Текст книги "Все к лучшему (СИ)"

Автор книги: Александр Ступников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

То, что я сразу ухитрился вляпаться, стало очевидным буквально на следующий день после прилета.

Выяснилось, что никакой помощи от еврейской общины на первое время и на оплату съемного жилья мне, как имеющему добровольных опекунов, не положено. Разве что 20 долларов в неделю на так называемые транспортные расходы. Все мое содержание, от еды, крова и бытовых нужд, должны были взять на себя гаранты. И только через четыре месяца, если не найдется работа, как минимум появлялась возможность обратиться за поддержкой к государству.

Бутылка русской водки «Золотое кольцо», которую я мужественно провез для первого американского вечера через все таможни и страны, так и осталась на столе не открытой. Торжественного приема не было. Я был не гость, не товарищ, с которым давно не виделись, и даже не турист. Для этого надо приезжать из своей страны, чтобы потом туда же вернуться. «Бедный родственник» – это явление не для слабонервных и уже совсем другая история.

Утром в какой-то конторе после двухчасового ожидания в очереди я заполнил анкеты на получение социального номера, что давало право на работу и легализацию. Вернувшись в новый свой дом, я огляделся и ахнул с непривычки.

Это был уютный по-американски одноэтажный пригородный район для среднего класса. Белые домики с верандами, повсюду постриженная зеленая трава, сосенки, привыкшие к человеку белки и на всю округу почти полное безлюдье. Тишина и благодать.

Мои хозяева только недавно переехали в этот район, принципиально подальше от кварталов, где поселились эмигранты из Советского Союза. В то время в Филадельфии жили почти шесть тысяч «бывших». Но Софа с Володей не оставили среди них ни друзей, ни даже хороших знакомых. Они их презирали за суетливость и провинциальность и были нацелены на то, чтобы как можно скорее стать настоящими американцами. Американцев, правда, они тоже презирали, за наивность и доверчивость, но хотя бы уважали.

Софа уже закончила колледж. Пока она училась, Володя обеспечивал семью. Переучиваться ему никак не получалось – не было времени и денег, поэтому они решили вырваться из русского района и переселиться туда, где живут настоящие янки. А это требовало и соответствующей платы за дом, и приемлемой району новой машины, и еще много чего, за что надо платить.

В кармане у меня терлась чертова дюжина долларов. Два из привезенных в Америку шестнадцати я отдал утром Володе в обмен на пару пачек сигарет и еще один – за потерянную в дороге расческу. В углу стояла сумка с подаренными еврейской общиной подержанными рубашками, майками и даже посудой. Только куда это все и на кого, по размеру?

Мне выделили ложку, чашку и полотенце. Вместо мочалки Софа отрезала от старого автомобильного сидения кусок губки, которая оказалась с какой-то пропиткой. Первое американское утро после душа обернулось чем-то липким и долго несмываемым.

Осень после дождливой бури стояла ясная, прозрачная, и в воздухе пахло прелыми листьями и свободой. Было немного грустно, что некуда идти. Ключей от дома у меня не было. Не дали.

– Здесь не выбирают работу, – сказала первым же вечером Софа, – здесь благодарят за любую работу. И мы тебе поможем. На металлургическом заводе, это часа полтора езды от нас с пересадками, нужны подсобные рабочие. 4,5 доллара в час грязными. Это мало, но начинать-то надо.

– Надо,– согласился я.

Через день Володя повез меня на завод устраиваться. У проходной стояла толпа здоровых парней с плакатами, транспарантами и бейсбольными битами. Оказалось, что рабочие бастуют, протестуя против увольнений, администрация срочно набирает им на замену штрейкбрехеров.

Вокруг было дождливо, холодно и мерзко. Я повернул назад.

– Поехали. Если эти мужики перебьют мне ноги, они будут правы.

– Смотри, – ответил Володя. – Мы сделали для тебя, что смогли. Других работ мы не знаем. В этом мире человек должен помогать себе сам. И чем быстрее ты это поймешь, тем скорее выплывешь.

