Текст книги "Дело огня (СИ)"
Автор книги: Александр Ян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
Иногда покровительство Сайто льстило Оките. Иногда раздражало.
– Я не выспался, и только, – молодой человек нарочито потер глаза и снял со стойки накидку цвета асаги. – Идем.
Обсуждение ночной вылазки происходило в тесном кругу: Кондо, Хидзиката, Яманами и три проштрафившихся командира. Сейчас опять собрались все, и Окита занял свое место командира первой десятки.
– Ямадзаки, докладывай, – велел Кондо.
– У Миябэ, – сказал Ямадзаки, – есть слуга по имени Тюдзо, мне удалось его напоить, и он расхвастался, что водит дружбу с великими людьми, один из которых, выкупив лавку в Киото, живет здесь под именем бывшего владельца. Зовут его Фурутака Сюнтаро. Я не стал дальше расспрашивать Тюдзо, чтоб не вызвать подозрений, но мой человек проследил за ним до лавки Масу-я торговца Киэмона. Я так понимаю, что этот Киэмон – и есть Фурутака. Лучше всего было бы последить за ним еще немного… но, как я понимаю, мы торопимся.
– Да, – сказал Кондо. – Фурутаку нужно арестовать и допросить сегодня же.
– Если позволите, – Такэда поправил очки, – то я бы посоветовал произвести арест ночью.
– Разумно, – согласился Кондо. – Брать Фурутаку пойду лично я, в подкрепление идут Окита, Харада, Нагакура, Иноуэ, Такэда – мы должны перекрыть каждую улицу, каждый лаз, чтобы крыса не ускользнула. Всем доложить о готовности.
С готовностью оказалось худо. Половина личного состава Синсэнгуми маялась от лихорадки. Если в заговор вовлечены не десятки, а сотни человек – хватит ли у отряда сил противостоять им? Все, сидящие в комнате, знали: арест Фурутаки станет камешком, который стронет лавину. После него заговорщики уже не смогут отсиживаться по углам. Они либо разбегутся из города – и жди потом удобного случая накрыть всех – или решатся на опережающий удар. И неизвестно, что хуже.
– Значит, так, – сказал Кондо, выслушав доклады командиров десяток о больных. – Все, кто в силах держаться на ногах, должны быть на месте, одеты в доспех, сыты и вооружены. Все, кто не чувствует себя в силах… пусть остаются в постелях и выздоравливают. Никто не упрекнет их в трусости. А если упрекнет, пусть терпят: лучше претерпеть несправедливый укор, чем в решительный момент свалиться и подвести товарищей. Доведите это до сведения своих людей. Разойтись всем, кроме Яманами, Хидзикаты, Сайто и Окиты.
Когда в комнате остались они впятером, командир в упор посмотрел на Окиту и сказал:
– Сегодня, когда я был у князя Мацудайра, мы чуть не столкнулись в дверях с дайнагоном Аоки. Он жив, здоровехонек и расфуфырен как кукла-хина.
Окита опустил голову.
– Этого не может быть, – сказал он, стиснув кулаки. – Если он жив и здоров – значит… значит, в роще у храма я зарубил не его.
– Похоже на то, – сквозь зубы сказал Кондо. – Словом, нам нечего предъявить дайнагону Аоки. Дело закрыто. Сосредоточимся на мятежниках и лично на Фурутаке. Свободны.
2. Повесть о Запретных Вратах
Ведь и мотыльки,
Сгорающие на свечке,
Чего-то хотят…
Хидзиката Тосидзо, заместитель командира Синсэнгуми
Киото, 1-й год эры Гэндзи (1864), седьмой месяц
Взгляду было непривычно просторно: город выгорел на несколько кварталов окрест. Лишь черные, как женские зубы, опорные столбы домов торчали там и сям. Иногда белый налет золы покрывал их, иногда под дуновением ветра угольные чешуйки наливались красным – но там, где пожарище успели залить водой, все было черно, и черные среди черноты, как жуки, копошились в развалинах молчаливые люди.
Воняло… чем только не воняло. Чем только может вонять в августе в полусгоревшем городе – тем и воняло. Запах этот застрял у Хидзикаты в горле, и уже второй чайник чая не мог его смыть.
– Миура, – он протянул опустевший чайник юноше и принял у того набитую трубку. Тоже дым, но хоть без примесей сгоревшего жилья и спаленной плоти.
