Текст книги "Приди и помоги. Мстислав Удалой"

Автор книги: Александр Филимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

Когда наконец все понемногу успокоилось и челядь разошлась по своим закутам, Никита с дядей Михаилом остались наедине – расположились в длинных покоях. Так о многом им нужно было поговорить, о таких страстях расспросить друг друга! После всех его приключений ни горячая баня, ни сытный, хотя и постный ужин, ни даже дядин мед, которого Никита выпил для укрепления телесных и душевных сил, как ни странно, не разморили его; правда, слегка ныли нашагавшиеся за последнюю неделю ноги, но голова была словно невесомой и при этом – ясной. Никита лишь удивлялся: как легко, оказывается, человек привыкает к хорошему – к тонкому запаху банной чистоты и сухого полотна нижней сорочки, к затейливым яствам бабушки Клуши, к отсутствию страха перед голодом и холодом, побоями и пленом, к возможности сидеть вольно, откинувшись на подушки, подложенные для мягкости и удобства. Будто и не убегал никогда из родного дома, не мерз, не мокнул, не прятался, не побирался, не выл от бессилия и ненависти. Вот – пришел в гости к дяде Михаилу; сейчас отворится дверь, взойдет отец, Олекса Сбыславич, заметив мед на столе, шутливо погрозит дяде Михаилу: сына, мол, спаиваешь мне, Мишка? Балуешь его? Гляди – пьяницу из дому выгоню, сам его корми тогда да воспитывай! И засмеются оба, и Никита засмеется вместе с ними, гордый своей взрослостью и причастностью к миру взрослых, к долгой и славной жизни, которая впереди.

Но нет – не взойдет больше к брату Олекса Сбыславич никогда. Больше года он уж в могиле. Да и есть ли могила у него? Может, по приказу Мирошкиничей, зашили его тело в мешок да и сбросили в Волхов? А то и псам на съедение, как черного злодея, швырнули, и теперь Никите даже не придется поплакать над могилой отца? Нет, уж что было, то и было, и Никита до самой своей смерти не забудет своего горя, своих унижений и врагов своих не простит – пусть не надеются.

– Как же ты, Никитушка, стал на Олексу покойного похож! – Дядя Михаил всплеснул руками, совсем как тетка Зиновия. – Он вот тоже, бывало, прищурится, желваки надует. Аж закаменеет весь! Ты отдохни, милый, распусти душу-то, ослабь. Теперь все хорошо будет.

– Да я ничего, дядя Миша. – Никита усмехнулся своим мыслям. – Ну, рассказывай, какие тут без меня дела были. Отца-то сумел похоронить?

– Похоронили, сынок, а как же. Не отдали злодеям на поругание.

– А убил его кто? Не Борис ли Мирошкинич сам?

– Нет, Никитушка. Князя Всеволода человек, Лазарь.

– Он нынче в городе? – спросил Никита.

– Нету, нету его! – Дядя Михаил словно испугался чего-то. – Сейчас уже многих нет. После Олексы-то, ну – после уж, как убили его, так в городе шум был большой. Что ты, Никитушка, сынок! Ведь Богородица плакала на другой день, как Олексу убили и ты пропал! Образ у святого Якова, на Неревском конце. Вот ей-богу, плакала! – Дядя Михаил размашисто перекрестился.

– Что ты, дядя Михаил, говоришь? Неужто чудо было? Плакала Божья Матерь?

– Истинно тебе говорю, сынок. Об отце твоем, а моем брате сокрушалась заступница наша. И все это видели. Вече на Ярославовом дворе сотворили люди, весь горок сбежался.

– На Мирошкинича поднялись? Или на князя Всеволода? – спросил Никита, чувствуя, как в душе начинает разгораться уголек восторга. Вот так Новгород! Не простил великому князю Олексиной смерти!

– Вот то-то и оно, что нет, – грустно и, как показалось Никите, немного смущенно ответил дядя Михаил.

Уголек в душе погас.

– А на кого тогда?

Никита, готовый уже к тому, что сейчас прихлынет жаркая волна благодарности к новгородцам, поднявшимся за честь его отца, вновь почувствовал злую тоску.