Я почему-то решил, что понял.

Наутро автобус повез меня по первому адресу, выловленному в небольшой русскоязычной местной газете. К ее редактору. «Журналист, как минимум, знает, что и где происходит», – думал я. К тому же, надо было просто куда-то ехать. Тем более что накануне Софа вдруг зашмыгала носом, обнюхала меня чуть ли не с ног до головы и объяснила, что в Америке два дня в одной и той же рубашке не ходят.

– Не имеет значения, сколько раз ты принял душ. Так ходят только в грязной вонючей России. А здесь положено каждый день появляться в новой рубашке. Кроме того, три яйца на завтрак – это опять же русская нездоровая привычка жрать, и тебе пора переходить по утрам на те же бутерброды с чаем, что едят американцы. А днем на сандвичи. Здесь все так обедают.

Уже в эти первые дни в Штатах я поймал себя на мысли, что мне начали сниться дом, близкие и горячий обед. По утрам, проснувшись, было страшно открыть глаза и заставить себя встать. Я никак не мог понять, что собственно происходит и откуда возникла вся эта практически безвыходная ситуация.

Окружающий неизвестный мир превратился в глухую клетку. Надо было что-то делать. Только деньги могли вырвать из этой западни. Не знаю, что там они еще означают для кого-то, но деньги – это свобода.

Потому ее и ценят те, кто знает, что такое рабство.

Точнее, столько денег, насколько их достаточно по потребностям жизни или, в частности, – рывка. Редактор, автор и наборщик, все в одном лице, обитал в типовой кирпичной двухэтажке, которую заселяли главным образом живущие на пособие репатрианты и «черные». Ему было хорошо за пятьдесят, и газету он выпускал на центы, выделенные местной еврейской общиной. Пару долларов от этого застревали в кармане, но главным образом все это делалось для души или, еще точнее, из привычки жить бурной общественной жизнью. «Быть нужным другим», – как говорят такие люди. Тогда эмигрантов из Советского Союза почти не было, а в Филадельфии тем более. Приехавшие ранее либо устроились, либо сели на пособие по бедности. Как и сам редактор. И русскоязычная газета была скорее информационным листком для пенсионеров: что, где и когда проходит в клубе общины. И все-таки это была хоть какая-то информация из реального для меня мира, а не того, недосягаемого, о котором я читал в больших газетах или видел по телевидению.

– Молодой человек, – сказал мне редактор, работавший в прошлой жизни в какой-то областной газете Украины. – Вы мне не конкурент, потому что в моем положении у меня их просто не может быть. И поэтому я скажу вам правду. Нормальные русскоязычные газеты, где можно пробиться на работу, есть только в Нью-Йорке и в Лос-Анджелесе. Но я там никого не знаю. Скажу вам главное – Америка, молодой человек, для американцев. Учите язык и меняйте профессию. Идите, как все наши, в такси или в программисты, раз уж приехали…

Сам редактор приехал в Штаты из Израиля, называя тамошнюю жизнь грандиозным обманом. Он, как Володя и Софа, мог часами рассуждать о советской власти, но почти ничего не знал о мире, окружающем его в Америке. Только где просить, что купить и как это сделать со скидкой. Редактор посоветовал мне обратиться за советом к некоей даме, которая, будучи дочерью бежавшего после войны в Америку борца с коммунизмом, знала всю русскую общину Филадельфии. Она работала в библиотеке и даже время от времени издавала литературный альманах. Может, подскажет что-то. Попросив у Софы разрешения, я позвонил ей на работу с домашнего телефона.

– Хорошо, – сказала дама после того, как я ей представился и попросил о встрече. – Давайте созвонимся еще раз через две-три недели, и я назначу вам время, когда вы сможете приехать ко мне на работу.