Миура Кэйноскэ, поступивший в отряд неделю назад, сделался пажом Кондо, но командир, хоть и начал строить из себя даймё, не очень понимал, зачем нужен паж, и намекнул, что свободным временем Миуры могут располагать и Хидзиката, и Яманами. В пределах разумного, конечно. Эта служба не очень утомляла Миуру: Хидзиката и сам был крестьянским сыном, а Яманами привык к самой скромной жизни, и если бы не болезнь, так может, и вовсе не нуждался бы в услугах Кэйноскэ.
Мальчишку бы, пожалуй, не взяли в отряд, не будь он сыном самого Сакумы Сёдзана[52]52
Сакума Сёдзан (1811–1864) – политик и мыслитель конца сёгуната, автор идеи «тоёдотоку сиёгэйдзюцу» – синтеза восточной этики и западных технлогий. Сторонник открытия страны, вестернизатор.
[Закрыть], убитого на днях хитокири Каваками Гэнсаем прямо на улице, средь бела дня – говорят, в отместку за резню в Икэда-я. Кондо лично ходил выразить соболезнование семье человека, которого почитал величайшим в Японии (после Государя и сёгуна, само собой). Там-то он и встретился с юношей, который тут же, у гроба отца, бухнулся в ноги: хочу-де мстить проклятым мятежникам за батюшку, примите в отряд. А кругом-то люди, сплошь вассалы знатных домов, держащих представительства в столице, посыльные от самого князя Мацудайры, от Сайго Такамори из Сацума… Хидзиката бы устоял, отказал пареньку – а Кондо размяк и пообещал принять. С двумя условиями: во-первых, он должен пройти экзамен на мечах, продержаться против бойца Синсэнгуми, пока не прогорит курительная палочка. Хидзиката надеялся, что парень не пройдет, а он оказался рубакой отменным. Против Окиты или Сайто, пожалуй, не устоял бы – но Окита еще не оправился после Икэда-я, а Сайто подхватил лютый понос, после которого до сих пор отлеживался. Пришлось принимать экзамен Нагакуре, а у Нагакуры, прямо скажем, короткая дыхалка. Вторым условием Кондо поставил перемену имени: в Синсэнгуми-де все рядовые бойцы равны, а имя Сакума… ну, слишком громкое оно. Юноша согласился и назвался Миурой, по имени тетки, которая его усыновила после смерти отца.
Миура был сообразителен, расторопен, получил отличное образование и красотой мог затмить даже, пожалуй, Асахину Тэнкэна. Однако список недостатков, с точки зрения Хидзикаты, оказался подлиннее списка достоинств. Во-первых, мальчишка хоть и переменил имя – но скрывать, кто его отец, не собирался, и вскоре об этом знал весь отряд. Кондо попытался ему сделать выговор, но тот лишь подбородок задрал: с чего это я буду стыдиться имени батюшки? Во-вторых, через этот самый подбородок Миура со всеми в отряде разговаривал. Только ради Кондо сдерживался, да еще Яманами внушал ему почтение – а вот Хидзикате несколько раз пришлось весьма жестко его ставить на место. Нижних же чинов он просто презирал. В общем, юный Миура являл собой тот образчик самурайского сынка, который Хидзикате давно стоял поперек горла. Вот и сейчас – сидит, дуется из-за того, что вынужден вчерашнему крестьянину Хидзикате чай кипятить. Ничего, вскипятишь, не обломишься.
И наконец, парнишка питал склонность к «южному ветру». Устав это не запрещал. Когда Хидзиката с Яманами писали его, они как-то не задумывались, как бойцы распорядятся своими задницами в свободное от службы время – не до того было. А когда в отряде появился Миура – все, кто бегал до того по мальчикам-актерам, начали заискивать перед ним. Наказывать юношу вроде не за что, никого он явно не поощрял, но народец в Синсэнгуми вступал сплошь лихой, достаточно искры – и кто-то непременно плюнет на запрет поединков по личным причинам, а это значило – смерть побежденного и сэппуку для победителя, ну и зачем нам это счастье? Потому Кондо и держал парнишку поближе к себе, и Хидзикате с Яманами сказал, чтобы не стеснялись загружать его поручениями – не бумажный, не развалится. Чем меньше на него глазеют в казармах, тем лучше.
И вот сейчас Миура пригодился. Не будь его, пришлось бы отрывать кого-то от законного отдыха, потому что Кондо, вызванный в резиденцию князя Мацудайра, оставил Хидзикату за старшего, а это значило, что он не может сам пойти на кухню и согреть себе чаю – он должен неотлучно сидеть здесь в ожидании гонца от Харады, посланного тушить пожары – ну или самого Кондо, или, что хуже всего – из дворца со смертным приговором.
