Текст книги "Русские символисты: этюды и разыскания"
Автор книги: Александр Лавров
Жанр:
Литературоведение
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 49 страниц)
Трудно с уверенностью сказать, что именно помешало Брюсову полностью осуществить свой замысел. Скорее всего, уже само время не способствовало его окончательному воплощению. Предисловие к «Новым стихам Нелли» Брюсов писал в 1916 г., когда сборника как сформированной книги еще не существовало (хотя, судя по тексту предисловия, он планировался, как и «Стихи Нелли», небольшим: 20–30 стихотворений). События двух революций и активное включение Брюсова в общественную деятельность неизбежно должны были отодвинуть его новый мистификаторский замысел на задний план.
Рукописный макет сборника «Новые стихи Нелли» представляет собой подборку стихотворений, сохранившуюся в архиве Брюсова и систематизированную вдовой поэта, И. М. Брюсовой, после его кончины. В своей работе над творческим наследием Брюсова Иоанна Матвеевна, как правило, старалась бережно соблюдать авторскую волю, а также установленный им порядок в расположении рукописей и относящихся к ним материалов. Поэтому в нижеследующей подборке текстов мы, не имея никаких иных достоверных данных о том, какою Брюсов предполагал видеть свою книгу, не сочли возможным менять состав и последовательность стихотворений, установленные в макете. Из подборки изъято только стихотворение «Она ждет» («Фонарь дуговой принахмурился…»), включенное Брюсовым в книгу «Девятая Камена»[642]642
См.: Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. Т. 2. С. 262.
[Закрыть]. При этом установленная в макете последовательность стихотворений никак не должна восприниматься как продуманная авторская (или редакторская) композиция. Более того: элемент случайности нельзя исключать даже в отношении состава сборника; весьма вероятно, что некоторые стихотворения, попавшие в подборку, не предназначались для «Новых стихов Нелли». В частности, сомнительна принадлежность «Нелли» таких стихотворений, как «Лето, меркни, в осень канувши…» (3) и «Из дневника. 2» (14), написанных от лица мужчины; юмористического стихотворения «Городская весна расплескалась…» (7), стихотворения «Вы знаете, что значит быть голодной…» (22), героиня которого явно не согласуется с образом Нелли. Однако и изымать эти не публиковавшиеся автором стихотворения из подборки у нас нет достаточных оснований. Не исключено, что в намерение Брюсова входило не только сочинение стихотворений, представляющих собой непосредственную исповедь его героини, но и создание системы двойных масок: как и любой поэт, «Нелли» в своих стихах имела полное право говорить не от собственного имени.
Тексты воспроизводятся по автографам и авторизованным машинописным копиям, хранящимся в архиве В. Я. Брюсова в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки (Ф. 386. Карт. 13. Ед. хр. 4). За исключением стихотворения «Узором исхищренным pointe-de-Venise…», опубликованного за подписью «Нелли» (Крематорий здравомыслия (Мезонин поэзии. Вып. Ill – IV). <М.>, Ноябрь – декабрь 1913. С. <14>), все стихотворения до подготовки настоящей работы не публиковались.
<1>[643]643
Текст стихотворения – машинопись; дата проставлена карандашом. Гоанго – Хуанхэ, река в Китае. Ср. стихотворение Брюсова «С Ганга, с Гоанго…» (192) (Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. М., 1974. Т. 3. С. 142–143).
Стихотворение, безусловно, было написано до самоубийства Львовой, претворившей тем самым в реальность его сюжетный мотив. В силу этого, маловероятно, чтобы Брюсов решился напечатать его в «Новых стихах Нелли»; однако принадлежность стихотворения к корпусу произведений «Нелли» бесспорна. Биографический подтекст стихотворения – постоянные помышления Львовой об уходе из жизни, в возможность осуществления которых Брюсов, видимо, не верил, – иначе невозможно объяснить то, что он отдал ей свой револьвер, после ее многочисленных и настоятельных просьб. В одном из писем к Брюсову 1913 г. Львова писала: «…я спрашиваю только то, что мне уже обещано. А обещания свои исполнять должно (твои вчерашние слова). Пришли мне свой револьвер. Все те „возможности“ уйти, кот<орые> у меня есть, – очень мучительны. <…> Встань на ту точку зрения, что если у меня хватит сил нажать курок, у меня хватит сил и выпить порошок. Избавь меня от последних мучений» (РГБ. Ф. 386. Карт. 93. Ед. хр. 7).
[Закрыть]
Как мотив надоевшего танго,
Жизнь томит своей белой канвой.
Так же скучно над черной Невой,
Как мне было б над желтым Гоанго.
Вкусы терпкие жизненных вин
С каждым днем все преснее, преснее…
Светы гаснут в вечерней аллее…
Или гаснет вечерний камин?
Раздуть ли потухшие угли?
Саламандрам дать ли плясать?
Ах, не вдруг ли,
Как они, огни оборвать!
Сладко нежит холодное дуло,
Прижимаясь прямо к виску…
Быть может, я заснула
И в грезах вижу тоску?
Друг шестизарядный!
Скучный мотив развей!
Я проснусь весело-нарядной
В толпе веселых людей!
Нелли 1913
<2>[644]644
Черновой автограф. Под текстом карандашные пометы: «H. Н.»; «Нелли». Как отмечено В. Э. Молодяковым, помета «H. Н.» на листах брюсовского архива (сделанная самим Брюсовым или И. М. Брюсовой) обозначает: «Н<е> н<апечатано>» (Брюсов Валерий. Неизданное и несобранное. М., 1998. С. 277–278).
[Закрыть]
И многое, многое, многое
Великое видеть пришлось:
Словно [645]645
Было: Шоссе пологое
[Закрыть] шоссе пологое
Пропастью оборвалось.
Как карточные домики, падали
Государства – под ветром судьбы —
Люди не знают, жить надо ли,
Когда все стали – рабы!
Свободы божественным маревом
Любовались в пустыне мы все,
А теперь пригоршни оспариваем
Воды на песчаной косе…
Но в душе мечта лишь единственная:[646]646
Было:
И что же! в душе лишь единственнаяМечта
[Закрыть]
«О, если б мы были вдвоем!»
Словно обряд совершая таинственно,
Я плачу об нем![647]647
Далее зачеркнуто:
Казните меня! Распните меня!И теперь во мне важно одно:
[Закрыть]
<2. Второй вариант>[648]648
Черновой автограф. Под текстом карандашные пометы: «Нелли»; «H. Н.».
[Закрыть]
И многое, многое, многое
Свершилось великое, грозное,
И многое видеть пришлось![649]649
Было: И многое узнать довелось!
[Закрыть]
И многое, многое, многое
Великое – видеть пришлось!
Шоссе пологое
Пропастью оборвалось!
Как картонные домики падали
Государства – под ветром судьбы, —
Ах! жить надо ли,
Когда все – рабы?
Возникали надежды и рушились, —
Грохотом наполняя мир…
Вон – все прислушались,
Поняв, что кругом – Валтасаров пир.
Но пусть и рука грозно-огненная
<3>[650]650
Беловой автограф с правкой; под текстом – запись Брюсова: «Вздор»; карандашная помета: «Из папки Нелли».
[Закрыть]
Лето, меркни, в осень канувши,
Ясный август, сентябрей!
В жизнь ночей беззорьных глянувши,
Не хочу безночьных дней!
Светы майские – предатели[651]651
Было: Сны июльские – предатели,
[Закрыть],
Как мячом, играли мной.
Пусть же щелкнут выключатели,
Заливая душу тьмой.
Не в беспечном смехе тенниса
Утолить мечту дано:
Звезды мечет, бело пенится
Мира вечное вино!
Плотно сдвинут темный занавес
В этой комнате и в днях…
В тайнах мрака и обмана весь,
Пью позор в немых устах.
1912 В. Б.