– Лучше бы сразу послала по-русски, – подумал я, услышав очередной «гуд лак». Но этот мир на самом деле маленький. Даже меньше, чем мы его обычно представляем. Почти через год, когда я уже работал заместителем декана факультета славистики колледжа в Вермонте, к нам для чтения одной-двух лекций перед студентами приезжали приглашаемые на время специалисты. На два дня вдруг появилась и эта самая дама из Филадельфии. Я ее знал хотя бы по имени и фамилии, а она меня – нет. Мы же так и не поговорили. Увидев, как я общаюсь с руководством факультета, она догнала меня на дорожке между корпусами студенческого кампуса и прямо в лоб попросила поговорить с ними о возможности продления ее контракта на предмет будущих регулярных лекций.

– Вы же знаете, как непросто заработать в этом мире, – сказала она. – А два дня лекций в этом колледже – хорошая прибавка, не говоря уже о приятном общении.

Реально ее просьба была вполне оправданной. Оценка прочитанных приглашенными специалистами лекций входила в круг моих обязанностей. Но, Боже, с какой затаенной радостью я пожелал ей «гуд лак», так и не рассказав, что в сущности мы уже были знакомы.

Участие в правозащитном движении в Союзе и весьма специфические по этому поводу знания и опыт давали, как мне казалось, шанс зацепиться при какой-нибудь соответствующей американской организации. Эмигрантов тогда было гораздо меньше, чем после перестройки. Точнее, почти не было. Двуязычие, связанное с великой сверхдержавой, где только-только назревали серьезные перемены, давало надежду. В двухмиллионной, но провинциальной Филадельфии шанса не было. Первую неделю меня, как обезьяну в цирке, опекуны показывали сослуживцам и местным евреям. Все поздравляли с обретением свободы и обязательно спрашивали, как, мол, Америка. Видел ли я когда-нибудь такие дома, холодильники и стиральные машины. Мне все это должно было казаться чудом. Большинство из тех, кого я встречал тогда, вполне серьезно полагали, что в Советском Союзе сплошь колючая проволока, лагеря, нищета и автоматчики. На нескольких организованных специальных под меня приемах я чувствовал себя свадебным генералом с голой задницей. Окружающие относились ко мне очень корректно, тепло, как к человеку, который пережил тяжелую болезнь и наконец выписался, как минимум, из психушки.

– Теперь вы свободны и можете ехать куда хотите, это же здорово, – радостно убеждал меня один из солидных бизнесменов в еврейском центре на очередных смотринах, пока я интеллигентно, но глубоко запихивал в рот бутерброт с красной рыбой. – Кстати, – добавил он, обращаясь к окружающим нас деловым людям. – Появились туристические поездки в Тибет.

– Конечно, это интересно, – я напряг свой тогдашний английский уровень средней школы со словарем. – Это и особый район Китая, и буддизм. И далай-лама, и дворец в Лхасе… – На большее меня не хватило.

Зависла странная пауза. Все смотрели так, будто я сморозил что-то несусветное.

– Вы что, специалист по Китаю? – наконец спросил один из окружающих с настоящим «Роллексом» на запястье.

– Да нет. Политика – не мое корыто. Я был журналистом…

– Странно. А откуда же вы так много знаете о Тибете?

И тут я понял, что не пропаду в этой стране.

АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА

(США, 1985)

В американских библиотеках не требуют ни записей, ни формуляров. Вход и доступ свободный. Я не без труда нашел одну из них. Методом тыка в поиске и жестов в общении вскоре нащупал нужные адреса. Получился некий список организаций и институтов, работающих по Советскому Союзу. Одна из таких организаций со звучным названием «Комитет защиты прав человека» оказалась неподалеку от Филадельфии, в небольшом городке той же Пенсильвании.

– Дорогу мы вам оплатим и небольшую работу тоже. Приезжайте, – сказал мне по-русски неизвестный господин по телефону.

Весь мой бюджет укладывался в автобусный билет, сигареты и даже гамбургер с кофе. Но зато не надо было ни у кого просить. Впрочем, и просить было не у кого. Три недели я ездил в небольшой русский магазин, где раскладывал и паковал булочки, между большой морозильной камерой и комнатой, куда к обеду приезжали заказавшие по телефону к обеду разную сдобу посыльные из офисов. Магазинчик держали симпатичные муж и жена, бывшие ученые-океанографы. Меня, как я понял, взяли, в основном, чтобы кто-то постоянно нырял в морозильник. Что я и делал, наконец простудившись, но заработав первые пару сотен долларов. Жить можно.