Хидзиката затянулся в последний раз и отложил трубку. Он не сожалел почти ни о чем – обидно было только оставлять старого друга Кондо там, куда привела его юношеская мечта, и где он теперь не находил себе места. С ним вот-вот должно было случиться то, что с самим Хидзикатой произошло незадолго до драки в Икэда-я, ему открывалась изнанка мира, пыльная тыльная сторона его расписных декораций, заросшие паутиной коридоры и слепые углы… И понимание того, что – да, именно это тебе придется защищать, именно это ты защищал всегда, как ни горько. Ты сражаешся за дело, которое не просто обречено – а прогнило от начала.
В такие минуты тяжело человеку быть одному – нужно, чтоб рядом находился кто-то, кто тоже понимает.
Хидзикате в свое время помог Сайто. Он был бы и для Кондо хорошей подмогой, он вырос в этих пыльных коридорах. Но Сайто болен, и очень легко может отправиться на тот свет даже раньше, чем Хидзиката по приговору совершит сэппуку. Бедный Сайто, угораздило же его как раз в такие горячие дни…
Кто-то поскребся на энгаве. Содзи.
– Заходи, – пригласил Хидзиката. – Чего не спишь?
– Душно, – Содзи провел рукавом юката по бледному бритому лбу. – И воняет.
– И сёдзи не закроешь, – кивнул Хидзиката.
– Новости есть? – спросил юноша. – Этих… поймали?
– Их догнали, – Хидзиката протянул ему бумажную салфетку, другой сам утер пот. – Сейчас чаю принесут, будешь?
– Врач сказал пить поменьше чаю, от него сердце слишком частит. Они успели покончить с собой?
– Да, – Хидзиката снова усмехнулся. – Я полагаю, что господину Кусаке Гэндзую надобно поставить небольшую часовенку.
– За что? – изумился Окита.
– За избавление Японии от господина Кусаки Гэндзуя, – с самой серьезной миной объяснил Хидзиката. Окита засмеялся. Хидзиката любил смотреть, как он смеется. Завтра шуточку подхватит весь отряд, послезавтра она пойдет гулять по всему городу, и на сей раз погорельцы будут единодушны с «демоном Синсэнгуми».
Жаль только, что господин Кусака не совершил своего подвига до того, как повести отряды Тёсю на Столицу.
Кондо вернулся мрачный, как нынешний городской пейзаж. Неловко слез с седла – не привык еще к верховой езде – и зло одернул хаори. Он часто возвращался от градоначальника злым и мрачным, но сегодня тучи, видать, были особенно черны. На приветствия случившихся по дороге подчиненных Кондо не ответил, вошел в комнату и тяжело упал напротив своего заместителя.
Хидзиката докурил трубку, выбил ее в медную чашечку, отложил. Налил чаю, придвинул чашку командиру.
– Тоси, – без предисловий начал Кондо. – Что ты там натворил с этим паланкином, будь он неладен? Что за дурь, а? Вся это свора и так готова разорвать меня на тряпки, так еще сегодня князю Мацудайре жаловались на тебя прямо из дворца! Из дворца, Тоси! На тебя лично!
– Паланкин заготовили, как я понимаю, для того, чтобы под предлогом опасности для жизни вывезти Государя на гору Хиэй, – спокойно начал разъяснять Хидзиката. – Кроме того, они загородили нам дорогу и требовали, чтобы я отвел отряд и пропустил какого-то там дайнагона.
– Аоки, – мрачно уточнил Кондо. – Дайнагона Аоки. Того самого.
– Ну вот, – Хидзиката пожал плечами, потом продолжил. – Место узкое, если бы я послушался, пришлось бы всем нам пятиться шагов двести, выпуская этого фазана с его слугами – а за их спинами уже маячили знамёна Тёсю. Так что я предложил им самим проваливать.
– А когда они отказались, разрубил государев паланкин!
– Так ведь дайнагон в нем сидел. Стал бы я портить просто так государево имущество.
Кондо набрал воздуха в грудь, но не гаркнул, как можно было ожидать, а длинно выдохнул.
– Тоси, – тихо, устало сказал он. – Ты и вправду веришь, что он нечистая сила?
