Текст книги "Все к лучшему (СИ)"

Автор книги: Александр Ступников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

КАК СТАТЬ ЖУРНАЛИСТОМ

(РОССИЯ, 1993)

Если называть вещи своими именами, то журналистика теряет всякий смысл.

Для того, чтобы стать журналистом, много ума не надо. Скорее наоборот. Чем ума меньше, тем больше шансов сделать крутую профессиональную карьеру. Достаточно почитать газеты или посмотреть телевизор, чтобы в этом убедиться.

Не говоря уже о радио. Которое говорит само за себя и непонятно для кого.

Журналиста обычно видно невооруженным глазом, поскольку его глупость прямо пропорциональна самомнению. Это и отражается на черно-белых страницах газет и на голубых, извините, экранах. Как каждое отражение, вся эта глупость находит и своего читателя-зрителя.

Иначе и быть не может. Какой же дурак станет тратить деньги на умные вещи?

Настоящий журналист немного похож на сутенера. Хотя все знают, что настоящий сутенер – это издатель. А журналист всего лишь объект потребления. Тот, кто этого не знает, называется читателем или зрителем.

Журналисты делятся на два вида. Те, у кого авторучки прикреплены сверху кармана, чтобы было видно. И те, у кого они за пазухой. Но в любом случае получается писанина. Удачные материалы немедленно подвергаются скрупулезному досмотру и корректировке направленности. Поэтому их мало, а журналистов – много.

Профессионал-журналист от любителя не отличается ничем, кроме названия фирмы, которое звучит гордо. А также степенью самоуверенности и наглой способностью блефовать. Это и роднит зубра пера с заматеревшим политиком. Неслучайно они часто работают вместе и друг для друга.

Хороший политик всегда дружит с прессой, а журналисты слетаются к нему на свет или на запах. Хотя перепадают им, как правило, объедки.

Но если эти объедки с барского стола – журналист считается солидным. Он даже может получить собственную колонку или рубрику, где без дураков отрабатывает почетное право облекать начальственные мысли в свои собственные. Правда, умнее от этого ни те, ни другие не становятся. Зато лучше оплачиваются.

Поэтому придворных журналистов меньше, чем кажется. Но больше, чем нужно.

Типичный журналист похож на футболиста, играющего в одни ворота с собеседником. Если ему нечего спросить, но надо, он сначала интересуется текущими делами, затем – проблемами и, наконец, планами на будущее. Последнее – самое благодарное. Можно говорить много и ни о чем. А значит, много написать, что при постраничной или построчной оплате весьма выгодно.

Дилетанты думают, что главное в работе журналиста – это наглость и волосатая рука. Они правы.

Чтобы стать журналистом, совсем не обязательно уметь писать. Важно уметь записывать. Знать что-либо тоже необязательно, даже вредно. Другое дело – кого знать.

Этим и определяется ценность журналиста. Его проба.

Чем больше проб, тем журналист солиднее, до тех пор, когда их уже некуда ставить.

По мере развития рыночных отношений профессиональный успех журналиста уже давно определяется не количеством удачных материалов, а числом приглашений на презентации и банкеты, куда деловые люди вызывают пишущих поесть и выпить на халяву. Это самый дешевый способ одновременно отмывать и вкладывать деньги.

Стоит ли удивляться, что в эфире и печати так много материалов, рассказывающих об успехах скромных тружеников бизнеса.

Порядочные журналисты, как и порядочные женщины, понятно, ценят себя высоко и поэтому обходятся дороже, чем непорядочные. На презентациях они могут не только хорошо поесть и выпить, но и поискать спонсоров. В определенной, близкой к журналистике, среде это называется снять клиента.

Спонсор – это бизнесмен, не пойманный, но имеющий достаточно денег, чтобы выделить какую-либо их часть на то, чтобы его хоть кто-нибудь в этом мире уважал.

Поскольку наиболее «жирные коты», как правило, водятся у помоек, журналист может выступить в роли дезодоранта.

Не каждый бизнесмен в законе становится спонсором. Следует еще убедить, что ему это надо. Поэтому на фуршетах необходимо себя сдерживать и помнить, что одну глупость вы уже сделали, став журналистом. Не спешите сразу нажираться водки и выяснять отношения с коллегами. Они тоже имеют право поесть, подцепить спонсора или на худой конец клиента под скрытую рекламу.