<4>[652]652
Черновой автограф (датированный: «Сент<ябрь> 1913») и машинопись. Печатается по машинописному тексту. Пометы под текстом: «H. Н.»; «Нелли». Текст, помещенный в альманахе «Крематорий здравомыслия», имеет отдельные пунктуационные расхождения с публикуемым; последний стих: «А на груди трепещут живые кружева»; помета под текстом: «Кавказ».
[Закрыть]
Узором исхищренным Pointe de Venise
Я тешу в тихий вечер мой призрачный каприз;
В моей зеркальной спальне, одна, пред тем как лечь,
Любуюсь отраженьем моих округлых плеч.
Над зеркалом сгибаясь, размеренным лучом
Блистают шестиножки под выпуклым стеклом.
Их сестры, в пышной люстре, смеются с потолка,
Глядя, как с цветом кружев слилась моя рука,
Как странно-бледен, в глуби сияющих зеркал,
Под сном венецианским моих грудей овал [653]653
В автографе: В венецианской неге моих грудей овал!
[Закрыть],
Миров зеркальной жизни раскрыта глубина,
И я, себе навстречу, иду, повторена;
Иду, смеюсь, шепчу я: «Итак, я вновь жива!»
А на грудях трепещут живые кружева.
1913 Нелли
<5>[654]654
Черновой автограф.
[Закрыть]
Что же делать теперь мне, если жизнь переломлена?
В мгле волшебно-вечерней над усадьбой разгромленной [655]655
Было: В час печально-вечерний над усадьбой разгромленной,
[Закрыть],
Над столбами пожарищ я склоняюсь в последний раз…
Кто со мной? – мой товарищ, этот тихий закатный час[656]656
Было:
Над столбами пожарищ я склоняюсь в гирлянде роз…Кто со мной? – мой товарищ, слепо преданный, верный пес.
[Закрыть].
Что отыщется в пепле? что найти мне желаннее?
Обгорелые стебли мной любимой латании!
Переплет от тетрадки, – дневника позабытых лет?
Иль под старой перчаткой из ларца дорогой портрет?[657]657
Было: Иль под рваной перчаткой из шкатулочки твой портрет?
[Закрыть]
Не хочу ничего я: все, что было, отброшено![658]658
Было: Все равно, все равно мне, – все было отброшено!
[Закрыть]
Да не встанет былое, гость отныне непрошенный!
Меж развалин усадьбы не пойду я на поиски:
Только в сердце сломать бы этот ужас слепой тоски![659]659
Было: Навсегда удержать бы это счастье слепой тоски.
[Закрыть]
И куда не пойду я от столба перепутия[660]660
Было:
а Ничего не начну я, хоть вся жизнь переломлена.Что отныне начну яб И куда не пойду я от камней перепутия, (незачеркнутый вариант)
[Закрыть],
Захочу ль поцелуя, захочу ль новой жути я, —
Не вернусь к этим липам, к этим призракам прошлых лет, —
Пусть здесь вороны, с хрипом, расклюют дорогой портрет[661]661
Под текстом зачеркнутые наброски (предполагались между 3-й и 4-й строфами):
а Ты [со мной, ты мне верен , старый пес, друг мой преданный]б Ты со мной остаешьсяв Ты меня не покинешьг Начинаем опять новыйд Ты меня не покинешь, старый пес, друг мой преданный,Начинать нам отныне новый путь неизведанный
[Закрыть].
Нелли. 1913
<6>[662]662
Машинопись; дата проставлена карандашом.
[Закрыть]
Апрель
Как острый ликер – этот воздух,
С зеленой маркой: «Апрель».
Ласточки, под крышею, в гнездах,
Как влюбленные, щебечут мне: «Нелли!»
Солнце ярче огней ресторана…
Ах, покрыть бы его колпачком!
Меж березок-белянок мне странно,
Но они говорят мне: «Ты – дома!»
На мне светло-серое платье;
По моде, я шляпу сняла.
Кто за это утро заплатит,
В которое так весела я?
Ласточки щебечут мне; «Нелли!»
Прополз коронованный уж.
Не он ли, старый бездельник,
Меня пригласит на ужин?
Нелли 1913
<7 >[663]663
Беловой автограф с правкой. Над текстом помета Брюсова: «шутка»; подтекстом карандашная помета: «H. Н.».
[Закрыть]
Городская весна расплескалась
Вдоль по улицам грязью кофейной;
И тропы, чтоб пройти, не осталось
Через площадь до бани семейной.
Но безумолчно хлопают двери,
За четой принимая чету:
Словно звери добычу к пещере,
Господа волокут красоту.
Подъезжают в закрытой пролетке
Словно дамы под белой вуалью;
Подъезжают беспечно красотки,
С перекинутой за-плечи шалью;
Приближаются пары попроще;
В картузе он, в платочке она,
Или юноша, длинный и тощий:
На подруге – плакат: «продана».
Двери хлопают. В воздухе гретом,
Где стучит беспрерывно сверчок,
С адвокатом, с купцом иль с поэтом[664]664
Далее было начато: Кто запрется
[Закрыть]
Запирается кто на крючок?[665]665
Далее было начато:
В часовой обстановке свиданийБлиз воды
[Закрыть]
В водяной обстановке свиданий
Там, за час, что изведать дано?[666]666
Было: Им, за час, что изведать дано?
[Закрыть]
Ах, вы бани! семейные бани!
Вижу: вешают надпись – «полно!»
1916 Валерий Брюсов
<8>[667]667
Черновой автограф. Под текстом карандашная помета: «H. Н».
[Закрыть]
«Lift»
Милый «Lift» с лиловой неулыбкой,
Ангел, мальчиком наряженный ошибкой,
На восьмой меня протяжно проэтажь,
Милый «Lift» с лиловой неулыбкой,
Подымающихся поздний паж!
Посмотрю, припомню, позабуду,
Каменный зрачок, подобный изумруду,
Фиолетовость полувампирных губ,
Посмотрю, припомню, позабуду
В ангелочка превращенный труп[668]668
Было: В ангела преображенный труп.
Далее зачеркнуто:
а Грудь под грудью, на дневной кровати, Опостелена привычностью объятий, <… > Грудь под грудью, на дневной кровати, Я тебя в свою пролифтчу – ночь!б Грудь под грудью, на дневной кровати,в Грудь под чьей-то, на дневной кровати,г Но, грудь с грудью, на дневной кровати, Вдруг найду нежданно
[Закрыть].
Но, грудь с грудью, на дневной кровати,
Тайно вдруг найду в кольце своих объятий
Ангелочка мертвого, как ты, точь-в-точь:
Грудь под чьей-то, на дневной кровати,
Я тебя в свою пролифтчу – ночь!
1916. 1 января Вал. Брюсов
<9>[669]669
Черновой автограф. Под текстом карандашная помета: «H. Н».
[Закрыть]
Открываю глаза и гляжу в пустоту.
Кто-то провел
В темноте огневую черту.
Мол[670]670
Было: Далекий мол;
[Закрыть];
Белые гребни
Разбитой волны;
Столб луны,
Я стою на прибитом щебне[671]671
Было: И там, далеко, чья-то белая тень на прибрежном щебне.
[Закрыть].
Это было,
А, может быть, этого не было.
Мертвое тело на поверхность всплыло…
Или только сердце потребовало,
Чтобы что-нибудь было.
Зыбью прибрежной раздроблена
В море луна.
Я на моле стою, опечалена, сгорблена,
Одна.
Полосами: сиянье и мрак;
Во мгле мигает маяк;
Никто моей печалью не тронется.
Нет, не так![672]672
Было:
Гребнями волн весь раздроблен Столб луны.Я на моле стою, опечален, сгорблен,И никто моей печалью не тронется… Нет! Это – сны,
[Закрыть]
Это – бессонница:
Луч провел на полу огневую черту,
Я, проснувшись, гляжу в пустоту.
1914
<10>[673]673
Черновой автограф. Под текстом карандашная помета: «Н. Н»; «Из папки „Нелли“».