– Он мятежник, – Хидзиката повел плечами. – Детоубийца и подлец. Целых три причины, чтобы зарубить одного маленького вельможу. Если господин Мацудайра прикажет мне покончить с собой, я это сделаю… без особой радости, конечно, но и без сожаления. Хотя… нет, я буду горько сожалеть о том, что мне не подвернулся под меч заодно и Сандзё Санэтоми.
– Тоси… – Кондо, глядя в чашку, облизнул губы. – Ты его не зарубил. Он жив и требует извинений.
Окита остолбенел при этих словах. Хидзиката повернулся к нему.
– Содзи, я вынужден извиниться – перед тобой. В прошлый раз, когда ты рассказал, что зарубил его в роще, я подумал… нехорошо подумал. А теперь сам попал в такое дурацкое положение, – Хидзиката с облегчением переменил позу и скрестил ноги перед собой. Если дайнагон жив, то и формального повода для сэппуку нет, а неформальные поводы… гори они в этом самом пожаре.
– Господин замести… – на энгаву вскочил и тут же бухнулся на колени Ямадзаки. – То есть, господин командующий. Харада велел передать, что до храма огонь не дойдет и Мибу не тронет.
– С монахов причитается, – усмехнулся Кондо.
– Они обещали нам жилье. Вот и дадут, – пожал плечами Хидзиката.
– Когда? – изумился Кондо.
– Да этим утром.
– Ты что настоятелю пообещал?
– Что мы убережем храм от пожара. Он и согласился.
– Тоси, – проникновенно сказал Кондо. – Мы бы и так тушили огонь!
– Но настоятель-то этого не знает, – невозмутимо сообщил Хидзиката. – Зато разместимся попросторней, а то и сами как суси в коробке, и хозяев стесняем. И неважно все это уже, а вот дайнагон Аоки… Он что, оба раза подсунул вместо себя двойника?
– Тоси! – Кондо скомкал полы хаори в кулаках. – Какая теперь разница! Если этот треклятый дайнагон жив, то уж конечно, он – пособник Тёсю, и чтоб мне провалиться, если я из-за паланкина, хоть трижды императорского, и какого-то слуги-дайко[53]53
Дайко – телохранитель-двойник, подменявший господина в угрожающей ситуации.
[Закрыть] отдам твою золотую голову!
– Как ты сказал? – Хидзиката поднял глаза. – «Какого-то слуги-дайко»? С каких пор слуги для тебя – «какие-то»?
Кондо осекся, услышав голос друга и заместителя. Чуть больше года назад, когда был еще жив головорез и распутник Сэридзава, точно таким голосом Тоси о Сэридзаве и говорил…
– Коль скоро вы здесь, господин командующий, я больше не нужен, – сказал Хидзиката, сменив тон на официальный. – Сохраню я свою голову или нет, в любом случае ее стоит вымыть.
– И что прикажешь докладывать господину Мацудайра? – нахмурился Кондо. – Так, мол, и так, дайнагон Аоки есть нечистая сила?
– Господину Мацудайра не довольно того, что он сторонник Тёсю?
– На этом его не поймали, – строго сказал Кондо. – Можешь идти, Ямадзаки.
Тот исчез почти бесшумно, и Кондо вздохнул с облегчением. Окита был свой. При нем было можно.
– Ты что это, Тоси? Змея тебя укусила, что ли? Чего ты взъелся?
Хидзиката развернулся и вышел.
Дайнагон Аоки в это время дня отдыхал. До сада с прудом и беседкой на островке не доносились запахи и гомон разворошенного муравейника, в который превратилась столица. Вот только небо подернулось пепельной дымкой, и солнце плыло в ней тусклым красным фонарем.
Господин дайнагон сидел с открытыми глазами, но перед его взором был не пруд с красно-золотыми рыбками, а тени прошедшей ночи.
Тени, очерченные призрачным белым пламенем. Божественным пламенем, враждебным всему темному, ночному, вышедшему из преисподней. Господин Аоки навел справки. О да, он приказал узнать все об этом человеке. Об этих людях. Провинциальные самураи низшего ранга, асигару, госи, деревенщина – а то и хуже: бродяги, крестьяне… Сброд, чернь. Убийцы. Как могут они вмещать в себя этот призрачный пламень? Как может этот… Хидзиката гореть таким ярким белым факелом? В расстройстве господин Аоки сминает лист, на котором так и не начато стихотворение.
Защитники города. «Небесная четверка». Цари-демоны на службе добра. Те, кто всегда возвращается, недаром на их знамени начертан знак, смысл которого – верность. В той и этой жизни. И между ними.