Это и есть демократия свободной прессы, когда все едят с одного барского стола, но у каждого своя тарелка.

Если вас пригласили, значит, кому-нибудь нужно ваше издание. Поэтому не стоит обольщаться на свой счет и переедать за счет хозяина. Лучше заняться работой с клиентом.

Когда не о чем писать и самому лень добывать информацию, всегда удобно воспользоваться написанным кем-то и завязать полемику. Ее все равно никто не читает, но выглядит солидно, хотя и глуповато. Что, впрочем, одно и то же.

Молодые журналисты, которые думают, что органы массовой информации созданы для их собственной самореализации, делают серьезную ошибку. Они путают себя с власть имущими. Не каждый орган способен быть объектом самоутверждения или самоизъявления. Орган, который это может, называется иначе, что, скорее, кратко характеризует самого журналиста, чем сферу его деятельности.

Сама же эта сфера определяется полной бесхарактерностью и принципиальной беспринципностью. Поскольку все об этом знают, то пишут и говорят обычно о другом. Если называть вещи своими именами, то журналистика теряет всякий смысл.

Чтобы истинное мнение о том, «кто есть ху», выражаясь языком классика, не прозвучало слишком громко, существует институт цензуры. Опытный журналист отличается от неопытного тем, что ему цензура не нужна. Он сам знает, что надо тем, кто выдает ему зарплату.

В противном случае ему придется зарабатывать на жизнь честным трудом, что никакого отношения к журналистике не имеет.

Для осуществления цензуры в демократическом обществе существует институт редакторов. Сюда обычно назначают самых отъявленных журналистов. Их главное качество – хорошая проводимость сверху вниз, а также контроль и учет. Для контроля самого коллектива главный или генеральный редактор продвигает в руководство среднего звена пару самых бездарных соподчиненных.

С одной стороны, они обязаны продвижению, поскольку больше ни на что не способны. С другой – служат буферной зоной между начальником и коллективом. Умных в среднее звено начальник старается не продвигать. Такие со временем могут его подсидеть. Чем, собственно, они и начинают заниматься почти сразу.

Для того чтобы направляющее мнение соответствовало всеобщему, организовываются пожелания снизу или слова благодарности оттуда же. Это тоже называется демократией.

Если ее мало, то пожеланий общественности или трудящихся делается больше.

Органы, которые много и часто говорят о демократии, называются демократическими.

Те, которые смеют критиковать правительство, поскольку сами от него не кормятся, – оппозиционными.

Те, кто еще не нашел спонсора или покупателя, называются независимыми.

Журналист, в отличие от органов, может быть свободным. Но вместе с тем свободным и от своего читателя-зрителя. Таким образом, настоящим журналистом может быть только любитель, у которого есть независимый от профессии источник существования. Поэтому на практике в профессионалах числятся любители, а в любителях – профессионалы.

Что и видно на черно-белых страницах газет и на голубых, извините, экранах.

Некоторые из журналистов промышляют литературой. Самые талантливые, оставив журналистику, действительно начинают хорошо писать. Именно вопреки ей Хемингуэй, Гашек, Ильф и Петров, Оруэлл и Флеминг стали тем, кем стали. В цивилизованных странах журналиста если не всегда уважают, то опасаются.

В иных государствах такого безобразия не происходит. Здесь журналист выступает, скорее, как рекламный агент или сотрясатель воздуха, чем общества. Он знает свое место. А если не знает, то рискует остаться без него. И тогда, глядишь, придется работать руками.

Есть люди, у которых до конца жизни головка не держится. Лучшие их представители и выживают в журналистике.

Те, кто пошустрее, подрабатывают мелким вымогательством. Это называется работой с рекламодателем.

Она ничего не стоит и поэтому лучше оплачивается.

Единственно белой и незапятнанной остается только «желтая пресса».

Именно «желтая пресса» – самая нравственная в журналистике, за что ее почитают в народе и терпеть не могут власть имущие. Она слишком откровенна, что считается неприличным для респектабельности.