[Закрыть]
Проза
Да, в жертву тебе я все принесла:
Богатство, – хотя б оно было не право, —
Известность, – хотя б она дышала отравой[674]674
Было: Известность, – хотя б она была для позора оправой,
[Закрыть],
Любовь, – хотя б она продажной была!
Я все отдала ради поцелуев твоих:
Как свои бриллианты, так и свои улыбки,
Свои мечты, как свои ошибки,
Свои безумные ночи, как свой священный стих.
Я все, я все положила к твоим ногам:
Я целовала покорно у тебя колени,
Я принимала с восторгом боль унижений[675]675
Далее было начато: Я была счастлива,
[Закрыть], —
И думала, что все люди завидуют нам.
И ты, склонив свой земной ореол,
Брал это тело, и эти стоны слушал,
Целовал эти губы и убивал эту душу,
Взял все, что могла я дать, – и ушел.
В.Б. 1914
<11>[676]676
Черновой автограф – скоропись с пропуском отдельных букв; ряд мест расшифровывается предположительно. Под текстом карандашные пометы: «Н. Н»; «Из папки Нелли».
[Закрыть]
Я желала бы снова веселья и смеха,
Но как мне жить без тебя.
Кутаюсь в белые волосы меха,
Концы боа теребя.
Дерзко заглянул мне в лицо прохожий —
Ах, я иду пешком.
Мы с ним когда-то гуляли тоже,
Но вдвоем.
Majestic, Soleil, пассаж, квисисана,
Дневные витрины, толпа —
С каждым шагом в сердце новая рана,
Но боль тупа.
В три ряда экипажи, авто, пролетки [677]677
Было: Трамваи, авто, в три ряда экипажи
[Закрыть].
Кто-то поклонится мне.
Он еще не забыл обедневшей кокотки,
Но былое – было во сне![678]678
Было: Но, что было, – во сне!
[Закрыть]
Голову подыму из белого меха,
Концы боа теребя.
Кто хочет со мной веселья и смеха? —
Нет , мне не жить без тебя.
<12>[679]679
Беловой автограф с правкой. Под текстом карандашные пометы: «H. Н.»; «Из папки Нелли».
[Закрыть]
Глянец яблок, апельсинов круговые кирпичи, —
Вся витрина магазина блещет, близится, кричит!
Рев авто, свистки циклистов, трама гуд и трама звон…
Вьет[680]680
Было начато: Вновь
[Закрыть] вечерняя столица роковой водоворот.
Что ж, под шляпкою измятой, грусть в глазах, ты медлишь час?
Пред иконой, – ах! – так тает в церкви блещущей свеча.
Не придет он, обманул он! Яркость грохота кругом,
Жизнь поет угрюмым гулом: «Он с другой! с другой! с другой!»
Что ж ты гнешься низко, низко, цветик бедный на лугу?[681]681
Было начато: Мир в вуале слез тускне<ет>
[Закрыть]
Рев авто, циклистов взвизги, трама звон и трама гуд…
1913 В. Б.
<13>[682]682
Черновой автограф. Карандашные пометы Брюсова: «плохо»; внизу: «Нелли». Под текстом стихотворения бессвязные черновые наброски.
[Закрыть]
Не уступи под гнетом лени,
Жизнь требует вновь пестрой дани:
Еще томлений,
Еще страданий!
Иди, где дымны влагой дали:
На небе утром роза будет![683]683
Было: На небе снова роза будет!
[Закрыть]
О чем гадали,
Ум позабудет![684]684
Было: Пусть ум забудет!
Далее зачеркнуто: В прохладной тени леса – снова
[Закрыть]
И будь, в пути слепом, иная,
Забыв садов греховных розы,
Припоминая
Все, словно грезы!
1914
<14>[685]685
Черновой автограф. Под текстом карандашные пометы: «плохо. 1916»; «Из панки Нелли». Первое стихотворение цикла «Из дневника», согласно помете Брюсова на этом же листе, – «Безумец, думал плыть ты по…», впервые опубликованное в «Литературной газете» (1931. № 54, 7 октября; см.: Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. Т. 3. С. 320, 607).
[Закрыть]
Из дневника
2
И мы, разорванностью сближены,
Взглянули в тесное стекло,
Где призраки непостижные
Колышатся светло.
Ты узнала мой лик отуманенный,
Я – твой младенческий рот…
Так двух звезд отраженье, приманено
Гладью вод,
В глубине живет.
Целуясь над пространствами,
Сближаясь в беспредельности,
Лучисто светило в новых небесах
Мы, – символ постоянства,
Дрожь над движеньем бесцельности
Полярной звезды, уходящей чуть зримо в веках…
<15>[686]686
Черновой автограф. Под текстом карандашная помета: «H. Н.»
[Закрыть]
Режут хрупко сани снег;
Нежит жутко ранний бег.
Где туманы белой ночи?
Светом пьяны смело очи!
Было что-то, или нет?
Смыл заботы лилий свет!
Пусть звала я вялой лаской:
Грусть былая стала сказкой, —
Славно вспомнить мне об ней[687]687
Было: Жутко вспомнить мне об ней
[Закрыть]
В ровном, томном сне саней![688]688
Было: В хрупком, томном сне саней!
[Закрыть]
Ночь остыла; – тени страсти…
Прочь, что было! день у власти!
1914
<16>[689]689
Список рукой И. М. Брюсовой. Сверху карандашная помета: «книгу Нелли».
[Закрыть]
Сон
Месяц белый, словно пьяный
Навзничь лег на облаках;
Даль закутана в туманы, —
Крэп на чьих похоронах?
Нет, не то! Мой сон – не это!
Я дрожала с ним вдвоем,
В темной комнате без света,
Грудь на грудь, к лицу лицом.
Нет, не то! Я задремала
На постели у себя,
Называла, призывала
Имя милое, любя…
Нет, не то! Я вдруг проснулась
И пошла к нему, к нему —
И дорога протянулась
Через светы, через тьму.
Я иду, и месяц пьяный
Навзничь лег на облаках;
Даль закутана в туманы,
Крэп на чьих похоронах?
15–16 ноября 1914
<17>[690]690
Беловой автограф. Под текстом карандашные пометы: «H. Н.»; «Нелли».
[Закрыть]
Чего ж они хотят? Все это так знакомо!
И ощупь рук во мгле, и заглушенный вскрик,
И миг, качаемый бессмысленной истомой…
Ах! с детства ко всему не каждый ли привык?
Чего ж им надобно? Моей притворной дрожи,
Мной согласованной с их трепетами в лад?
Касанья беглого моей горячей кожи,
Струящей вкруг себя пьянящий аромат?
Нет! – лишь сознания, что мы смеялись вместе,
Лишь славы, что он был любовником моим,
Среди своих друзей позорно-громкой чести:
Затем что платят мне дороже, чем другим…
1912
<18>[691]691
Беловой автограф. Под текстом карандашные пометы: «H. Н.»; «Нелли».
[Закрыть]
Мальчик милый, мальчик маленький,
Почему ты мне так мил?
Ты в петлицу цветик аленький
Так лукаво посадил.
У тебя и губы алые
Словно розы лепестки.
Но твои глаза усталые
Дышат прелестью тоски.
Мальчик милый, друг обманчивый,
Но о ком твоя печаль?
Прошепчи, но не доканчивай, —
Разувериться мне жаль.
Дай мне в слове недосказанном
Имя Нелли угадать.
<19>[692]692
Черновой автограф. Под текстом карандашные пометы: «H. Н.»; «Нелли». Эпиграф – из стихотворения Ф. И. Тютчева «Ты зрел его в кругу большого света…».
[Закрыть]
Луна
На месяц взглянь, весь день, как облак тощий.
Тютчев
Тихо-гаснущим закатом
Неба[693]693
Было начато: Даль и
[Закрыть] даль озарена,
На востоке лиловатом[694]694
Было: И на небе лиловатом
[Закрыть]
Встала ранняя луна.
