Текст книги "Приди и помоги. Мстислав Удалой"

Автор книги: Александр Филимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Тот остановился возле двери, обернулся всем телом.

– Что прикажешь, княже?

– Ты сам тоже готовься. Пойдешь со мной.

– А как же иначе? Пойду обязательно. – Твердислав посмотрел на князя с лукавой улыбкой. – Без меня в походе с новгородцами трудно управиться будет!

На том и расстались князь с посадником. В этот день Мстислав Мстиславич пребывал в прекрасном расположении духа. Собрал свою старшую дружину в дворцовой гриднице и устроил небольшое застолье, которого никто не ждал. За столом и объявил удивленным дружинникам о предстоящей войне. Весть была встречена с радостью. Среди дружинников немало еще оставалось тех, кто вместе с Мстиславом Мстиславичем оборонял от Чермного город Торческ – и в их сердцах тоже не истлела еще давняя обида. Не сомневался князь Мстислав, что дружина его последует беспрекословно туда, куда он прикажет, но радость, которая зажглась в глазах старых воинов, была ему особенно приятна. И хотя все шло так, как и должно было идти, он готов был посчитать эту радость добрым знаком при начале столь важного дела.

Дружине собраться в поход было нетрудно. Брони и шлемы после прежних битв исправлены и вычищены до блеска, кони сыты и ухоженны, оружие наточено и пригнано по руке. Самое основное дело для дружинника – война! Семья, дети, хозяйство – пусть этим бабы занимаются да рабы под их началом. Мало рабов – еще добудем, пригоним, кого – на продажу, кого – в хозяйстве пристроить, чтоб работал. Веди нас, князь Мстислав!

Проще всех, наверное, было собраться Никите. Он так и не удосужился обзавестись семьей за все время пребывания в родном городе, несмотря на все старания дяди и тетки. Приказать жениться Никите дядя Михаил не мог – не отец все-таки, а сам Никита настолько был увлечен службой у князя, что не до женитьбы ему было. Мстислав Мстиславич сделал его своим меченошей, а значит – от Никиты требовалось все время находиться рядом с князем и ждать его поручений. И конечно, во всех походах сопровождать Мстислава Мстиславича, оберегать его по возможности от разных неприятностей, вроде стрелы, сулицы или удара мечом. В любом бою князь Мстислав желал быть первым, и работы Никите хватало. Но эту работу свою он любил и считал ее Божьим благословением для себя – ни в одной схватке с врагом не был даже легко ранен! Мстиславу Мстиславичу – и то однажды камень, пущенный со стены, сильно расшиб плечо. Так расшиб, что даже хотели снимать осаду – несколько дней князь лежал в шатре, не в силах двинуть рукой. А Никите – хоть бы царапина какая досталась. Неловко было раненому князю в глаза смотреть.

Не так уж часто и приходилось за эти годы вести оседлую городскую жизнь. Дом все же Никита построил – через уговоры дяди Михаила и с его помощью. Не на том месте, где когда-то стоял дом Олексы Сбыславича, а возле дядиного дома, на его обширном подворье. Там и завелось у Никиты нечто вроде хозяйства – было и куда коня поставить, и где поесть, и где голову приклонить. В доме, кроме Никиты, проживала прислуга, из пленных, взятых в походе на Медвежью Голову, – старик, следивший за конюшней, и молодая женщина по имени Лайна, уже немного говорившая по-русски. Старик-то вообще не разговаривал. Эту Лайну Никита даже и не считал рабыней – он ее не в полон взял, а просто подобрал из жалости. Нашел ее в разграбленной и сожженной деревне – в погребе, где она, прижимая к себе закутанного в телячью шкуру ребеночка, пряталась от распаленных победой новгородцев. А к Никите отнеслась почему-то не как к насильнику – рассмотрела его, успокоилась, вздохнула и покорно пошла за ним. Так и привез ее Никита в Новгород. Ребеночек у Лайны вскоре умер – совсем оказался маленьким, не старше месяца, и Никита сильно подозревал, что старый чудин порубил его мелко и скормил свиньям, но правды было не добиться ни от него, ни от нее. Что с них взять – язычники! А дальше Лайна повела себя так, как было для нее, некрещеной, самым естественным в ее нынешнем положении рабыни и добычи сильного воина – с большой охотой Никите отдалась, и с тех пор, когда он не звал ее к себе на ночь – а такое случалось весьма редко, – огорчалась и была уверена, что он ее за что-то наказывает. Никита привык к ней. Была она невысокого роста – на две головы ниже Никиты, беловолосая, широкая в бедрах, крепкая и сильная женщина, родившаяся и выросшая среди густых чудских лесов.