Господин дайнагон, сменивший на своем долгом веку много личин и имен, зябко поежился, хотя давно уже забыл, что такое мерзнуть по-настоящему. Он не хотел называть вслух то, что тяжелело и округлялось в его груди, потому что тогда пришлось бы сказать «страх». Месяц назад он положился на своих птенцов – и мерзавцы легко расправились с ними. Он учел ошибку и заручился поддержкой горячих молодых людей из клана Тёсю. Не хотите по-хорошему, господа варвары из Канто – будет по-плохому.
В общем и целом господин дайнагон был доволен итогами этих двух дней: магическую защиту Столицы удалось прорвать, гадания указывали на благоприятный исход дела. Императора Комэя не удалось вывезти на гору Хиэй для отречения – что ж, значит, вина за его смерть ляжет на все того же господина Хидзикату. Он, дайнагон Аоки, хотел как лучше – пусть бы пьяница Комэй отрекся и жил столько, сколько позволит Небо, но раз на то пошло…
– Мужланом ты был, – тихо сказал дайнагон, – мужланом и возродился, Райко[54]54
Райко, иначе Минамото-но Ёримицу (948-1021) – полулегендарный исторический персонаж, поддерживавший порядок в Столице во времена императоров Рэйдзэй и Энъю. Его четверо преданных воинов вошли в легенду как «Небесная четверка» – их считали воплощением демонов-царей, охраняющих четыре стороны света.
[Закрыть]…
Вода в колодце не степлилась, несмотря ни на жару, ни на пожар. Хидзиката яростно вымывал из волос бинцукэ-абура[55]55
Помада для укладки волос, в данном случае – самурайской прически-сакаяки.
[Закрыть], растаявший под шлемом и натекший уже за пазуху – воплощение всей вязкой сети прогнивших правил, которую он ненавидел.
Поток воды прервался, стукнуло о край колодца ведро. Потом вода полилась снова – но уже не струйкой, а щедрым потоком. Хидзиката выпрямился и откинул с лица мокрые спутанные пряди. Вместо Миуры ведро держал Кондо.
Они посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, сели рядом на колодезный сруб. Как в прежние времена, когда они называли друг друга Тоси и Кат-тян. Хидзиката натянул спущенный с плеч дзюбан прямо на мокрое тело. С чистых наконец-то волос текла вода, приятно холодила спину.
Поговорить не вышло – во внутренний колодезный двор ввалился Харада. Форменное хаори в нескольких местах прогорело, косодэ под ним – тоже, в прорехах пузырилась и алела обожженная кожа, но на эти ожоги Харада, кажется, не очень обращал внимание.
– Господин Кондо! – крикнул он, подходя к колодцу. – Вы позволите Масе ночевать у нас, пока не отстроимся?
– Конечно, – Кондо вздохнул, видимо, прикидывая, сколько еще человек в отряде женаты и сколько семей остались без крова. – А что, все сгорело?
– Дочиста! – Харада содрал с себя одежду, остался в одном фундоси. – Что за говно… отстроимся, пустяки… – он провел рукой под носом, оставив черные «усы», зачерпнул ведром воды и вылил на свою бритую голову. А потом внезапно упал на колени и зарыдал, уткнувшись головой в колодезный сруб.
– Что случилось, Сано? – Хидзиката подошел, хотел помочь ему подняться – но Харада только головой замотал. – Маса ребенка потеряла?
– Нет, с Масой все хорошо, – Сано сел на пятки, продолжая чуть покачиваться. – У соседки детишки в доме сгорели, мы их под энгавой… нашли… Старшенькая младших собой закрывала.
Харада посмотрел на свои руки, покрытые копотью, ожогами и трещинами, вскочил, схватил первое, что подвернулось под руку – ковшик – и начал бить о сруб, истошно крича:
– Тёсю! Буду убивать! Везде! Где увижу!
– Хватит, Сано, – Хидзиката смог перехватить его за запястья и выкрутил рукоять разбитого ковша. – На тебя смотрят. Разве так ведет себя командир?
Действительно, во дворик успело набиться человек двадцать – все черные от копоти, красные от жары – как черти из огненного ада. Видя, что происходит с Харадой, никто не решался приблизиться к колодцу.
– Пойдем, я тебя перевяжу, – продолжал Хидзиката. – Сейчас самое время, пока ты о боли не помнишь.