Встала, смотрит: всюду ясно,
Говор, топот, шум колес…
«Где ты, сумрак безучастный,
Ночь, приют стыда и грез!
Ночью – страстная вакханка,
В блеске дня я всем смешна!»
И, на небе чужестранка.
Блекнет бледная луна…
<20>[695]695
Черновой автограф. Под текстом карандашные пометы: «H. Н.»; «Нелли».
[Закрыть]
В парке
Мы были дети; Ночь синела;
Созвездья плавали в пруду…
Нас учит бледный день – стыду,
Нас учит сумрак – верить в тело![696]696
Было:
И тьма, закрыв глаза стыду,Нас научила верить телу!
[Закрыть]
Упали мы на влажный мох,
Среди корней узлистых дуба.
Мой друг сдавил мне груди грубо[697]697
Было: И он сдавил мне груди грубо,
[Закрыть],
А я сдержала слабый вздох[698]698
Было: И я сдержала тихий вздох.
[Закрыть].
Мы были дети; ночь синела
Над нами – вся в живых огнях!
И пахло сыростью во мхах,
И я вдыхала запах тела!
<21>[699]699
Черновой набросок – на том же листе, что и предыдущее стихотворение.
[Закрыть]
Мой год
<22>[701]701
Машинопись с правкой. Под текстом карандашные пометы: «к Нелли»; «из папки: Стихи из книги „S n s“, сохраняемые для ее 2 изд<ания>». «Sed non satiatus» – первоначальное заглавие книги Брюсова «Семь цветов радуги. Стихи 1912–1915 года» (М., 1916).
[Закрыть]
[Закрыть]
Вы знаете ль, что значит быть голодной
И проходить по улицам столицы,
Смотреть в витрины с завистью бесплодной,
Где выставлены жареные птицы?
Встречать красавиц, радостных и сытых,
Мужчин с заломленными котелками,
И чувствовать, как из окон открытых
Трактиров – безобразно пахнет щами?
Присядешь на бульваре на скамейке
И думаешь, глядя в пустое небо,
Что, если б было только три копейки [702]702
Было: Что если б было только две копейки,
[Закрыть],
Возможно было бы купить фунт хлеба.
Подсядет старичок, из тех, что в сквере
Забрасывают удочки для ловли[703]703
Было: Забрасывают удочки на ловлю
[Закрыть]
Случайных женщин… И в душе нет веры,
Что не дойдешь до горестной торговли…
Ах, страшно ли продажу ласк изведать!
И худшее бывало в жизни прошлой…
Но продаваться с тем, чтоб пообедать…
Нет, это слишком грустно, слишком пошло!
Но, если б я была сыта, и даже
Могла надеть изысканное платье,
Сегодня ж я гуляла б в «Эрмитаже»
И продавала дорого объятья!
Валерий Брюсов 1913
<23>[704]704
Черновой автограф. Под воспроизводимым текстом – черновые наброски еще двух четверостиший, записанные скорописью и не поддающиеся связному прочтению. Над текстом карандашные пометы: «H. Н.»; «Нелли». Эпиграф – неточная цитата из стихотворения Брюсова «Орфей и Эвридика» (1904); в оригинале: «Вспомни, вспомни! луг зеленый, // Радость песен, радость пляск!» (Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. T. 1. С. 386).
[Закрыть]
Помню, помню луг зеленый.
В. Б.
Помню милый луг зеленый,
Где сплетали мы венки;
Вниз сбегающие склоны
К тихим заводям реки[705]705
Далее зачеркнуто:
а Церкви старой, величавойСтрогий очеркб Помню церкви величавойПаперть сумрачную, гдеТихим вечером, лукавоУлыбались мы звезде.
[Закрыть];
Церкви старой (век Ивана!)
Очерк строгий и простой;
И всходящий пар тумана,
В час вечерний, над травой.
В этом мире трав росистых,
Кашек, , повилик,
Под надзором звезд лучистых
Был так весел крик
<24>[706]706
Черновой автограф. Под текстом – запись: «Начало хорошо, дальше плохо. В. Б.»; карандашом: «H. Н.»; «Из „Нелли“».
[Закрыть]
С образами бреда нежно смешивались
Тихие слова, – подсказаны любовью, —
Надо мною чьи-то губы свешивались[707]707
Было: Чьи-то губы надо мною свешивались,
[Закрыть],
Чей-то лик склонялся низко к изголовью.
Был ли это призрак, тени длительные,
Зыбкие созданья огненной болезни?
Но хотелось длить мне миги упоительные,
Я сказать не смела образу: «исчезни!»
Расцветало утро, все сверкающее[708]708
Было: Расцветало утро, яркое, сверкающее,
[Закрыть],
Как цветок гигантский на стебле мгновений,
Я искала тщетно тающее:
Солнце разогнало призраки и тени.
О, скорей вернуться к бреду завлекательному
Может быть, и ниже, в полумраке, словно
Наклоняясь к другу,
Призрак поцелует, сладко и любовно.
<25>[709]709
Черновой автограф на конверте рукой И. М. Брюсовой (видимо, стихотворение было Брюсовым продиктовано); помета: «к Нелли». Приложены также списки стихотворения рукой И. М. Брюсовой.
[Закрыть]
Вдвоем с тобой мы бродим в мире,
Откуда нет для нас дверей,
Как гости лишние на пире
В толпе излюбленных гостей[710]710
Было: В кругу излюбленных гостей.
[Закрыть].
Как брат с сестрой, без денег, в тире
В кругу стреляющих детей[711]711
Было: В толпе стреляющих детей
[Закрыть],
Ты[712]712
Было начато: Мир
[Закрыть] балаганный царь в порфире,
Я заклинательница змей.
Взывать к Христу, молиться Фебу,
Смешно, с пустых подмосток нам.
В тоске мы взор возводим к небу
Лишь на потеху шутникам.
Им веселей, когда на зебу
Факир, смеясь, стучит в там-там.
Вниманья к гаеру не требуй,
Как балаган сменить на храм?
Наш храм во власти иноверца[713]713
Было: Дадим свободу иноверцу
[Закрыть]
Пусть оскорбляет наш алтарь.
Оркестр опять играет scherzo,
Ступай опять кривляться, царь.
Закроется уборной дверца[714]714
Было начато: Закрой в свой час
[Закрыть],
Зажжется розовый фонарь[715]715
Было: Зажжет свой розовый фонарь
[Закрыть],
И лишь тогда желаньям сердца
Свободу мы дадим, как встарь.
Пока пляши в своей порфире,
Мне змей моих ласкать позволь,
Пусть в сердце рана глубже, шире,
Пусть неотступней в сердце боль.
В тебе и в зебу и в факире
Толпа увидит только роль.
Мир – балаган, кривляйся в мире,
Мой кровью венчанный король.
ВОКРУГ ГИБЕЛИ НАДЕЖДЫ ЛЬВОВОЙ
Материалы из архива Валерия Брюсова
Во вторник 26 ноября 1913 г. московская газета «Русское Слово» напечатала заметку (подписанную криптонимом: Н. Б.) о самоубийстве в одном из домов по Крапивенскому переулку, близ Трубной площади:
«В воскресенье, вечером, застрелилась молодая поэтесса Н. Г. Львова. <…>
Около 9-ти час. вечера Н. Г. Львова позвонила по телефону к г. Брюсову и просила приехать к ней.
Г. Брюсов ответил, что ему некогда, – он занят срочной работой.
Через несколько минут г-жа Львова снова подошла к телефону и сказала г. Брюсову:
– Если вы сейчас не приедете, я застрелюсь… <…>
Минут пять спустя после разговора г-жи Львовой с г. Брюсовым в комнате грянул выстрел».
Сразу после выстрела Львова кинулась к другому жильцу дома, Меркулову, со словами: «Я застрелилась, помогите!..»
«Она назвала № телефона и сказала:
– Попросите, чтобы приехал… <…>
Через несколько минут г. Брюсов приехал.