Права человека в СССР защищали в типично американском двухэтажном деревянном доме милого и чистенького поселка, словно выписанного с пасторальной картинки. Весь комитет на самом деле состоял из двух человек: очень отутюженного, с франтоватым цветным платком на шее, пахнущего, наверное, дорогим лосьоном американца, не говорящего по-русски, но с красивой итальянской фамилией Распонти, и архитектора из послевоенной русской эмиграции. Одинокого.

Если вас волнуют вопросы прав человека, значит вы еще не женаты.

– Мы существуем всего три года, – объяснил архитектор после того, как мы пообедали в «Макдональдсе» и заодно поговорили. – Головная организация работает во Франкфурте-на-Майне, в Германии. Можно сказать, на второй Родине. Я там пережил войну, потом учился и жил до Америки. А здесь мы уже создали солидный попечительский совет, связались с аналогичными организациями, обратились за финансированием к правительству и скоро получим деньги. Месяца через три-четыре, возможно, предоставим Вам работу. Но уже сейчас можем предложить должность заведующего отделом Восточной Европы и СССР. Правда, пока на добровольных началах. Мне нужно разложить и разобрать по темам вырезки из газет, но это завтра. А сегодня надо привыкать к тому, что в Америке не чураются любой работы. У меня перед домом на лужайке много опавших листьев. Вот пластиковые мешки, грабли – и вперед.

Так я заработал восемь долларов за два с половиной часа.

На втором этаже дома был маленький флигель и груда газетных вырезок на столе. Под вечер архитектор дал мне одеяло и спальный мешок, который я расстелил на полу. Если бы не холод под утро, было бы вполне прилично. Почти свежий воздух, пахнущий пряной травой, прямо как в пионерском лагере летом много лет назад.

Я мог бы рассортировать ему весь архив и перевести несколько писем на русский за один день, но понял, что платить будут по американскому минимуму не за работу в целом, а как здесь принято, что называется, в час. Обреченно не хотелось возвращаться в Филадельфию, и надо было оставить что-то для следующей поездки.

Архитектор оплатил мне затраты на дорогу и восьмичасовой рабочий день.

– Хорошая работа, – сказал он одобряюще.

– Еще бы… – чихнул я, наконец отмыв руки от травы, и подумал: «Политика – не мое корыто».

На обратном пути в кармане у меня было еще почти сорок долларов, и я впервые за несколько последних дней почувствовал себя увереннее. Чтобы не расслаблялся на радостях, Господь к полуночи забросил меня, запутав в автобусных пересадках чужого города, в полутемный и почти безлюдный трущобный район. Кирпичные стены, мусорные баки, чахоточный на фоне ночного дождя свет окон, ни деревца – одно и то же на все четыре стороны.

Мужик в темноте возник как из-под земли на расстоянии вытянутой руки. Он был совсем «черный» на фоне черной стены черной улицы черного города.

– Эй, – сказал он беззлобно. – Ты гей?

Я тогда не знал, что это такое, но на всякий случай, не останавливаясь, сказал:

– Нет.

– А доллар есть?

– Нет.

– А ты подумай?

Он пошел за мной, пристраиваясь сбоку.

– Сказал же тебе – нет.

Мужик поднял с улицы увесистый камень.

– На, – я сунул ему пятерку, отложенную в расходы на завтрашний день.

Он словно растворился в темноте. Мне повезло – это был одиночка-наркоман. Позже, уже в Нью-Йорке, мне объяснили, что если уж нет машины, в кармане всегда надо носить с собой не менее пятнадцати долларов. На случай грабителей или наркоманов. Меньше не рекомендуется, могут обидеться и ударить ножом.