– Уже вспомнил, – Сано, опираясь на руку Хидзикаты, тяжело поднялся с колен, повернулся к Кондо, – вы уж простите великодушно, господин командующий.
– Ничего плохого ты не сделал, Сано, – Кондо выдавил из себя улыбку. – А что, господин фукутё, остался у вас знаменитый порошок Исида?
– Сестра привозила зимой, я поищу.
– Да не надо, господин фукутё, – слабо улыбнулся Харада. – Меня Маса перевяжет. Пойду я сам, благодарю вас… – и, подобрав с земли свое тряпье, он поковылял внутрь дома.
К колодцу выстроилась очередь, люди споласкивали лица, промывали раны. Кондо пошел за Хидзикатой в кладовую – искать, куда засунули привезенный зимой порошок «Исида санъяку».
– Они это делают, – тихо проговорил Кондо, явно имея в виду тех, кого только что проклинал Сано, – не потому что они самураи, а потому что они мерзавцы.
– Куда же я его дел? – задумчиво пробормотал Хидзиката. – Где-то здесь…
Он вытащил короб, помеченный значком – кружок под «крышей». Внутри теснились пакетики с лечебными порошками. Когда-то Хидзиката торговал этими порошками вразнос, теперь ему самому прислали из дома, на случай ранений.
– Лет этак пять тому, – сказал он, нагребая пакетики в рукава, – мы сами хотели того же, что и эти мерзавцы. Иноземцев прогнать, себе добыть почет и славу. Оказалось, иноземцы сильнее. Оказалось, сёгуну нужны не искатели почета и славы, а те кто умеет молча делать грязную и кровавую работу. Оказалось, ничего нет проще, чем быть лучшим самураем, чем Сэридзава или Киёкава, или Кусака. Но даже не в этом дело, Кацу. А в том, что господину Аоки ничего не будет. Санэтоми и Ивакуре ничего не будет за фальшивые указы от имени Императора. Они высшая знать, поди их тронь. Этот мир – такой, какой он есть сейчас – надоел мне, Кацу. Но если кто-то думает, что я по такому случаю вспорю себе живот – он сильно ошибается.
– Ты сейчас заговорил прямо как Рёма, – невесело улыбнулся Кондо.
– Мне все больше нравится то, что говорит Рёма, – Хидзиката задвинул короб обратно и выпрямился. – И все меньше нравится то, что он у нас в розыскном списке числится. Я бы предпочел быть с ним по одну сторону меча, а не как сейчас.
Кондо посторонился, пропуская его.
– Мне тоже хотелось бы этого, – очень тихо сказал он в спину своему заместителю. – Но ты же понимаешь, Рёма сейчас на одной стороне с теми, кто поджег город. А мы – мы этот город поклялись защищать…
Хидзиката задержался на миг, но не оглянулся и не остановился.
* * *
Господин врач Мацумото, пользующий Окиту, приходил лечить обожженных и раненых и выбранил командование Синсэнгуми за грязь и скученность в казармах. Казармы расселить было пока некуда, переговоры с монахами что-то затянулись, но для больных все же отвели отдельную комнату. И она не пустовала. Вот все говорят – Икэда-я, Икэда-я, а ведь с трудом набрали тогда три десятка здоровых! Все дело в плохой воде, говорил Мацумото-сан, знаток голландской науки.
Поэтому Окита, Яманами, которому опять прихватило спину, Харада с обожженными руками и Хидзиката, единственный здоровый в этой компании, сбились в тесный кружок возле Сайто. Сайто лежал в самом углу, накрывшись стеганым кимоно – его знобило.
– Стало быть, дайнагон Аоки, – медленно проговорил Сайто. – Вельможу и так-то непросто будет убить.
– А ежели он вовсе бессмертный? – спросил Харада.
– Но мы же убили тех, возле храма… – Сайто завозился, устраиваясь поудобнее.
– Этот будет попрочнее, чем его слуги, – задумчиво проговорил Окита. – Тем-то по одному удару хватило.
– А надо ли его вообще убивать?
Яманами сидел прямо, как на палку надетый, руки на коленях, неподвижно, только губы шевелятся, как у куклы-дзёрури.
– А что еще с ним делать? – простодушно удивился Харада.
– А господина Ивакуру и господина Санэтоми тоже убьем? – осведомился Яманами. – Может, весь двор перебьем?
– Стоило бы, – подняв голову, негромко сказал Хидзиката.
От такого кощунства дар речи потерял не только Яманами, но даже Харада. Один Сайто не изменился в лице – впрочем, его удивить было трудно.