Наклонился к полулежащей на стуле в прихожей г-же Львовой.
Она как будто узнала его, как будто пыталась говорить, но уже не хватало сил.
Тем временем прибыла карета скорой помощи, но всякая помощь была уже бесполезна.
Минуту спустя г-жа Львова скончалась.
Г. Брюсов был страшно потрясен. Он даже не взял письма, оставленного покойной на его имя, не взял бумаг и рукописей, также, по-видимому, предназначавшихся для него.
Он уехал.
Полиция опечатала все письма г-жи Львовой, в том числе и письмо, адресованное г. Брюсову. Забраны также все бумаги и рукописи».
Поэт Лев Зилов сообщает о 24 ноября – последнем дне жизни Львовой: «Весь вечер она звонила по телефону своим друзьям, говоря каждому из них, что просит приехать к ней „по очень важному делу“ – и никто не откликнулся, никто не приехал. После выстрела, когда вбежали к ней соседи, она имела силы пойти к ним навстречу и просить позвонить известному поэту Б., повторяя номер его телефона.
Когда он приехал, она пыталась что-то сказать ему, но было слишком поздно: наступила последняя борьба со смертью. Покойной оставлено письмо на имя упомянутого Б.»[717]717
Зилов Л. Памяти Н. Г. Львовой // Путь. 1913. № 12. С. 36.
[Закрыть].
Один из друзей Львовой, поэт Вадим Шершеневич, вспоминает о том же дне:
«Я не помню, где я был вечером, но, когда пришел домой часов в десять, я застал жену у телефона:
– Поезжай немедленно к Наде!
Я не мог добиться, в чем дело. Я отправился. <…>
На звонок мне открыл дверь человек в форме землемера, которого я раньше не видел. Он оказался братом Нади и плакал.
А в соседней комнате на столе в своей черной повязке лежала мертвая Надя. Выстрел был из нагана в сердце»[718]718
Шершеневич В. Великолепный очевидец. Поэтические воспоминания 1910–1925 гг. // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 472. В. Ф. Ходасевич в мемуарном очерке о Брюсове передает обстоятельства, предшествовавшие моменту самоубийства, несколько иначе (см. с. 160 наст, изд., примеч. 24).
[Закрыть].
Широкой огласки в печати имя Брюсова в связи с самоубийством Львовой не получило. Как сообщает В. Ф. Ходасевич, Иоанна Матвеевна, жена Брюсова, просила его «похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего», и он постарался исполнить эту просьбу: «Брюсов мало меня заботил, но мне не хотелось, чтобы репортеры копались в истории Нади»[719]719
Ходасевич Владислав. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 32 («Брюсов», 1925).
[Закрыть]. Но тот же Ходасевич впоследствии предъявил Брюсову, пожалуй, самый крупный моральный счет, обрисовав в мемуарах гибель Львовой как «брюсовское преступление» («Брюсов систематически приучал ее к мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер – подарок Брюсова»); он же привел слова о Брюсове Нины Петровской – покинутой Брюсовым несколькими годами ранее, – также совершенно недвусмысленные: «…теперь ему меня не достать <…> теперь другие страдают. Почем я знала – какие другие, – Львову он уже в то время прикончил..»[720]720
Там же. С. 32, 16 («Конец Ренаты», 1928).
[Закрыть] Уверенность Ходасевича в том, что Брюсов – единственный и безусловный виновник самоубийства молодой поэтессы, разделялась многими. Сохранившиеся документальные материалы, раскрывающие эту историю, позволяют если не отменить однозначный моральный вердикт, вынесенный Ходасевичем, то, во всяком случае, скорректировать его, дают возможность осмыслить ситуацию, разрешившуюся выстрелом, во всей ее трагической неразрешимости.
Надежда Григорьевна Львова, дочь почтового служащего, родилась в Подольске (Московской губернии) в 1891 г., в гимназические годы участвовала в подпольном социал-демократическом союзе учащихся, была судима и оправдана. Писать стихи она начала в 1910 г., а в 1911 г. выслала их на просмотр Брюсову, который открыл ей дорогу в литературу (в 1911–1913 гг. стихи Львовой печатались в журналах «Русская Мысль», «Женское Дело», «Путь», «Новая Жизнь», «Рампа и Жизнь», в альманахе «Жатва»). К 1911 г. Брюсов относит и «начало романа с Надей»[721]721
Брюсов В. Я. Канва моей жизни // РГБ. Ф. 386. Карт. 1. Ед. хр. 1. Л. 42. Ср. записи Брюсова в «Моем „Дон-Жуанском списке“» (в рубрике «А. Серьезное»): «1911–12 Надя (Львова)» – и в списке «Mes amantes»: «1910–1912 Надя (Н. Гр. Львова)» (Там же. Ед. хр. 4. Л. 1,3).
[Закрыть] – романа, который в 1912–1913 гг. вобрал в себя основное содержание его душевных переживаний. Июнь 1913 г. Брюсов и Львова провели вместе на озере Сайма в Финляндии. Львовой Брюсов посвятил свою книгу-мистификацию «Стихи Нелли» (М., 1913)[722]722
Подробнее об этой книге и об ее биографическом подтексте см. в нашей работе «„Новые стихи Нелли“ – литературная мистификация Валерия Брюсова».
[Закрыть]. Первый (и единственный) сборник Львовой «Старая сказка. Стихи 1911–1912 г.», вышедший в начале лета 1913 г. в московском издательстве «Альциона» с предисловием Брюсова, позволял говорить об ее авторе как о поэте брюсовской школы[723]723
См.: Ходасевич Владислав. Собр. соч. / Под ред. Джона Мальмстада и Роберта Хьюза. Ann Arbor: «Ardis», 1990. T. 2. С. 129. Впервые: Голос Москвы. 1913. № 127, 4 июня. Подпись: В. Х-ч.
[Закрыть].
Уже в самом начале взаимоотношений Брюсова и Львовой стало сказываться глубокое различие их душевных темпераментов и психологических типов, максималистского – у нее, релятивистского и «протеистического» – у него. Для Львовой любовь, овладевшая ею, составляла все ее существо, была единственным содержанием ее жизни, и она ожидала от Брюсова взаимного чувства, исполненного такой же полноты и интенсивности. Этого он ей дать не мог. Не готов он был и к разрыву с женой, на чем настаивала Львова. Понимая, что отношения зашли в тупик, что изменить свой семейный уклад он не в силах, Брюсов готов был прекратить эту, уже мучительную для них обоих, связь, но Львова восприняла симптомы его охлаждения и отдаления как полную жизненную катастрофу. В такой ситуации самоубийству суждено было стать по-своему закономерным финалом.
Похороны Львовой состоялись 27 ноября, в них участвовали Ходасевич, Шершеневич, Б. А. Садовской. Брюсов на похоронах не присутствовал: в ночь самоубийства, потрясенный случившимся, он спешно выехал из Москвы в Петербург. В день похорон в Москву из Петербурга прибывал Эмиль Верхарн. Брюсов, друживший с бельгийским поэтом, преклонявшийся перед его творчеством, был основным инициатором его российского турне, однако сопровождать Верхарна в Москве тогда он был не в силах[724]724
См. переписку Брюсова и Верхарна за октябрь – ноябрь 1913 г. и комментарии к ней Т. Г. Динесман (Литературное наследство. Т. 85: Валерий Брюсов. М., 1976, С. 614–620). Ср. письмо Брюсова к жене из Петербурга от 25 ноября 1913 г.: «Пытаюсь успокоиться. <…> Верхарн приезжает в среду курьерским. <…> Устрой, если можешь, встречу» (РГБ. Ф. 386. Карт. 142. Ед. хр. 14).
[Закрыть]. О его внутреннем состоянии достаточно выразительно свидетельствует краткая записка, отправленная из Петербурга 25 ноября А. А. Шестеркиной (его былой возлюбленной и конфидентке, посвященной в обстоятельства отношений с Львовой); почерк, которым написан этот текст, лишь отдаленно напоминает брюсовский:
«Напишите мне
Русская Мысль
Нюстад<т>ская 6[725]725
Адрес редакции журнала «Русская Мысль», в котором Брюсов до 1913 г. заведовал литературно-критическим отделом.
