он забарахтался, извиваясь на сухом белом песке. Собачка бросила брехать на транзистор, запрыгала вокруг нас, скуля и потявкивая от нетерпения вонзить во что-нибудь свои острые мелкие зубы. И тут он чуть было не вырвался, пополз от меня. Я навалился всей своей тяжестью, прижал своим телом к песку, схватил и вывернул руку. Он изогнулся, лицо его оказалось рядом с моим. И, глядя мне прямо в глаза, он закричал с неестественной страстью, будто бы спор шел на смерть, и орущий рот его оказался в сантиметрах от моего рта:

– Нет здесь собачек!

– Кто ж тогда лает? – хрипя, спрашивал я, едва удержавшись, чтобы не укусить его в рот.

– Это не собачка, с чего взял? Это – жена!

И тут он вздрогнул и затряс сильно ногой: я понял, что собачка вонзила в него свои зубки. Не давая опомниться, бодая лоб в лоб, я заорал в его пасть:

– Собачка! Собачка! Собачка!

А он, до этого тугой и живучий, он вдруг расслабился – точно расплылся. Я ослабил давление – он лежал подо мной кисель киселем. Вскочив, я замахнулся ногой на собачку. Если б попал, ох, и досталось бы ей! Но она отскочила, как ветром сдуло ее.

– Кто ты? – спросил его я.

Он не ответил. Лежал безучастно и вяло. Я понял, что больше не смогу и пальцем тронуть его.

– Ну что? – сказал из последних запасов упрямства. – Видишь: это собачка! Смотри, какая породистая, какая красивая. Как больно укусила тебя!

Он жалобно смотрел на меня и молчал. А мною овладело садистское чувство. Я больше не мог бить его, давить, хватать, но зацепить, подковырнуть его словом очень хотелось. И слова появлялись – я сам удивлялся: откуда? – такие они были меткие, безошибочные. Я наслаждался.

– Запомни! – говорил я ему. – Друзья провожали тебя в открытое плавание, кого взял ты с собой? Ну? Отвечай! Эту собачку! Паршивую, дрянную собачку!

Он дернулся, крутанул шеей, сплюнул и быстро облизал язком губы. Ух, как противен!

– Ты сам пренебрег крепкой, спокойной женщиной, тебя прельстила природа! Красивое, беполезное существо, которое разве и годится на что, так это – позабавить друзей!

Что говорил я? Не знаю. Слова мои били в цель!

Но тут вновь объявилась собачка свернулась калачлком вокруг шеи его – между прочим, не переставая потявкивать! – а он зарылся в тщедушное тельце лицом!

Что-то мешает мне продолжать, Тяжелая капля падает на затылок, добирается через волосы до кожи. Я вздрагиваю. У меня вдруг резко, до боли сохнет в носу. Чувствуя преддверие шторма, я кричу ему:

– Говори! Говори, кто ты есть! Кто эта собачка?

Он бурно хохочет в ответ. Визгливо, как-то по-женски скалит серые зубы. Как так случилось – я не пойму, но это уже я лежу навзничь, и нету сил вырваться, потому что он жмет меня. Я гляжу в небо: невероятно, но тучи заволокли его, и птицы летят боязливым полетом, густыми ударами

ветер их сносит, летят листья, бумага н всякий хлам. И неожиданно синим сполохом метнулась зловещая молния, бешено стеганули длинные струи, все вокруг охватило журчанием грязных ручьев.

– Поднимайся! – услышал я.

– Но ты меня держишь!

– Немедленно поднимайся! – громом вторили тучи этим словам, вспышки молний освещали искаженное злорадством лицо, в грохоте и блеске холодного, иссиня-белого света я перестал что-либо понимать.

– Пивосос! – Поток тяжелой воды ударил в лицо. Я задохнулся, чихнули мигом очнулся.

Над самым ухом надрывался транзистор, с улицы через окно доносился заливистый лай, надо мной стояла жена с кувшином в руке.

– Пивосос! – визгливо говорила она. – На чистом диване, в костюме, в ботинках? И галстук не снял!

Неизжитый инстинкт мешает лежать, когда над тобою стоят. Но все во мне возмущается, забытая злобность охватывает меня, ах, как не хочется мне подниматься!

– Сын двойки таскает из школы, в туалете бачок прохудился, и денег нет на меховое пальто, а квартиры нам не видать, потому что надо искать ходы-выходы, а не дрыхнуть!

– Значит, не собираешься полы циклевать? – Блестя настороженным глазом, жена наблюдает за мной.

Ослабив воротничок, который безжалостно тер, я взглянул за спину жены: на полке стояла модель непотопляемой яхты с впечатляюще алым килем – друзья подарили на свадьбу! «Непотопляемая» – с горечью прочитал я название.

– Весь дом заражен тараканами! – часто и шумно дыша, жена оскалила мелкие, острые зубы.

Как они ржали, друзья-прозорливцы, желая нам счастливого плавания! Где ты, моя крепкая, спокойная женщина с ногами плотными, круглыми, точно ножки буфета?

– Тяф-тяф-тяф! – услыхал неожиданно я. Жена кинулась на меня, в глазах ее вспыхнула ненависть.

Бросился к двери. Как по заказу – звонок!

– Рыба нужна вам? – На пороге приземистая, коротконогая женщина. Ее руки были огромны, и в этих огромных руках возлежала огромная копченая рыба-вкуснятина!

– Тяф-тяф-тяф! – звучал настигающий лай.

– Кто ты? – воскликнул я в полубеспамятстве от остроты ситуации, от запаха рыбы, от близости женщины.

И осторожно дотронулся до царственной плоти.

– Пойдем! – сказала мне эта то ли рыбачка, то ли торговка.