И все-таки первые заработки окрыляли. Чтобы начать жизнь в Штатах с нуля, как минимум, надо было где-то заработать первые двести-триста долларов. Точнее, удержать.

Наутро я попытался устроиться на любую работу в одну из местных газет: курьером, посыльным, уборщиком. Мне повезло. Заведующий международным отделом солидной «Филадельфии энкваэрер» оказался совсем нетипичным американцем. Он не мотал поощрительно головой, не скалил зубы, не излучал активную доброжелательность.

– Послушай, парень, – сказал он просто. – Тебе надо идти обычным путем эмигранта и переучиваться или, а это, как мне кажется, у тебя получится, переезжать в Нью-Йорк. В озере легче выжить обычным рыбам, там мало хищников. В океане гораздо опаснее и труднее, но и воды больше. И возможностей тоже, если есть желание жить.

Он не послал меня в «гуд лак», этот коллега американец, но обосновал то, о чем я уже думал: вырваться.

На самом деле это одно из ключевых понятий в жизни. Вырваться из школы, из дома, из одиночества, из рутины, перемалывающей год за годом выделенное нам Богом время. Вырваться из обстоятельств, в которые человека ставит государство или он загоняет сам себя. Вырваться из бедности, ставшей наказанием. И из благополучия, означающего нередко не более, чем плату за поражение в жизни.

Но главное, нужно было вырваться. Даже в никуда.

А это всегда означает – подальше.

ИСПЫТАНИЕ

(США, 1985)

Я закинул рюкзак и вышел из чужого дома в чарующую золотую пенсильванскую осень, свежую и жизнерадостную. Тогда мне было почти легко. И немного страшно от полной неизвестности впереди. До вокзала надо было добираться с пересадкой, потом дальше на Нью-Йорк. А там – как будет.

Среди сосен мыкались коттеджи и пересвистывались белочки. Район американского среднего класса.

У автобусной остановки на стволе одиноко висело объявление: «Скорая телефонная помощь. Если вы в беде и вокруг вас никого нет, а вам некуда идти – звоните, мы поможем».

– Прямо, знак свыше, – подумал я, сбросив все свои пожитки на влажную от прошедшего дождя парную землю. – Бывает же такое. Может, Бог есть. А то я…

Последняя строчка с телефоном вернула в реальность: «Общественная организация геев и лесбиянок Филадельфии. Звони. Мы немедленно придем тебе на помощь!».

– Бога нет,– сказал я и подумал: «А чем черт не шутит?».

Подошедший автобус уже открывал мне дверь в Америку.

ДЗЕНЬКУЮ БАРДЗО

(США, 1985)

Жизнь не такая длинная, как кажется вначале, по недоразумению от рождения. Но и не столь короткая, как оказывается потом.

Я никогда не думал, что именно белорусский язык может стать для меня шансом выживания в Америке. Представить себе не мог. Даже в кошмарных снах первых месяцев свободы. Свободы подохнуть или прорваться.

Один человек мне сказал, что языки надо знать.

– Надо, – ответил я и подумал, что сначала учишься говорить, а потом всю жизнь – молчать. Но к заработку это не относится.

В декабре в Нью-Йорке промозгло, как в овощехранилище. Но все равно каждому найдется и место, чтобы спрятаться или высунуться, и морковка, чтобы съесть или приманить. Высокая влажность здесь даже несильный мороз превращает в холод, тягучий, как чувство голода, и переползающий изнутри – вовнутрь. Словно безысходность. Особенно если у тебя легкая осенняя куртка, полушерстяной свитерок, а также текущие нос, ботинки и счета.

Я уже полтора месяца был в этом городе. И немного его знал: недостаточно для туриста, но приемлемо для эмигранта. Мне не были чужими южный Бронкс, похожий на полуразрушенный город, где даже днем опасно ходить по улицам, а «белые», залетевшие сюда по незнанию, сразу же панически проскакивали его на машинах, закрыв двери на все замки, и улыбчивые ребята из Шри-Ланки, бывшие боевики из «Тигров Тамила Элама», с которыми мы вместе мыли посуду в небольшом итальянском ресторанчике в Квинсе, и еврейская забегаловка на несколько столиков в самом центре Манхеттена, где я подработал «басбоем», или, короче, уборщиком.