[Закрыть]
Пете<р>б<ург>
Напишите всё
Пишите жестоко
Я хочу жестокости
Простите бред
Я брежу
Напишите всё
Ваш В.»[726]726
РГБ. О. Р. Карт. 129. Ед. хр. 2.
[Закрыть]
«Кажется, вчера я наделал много глупостей, – писал Брюсов на следующий день жене. – Послал два очень глупых истерических письма Шестеркиной и, тоже глупое, брату Н<адежды> Г<ригорьевны>[727]727
Цитируемое письмо датировано Брюсовым: «25 ноября 1913. Северная гостиница»; однако, судя по упоминанию о посланных «вчера» письмах к Шестеркиной (дата на почтовых штемпелях: СПб., 25.11.13), оно написано 26 ноября: Брюсов ошибся в датировке.
[Закрыть]. Если бы эти письма попали Тебе в руки, не читай их. Не думай также, что я писал их под влиянием морфия. Нет. Все это так на меня повлияло, что я его почти не касаюсь. Вероятно, здесь же и брошу, сразу. Но я очень подавлен случившимся. Полагаю, что Ты понимаешь мое состояние. Отчасти ведь и на Тебе лежит ответственность. Не будь Тебя, не было бы и этого. Ты не виновата, никто не станет спорить, но Ты – среди причин, это бесспорно. Пытаюсь успокоиться и овладеть собой. Может быть, удастся. Пока оставь меня одного, мне это так нужно, очень. Во всяком случае, если жить дальше, то совершенно по-другому. Со вчерашнего дня я прежний исчез: будет ли „я“ другой, еще не знаю. Но „Валерий Брюсов“, тот, что был 40 лет, умер»[728]728
РГБ. Ф. 386. Карт. 142. Ед. хр. 14.
[Закрыть].
О переживаемом внутреннем переломе Брюсов говорил и в письме к Шестеркиной от 26 ноября: «Эти дни, один с самим собой, на своем Страшном Суде, я пересматриваю всю свою жизнь, все свои дела и все помышления. Скоро будет произнесен приговор». В день похорон Львовой, 27 ноября, он признавался в письме к ней же: «Я еще ничего не знаю. Только начинаю здраво мыслить. Мне надо решить нечто важное: о себе и своей жизни. Как жить и жить ли. Я теперь говорю это просто и трезво. Без истерики я думаю об этом и решу не в безумии, но в полном сознании. Прошу очень: сегодня же напишите мне и пошлите письмо с курьерским поездом Ник<олаевской> д<ороги>, чтобы я непременно получил его завтра. Сообщите всё, беспощадно и прямо. Сообщите, что Вам говорили обо мне все, друзья и враги, и даже те, о которых не смею думать (ее отец, мать, брат). Мне надо знать беспощадную истину»[729]729
РГБ. О. Р. Карт. 129. Ед. хр. 2.
[Закрыть].
В те дни в Петербурге Брюсов мало с кем виделся. В числе немногих, кто тогда с ним встречался, были Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус и Д. В. Философов. Долгие годы связанные с Брюсовым обстоятельствами литературной жизни, хорошо знавшие его как сподвижника по символистской когорте, живого и энергичного собеседника-оппонента, у которого, однако, всегда и во всех смыслах был «сюртук застегнут», они были поражены его изменившимся обликом. Гиппиус вспоминает: «Брюсов так вошел, так взглянул, такое у него лицо было, что мы сразу поняли: это совсем другой Брюсов. Это настоящий, живой человек. И человек – в последнем отчаянии. Именно потому, что в тот день мы видели Брюсова человеческого и страдающего, и чувствовали близость его, и старались помочь ему, как умели, мне о свидании этом рассказывать не хочется. Я его только отмечаю»[730]730
Гиппиус З. Н. Стихотворения. Живые лица. М., 1991. С. 270.
[Закрыть].
В середине декабря 1913 г. Брюсов приехал в санаторий доктора Максимовича в Майоренгофе (или Эдинбурге II), курорте близ Риги; там он провел весь январь 1914 г. «…Временно уйдя в другой мир, чувствую себя почти хорошо, – сколько сейчас могу», – писал он оттуда Вяч. Иванову (20 января)[731]731
Литературное наследство. Т. 85: Валерий Брюсов. С. 538.
[Закрыть]. Там им были написаны стихи, составившие цикл «Солнце золотое», навеянный воспоминаниями о Львовой[732]732
Цикл опубликован в альманахе «Жатва» (Кн. VI / VII. М., 1915. С. 3–7).
[Закрыть], но также и «новой, уже санаторной „встречей“» (по саркастическому замечанию Ходасевича[733]733
Ходасевич Владислав. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 33.
[Закрыть]). В этих стихах – и переживания трагической утраты («Я не был на твоей могиле»; «Моих ночей ты знаешь муки, // Ты знаешь, что храню я целой // Всю нашу светлую любовь»), и ясное свидетельство преодоления внутренней боли и возвращения к жизни и прежним ценностям:
Умершим мир! Но да не встанет
Пред нами горестная тень!
Что было, да не отуманит
Теперь воспламененный день!
Умершим мир! Но мы, мы дышим.
Пока по жилам бьется кровь,
Мы все призывы жизни слышим
И твой священный зов, Любовь!
Умершим мир! И нас не минет
Последний, беспощадный час,
Но здесь, пока наш взгляд не стынет,
Глаза пусть ищут милых глаз![734]734
Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. М., 1973. Т. 2. С. 132, 139. Последние строки цитированного стихотворения в биографическом плане соотносятся с Марией Вульфовной (Владимировной) Вульфарт (сохранились 59 писем ее к Брюсову за 1913–1915 и 1918 гг.; см.: РГБ. Ф. 386. Карт. 81. Ед. хр. 16–18); связь Брюсова с нею завязалась во время его пребывания в Майоренгофе и продолжалась на протяжении 1914–1915 гг. К М. Вульфарт обращен 14-й сонет («Последняя») из венка сонетов «Роковой ряд», в котором Брюсов воспевает возлюбленных, оставивших след в его жизни (см.: Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. Т. 2. С. 309); «безымянность» героини 14-го сонета («Пребудешь ты неназванной, безвестной») отражает сугубо потаенный характер отношений Брюсова с М. Вульфарт, пребывавшей в отдалении от столичных литературных кругов (в Риге и Тальсене Курляндской губернии, затем в Варшаве).
[Закрыть]
С чтением стихотворения «Умершим мир!» Брюсов выступил на одном из публичных вечеров «Общества Свободной Эстетики» вскоре после возвращения из санатория. Ходасевич вспоминает: «Прослушав строфы две, я встал из-за стола и пошел к дверям. Брюсов приостановил чтение. На меня зашикали: все понимали, о чем идет речь, и требовали, чтобы я не мешал удовольствию»[735]735
Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 33.
[Закрыть].
Ниже печатаются документы, хранящиеся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки в Москве (РГБ): письмо Брюсова к А. А. Шестеркиной из Петербурга (О. Р. Карт. 129. Ед. хр. 2), письмо З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковского к Брюсову, написанное после его пребывания в Петербурге в конце ноября 1913 г. (Ф. 386. Карт. 94. Ед. хр. 45), письма А. Г. Львова (брата Н. Г. Львовой) к Брюсову (Ф. 386. Карт. 93. Ед. хр. 1), письмо Брюсова к А. Г. Львову и его же памятная записка «Правда о смерти Н. Г. Львовой» (Ф. 386. Карт. 71. Ед. хр. 52).
БРЮСОВ – А. А. ШЕСТЕРКИНОЙ
<С.-Петербург. 25 ноября 1913 г. >
Я Вам что-то писал, Анечка, не знаю что – по адресу Малая Алексеевская[736]736
Имеется в виду записка, отправленная 25 ноября 1913 г.; текст ее воспроизводится выше.