– Туда! – сказала она, – где волны – как горы, где горы – как океан! Где жизнь проста и серьезна! – и протянула свои крепкие н надежные, словно из гладкого камня, руки ко мне.

Ох, этот лай! Этот бешеный вихрь под ногами!

– Я не могу! – быстро откликнулся за меня кто-то. Этот кто-то, сидящий внутри меня, он вдруг высунул мой язык и, облизнув языком губы, мелко сплюнул. – Жена у меня! – сказал за меня он, и в этот момент острые зубки вонзились мне в голень.

– Эта собачка? – насмешливо спросила рыбачка.

– Какая собачка? Нет здесь собачек! Терпеть не могу я собачек! – резко выкрикнул тот, кто сидел во мне.

Женщина хлопнула дверью.

Поведя шеей, как бы вытягивая ее из слишком тесного воротника, я обернулся.

Оскалив мелкие зубы, трясясь от бешенства и потявкивая, жена зыркала своими углистыми пуговками из-под обшарпанной табуретки. И имя этой собачки – Ассоль?

В один этот миг все изменилось, я увидел себя – одинокого, всеми покинутого. Яхта без команды, парусов и руля, затерянная в штормовых океанских просторах!

И только горели углями два злобных глаза-огня!

Рука моя нащупала костяную рукоятку старинного кортика. Стальной тяжелый клинок. Большим пальцем я стянул с него за спиной ножны…

Нет, он ее не прикончил. Эта возня, эти похоронные хлопоты, этот суд… Эти дети-сироты…

И он не развелся. Эти, знаете, хлопоты, этот суд, эти дети…

И он не повесился. Эта веревка, вы понимаете, этот крюк… эти сироты…

Здравствуй, Солнце, великое Солнце! Я, ничтожная и мгновенная пылинка Твоя

неотъемлемая, говорю Тебе: Здравствуй! Говорю Тебе: Устреми луч Твоей необъятной Энергии на меня, и Я – обещаю Тебе! – зеркально верну его в Тень, тем, кто ищет там, не зная Пути! Говорю Тебе: обещаю!

Александр Жулин.

Из цикла «Монолог человека, ранним утром трусцою бегущего к Солнцу.

РЕСТОРАН «ДЕТСКИЕ ГРЕЗЫ»

Записки упавшего

У Коляныча папа – мыслитель.

Часами размышляет о каком-нибудь дверном шпингалете.

Ничего такого особенного, по справочнику – просто задвижка, состоящая из гнезда и обоймы, в которой размещен передвижной стерженек; обойма крепится к двери, гнездо размещают в дверном косяке… но! Но как заставить сей сверкающий стержень впрыгивать под скобу, если ты действуешь изнутри, в то время как шпингалет пришпандорен снаружи?

Папа скрывается в ванной и то действует скрюченной проволокой, та манипулирует тонкой бечевкой – все безуспешно.

– Ты согласна, что для этого требуется размышление? – раздается глухой голос из ванной..

– Согласна! Согласна! Ах, со всем я согласна! – отвечает жена.

– Если согласна, то отчего «ах»? – мгновенно взрывается пана. Выходит из ванной. И так безмерно устал, а тут еще это кислое, это мимоходное «ах».

– Ах, согласна, что для этого требуется размышление! – просто отвечает она. – Согласна, что ты – мыслитель! – заглядывает мужу в глаза. – Ах, со всем я согласна! – такая пухлая немолодая блондинка, на мой взгляд – обыкновенная образцовая мама, по мнению папы – красавица. – Однако, мыслитель, не пора ли тебе на собрание в школу?

У папы возникает желание издать какой-нибудь грохот, но, но… жена так прелестна в своем коротком цветастом халате!

И он опускает в карман плоскогубцы.

– Приглашали отцов! Согласись, что это само по себе уже удивительно! – хлопает мама ресницами. – Приглашали отцов только мальчиков! – она делает большие глаза. – Согласись, м и л ы й, – делает паузу, – что у этой Тигрицы странные прихоти!

Историчка – Тигрица по прозвищу – наша классрук. Прозвище это ей придумали папы: есть, говорили они, в ней что-то пламенное, затаеное, жаркое.

А мамы находили Тигрицу коварной.

– Нет-нет, у нее странные прихоти! – повторяет мама Коляна. – Какое-то маниакальное – гм-гм! – пристрастие к противоположному полу!… Только отцов! все повторяет она.

У папы пропадает желание издать какой-нибудь грохот.

Издав то ли всхлип, то ли кхек, то ли что-то еще горловое, папа, мурлыча, направляется к вешалке.

Карман невысокий, плоскогубцы большие. Забытые, они тяжело свешиваются из кармана. Мама, пораженная изменением в папе, сверлит их взглядом.

– А на обратном пути, м и л ы й! – кричит ему, измененно-мурлычащему, зайди, будь любезен, в овощной

магазин! У нас нет моркови! Капусты!.. Картошки!.. И лука!

Это только так называется – плоскогубцы. На самом-то деле губы у них хоть и плоские, но с мелкими такими зубцами. Когда плоскогубцы ныряют вниз головой из кармана, их пасть раскрывается, и папа орет.

– М и л ы й, никак ты ушибся? – слышит папа встревоженно-воркующий голос. – Господи, таскаешь в карманах всякую пакость!

Плоскогубцы щерят свои мелкие частые зубы. Папа орет, потрясая ногой, как если б по ней бестактно взбиралась гадюка– холодная, беспощадная.

Образцовая мама сует в папин рот карамельку.

– М и л ы й, – шепчет она. Глаза ее излучают печаль и безропотность. Кажется, в эту минуту она с папой прощается. Кажется – навсегда. Эта Тигрица!.. Сплошное коварство!.. – М и л ы й! – повторяет жена. – Не забудь про картошку! Килограммчиков десять!