Если после всего этого вы еще хотите стать журналистом, то не сомневайтесь – вы им обязательно станете. И пусть вас не мучает совесть. Ее у вас уже нет.

СКОЛЬКО СТОИТ РЕВОЛЮЦИЯ

(КУБА,1993)

«Гранма», та самая лодка, на которой горстка революционеров мятежно приплыла на Кубу, стояла под стеклом во дворе Музея революции в самом центре Гаваны.

Людей не было. Только туристы. Но им все равно нечем заняться, кроме как шататься по городу, торговаться с лоточниками, делать удивленные глаза и еще фотографии. Чтобы потом, дома, всучивать их, навязчиво и безотказно, родственникам и знакомым: мол, я и Гавана, я и памятник, вид из окна моего отеля, я на улице или с торговцем. И еще, я в музее. Крокодилов, сигар, Хемингуэя или революции. Какая разница?

Короче, как сказала бы Моника Левински, делавшая минет президенту США прямо в его Овальном кабинете: «Я там была и видела Клинтона без трусов. А вы – нет…».

Рауль, мой кубинский товарищ, сказал, что здесь, в этом музее, до сих пор работает капитан «Гранмы». А ему есть чем поделиться. Именно он когда-то вел яхту с повстанцами из Мексики к легендарным горам Сьера-Маэстра, где и началось вооруженное восстание победившей затем революции.

Я загорелся. Еще бы, самый настоящий герой, из первых, отчаянных. Куба – «си», янки – «но». Венсеремос. Свобода или смерть. «Куба, отдай наш хлеб и забирай свой сахар…».

Мне ничего не надо было придумывать. Я шел на встречу с открытым, как пустой кошелек, но наполненным сердцем: и к Кубе, и к ее людям. Не говоря уже о революции.

В новой России вовсю шла реставрация старых порядков якобы благородной и процветающей столетней давности. Это называется будущим. Пока еще без царя в голове.

А здесь, на острове Свободы, народ, голодный и счастливый, держался за свои завоевания до последней капли крови. По-прежнему красной, а не голубой.

У народа кровь всегда красная.

Показав аккредитацию журналиста, оформленную в пресс-службе за шестьдесят вражеских долларов на две недели, мы попросили служащую вызвать капитана. Он не заставил себя ждать и оказался чернокожим немолодым человеком в полевой форме. Со звездами на погонах.

Я вытащил камеру из рюкзака с портретом Че Гевары и попросил его ответить буквально на пару общих вопросов. Капитан больше интересовал меня не как источник обстоятельной информации о том походе, а, скорее, как свидетель, подтверждающий экспозицию. Все равно такие очевидцы больше, чем положено по тексту, ничего не говорят.

Герой Кубы, в прямом смысле Герой, выслушав просьбу, что-то прошептал на ушко сопровождающей его служащей. А Рауль тоже на ушко сказал мне:

– Он не против рассказать и о плавании, и даже, если надо, о Фиделе.

– Еще бы,– подумал я, проникаясь. – Ведь он выскажется о своей революции, о том, как они ее начинали. Есть чем гордиться.

– Но понимаешь, – продолжил Рауль, шепча, – капитан просит за это 200 американских долларов. И сбрасывать не хочет.

– Но я же не американец. Я русский журналист, типа свой. Пять минут баек и пафоса – это же для Кубы.

Не помогло. Как я ни старался.

Видимо, «свой» – это когда постоянно платишь. Прямо как с женой.

Такого подлого контрреволюционного удара я не ожидал. Отказаться от халявной поездки на курорт Варадеро, чтобы снимать там красоты и красоток, и заодно отдохнуть. С ними. Купить недешевый билет за свой счет, найти кубинского товарища, который учился в Советском Союзе, остановиться у него дома в рабочем районе Ла Лиса – живом, настоящем, а не на сутенерском пятачке отелей для иностранцев, который обычно показывают, зазывая в Гавану. Достать на черном рынке два велосипеда, чтобы мы могли гонять по раскаленному городу и разговаривать с людьми. Ни о чем – об их жизни.

Я хотел увидеть последнюю надежду молодости, не сломленную и не купленную. Так казалось и там, далеко внутри, надеялось. На маленькое и гордое чудо. Реальное, как стены древней Капакабаны. Увидел.