[Закрыть]. Другого не знаю, но, м<ожет> б<ыть>, и эти строки дойдут. Вы знаете, что я убежал. Быть там, видеть, это слишком страшно. Быть дома, видеть тех, кто со мной, – это еще страшнее. Вы поймете, Анечка, что я эти дни не мог быть дома. Мне надо быть одному, мне надо одному пережить свое отчаянье. Ибо это – отчаянье. В ней для меня было все (теперь можно сознаться). Без нее нет ничего. Поступать иначе, чем я поступал в жизни, я не мог: это был мой долг (говорю это и теперь). Но теперь тоже мой долг поступить так, как я поступлю. Еще я убежал, чтобы это вполне понять. Понял, что больше жить нельзя и не надо. Валерия Брюсова больше нет. Это решено совсем. Его нет. Знайте. Прощайте, Анечка.Анечка! останьтесь моим другом, Вы, хотя я Вас эти годы обижал очень. Мне больше некого просить. Будьте там. Сделайте все, что нужно. Упросите тех, кто по закону имеет право, – позволить мне не быть в <нрзб>. Мне хочется прислать денег, сколько надо, чтобы все было по крайней мере красиво. Зачем это, не знаю. Но так тоже надо. Анечка, милая. Достаньте где-нибудь денег и делайте все, что надо. Я тотчас пришлю все из Петербурга. Я уехал с 5 рублями. Но я достану. Это моя последняя просьба. Больше ни о чем и никогда не буду, не придет<ся?> просить. Ах, Анечка! Я ее очень любил. И теперь незачем жить, незачем.
Твой В.
З. Н. ГИППИУС И Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ – БРЮСОВУ
14–12—<19>13. СПб. Серг<иевская> 83
Валерий Яковлевич, милый, Вы нам стали близки. Мы все помним всё это время, думаем о вас глубоко и нежно. Спасибо за письмо. Но так живем мы все за стенами, так не умеем ломать их. И тем отраднее простая минута, когда чувствуешь, что человек человеку – человек. Я верю теперь, что случись у нас тяжелая минута – вы не пройдете мимо. Через страдание видишь человеческие глаза. И уж потом никогда не забываешь.
Слов так мало, настоящих, и так трудно они приходят. Мы все и боимся слов. А настоящие, должно быть, самые простые, – вот как в вашем письме. Еще раз спасибо вам за него.
Что бы вы ни «решили» – мы знаем одно: мы видели вашу глубину, и все в вас будет идти из нее.
Помните, что мы помним вас всегда. Приветствуем нежно.
Ваша З. Г.
Низкий поклон И<оанне> М<атвеевне>.
Да, милый Валерий Яковлевич, и у меня все так, как пишет З. Н.
И мне еще хочется поблагодарить Вас за то, что Вы пришли тогда к нам. Значит, уж<е> раньше чувствовали, что мы можем быть близки.
Знаете, почему Вы мне особенно близки? Потому что у нас с Вами общий грех – и общее страдание. Я и почувствовал в ту минуту Ваш грех, как свой. И этого никогда не забуду. Вы научили меня многому – за это я Вам благодарен.
И еще хотелось Вам вот что сказать, только не знаю, имею ли право? Ну да все равно скажу. Если я и не сумею сказать, – Вы поймете, как надо. Я и тогда хотел Вам сказать, но не посмел, а потом много раз думал. И мне теперь кажется, что Вы сами это чувствуете.
Для нее, для ушедшей, очень важно, как Вы будете жить, т. е. не в смысле «добродетели», «нравственности», а в смысле основной глубокой воли жизни (к неодиночеству). Вы ей можете помочь, как никто: через себя – ей.
И я верю, что так и будет. Я в силу Вашу верю. Вы в ту страшную минуту не солгали, Вы правдивы были до конца перед ней и перед собой. А для такой правды нужна большая сила. И она у Вас была и, значит, будет.
Нет, не умею, совсем не умею сказать как следует. Должно быть, потому именно, что без права говорю. Одно только знаю, что есть в судьбах наших общее, и мы оба этого никогда не забудем. И от этого легче.
Целую Вас крепко, милый.
Ваш Д. М.
А. Г. ЛЬВОВ – БРЮСОВУ
1
8 декабря 1913 года.
Милостивый Государь, Валерий Яковлевич, уведомляю Вас, что Надя оставила на Ваше имя письмо, написанное перед самоубийством.
Письмо это находится в 3 уч<астке> Тверской части[737]737
Неглинный, дом Обидиной № 27. (Примеч. автора).
[Закрыть] при полицейском протоколе и может быть выдано только лично Вам[738]738
Приводим заключительные строки этого последнего письма Львовой к Брюсову: «И мне уже нет <сил?> смеяться и говорить теб<е>, без конца, что я тебя люблю, что тебе со мной будет совсем хорошо, что не хочу я „перешагнуть“ через эти дни, о которых ты пишешь, что хочу я быть с тобой. Как хочешь, „знакомой, другом, любовницей, слугой“, – какие страшные слова ты нашел. Люблю тебя – и кем хочешь, – тем и буду. Но не буду „ничем“, не хочу и не могу быть. Ну, дай же мне руку, ответь мне скорее – я все-таки долго ждать не могу (ты не пугайся, это не угроза: это просто правда). Дай мне руку, будь со мной, если успеешь прийти, приди ко мне. А мою любовь – и мою жизнь взять ты должен. Неужели ты не чувствуешь <1 нрзб> этого. В последний раз – умоляю, если успеешь, приди. Я.» (РГБ. Ф. 386. Карт. 93. Ед. хр. 7). 15 декабря 1913 г. Брюсов извещал А. А. Шестеркину: «Я прочел последнее письмо Нади. <…> Это и жестокое и прекрасное письмо. Конечно, я плакал, читая его. Она говорит много тяжелого для меня, но вместе с тем в письме столько любви, что в самой боли читать его была и какая-то мучительная радость. <…> Я должен был все разбить, все уничтожить и все же радостным прийти к ней. Этого я не мог сделать, и в этом я виноват» (РГБ. О. Р. Карт. 129. Ед. хр. 2).
[Закрыть]. Надеюсь, что судьба не столкнет меня с Вами на какой-либо дороге, так как для меня слишком была бы тяжела встреча с человеком фразы (и только фразы), человеком, не сдерживающим данное честное слово, человеком, взявшим душу Нади и убившим ее.Инженер-электрик Александр Львов
2
11 января 1914 года
Милостивый Государь Валерий Яковлевич!
Пятьдесят дней тому назад скончалась Надя.
Срок, за который, мне кажется, Вы успокоились достаточно. Учитывая это, прошу Вас объяснить мне обстоятельство, которое я считаю основной и главной причиной смерти Нади (факт передачи Вами Наде револьвера, несмотря на данное Вами мне честное слово Брюсова, что, после известной Вам случайности, это оружие в руках Нади никогда больше не будет), объяснить мне без недомолвок и экивоков.
Поставлю вопрос прямо: «Считаете ли Вы себя виновным морально в самоубийстве Нади и физически в снабжении человека, уже находящегося под властью известного настроения (настроения, которое Вам именно было известно более чем кому-либо), – удобным, нестрашным, автоматически действующим средством вызвать смерть?»
Как видите, я поставил вопрос прямо, и смею думать, что получу столь же прямой, если пожелаете, личный ответ. Срок ответа на это письмо я ставлю недельный, т. е. до 18 января 1914 года.
Инженер-электрик А. Львов
БРЮСОВ – А. Г. ЛЬВОВУ
27 февраля 1914
Милостивый Государь, Александр Григорьевич!
К сожалению, мое нездоровье и мое отсутствие из Москвы помешало мне раньше ответить на Ваше письмо. Хотя оно содержит совершенно неуместное, с моей точки зрения, назначение срока, к которому Вы ожидаете моего ответа, я все же с удовольствием дам Вам прямые ответы на поставленные Вами вопросы.