И даже магазин подержанной мебели в «черном» районе Бруклина, где жили в основном афроамериканцы. После работы, пятнадцать минут возвращаясь к метро, я уже не обращал внимания ни на холод, ни на темень, а просто стремился раствориться в полупустых промерзших улицах, сквозя мимо наркоманов и групп черных бездельников-переростков, в третьем поколении сидящих на государственном пособии и не знающих, где и как себя занять. Это была их страна и мой выбор.

Я скользил мимо них, не оглядываясь и не поднимая глаз, с одной только мыслью: скорее в вагон подземки. До Брайтона. Который Бич. Что с английского на слух можно перевести и как «пляж», и как «сука», и еще, на уже русском сленге, как «бомж».

Я и был бомж.

Комнатка брайтоновского кирпичного курятника с маленьким окном, кроватью, зеркалом и табуреткой напоминала камеру или кладовку. Метров пять в длину и почти три в ширину. Вдвоем не разойтись. Но больше за полторы сотни долларов в месяц там ничего и не помещалось, хотя и помещать было нечего. Да и не на что.

В Америке мне сразу крупно повезло – и на жилье, и на людей. Но больше всего – с еврейской организацией «Наяна», которая сделала меня по-настоящему свободным на все четыре стороны американской мечты. Без нее, «Наяны», я бы, может, и не понял, что храмы строят для мазохизма попрошаек, офисы – для обеспечения занятости мудаков, дома – для пожизненного рабства выплат, а свою жизнь – всему этому вопреки.

«Наяна» сосала деньги из богатых американских евреев. Контора эта снимала несколько этажей в высотке центра Манхеттена и декларировала своей задачей первоначальную разнообразную помощь легальным собратьям эмигрантам. Только в Америке на бедных умеют делать большие деньги. Законы США позволяют такую помощь списывать с налогов, поэтому средств у лавочки было немерено. Главная задача таких организаций – собрать деньги на якобы святое дело, а уж как их распилить, учить никого не надо.

Еще по дороге в их офис, за пару кварталов, в свой первый нью-йоркский день, я увидел забегаловку, на витрине которой было написано заветное «help wanted» (требуется), и нарвался на земляков. Мне явно везло в мелочах.

– Ты русский? – сразу спросила хозяйка. – И мы из Союза. Только сначала по дурости попали в Израиль и еле-еле перебрались сюда. Три доллара в час, убирать столы и помещение – устроит?

Я был счастлив.

– Так вы хотите только работу? – уточнил в конце того же дня европейского вида религиозный еврей в кипе, уже в «Наяне».

– Только. Я просто никого в этой стране не знаю и как искать работу – тоже. И готов на любую – где возьмут. Понимаю, что сначала, после пересылки в Италии, меня направили в Филадельфию. И спустя месяц из другого города самостоятельно в Нью-Йорк обычно не перебираются. Поэтому пособия от общины и льготы, считай, потеряны. Но жить-то надо. А жить – значит работать…

– Позвоните через несколько дней. Приедет моя начальница. Она сейчас на Багамах. Сам я ничего решить не могу, – сказал чиновник.

– Так и решать ничего не надо. Подскажите просто, где нужны подсобные рабочие или грузчики…

Он пожал плечами.

– Без ее согласия не имею права. Я тоже держусь за свою работу.

Через пару дней, улучив момент, когда в забегаловке не было клиентов и душевно (чтоб, сука, ты до копчика понял, что такое свобода и сколько стоят три доллара в час), протерев снежные подтеки за очередным посетителем, я получил разрешение хозяйки позвонить по телефону.