Приличного человека нельзя купить. Но можно продать.

Капитана увели обратно, куда-то наверх. Он выглядел разочарованным. Всегда неприятно осознавать, что опускался зря.

Че Гевара все-таки рано ушел, но, возможно, именно поэтому его помнят и многие уважают, даже не разделяя его взгляды.

Революция как любовь: либо надо рано умереть, либо смириться с предательством.

Третьего не дано.

Третьими приходят воры…

ЭКСТРАНХЕРО

(КУБА, 1993)

Один человек мне сказал, что свобода – это осознанная необходимость.

– Си, – ответил я по-испански и подумал о том, что свобода – это осознанная необходимость одиночества. Особенно среди трудящихся и их масс.

Тенистая вилла оказалась одной из тайных резиденций Фиделя Кастро. В народе говорят, что всего их около пятидесяти и вождь частенько ночует на новом месте.

Но я-то не знал.

Машины с мигалками вынырнули из щели ворот какой-то тенистой виллы на одной из улиц Гаваны, а рука сама выхватила из рюкзака за спиной маленькую видеокамеру. Велосипед, закачавшись, упал навзничь на асфальт, и я вдруг нутром понял, что произошла какая-то неприятность. И потому даже не повернулся вслед промчавшейся кавалькаде. Но было поздно. Какие-то ребята в штатском, бормоча свои мантры, уже брали Рауля под локоток и одновременно поджимали меня к своей машине.

У Рауля было удостоверение кубинского офицера. Он пять лет пытался демобилизоваться из армии и вырваться в Россию, куда, не выдержав, вернулась его жена. Но его не пускали. Жене удалось, чудом подсобрав денег на валютный билет, уехать. А он остался. И все-таки у кубинцев, видимо, сравнительно либеральные в чем-то порядки. Рауля не увольняли, но и быть все время в части никто не заставлял.

Он занимался мелкой спекуляцией, почти как все в этой стране. Доставал где-то лезвия для бритв, еще кое-что по мелочам и менял на черном рынке. Точнее – по соседям и знакомым. Магазины были пугающе пусты, даже попить чего-нибудь в жару, если ты не в туристическом центре столицы, было негде или нечего. Скудный ассортимент еды и товаров выдавался по талонам. Бобы, рис, одна дешевая сигара в месяц…

На купленных за сорок долларов двух велосипедах мы крутились по Гаване, навещая то знакомых Рауля, то адвентистов, то синагогу, то черный рынок, то китайский квартал… Кубинцы доброжелательны и любопытны, но говорить «за жизнь» с иностранцем опасались, разве что наедине.

Велосипеды были спасением в их громадном раскаленном городе. Редкие автобусы, слепленные, как правило, из нескольких венгерских «Икарусов» советских времен, безбожно чадили соляркой, и сесть в них было просто невозможно.

Но в остальном посадить могли запросто.

– Ребята, за вами следят, – сказал нам прохожий, когда я остановился на улочке, чтобы снять написанные черной краской надписи «Вива, Фидель» поверх замазанных «Долой Фиделя»…

Штатские, между тем, уложили велосипеды в багажник и отвезли нас в какой-то полицейский участок. Света там не было, задержанных тоже.

Пара свободных, как жизнь, камер.

Да и куда бежать? Остров…

Несколько полицейских сели с нами на ступеньках здания, угостили холодной водой, и мы стали ждать, что же будет дальше. Сотрудник, приехавший вскоре, провел допрос, посмотрел пленку и попросил стереть десять секунд кавалькады с мигалками.

– Все, – сказал он, закончив. – Вы свободны. Можете ехать домой, отдыхайте, а ваш товарищ-офицер останется здесь для дополнительных выяснений.

Наступал конец света, и тропические сумерки быстро переползали в густую тягучую ночь. Они что, всерьез решили, что я его, одного, здесь оставлю?

– Я никуда без него не поеду…

Сотрудник поначалу удивился, но через пятнадцать минут беспредметного разговора махнул рукой и умчался.

Время от времени кто-то звонил в участок, и я тогда выучил свое первое испанское слово «трахерос», что значит «иностранец». Полицейский у керосиновой лампы, рядом с которой стоял телефон, вновь и вновь отсылал меня домой.