Вы спрашиваете, считаю ли я себя «морально виновным» в самоубийстве Н. Г. На это я должен Вам ответить: Да, считаю, – но в той же мере, в какой должны считать себя «морально виновными» и Вы лично, и все другие, бывшие с ней близкими. Среди всех лиц, окружавших Н. Г., я, наверное, больше всех заботился о ее судьбе. Я делал все, что мне казалось нужно и что было для меня возможно, чтобы ее жизнь складывалась для нее хорошо. В ущерб всем своим делам и занятиям, я посвящал Н. Г. едва ли не половину своего времени… Хочу верить, что так же относились к ней и другие, близкие ей лица… Но, очевидно, всего этого было мало. Очевидно, ей нужно было еще что-то, что мы ей дать не могли или не сумели. В этом смысле и я, и Вы, и все мы должны считать себя «морально виновными», и тяжесть этой вины я вполне сознаю, как, вероятно, сознаете и Вы.
Вы спрашиваете далее, почему я вернул Н. Г. револьвер, который Вы у нее отняли. По многим причинам. Во-первых, потому, что мне слишком трудно было отказать ей в ее настойчивой просьбе. Во-вторых, потому, что она дала мне формальное обещание не пользоваться им против себя (но я ни на миг не позволяю себе упрекать ее за то, что она своего обещания не исполнила). В-третьих, наконец, потому, что человек, решившийся на самоубийство, всегда найдет для этого средства[739]739
Брюсов здесь фактически повторяет аргументацию, содержавшуюся в одном из писем Львовой к нему, цитированных в наст. изд. (С. 184, примеч. 103); в том же письме: «Я не хочу больше мучений. И не хочу, чтобы у меня было искаженное, синее лицо. Пусть оно останется спокойным и красивым. Это моя последняя просьба, а в них, кажется, отказывать не принято. Встань на ту точку зрения, что если у меня хватит сил нажать курок, у меня хватит сил и выпить порошок». В другом письме к Брюсову она вновь касалась той же темы: «А все-таки ты не прав: ты должен был прислать мне то, о чем я просила» (РГБ. Ф. 386. Карт. 93. Ед. хр. 7).
[Закрыть]. Вам, может быть, неизвестно, что я, в самом начале моего знакомства с Н. Г., дважды удерживал ее от сходного поступка в самые последние минуты. В те дни, когда Вами был отнят у Н. Г. тот револьвер, у нее в руках уже был другой, который она мне показывала. Кроме того, одна ее подруга (не знаю ее имени) приносила ей, по ее просьбе, цианистый кали, который я также видел. Мне казалось, что с таким настроением должно бороться не внешними мерами, которые должны были оказаться бесплодными, а иным путем: стараниями вызвать в Н. Г. любовь к жизни, желание жить… Может быть, я ошибался, может быть, я не сумел или не смог привести свою мысль в исполнение, но так я рассуждал тогда. И как иначе мог я рассуждать при моей глубочайшей симпатии к Н. Г., кончина которой остается величайшим горем, испытанным мною в жизни?Таковы мои ответы, милостивый государь. Надеюсь, что это мое интимное письмо, которое я обращаю к Вам, как к брату Н. Г., останется между нами. Мне нет причин скрывать то, что здесь сказано, но мне неприятно посвящать чужих людей в свою личную жизнь.
Примите уверения в совершенном почтении [740]740
Текст приводится по машинописной копии из архива Брюсова, поэтому в нем отсутствует подпись.
[Закрыть].
ПРАВДА О СМЕРТИ Н. Г. ЛЬВОВОЙ
(Моя исповедь)
В ноябре 1913 г. застрелилась Надежда Григорьевна Львова. Лишь я могу выяснить причины ее смерти. Поэтому пишу мою исповедь, которая может быть обнародована только после моей смерти. Излагаю факты с полной откровенностью, не скрывая того, что бросает на меня тень, и не утаивая того, что меня оправдывает. Говорю исключительно о фактах. Своих чувств касаюсь как можно меньше. Н. Г. Львову в дальнейшем называю начальной буквой ее имени – Н. Других лиц также – буквами.
Н. принесла мне, в редакцию «Русской Мысли» свои стихи весной 1911 г. Я не обратил на них внимание. Она возобновила посещение осенью того же года. Тогда ее стихи заинтересовали меня. Началось знакомство, сначала чисто «литературное». Я читал стихи Н., поправлял их, давал ей советы; давал ей книги для чтения, преимущественно стихи. Незаметно знакомство перешло во «флирт». Мы бывали вместе в театрах, концертах и ресторанах. Я говорил Н., что она нравится мне, целовал ее руки. Иногда просил позволения поцеловать в губы; она всегда отказывала. Может быть, я говорил излишне вольно, но все оставалось в пределах шутки и «игры».
К весне 1912 г. я заметил, что увлекаюсь серьезно и что чувства Н. ко мне также серьезнее, чем я ожидал. Тогда я постарался прервать наши отношения. Я перестал бывать у Н., хотя она усердно звала меня. Мы стали встречаться очень редко. За все лето виделись два раза. Второй раз мы были на именинах у Ш.[741]741
Имеется в виду Анна Александровна Шестеркина.
[Закрыть], в деревне, и, возвращаясь, опоздали на поезд (Н. жила в Подольске). Нам пришлось провести ночь вдвоем в Москве. Но мы провели ее «как брат и сестра». Позднее я узнал, что в это время Н. уже не была девушкой. Причиной этого, по ее словам, был ее жених, которого она называла «Рубек»[742]742
Рубек – герой драмы Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» (1899).
[Закрыть].Осенью 1912 г. я еще настойчивее избегал встреч с Н., сознательно желая подавить в ней ее чувство ко мне. Я постарался занять себя другой женщиной (Е.)[743]743
Имеется в виду Елена Александровна Сырейщикова.
[Закрыть], чтоб только отдалиться от Н. Но она столь же настойчиво требовала, чтобы я возобновил отношения с ней. Она написала мне, что любит меня. Мне было трудно бороться, потому что я тоже любил Н.; но все же я, в ответном письме, советовал ей позабыть меня. Н. написала мне, что, если я не буду ее любить, она убьет себя. Тогда же она сделала попытку самоубийства: пыталась отравиться цианистым кали. После этого у меня не осталось сил бороться, и я уступил. Н. дала мне обещание, что ничего не будет с меня спрашивать. Но, разумеется, такие обещания никто не сдерживает. Все это было на Рождестве 1912 г.Уже с начала 1913 г. Н. стала тяготиться нашими тайными (сравнительно) отношениями. Мы опять бывали вместе в театрах и общественных местах, но Н. желала, чтобы я стал ее мужем. Она требовала, чтобы я бросил свою жену. С первого раза я отказал. Она настаивала. Я видел, что она мучится, и мучился сам. Иногда я уступал ее настояниям, но, подумав, опять отказывался. Мне казалось нечестно бросить женщину (мою жену), с которой я прожил 17 лет, которая делила со мною все невзгоды жизни, которая меня любила и которую я любил. Кроме того, если б я ее бросил, это легло бы тяжелым камнем на мою совесть, и я все равно не мог бы быть счастлив. Вероятно даже, что жена не перенесла бы этого моего поступка и убила бы себя. Все это я объяснил Н. Она все поняла и согласилась, что я не могу и не должен сделать этот шаг. Однако она продолжала мучиться создавшимся положением.
Летом я уезжал с женой за границу[744]744
Летом 1913 г. Брюсов вместе с женой посетил Голландию.
[Закрыть]. Это тяжело отозвалось на Н. Осенью 1913 г. она возобновила свои настояния. Я, чувствуя безвыходность, обратился к морфию. Н., не видя исхода, нашла его в смерти. – Вот все, что знаю я. Может быть, были и другие причины.Рига, 15 декабря 1913. Валерий Брюсов.