Странно, но когда Мстислав Мстиславич объявил о походе, Никита вместе с радостью ощутил и легкую грусть: мимолетно подумал о своей рабыне и о том, что больше ее не увидит никогда. И только после так же подумал про дядю Михаила и тетку Зиновию. И про Новгород. Никита понял, что начинается не просто война – начинается новый поворот судьбы князя Мстислава, а значит, и его судьбы тоже. Грусть быстро прошла. К такому повороту Никита в душе был давно готов.

Итак, получив от князя приказ к завтрашнему дню быть готовыми, дружинники не стали рассиживаться за столом, закончили трапезу, простились с князем и разошлись – собираться в поход. Никто и мысли не допускал о том, что завтрашнее вече может отказать Мстиславу Мстиславичу в новгородском ополчении. Начнутся сборы по всему городу. И уж дружине княжеской надо быть для всех примером – вид готовых к походу воинов заставит горожан шевелиться побыстрее. И дополнительно вдохновит их.

Никита поехал домой нарочно кружным путем, чтобы напоследок попрощаться с городом, – через Неревский конец, мимо той пристани – вымола, возле которой его когда-то искали и не смогли найти Мирошкиничевы слуги. Хотелось проехаться по знакомым улицам: завтра, может, уже не будет такой возможности. Дел навалится куча.

Пристань была на месте. Из-за сильно обмелевшего Волхова она казалась чересчур высокой на своих потемневших от времени и воды, вбитых в дно толстых сваях. Никита постоял немного, пытаясь воскресить в памяти тот мартовский вечер, рыщущих по берегу убийц, только что разграбивших его родной дом, и себя – сжавшегося в комок между наваленных беспорядочно бревен и всякого мусора. Несладко ему тогда пришлось, да и потом тоже. Но не отсюда ли началась та дорога, что привела его под руку князя Мстислава? Не здесь ли, ползая как уж между бревен и перевернутых долбленых лодок, он вытряс из души своей все ненужное, накопленное за годы беспечной жизни в родительском доме – лень, изнеженность, детскую доверчивость и боязнь неизведанного? Хоть кланяйся этой бесчувственной пристани: спасибо, что спасла, укрыла, оттолкнула от себя, как ладью по большой воде, – плыви! Кланяться, конечно, Никита не стал, бросил еще взгляд на прощанье и отправился теперь уже домой.

Мирошкиничам он так и не отомстил – не смог. Бывало, пытался растравить себя: нечего, мол, их жалеть, они бы тебя не пожалели, нельзя кровь отца оставлять неотмщенной! Но не мог себе представить, как это он взойдет в Мирошкиничевы палаты да и начнет рубить направо и налево – и правого и виноватого? Суда на них тоже было не найти: Олекса казнен по приказу великого князя, убил его, если правду говорить, Лазарь, боярин владимирский, – пойди найди его! А что Борис Мирошкинич навел убийцу на отца – тоже не докажешь, отопрется и свидетелей представит из своих прихвостней сколько угодно. А существо – что ж, имущества какая-то часть была, оказывается, роздана новгородцам, и нашлось много таких, которые захотели взять! Основное, конечно, прибрали к рукам Мирошкиничи, но и другие тоже брали – о том есть записи: кто, чего и сколько. А ведь Олекса был в городе человек уважаемый, и память о нем хорошая осталась, Никита это знал! И что теперь ему было – со всеми теми, кто посуду да старые порты по домам растащил, сражаться? Да пропади они пропадом! А Борис Мирошкинич от греха подальше, когда узнал о приезде Никиты, из Новгорода убрался с женой и детьми. Отсиделся в дальнем своем селе, потом узнал, что при князе Мстиславе никому голов не рубят и в яму не сажают за старые грехи, – и вернулся. Живет, богатеет. И родственники его, Евстрат, например, с сыном Луготой – переветники оба, хотели, чтобы Новгород под великим князем был, – ничего, живут себе! Лугота, пес, при встречах редких на улицах хоть и отворачивается, да с ухмылкой: что, взял, Олексич? Попробуй-ка заруби его! Судить будут, и князь Мстислав не заступится, нет у него права городскому суду приказывать. Так Никита и угас. Брал бы их всех сатана, Мирошкиничей. Авось когда-нибудь удобный случай подвернется, встретятся они ему на узкой дорожке!