– Господин Хидзиката, – резко и сухо сказал Яманами. – Есть вещи, которых нельзя говорить даже в шутку.
– Увы, господин Яманами, но ничего, кроме насмешки, господа придворные, по моему скромному мнению, недостойны. Впрочем, всем известно, что вы разделяете устремления рыцарей возрождения, так что и господин Аоки вам, наверное, ближе любого из нас, – голос Хидзикаты был едок, как согревающие пластыри из моксы и горчицы, которыми лечили простуду.
– Я питаю глубокое отвращение к господину Аоки, господам Ивакуре и Санэтоми, а также к ронинам из Тёсю и их методам, – тихо проговорил Яманами. – Поэтому я в Синсэнгуми, а не среди тех, чьи идеалы в самом деле разделяю. И вы их разделяли когда-то, фукутё-сан.
– Когда-то я и под себя ходил, – отозвался Хидзиката в прежнем тоне. – Но с тех пор вырос. А вы, господин Яманами – нет. Вы по-прежнему думаете, что прямое императорское правление послужит ко благу страны. А потому нельзя трогать даже такую мразь как Аоки.
– Я разошелся со своими единомышленниками из-за их образа действия, – скулы Яманами покрылись краской, но голова не склонилась ни на сун[56]56
Сун – мера длины, прмерно 3 см.
[Закрыть]. – А теперь смотрю на нас, и не вижу, чем наш образ действий лучше. Вы, фукутё-сан, распоряжаетесь чужими жизнями так же легко, как господин Аоки. Вы настояли на том, чтобы первое правило Устава было столь неопределенно, что по нему можно в любой момент приговорить любого.
– А вы его записали, – усмехнулся Хидзиката. – И помогли мне подвести под меч Ниими[57]57
Ниими Нисики (1836–1863) – один из первоначальных командиров Синсэнгуми; приговорен к сэппуку за растраты и вымогательство.
[Закрыть]. Полно, Саннан. Все мы были в том деле: и ты, и Сано, и Содзи, и Хадзимэ.
– И Кондо.
– Да. И Кондо…
Окита оглянулся – не слышит ли кто. В комнате раненые лежали чуть не вповалку, но на разговор никто не обращал внимания: все слишком заняты своей болью, а репутация у ветеранов Сиэйкана такова, что ближе чем на локоть к ним придвинуться никто не посмел, словно заколдованный круг очертили.
Окита вздохнул с облегчением. Он не любил вспоминать ту ночь, когда, рывком раздернув фусума, ворвался в комнату, где спал со своей шлюхой Сэридзава Камо, командир Мибу-Росигуми. Не любил Окита вспоминать волчий взгляд Сэридзавы, словно тот и не спал – а может, и не спал – блеск короткого меча, визг женщины, утонувший в крови… Он мечтал о славе, о доблести, о подвигах – а начинать пришлось с ночного убийства, позорного, как кантонская язва…
Он понимал, о чем говорит Яманами.
И понимал, о чем говорит Хидзиката.
Сэридзаву пришлось убить потому что даже господин Мацудайра не мог просто сместить его и назначить Кондо. Ибо Сэридзава был урожденным самураем, а Кондо усыновленным крестьянским сыном.
Оките бы хотелось, чтобы все это решилось как-нибудь без него. Чтобы не приходилось выбирать. Он и так совершил накануне слишком мучительный выбор – чему посвятить остаток своей жизни? Он выбирал между мечом и всем остальным – и выбрал меч. И думал, что не успеет пожалеть о своем выборе – а вот ведь, всего месяц прошел, и он жалеет.
Он был простым парнем, Окита Содзи из семьи разорившихся самураев. Он не осилил Четверокнижия и Пятиканония, не читал трудов Кумадзавы Бандзана и Рай Санъё[58]58
Кумадзава Бандзан(1619–1691) – конфуцианский мыслитель неортодоксального толка. Одним из первых сформулировал идею прямого имперторского правления и ликвидации сёгуната, за что и был сослан.
Рай Санъё (1780–1832) – японский историк и мыслитель, с исторической точки зрения обосновывющий нелегитимность сёгуната в своем труде «Неофициальная история Японии».