– Можете не приходить, – сказала сразу невидимая начальница из «Наяны». – Вас уже направили в Филадельфию, значит вы и должны жить в Филадельфии. И мы ничем помочь не можем. Вот если бы вы сразу приехали в Нью-Йорк, тогда другое дело…

– Так я ведь ничего и не прошу. Только направление на любую работу. Я просто действительно не знаю, где и как ее, эту работу, искать…

– Возвращайтесь в Филадельфию, – сказала моя еврейская, но сытая сестра.

– Да мне некуда и не к кому возвращаться. Ни там, ни здесь – никого. Вы что, не понимаете? Я месяц, как из Советского Союза. Легализовался со статусом беженца, социальный номер свой получил, третий день в Нью-Йорке. И не прошу у вас ничего – только направление. Я не привык и не хочу спать на улице или под мостом…

И вот тут меня в одночасье сделали по-настоящему свободным.

– Встречаться лично нам нечего, – сказала «Наяна». – Не хотите возвращаться в Филадельфию – ваше дело. А если не нравится, то забирайте свои вещи и убирайтесь обратно в Россию…

– Ты уже десять минут на телефоне, – засвербила откуда-то сбоку хозяйка. – Еще немного, и я вычту разговор из зарплаты.

Но это уже было где-то не ко мне. На автопилоте, взяв расчет, не глядя и не оглядываясь, я уже хлебал открытыми ртами своих хваленых чешских туфель стреловидную мостовую Манхеттена – прямо и прямо. Я шел и шел, потому что останавливаться было нельзя. Останавливаться – значит «в никуда». Весь этот огромный мир, говорящий на ста языках, с магазинами, зазывалами, спешащими клерками, «торчками» у перекрестков и бомжами на вентиляционных теплых решетках подземки был не передо мной, как казалось чуть раньше, а словно навалился сверху. Прямо на голову.

По промерзшим улицам Нью-Йорка уже сквозило мое первое настоящее Рождество, и ряженые в красном Санта Клаусы кивали из витрин, как на киношном карнавале какого-то отстраненно-потустороннего мира. Но это и была реальность.

Говорят, что люди, пережившие клиническую смерть, видят себя как бы со стороны. Странно, но я физически ощущал почти то же самое. Словно все это происходило не со мной. И я видел себя, идущего, то сбоку – рядом, то сверху – издалека.

– Ну ладно, – вдруг вырвалось вслух через час, или два, или три у бесконечных ангаров полутемной улочки почти на берегу Гудзона. – Ну ладно… Значит, так и будет. Но если какая-нибудь блядь еще раз скажет мне про еврейское братство, я размажу ее антисемитскую морду в крошку.

И стало легко.

И смертельно захотелось жить.

Для начала я нашел комнату на Брайтоне. Денег как раз хватило заплатить за первый месяц авансом, вместо положенных двух. Хозяева и не настаивали. Пластиковая баночка из-под йогурта стала на первые недели чашкой для чая. Советский кипятильник, друг командировочного, – чайником. Несложный подсчет – жесткой нормой. Два доллара – на метро. Два доллара – сигареты и газеты. И еще полтора – на слайс пиццы и стакан кофе в обед… Итого, 6-8 долларов в день – уже не так голодно. Обращаться за велфером, социальным пособием, мне даже и в голову не пришло. Нужно было срочно заработать на хлеб и угол, а не тратить время на прошения и ожидания подачек.

«Они» – себе, я – себе… И пошло-поехало. Мыть, убирать, таскать, укладывать…

Первые статьи в «Новое русское слово» взяли сразу, но рабочие места там были заняты. Вечера за полночь заполнили газеты с выписанными оттуда в тетрадку новыми словами. На выходные – подработка на свадьбах и торжествах. Это была песня без слов.

Случайно встреченный почти земляк, бывший еще до меня в Воркуте оператор тамошнего телевидения, здесь вместе с сыном снимал радости чьей-то торговой жизни. За тридцатку ребята пригласили меня держать им свет. Самым трудным оказалось делать это в первый раз.

Крупные женщины с лакированными головами в нарядных блестящих платьях украинской глубинки, пузатые мужчинки с золотыми тяжелыми цепями и шестиконечными звездами, тринадцатилетний виновник торжества, справляющий по нужде местных приличий свою бар-мицву (совершеннолетие) – все в одном коктейле понтового хоровода оживших бабелевских лиц.