Возвращался Никита из Неревского конца домой тем же кружным путем, теперь – чтобы не ехать мимо Мирошкиничева двора. Вот впереди завиднелся знакомый куполок церкви Власия, вот уж дядин двор, и ворота открыты гостеприимно, вот и свое крылечко. Раб, старый чудин, стоит уже наготове – принимать поводья, вести коня. Вот и рабынюшка вышла на крылечко, стоит покорно и не улыбается совсем, лицо даже строгое, но приглядишься – вся будто светится. Приехал хозяин и повелитель! И больше у женщины в жизни радости нет никакой и не должно быть.

Но сначала Никита прошел к дяде Михаилу в дом – надо было предупредить о завтрашнем вече, о походе, урядиться – сколько чего брать в дорогу. И припасы в кладовых, и телега с лошадьми, которую Никита должен был поставить в обоз, – все принадлежало дяде, и хотя Никита всем мог распоряжаться свободно, все же без совета с ним этого делать не следовало.

Удивительно – и дядя, и тетка Зиновия, оказывается, уже про все знали! Откуда? Про то еще в городе никто не знает, князь лишь своей дружине доверил! Твердислав сказал? Нет, посадника дядя Михаил нынче не видел, да и давно уже не встречались. А откуда узнали? Да как – откуда? Весь город только об этом и говорит! В торгу сегодня на оружие да на брони разные цена прямо подскочила! И не только на оружие. На хлеб, на рыбу сушеную, мед, сало. Бабы уж голосят по дворам – неужели Никита, проезжая по городу, не слыхал? Да как-то не прислушивался. И зря, выходит, не обращал внимания на бабий вой. Ему-то, княжескому мечнику, сам Бог велел ухо держать востро, принюхиваться – откуда ветер дует и что с собой несет. Выходит – в Новгороде уже знают все? Выходит – так. И чего теперь от завтрашнего веча приходится ожидать? Этого никто не знает, и даже те новгородцы, что сегодня спешно покупали в торгу оружие и запасы еды в дорогу, и те наверняка не смогли бы сказать, что им завтра придет в голову кричать на городском вече.

Расстроенный Никита от ужина в дядином доме отказался, чем огорчил тетку Зиновию едва не до слез. Отговорился тем, что, наверное, надо ехать к князю Мстиславу – предупредить его. Так и решил сделать.

Но когда шел в конюшню, мимо своего крыльца, посмотрел на рабынюшку, что стояла и ждала его. Подумал, что ненадолго может зайти. Просто посидеть в прохладе, попить холодного квасу прямо из запотевшей крыницы, которую Лайна сразу подаст с поклоном. И еще Никите захотелось к ней прикоснуться – пока без вожделения плотского, а так – душевно, ласково. Все же предстояла с ней разлука.