– Да поначалу многие шумели – Мирошкиничей ругали, – сказал дядя Михаил. – А потом торговая сторона всех перекричала. На Дмитрия-посадника, видишь ты, многие зло имели. Мирошкиничи – они что? Они как псы – кость ухватили и унялись. Это нам с тобой Олексы смерть – горе, а городу что? Огорчение только, да и то не всем. А Дмитрий – дело другое. Он-то всех прижал, весь Новгород. Купцов – особенно. Грабил их, виру дикую за них брал. Ну и доигрался. Разбили ведь его после. На вече приговорили и разбили.

– Как так разбили? Посадника?

– Вот так и разбили – дочиста. И князь Константин вступаться не стал. Может, за Олексу виноватым считал себя. Никому ничего не возбранил. А Димитрия самого не было тогда в Новгороде. Он у великого князя во Владимире лежал при смерти. Там и помер вскоре. А дом его и все имение нажитое – все народ разграбил. Делили на всех.

По три гривны на зуб вышло. Многие потом говорили: великий князь посадником Димитрием Новгороду заплатил.

– За что заплатил? За отца? – с вызовом спросил Никита.

– За что… Может, и за Олексу, – грустно ответил дядя Михаил. – Князю Всеволоду один человек – ничто. Тут, Никитушка, для князя товар подороже – власть над Новгородом.

– Наш город в своей воле ходил всегда! И отец так говорил!

При этих словах Никите показалось, что дядя Михаил как-то иначе взглянул на него, вроде бы – с сожалением.

– В своей-то в своей, Никитушка, сынок. А без Ростова да Суздаля, без Владимира, без низовской земли Новгороду не прожить. Особенно теперь, когда князь Всеволод в такой силе. Одними вольностями сыт не будешь. Не даст хлеба великий князь, закроет пути – что тогда? Мне по миру идти, милостыни просить? А голод начнется? Ты-то молодой еще, Никитушка, голодного времени не помнишь.

– Отец рассказывал.

– Это разве расскажешь? А увидеть такое – не приведи Господь. Когда кору с деревьев обдирают да гложут ее с изнанки, где сладенько. Идешь по улице – везде глаза голодные. Нищих – тьма, а и подать им нечего. Спроси такого оголодавшего: что, мол, тебе дороже – вольности новгородские или хлеба кусок? Что, ты думаешь, он выберет?

Никита не ответил. Дядя Михаил же, пользуясь молчанием племянника, говорил все убежденнее, и не понять было – то ли Никиту убеждал, то ли себя самого.

– Я, сынок, князя Всеволода не простил за Олексу. Никогда не прощу ни его, ни Мирошкинича. А толку что? Мы с тобой, Никитушка, не весь Новгород. А ему княжеской власти не миновать. И то ладно, что не под немцем будем, а под русским князем. И ничего не поделаешь. Великий князь сильнее Новгорода. И управы на него не найдешь.

– Не искать, так и не найдешь! – громче, чем нужно при задушевном разговоре, произнес Никита. – Погоди, дядя Михаил, дай сказать. Ты вот меня будто уговариваешь. А даже не спросил – где я был этот год, чего повидал, какие муки перенес…

– Дак это я заговорился, Никитушка! От радости. Болтаю, что первое в голову взбредет.

– Нет, дядя Миша, врешь ты. Все не так, – жестко сказал Никита. – Это обида в тебе сидит, гложет тебя. Вот ты обиду свою и убаюкиваешь, как нянька ребеночка, чтобы не плакал, дал покою. Не будет покою вам! Сапоги владимирскому князю лижете! А он на это не поглядит, захочет – всех вас перережет. Как отца моего убил!

Никите вдруг захотелось взять дядю Михаила за грудки и встряхнуть. Он устыдился своего внезапного злобного порыва и замолчал. Виновато глянул – и жалостью тронулось сердце: дядя Михаил сидел понурившись, уставясь в никуда, казался совсем постаревшим и печальным.

– Прости, дядя Миша, прости, – сказал Никита. – Я ведь не про тебя это. Обидно мне стало. Нынче я владимирскую дружину видел на дороге. Я прячусь, а они – едут, свободно едут, весело. Я в родной город словно мышь пробирался, каждого куста пугаясь. А они – как хозяева. Скажи, дядя Миша, – этого в Новгороде хотят?