Ребята дотошно снимали степенно входивших гостей и подсказывали, с какой стороны заходить со светом. Мальчик, в специально сшитом белом костюме, размеренно принимал поздравления, и вдруг, единоутробно прокричав «лехаим», гости решительно и резко, как в последний бой, рванулись к еде. На эстраду вышла певица и запела какую-то популярную песню Пугачевой. Из тех, что тогда повсюду гремели в Союзе.

– Саш, свети на зал, ты чего?

И действительно, а чего я здесь делаю? И как я вообще сюда попал?…

Человек – не скотина. Он ко всему привыкает. Особенно когда на приставных стульях, в углу, дают десять минут поесть мяса.

Первую приличную работу, найденную по объявлению в «Нью-Йорк Таймс», я провалил по незнанию. В головной офис высотного здания Всемирной сионистской организации нужен был специальный человек для работы на копировальной машине.

– Главное – зацепиться хотя бы уборщиком, но в приличной фирме, а там разберемся…

В отделе кадров меня с интересом встретили и, расспросив, даже угостили кофе.

– Думаю, вы подходите, – сказали мне, но главное слово – у непосредственного начальника отдела.

– Так вы говорите, что были рабочим в России? – шустрый дядька, явно ашкеназ с недавними европейскими корнями, выразительно посмотрел на мои, уже огрубевшие, но генетически далеко не крупные руки.

– Конечно. Слесарем-сборщиком.

Я уже знал из личного опыта, что понятия журналист или университет – это гарантия немедленного отказа. «Богу-Богово, а слесарю – слесарево».

– У нас небольшая зарплата, – надавил он. – А работы много. Надо делать копии и разносить их по отделам.

– Главное – работа…

Попался я на нескольких дополнительных вопросах. Он спросил, как называется столица Китая, что такое Варшава и сколько будет, что-то там из таблицы умножения, типа пятью пять.

Я, дурак, и ответил.

– Вы слишком квалифицированы для такой работы, – вздохнул дядька.– Ну поймите сами, мне нужен работник на долгое время. Я возьму чернокожего парня, и он будет работать здесь годами. А вы, согласитесь, через пять-шесть месяцев, оглядевшись, перейдете в какой-нибудь отдел или еще куда…

– Но мне нужна работа и деньги на жизнь сегодня.

– Ничего, это вопрос времени. Америка для таких, как вы, я же вижу.

Вторую из приличных работ я завалил в большом книжном магазине Манхеттена. Там нужен был грузчик, и я пришел уже по рекомендации знакомого американца, с которым мы как-то разговорились на улице. Американец, видимо, слишком хорошо обо мне отозвался, потому что менеджер даже не стал прикидываться и тратить свое время. Он просто поднял со стола кипу заполненных анкет и тряхнул ими в воздухе.

– Вот здесь более пятидесяти заявлений на эту работу…

Шесть дней в неделю по утрам я долбил лед на тротуаре напротив магазина подержанной мебели, чтобы прохожие, поскользнувшись, не подали в суд. А затем сушил сопли у обогревателя в промерзшем насквозь помещении, отбиваясь не столько от редких в этом афроамериканском районе Бруклина покупателей, сколько от вьетнамского вида рэкетиров, которые время от времени заходили и грозно требовали хозяина.

В ответ я предлагал им матрацы «кинг-сайз», видимо, украденные с фабрики, поскольку они были в упаковке. И вьетнамцы, ругаясь и грозя, уходили в темень улицы, обещая вернуться.

Как-то вдруг, неожиданно, как все хорошее, реально засветилось настоящее дело. В нью-йоркском офисе радио «Свобода» на русском языке не было даже внештатных вакансий. Но в небольшой белорусской редакции, которая располагалась здесь же, заказали несколько материалов, без политики – о жизни эмигрантов, сумевших поднять свой первый бизнес.