Он зашел в дом, сел на лавку возле маленького окошка – и женщина тут же сняла с него сапоги, да так быстро и по-домашнему умело, что у Никиты не нашлось ни сил, ни желания этому противиться. От Лайны, от ее волос шел знакомый сладковато-пряный запах, и от этого запаха не хотелось никуда уходить. Никита расслабился и сидел, думая, что к князю, наверное, ехать не нужно: раз весь город говорит о предстоящем походе, то Мстиславу Мстиславичу, наверное, уже об этом известно. Он что велел? Собираться и быть готовым. Увидит Никиту – еще рассерчает: почему приказа не выполняешь? Вот и не поеду никуда, буду собираться, подумал Никита. Много нужно сделать. Оружие, правда, всегда у него в порядке. Одежда, брони – тоже. Лайна в этом толк понимает, следит, чтобы ее воин и повелитель всегда был готов – на коня и в бой. Воинственного племени дочь! Не то что иные новгородские хозяйки: засунут мужнину сбрую куда-нибудь подальше, под ногами бы не валялась, не мешала хозяйничать и детишки бы не порезались, играючи, – так и сами ее потом найти не могут Так Никита представлял себе семейную жизнь.

Он подумал еще, что телега с какими нужно припасами завтра будет готова – дядя Михаил позаботится, чтобы племянник в походе не голодал и не мерз. Значит, и это, считай, сделано. И из всех занятий, которым можно было посвятить нынешний, может быть, последний спокойный вечер, кроме Лайны да еще, пожалуй, ужина, ему ничего на ум не приходило.

– Откушать! – приказал он рабынюшке. Та мигом подхватилась и улетела – собирать на стол в верхней горнице. Там за небольшим столом Никита всегда ел, когда бывал дома. Там и постель его стояла. Туда рабынюшка приходила по ночам, чтобы под утро, не будя Никиту, удалиться к себе в закуток.

Он посидел еще немного на лавке – любил подняться наверх, чтобы все было уже готово: и чистая скатерть постелена, и еда разложена. И чтобы Лайна стояла у стола и ждала, когда он сядет.

Наскоро перекрестившись на одинокий образок Богоматери – новгородского письма икона, подарок тетки Зиновии, – он поднялся наверх. Надо бы, конечно, перед едой молиться поосновательней, но при Лайне, при язычнице, этого делать не хотелось. Вот и обмахиваешься каждый раз внизу, хотя в горнице висят целых три иконы, и из них одна – Спаса Святого – еще из родительского дома, сбереженная дядей Михаилом. С этими язычниками один грех! Несколько раз Никита думал даже окрестить рабынюшку, пусть и насильно. Да и не посмеет его приказа ослушаться! Но по размышлении все откладывал. Как же тогда ему с крещеной жить в беззаконии? Перестать ее допускать до себя? Об этом и думать не хотелось. Да и не получится: что же, он, значит, будет лежать наверху, а она – внизу, в своей каморке? Так и не заснешь никогда. Можно, правда, жениться. Многие женятся ведь на полонянках – и ничего. Но ему, княжескому мечнику, взять в жены рабыню просто невозможно. Родня обидится, да и как еще князь на такое посмотрит?

Никита вздохнул: вот всегда так – стоит подумать об этих делах греховных, и столько вопросов всяких и переживаний в душе возникает! Впору из дому бежать. Ничего себе – взял добычу. Одно расстройство. Ну ничего, скоро в поход, а там все забудется. Подумав о будущей войне и почувствовав облегчение, Никита сел за стол и начал поскорее наедаться.

Посматривал на рабынюшку с удивлением. Она на этот раз не присела с ним за стол и даже не стала дожидаться его молчаливого согласия на это. Отошла к стене, прислонилась к ней спиной и, пока он ел, стояла и смотрела на него – прикрывала почему-то лицо платком, одни глаза наружу. Какая-то она сегодня странная, подметил Никита. Вроде и не опечалена ничем – он бы заметил. Да к чему ей печалиться в его доме? Так и стояла и смотрела – глазами синими.

Он немного встревожился. Что это с ней? Уж не заболела ли? Этого не хотелось – как же тогда разные вечерние дела, о которых, сидя на лавке, успел размечтаться? И за себя стало обидно, и за нее встревожился.

– Чего ты какая нынче, Лайна?

Батюшки родные! Она покраснела, да что там – заполыхала, словно огнем занялась! И не знал Никита, что она это умеет. В ту ночь, когда она впервые к нему пришла, он сам пылал, как девица, а рабынюшка была тиха и покорна – но и только. Не смущалась ничуть. И потом тоже – разной ее Никита видел, но красной от смущения – никогда. Он думал, что у язычников это не принято, и не удивлялся. Сейчас вот удивился.