[Закрыть], он не мог понять, почему враждуют сёгун и двор, сколь ни бился господин Яманами в попытках ему объянить. Нет, он не был тупым или ленивым – он просто не понимал, как, как можно вцепляться друг другу в глотки когда краснорожие варвары уже у ворот. Почему самураи из Тёсю кричат, что нужно гнать варваров и почитать императора – а сами убивают японцев варварским оружием и поджигают императорский город? Почему сёгун не может просто взять и изгнать носатых демонов, он как раз понимал – ему показывали заморские пушки, а заморское ружье с капсюльным запалом он и сам держал в руках. Горько, горько и больно признавать, что перед мощью варварского оружия меч, которому он посвятил жизнь, может так мало… но горше, и намного, сознание того, что, похоже, японцы сами поубивают друг друга раньше, чем нападут варвары.
Японцы. Новое слово, непривычное слово. Окита не привык думать о себе как о японце. Он был из Тама, из Канто. Здесь был Кансай, другая речь, другие обычаи. А Тоса – те вообще другой остров, считай что полуварвары. А уж Сацума… Но с приходом варваров оказалось, что они все – японцы. И что, будучи японцами, они разобщены, слабы и невежественны…
Это он понимал. Не понимал, почему даже те, кто говорит о необходимости сплочения, ссорятся между собой до хрипа. Как вот сейчас господин Яманами и фукутё-сан. Опять надо выбирать, опять надо мучительно выбирать, и кого ни выбери – выйдет, что другого предашь…
За размышлениями и переживаниями он упустил нить разговора.
– …и остановить нас будет легко, господин Яманами – просто подите и донесите во дворец, что так и так, эти головорезы из Синсэнгуми опять готовят убийство…
– Если вы желаете меня оскорбить, господин Хидзиката, право же, не стоит опускаться до клеветы. Доносчиком ваш покорный слуга никогда не был.
– Ну хватит, – устало прервал обоих Сайто. Окита мгновенно ощутил к нему благодарность, и у Харады на лице она же проступила явственно. Последний раз Хидзиката и Саннан сцепились вот так же из-за Фурутаки, то есть совсем недавно. Из-за Фурутаки, который со своими сообщниками хотел поджечь город и под шумок вывезти Императора – проделать ровно то, что наполовину сделали Кусака и Маки. Сообщники Фурутаки собрались тогда в гостинице Икэда-я, и именно Хидзиката какими-то адскими пытками – Окита не знал, какими именно, но вопли Фурутаки слышал весь квартал – вырвал у заговорщика место сбора. Там их и прихватили всех, и страшно радовались, что город удалось спасти.
Недолго пришлось радоваться. Город все равно на три четверти сгорел и люди погибли… Понятно, почему господин заместитель командующего хочет убить дайнагона Аоки: кто-то должен ответить за это. Кусака и Маки мертвы, погибли сотни простых асигару из Тёсю, но этого мало…
Понятно, почему Яманами не хочет, чтобы это сделали мы: ему не понравилось, каким был тогда Хидзиката. Синсэнгуми-но они, «Демон ополчения». Ему не понравилось, каким был я, и каким был он сам, когда мы убивали Сэридзаву.
Это не то, что называется «путем воина».
Это… это просто кто-то должен сделать. Аоки должен ответить за сгоревших детей Харадиной соседки. И если мне для этого придется тоже стать демоном – я стану. Что бы ни сказал Яманами.
– Простите, – Яманами встал. – Я вынужден уйти. Даже если бы я согласился – какой вам толк в калеке.
Он поклонился и вышел.
– Зачем ты с ним так? – спросил Харада.
– Яманами думает, что можно и в грязи играть, и штанов не замарать, – ответил за Хидзикату Сайто. – Он хороший человек. Не надо было его звать.
* * *
Тэнкэн хотел умыться и напиться, но выше по течению кто-то мочился, и юноша с отвращением отпрянул от воды.
Струи Камогавы и в лучшее-то время не особо пригодны для питья, но сейчас, посреди жаркого лета да после пожара чего только не несли они. Не будь жажда так мучительна, Тэнкэну и в голову не пришло бы пить прямо из реки, но он не пил ничего с самого утра, и сейчас, страдая от лихорадки и жары, решил все-таки преодолеть брезгливость. Но, едва он склонился над водой, как кто-то начал туда мочиться. Тэнкэн рассмеялся – без звука и без радости. Он ведь собирался пить, зная, сколько дряни в реке, сколько «речных домиков» выше по течению – но когда зажурчало в непосредственной близости, все-таки не выдержал…
Обессиленный, он опустился на выгоревшую и вытоптанную траву у моста, а потом и вовсе завалился на бок, обняв меч обеими руками и прижав к себе.