Рауль переводил, но мы друг друга не понимали.

Было уже почти четыре часа утра, когда, наконец, они сдались. Сопровождающий на велосипеде полицейский с фонариком провел за собой по темным, хотя и безопасным, гаванским улицам до освещенного района.

– Здесь сами найдете…

И мы надавили на педали.

У Рауля, на рабочей окраине города, я добрался до кровати и, проклиная духоту, заснул, едва положив голову на подушку.

Утро на Кубе, как везде в южных странах, живое и умиротворенное. Но дома почему-то никого не было. Сварив кофе, купленный в валютном магазине для иностранцев, я сел на качалку у дверей, под навесом, самой настоящей что ни на есть фазенды.

Рауль появился почти в полдень. В дверях соскочил с велосипеда, бросил его и вдруг, подбежав ко мне, сидящему, встал на колени и обхватил руками.

– Ты даже не представляешь, что для нас сделал…

Я испугался, что он заплачет.

Оказалось, что рано утром за ним пришли решительные парни из военной полиции и забрали в часть. Ничего хорошего не предвиделось.

– Ну вот что, – сказал без предисловий командир. – Ты тут с иностранцем, да еще с журналистом, да еще с израильтянином попал в какую-то темную историю. Короче, чтобы духа твоего больше в армии не было.

И добавил:

– Поздравляю…

Так я приобрел дом в Гаване, где мне всегда будут рады. Номенклатурная ползучая революция и черный передел красных баронов там еще впереди. Проходили – знаем.

Но пока на острове Свободы стало одним свободным человеком больше. В конце концов, к русской жене оттуда выпускают. И все у них должно быть хорошо – век воли не видать.

РУССКОЕ ГОСТЕПРИИМСТВО

(РОССИЯ, 1994)

Один человек мне сказал, что рад гостям в своем городе.

И я вдруг почувствовал, насколько трудно жить без пистолета.

Мы оба стояли в дверях моего номера центральной гостиницы провинциального российского города. На втором этаже вдоль длинного и довольно сумрачного коридора носился неистребимый запах казенной мебели и какой-то невысказанной прохладной тоски. Я едва открыл дверь и переступил порог, как в проеме, выставив ногу вперед, возник Он. Невысокий, крепкий, почти насмешливый.

– Мы рады приличным гостям в нашем городе. Вы у нас по делам?

– По делам. Извините…

Дверь уперлась в носок его ноги.

– Вы, наверное, у нас впервые, – доброжелательно сказал он. – И не знаете, что за пребывание по делам в нашем городе надо платить налог. Совсем небольшой, всего десять процентов. Независимо от времени проживания. Но вы ведь ненадолго?

– Вы смеетесь, – я уже понял, что влип, и, похоже, зря обрадовался недорогим ценам за отдельный суточный номер.

– Ну что вы, – почти обиженно сказал он и подвинулся. Через проход за ним, упершись в стену плечом, небрежно стоял второй человек и безразлично ковырял в ногтях убедительным таким ножом с зубчиками в верхней части лезвия. – Налог – это святое. Не думаю, что вы хотите неприятностей. Тут один начал грозить, типа «милиция», так нос сломал от крика и еще порезался о казенный стакан. Пришлось платить… Можно ваш кошелек?

Я достал лопатник и с ужасом осознал, что там лежат две тысячи долларов. Привычка брать денег про запас – мало ли что. Вышло, что мало не будет…

– Оставь на дорогу, инспектор. Да и выпить придется по такому случаю…

Мне стало смешно. Мы говорили, словно старые знакомые, обсуждающие общие бытовые дела.

Он хмыкнул на кредитную карточку, вытащил деньги и быстро пересчитал, словно почесав пальцы.

Я подхватил сумку, прошел в номер и бросил ее на деревянную кровать. Все было прилично, застелено, чистенько и даже уютно. Злости не было. Страха тоже. Только усталость.

– Возьмите, – вдруг сказал Он, укладывая доллары обратно в кошелек и протягивая его мне. – Ваши деньги за вычетом десяти процентов, двести долларов. Нам чужого не надо…

Они оба словно растворились в полумраке коридора, бесшумно до кошмара.