Она какими-то неуверенными шажками подошла к нему.

– Фот… тут. Прюхо. Фнутри, – кривя по-своему слова, показала на живот. – Я сефотня точно уснал.

– Не узнал, а – узнала. Сколько раз учить?

– Уснала.

– Что узнала-то? – нетерпеливо спросил Никита, тревожась все больше и больше.

– Уснала – прюхо. Тай рука – потрогать.

Она взяла руку Никиты и прижала к своему животу, как всегда и упругому и податливому одновременно. Никита ощутил знакомое радостное желание, но – вдруг понял, о чем она говорит.

– Лайна! Как же это? Почему? – озадаченно глядя на рабынюшку, спросил он. Рука его, которой он все продолжал трогать ее живот, почувствовала, как Лайна смеется – мелко-мелко. Платок от лица убрала – от смеха не могла его больше удерживать.

– Ты думал – тети нет? Ятти мошно меня – тети не пыфает? – Села на лавку рядом с Никитой, привалилась к нему обессиленно. – Тфой… – она назвала, и Никита аж вздрогнул, – хорошо тело стелал. Мальчик путет – я уснал. Уснала.

– Песстытница, – неожиданно выговорил Никита, и до него дошло, что он подражает ее говору. От этого он еще больше смутился, вскочил на ноги, заходил по горнице.

– Что же это? Мальчик! Куда его девать теперь? Ты почему раньше не сказала? Я через два дня на войну ухожу! Меня там, гляди, убьют. Куда ты денешься?

Все вопросы были – один другого глупее, и Никита это чувствовал. Лайна же, услышав про то, что его убьют, тоже вскочила, подбежала к нему, обняла, прижалась.

– Нет. Нет. Не упьют. Я тепе тфой пасир… пронь, хельм – фсе сакофорил. Ты упьешь, тепя – нет.

– Заговорила… Мне, чай, грех это – колдовство-то ваше. Я крест ношу, из святой земли, кипарисовый, – бормотал Никита, вдыхая ее запах. И вдруг с поразительной отчетливостью представил у себя на коленях – крохотного белобрысого мальчонку. И полюбил этого неизвестного мальчонку – сразу и навсегда. И мать этого мальчонки – своего еще не рожденного сыночка – тоже полюбил. И понял, что теперь не может просто так бросить их и уйти на войну. Надо было что-то делать.

Во-первых – окрестить ее. Имя дать христианское. Во-вторых – поговорить с дядей Михаилом. Пусть себе там обижается или нет – а на своем настоять: жени, и все. И чтоб за ней присмотр был, пока не вернусь. И не обижали чтоб, и если узнаю, вернувшись, что обижали, обращались не как с женой моей, а с рабыней – от дяди отделюсь, уйду и дорогу к нему забуду. Все, решил твердо. Но это – завтра, с утра.

Ах да! Завтра ведь чуть свет вече будут собирать! Никому ни до чего дела не будет, подумал Никита. Придется все-таки дядю сегодня побеспокоить. Что сейчас начнется! Трудный будет разговор.

– Ты кута? – Лайна вцепилась в него, как будто он прямо сейчас уходил на войну. – Не нато хотить. Надо лошить. Иди ко мне! Путем лошить сейчас. – Она тянула Никиту к постели.

– Глупая, – говорил он. – Мне устроить надо все. Завтра времени не будет. А тебя окрестить надо? Надо. Может, и обвенчаться успеем. Ты теперь жена мне выходишь. Не могу я больше, чтобы ты некрещеная была. Понимаешь?

– Потом, потом. Сафтра. Сейчас лошить. Нато мальчик сильный телать, сильный. Еще меня ятти мноко, мноко. Ты путешь, – уверенно заключила она и принялась разбирать постель. И Никите опять не захотелось никуда уходить от нее.

Назавтра, после того как городское вече с восторгом приговорило поход на Киев и город уже открыто стал готовить ополчение, Никите удалось поговорить с дядей Михаилом. Вопреки ожиданиям, дядя не огорчился, что у него в снохах будет чудинка, да еще и пленная рабыня. Видимо, мысль о внуке, которого дядя Михаил уж и не чаял дождаться, примирила его с некоторой странностью будущего брака Никиты. Заскочившему домой ненадолго – князь надолго не отпустил – племяннику он твердо пообещал за Лайной смотреть как за родной дочерью и такого же отношения требовать от тетки Зиновии. Впрочем, зная теткино добродушие, Никита и не сомневался, что Лайне будет в его отсутствие неплохо.

Он вымотался за эти дни. С утра до позднего вечера находился при князе Мстиславе, выполнял множество его поручений, по нескольку раз обегал весь город, узнавая, как идут дела с подготовкой войска, возвращался домой затемно – и всю ночь не смыкал глаз, не мог налюбиться вдоволь со своей пока еще рабынюшкой. Она, провожая его, попыталась даже, подражая русскому обычаю, голосить, но у нее не очень-то это получалось. В ее диком племени женщины молчат. Глядя на нее, неумело плачущую возле стремени его коня, Никита сам едва не расплакался. Прощание вышло гораздо более грустным, чем ему хотелось.

И уже когда вышли из города и войско двигалось вдоль Ильменя – на Торопец и далее – на Смоленск, соединяться с союзными князьями, Никита вспомнил: про имя-то новое для Лайны забыл с дядей поговорить! Вот тебе и раз. Смешно получалось – дома, можно сказать, жена ждет, того и гляди ребеночка родит, пока война будет продолжаться, а ты вернешься – и не будешь знать, как ее теперь зовут. Очень смешно.

В Торопце к войску Мстислава присоединилась дружина князя Ингваря Ярославича из Луцка. Сей потомок великих князей киевских тоже пострадал от Всеволода Чермного, который тревожил и Луцкую область, близкую к богатому Галичу, и горел желанием с ним сразиться. Мстислав Мстиславич принял Ингваря приветливо, хотя и несколько удивленно: откуда он узнал? Снестись с отдаленным Луцком за столь короткое время было затруднительно. То, что теперь даже в Галиче знали о походе на Чермного, объяснялось мгновенно распространявшейся славой об отважном князе новгородском.

В Смоленске рать союзных князей уже была готова – ожидали с нетерпением прибытия войска Мстислава Мстиславича. Мстислав Романович, как старший из внуков Ростиславовых, возглавлял смоленскую рать. С ним были князья Ростислав Рюрикович, сыновья Давида Смоленского Константин и Мстислав – все бывшие владельцы днепровских городов, отнятых Всеволодом Чермным. Всего новгородцев и смолян вместе с небольшой дружиной Ингваря Ярославича набралось около пяти тысяч человек. Перед началом похода князья решили, как водится, устроить пир – отвести душу за столом, отпраздновать начало великого дела – а то удачи не будет, как уверял Мстислав Романович, человек веселого и добродушного нрава и большой любитель дружеских застолий. Мстислав Мстиславич опасался – и не без оснований, – что если медлить с походом, предаваясь увеселениям, то как бы у новгородцев не остыл воинский пыл. Временный стан был разбит возле смоленского пригорка – в поле, потому что в городе разместить такую прорву народа было негде. И князь Мстислав не в шутку тревожился: пока он будет пировать во дворце с союзниками, новгородское войско станет томиться в ожидании, а когда им наскучит томиться – пойдут всякие разговоры, ссоры и бесцельные шатания. Он предлагал обойтись без пира, а устроить молебен – и трогаться. Но его уговорили. Уговаривали так усердно, что он не только согласился, но и велел несколько бочонков хмельного раздать войску – чего в походах старался не допускать. Приказ своего князя новгородцы встретили с криком, который был слышен даже в городе. Празднование начала похода покатилось, как телега под откос – само собой, и остановить его было уже нельзя.