Привязанный крученым шнуром пульт к телевизору не работал. Зато за окном красовалась аккуратненькая луковица недавно отреставрированной церкви.

Почему-то хотелось жить.

– Хороший город. Нашел почти две тысячи баксов, – подумал я. – Повезло…

АВСТРАЛИЙСКОЕ СЧАСТЬЕ

(АВСТРАЛИЯ, 1994)

Подруги завидовали. Ей повезло в жизни – она удачно развелась.

А иначе зачем надо было выходить замуж?

Домик на окраине Сиднея достался от бывшего мужа. Пособия от государства и мелких подработок было достаточно, чтобы содержать в порядке и хозяйство, и себя. Без излишеств.

Мужа в Австралии она нашла через брачное агентство. Мужики в этой стране, как и повсюду в мире, о русских женщинах знали по книгам и западным фильмам. Их считали светлыми, открытыми и преданными. Как дореволюционные дворянки или медсестрички времен Первой мировой войны. Мужчины – те же дети, до самых седин им хочется самоутверждаться в чем-то.

Или на ком-то. Если первое не получается.

Так нередко становятся неудачниками. Их затем называют людьми с жизненным опытом.

Ее бывшему мужу было за шестьдесят, и он хотел рядом с собой чистое и относительно молодое существо. Считал, что жизнь со временем человека засоряет. А местные женщины изначально меркантильны и эгоистичны. Как бизнес: не вложишь – не получишь. Вот и перевез ее на свою голову. Если честно, и на кое-что еще.

Но она предпочла сесть только на голову. Не сразу, а уже потом…

Сначала он водил ее по друзьям, соседям и родственникам. Русская – это так экзотично. Она, между тем, натурализовалась. Потом он оплатил ей курсы языка и учебу в колледже. Это заняло четыре года.

– За все в жизни надо платить, правда, Слава? – уверенно сказала она, обращаясь к еще одному земляку, и я подумал: «Пиво здесь хорошее…».

Славу я знал еще по студенческой жизни. Он всегда где-то зарабатывал. На то и учился. Со временем перебрался в Австралию. А я, объезжая вокруг света с рюкзаком, тогда залетел случайно в Сидней. И мы пересеклись.

Вот он и водил меня по гостям. Как повод для разнообразия.

– Австралия – замечательная для жизни страна, но для русских смертельно скучная.

Не о чем говорить, кроме себя. А о себе – не с кем.

Итак, мы сидели в садике у дома, жарили куриные крылышки и пили пиво. И они оба хотели, чтобы я рассказывал, как плохо жить в той же Беларуси.

А я не мог их порадовать – было трудно. Иногда до тошноты. Но не плохо.

Плохо было ей. И, наверное, ее бывшему мужу. Душа, видать, требовала позитива.

Это когда весело потому, что тоскливо.

А мне было хорошо: и там, и здесь. Я ведь везде, как рюкзак, носил сам себя. Но разве это объяснишь?

– Итак, за все в жизни надо платить, – сказала она.

– Красивым платить нигде не надо, – подстелил Слава, поскольку давно нацеливался с ней переспать. Но боялся, что потом не отцепится.

А она смотрела на него как на подружку. Чувствовала, что ничего не даст. Женщины – они чувственные.

И оба хотели, чтобы я восхищался.

И я восхищался. Страна мне понравилась, комфортная для туриста, что и говорить.

– В Беларуси, – продолжила она, – у меня никогда не было бы такого дома, и машины, и таких закатов, и голубого океана. И мне не надо вкалывать, и жить среди хамства, и думать о хлебе насущном. Все есть.

– Это Австралия, – весомо поддержал Слава, который имел работу, правда, не по специальности. И еще двадцатилетний кредит на свое жилье. И жену, ушедшую даже не к другому, а хуже. В никуда. – Здесь не жизнь, а сплошной отдых.

– Интересно, когда «не жизнь», – честно сказал я и остро, как чили на скрюченных огнем чьих-то крылышках, захотел лететь дальше. И еще дальше. По кругосветке. Домой.

Не понимаю мужчин, которые разводятся.

Я бы никогда не женился повторно.

Зачем делать оставленную женщину счастливой, а новую – несчастной?