За столом Мстиславу Мстиславичу пришлось выслушать множество похвал себе. Он старался пить поменьше, чтобы не терять ясности рассудка, и все же понемногу таял. Поначалу, расстроенный тем, что возникла такая досадная задержка, он лишь хмуро кивал в ответ на славословия князей, благодарных ему за поддержку. Не понимали они, что эта война начинается не для того, чтобы вернуть им отобранные земли. Увидев возле стен Смоленска новгородскую рать, ни один из них – да хоть, к примеру, самый разумный, Мстислав Романович, – ни на миг не задумался о том, почему это новгородцы оставили свои домашние дела и идут в чужие края на смерть. Неужели на новгородца – какого-нибудь дядю Мизяя – так сильно подействовало известие об изгнании Чермным Константина Давидовича из Речицы? Что ему, дяде Мизяю, далекий городок днепровский, что ему неизвестный Константин Давидович, да и сам злодей Чермный, наконец? Да и сами-то князья – вон как красиво говорят о древней чести рода Мономахова, о единстве, о братстве, о защите русской земли. Ох, понимал Мстислав Мстиславич – не русская земля им нужна, а – своя, свои городки, свои села с людишками. А вот когда отберут у них эти городки – тогда и вспоминается древняя Мономахова честь. Сидят вот – веселые, чаши с медом поднимают во славу князя новгородского, а сами, поди, думают про себя: отважен, конечно, князь Мстислав, удачен и силен, но – простодушен! Позвали его помочь, так он и весь Новгород поднял! И еще, наверное, думают – кому Киев достанется после победы. В самой победе-то не сомневаются, конечно. Перед князем Удалым Мстиславом никакой враг не устоит, даже если войска соберет вдесятеро больше!

Но слушать сладкие речи было так приятно! И мед был душист, и начинала уже слегка кружиться голова – тем плавным и торжественным кружением, что поднимает человека над всеми обидами и дрязгами, весь мир окрашивает в приветливые цвета и краски и людей, что сидят за столом напротив, превращает в милых братьев. Как они хороши были сейчас – достойные потомки великого Владимира Мономаха, как правильно говорили о страданиях русской земли от княжеских раздоров, как просто и в то же время благородно выражал готовность жизни свои положить за поруганную и униженную справедливость!

Тут еще пришли певцы, как шепнул Мстиславу Мстиславичу на ухо князь Ростислав – знаменитейшие в Смоленске певцы, без которых не обходится ни одно празднество. Один был совсем старый на вид, дедушка, второй – помоложе. Оба строгие. Сели на лавку у стены и сидели, дожидаясь, чего именно захочется послушать князьям. Не робели вовсе! И никого это не удивляло и не сердило: они певцы, сказочники, их Господь наградил.

Кто-то попросил, чтобы спели про богатыря Илью муромского и Соловья-разбойника, но тут князь Мстислав Романович, перебивая уже начавшуюся было песню, застучал кулаком по столу и потребовал, чтобы для дорогого гостя Мстислава Мстиславича спели другое – о погибели полков князя Игоря в половецкой степи. И певцы завели на два голоса – один начинал, другой, тот, что помоложе, доканчивал – грозную и прекрасную песнь о походе новгород-северского князя Игоря Святославича на Кончака. Песнь эта была хорошо знакома всем, а слушавшие ее князья Рюрикович Ростислав и Давидовичи Мстислав и Константин были особенно взволнованы – в песне говорилось об их отцах. Неспроста Мстислав Романович потребовал именно эту песню! В ней устами певцов русская земля просила защиты у Мономаховичей – Рюрика, Давида, великого князя Всеволода Юрьевича. Как же было ее не спеть перед началом похода!

Дошло уже до того места, где княгиня Игорева плачет о своем муже, не зная, что он хоть и погубил бесславно дружину, но сам остался жив. Мстиславу Мстиславичу было известно, что на самом деле произошло с Игорем – потеряв свое войско, побитое половецкими стрелами, неудачливый князь остался жить в гостях у довольного победой Кончака. И жил хорошо, имея большой выезд для охоты, на кончаковке женил своего сына Всеволода и убежал из плена с легкостью, оставив и сына и невестку в заложниках. Явился в Киев к Святославу и встречен был колокольным звоном – а все княжество Черниговское осталось без защиты! То-то пограбили его поганые всласть, то-то народу полонили! Все это знал Мстислав Мстиславич и князя Игоря одобрять не мог – но плач жены его был так печален, столько в нем слышалось горя и любви, что уже в который раз на глаза наворачивались слезы. Проморгавшись, Мстислав Мстиславич отвернулся от князей – чтобы не заметили, что он плачет. И тут увидел меченосца своего, Никиту, стоявшего в нерешительности возле двери – не хотел, наверное, прерывать песню.

Хмель из головы сразу куда-то ушел, как вода утекает меж пальцев. Мстислав Мстиславич сразу почуял, что Никита пришел не с добрыми вестями. Вот чуяло сердце – не надо было задерживаться, подумал он. И сам, конечно, виноват – зачем выдал новгородцам хмельное! Впрочем, хотел же как лучше, чтобы не скучно им было.

Он, не обращая больше внимания на певцов, подозвал Никиту к столу. Меченосец наклонился к уху и зашептал:

– Беда, княже. Наши напились и смоленских задели. Те – в драку, и началось. Дрались, правда, без оружия.

– Ох ты, Господи. Кончили драться-то?

– Да кончить-то кончили. – Никита мялся, похоже было, что дурные вести у него еще были в запасе.

– И чем кончили? – спросил Мстислав Мстиславич, заметив, что князья начинают встревоженно прислушиваться.

– Так вот ведь беда какая, княже. Разойтись-то они разошлись, сотские разогнали. А один смоленский убитый лежит.

– А посадник что смотрел?

– Не слушали его, княже. Куда там! Самого чуть не побили, хорошо – я рядом оказался. Он, Твердислав-то, сейчас там всех уговаривает. Меня вот к тебе послал. Идти тебе надо к ним, княже, слово сказать.

Мстислав Мстиславич встал и обвел сердитым взглядом притихших князей. Песня уже кончилась или оборвалась недопетой – но в трапезной стояла тишина. Такая тишина, что казалось – слышен доносящийся из растревоженного стана далекий шум.

– Вот что, братья, – жестко произнес Мстислав Мстиславич. – Пока мы тут с вами песни поем, там наши воины того гляди друг друга перебьют. Говорил же – идти надо скорей! А! – Он махнул рукой с досады. – Чего смотришь, князь Мстислав Романович? Бой, говорю, в стане был, и вашего одного убили! Как теперь с таким войском в поход идти?

До князей постепенно доходил смысл сказанного. Они, видимо, были сильно пристыжены и трезвели на глазах. Шутки кончились – теперь весь поход оказывался под угрозой. А как же городки днепровские? Все шумно выбирались из-за стола, суетились, но было видно – не представляют себе, что надо делать. «Ну все, – подумал Мстислав Мстиславич, – отныне только по моему слову будет, как я скажу. Вот сейчас прямо и начать».

– Меня слушайте, князья! Хмель свой гоните вон – и ступайте к своим. Что хотите делайте, но чтоб к ночи в стане было тихо! Грозитесь, ругайтесь, серебро раздавайте, а наведите порядок. Я здесь останусь. Твердислава ко мне пришли, – обернулся он к Никите. – Ступайте, князья, ступайте. Мстислав Романович, ты погоди.

Князь Мстислав Романович послушно подошел с виноватым видом.

– Ты, князь, свою дружину старшую вместе с моей поставишь на ночь так, чтобы между новгородцами и вашими стояли. Все пусть при оружии будут – для острастки. Но мечей не вынимать. Иди.

И отпустил смоленского князя, как отпускают слугу.

Никита тоже ушел, и через короткое время Мстислав Мстиславич уже беседовал с новгородским посадником Думали – как спасти положение. В конце концов пришли к тому, что думай не думай, а завтра надо собирать вече и уговаривать. Без этого не обойтись.

На прощанье Твердислав посоветовал:

– Ты, княже, завтра, когда говорить будешь, сильно не ругай наших-то. А если перечить тебе станут – соглашайся. Вот поверь моему слову – так лучше будет. Если их сейчас в поход силком тянуть, они еще так упрутся! Ты и не тяни их, мне предоставь, я все улажу. Я их знаю – всех и каждого!