Дядя Михаил молчал, стараясь не встречаться с Никитой взглядом. Сунулся было к кувшину – налить меду себе и племяннику, но тут же словно забыл об этом и, сложив руки на коленях, вздохнул протяжно.

– А знаешь, дядя Михаил, как я в город прошел? – спросил Никита. – Мужики меня провели. Один-то меня сразу узнал, а страже не выдал. А мог выдать, глядишь – награду получил бы. Нет, дядя Миша, на одной выгоде не проживешь. Честь людям тоже для чего-то дана.

Тут дядя Михаил будто проснулся, вскинулся-, сердито уставясь на племянника.

– Честью попрекаешь? Ишь ты, какой горячий! Нет, Никитушка, об этих делах ты еще молод судить. Нынче в Новгороде согласия нету! А честь – у каждого своя. Многие под великим князем хотят быть. Пойди-ка подними их – такая смута начнется. Вот так-то, сынок, – уже тише, успокаиваясь, продолжал он. – Сейчас самое верное – подождать немного. Пока припечет новгородцев так, что все заедино встанут. А до той поры никому людей не поднять.

– Не поднять, говоришь? – В глазах Никиты загорелось торжество. – Вот и опять твоя неправда, дядя Миша. Такой человек, за которым все пойдут, – есть. Князь Мстислав Мстиславич это.

– Это который? Нашего Мстислава князя сын? Храброго?

– Вот он самый.

Никита в возбуждении вскочил на ноги и принялся расхаживать по горнице.

– Я, дядя Миша, про князя Мстислава давно думаю. Наверно, сам Господь меня надоумил. Голос мне какой-то сказал, да так явственно: вот у кого защиты просить надо! Я, дядя Миша, к нему пойду, к князю Мстиславу. В дружину к нему попрошусь. Уговорю его за Новгород заступиться.

Дядя Михаил оторопело смотрел на Никиту.

– Как – уговоришь? Да станет ли он тебя слушать? Он – князь, а ты-то кто?

– Станет, дядя Миша, станет. У меня вот тут, – Никита постучал по груди кулаком, – вера в него есть. Говорю же – голос мне был. Я ведь раньше и не думал про него никогда, про князя-то Мстислава. Откуда? А зимой, в самом начале – я тогда под Волоком жил в Иосифовом монастыре, у монахов. Ну, работал им, что скажут – все делал, а меня кормили. Да я не про то. Не в этом дело. А я воду как-то носил, промок весь, захворал. Лежу – огнем горю. – Никита понизил голос, остановился перед дядей Михаилом. – Тут мне и открылось. Я лежу, а мне про князя кто-то говорит и говорит. Дня через два поправился, чувствую – все про него знаю. Про Мстислава Мстиславича. Ну… что он вроде как спит пока, что ли. Как… богатырь, в сказке. То есть – живет как все, а на самом деле – спит. Ты, дядя Миша, не смейся!

Дядя Михаил и не думал смеяться. Он округлил глаза, приоткрыл рот и медленно забирал в кулак свою небольшую седую бороду.

– И будто я его должен разбудить. Такой знак мне был. – Никита повернулся к мерцавшему огоньку и широко перекрестился. – И моя судьба теперь такая – с ним рядом. Велено мне. Понимаешь?

– Понимаю, сынок, – с некоторой робостью в голосе, глядя на Никиту так, словно в первый раз его увидел, ответил дядя Михаил.

– Вот… Я и знал, дядя Миша, что ты поймешь. Я ведь и то знаю, что мне возле князя Мстислава несладко придется. И богатства не наживу, и семьи, наверное, не заведу. А то, может, и голову сложу. Одним словом, судьба будет неласковая. Ну, значит – стану остерегаться. Только по-другому мне теперь нельзя. Да я и сам, – Никита улыбнулся, – не хочу по-другому. С князем Мстиславом хочу. Ты, дядя Миша, вот что… – слегка замялся он, – от отца мне ничего не осталось? Или Мирошкиничи все забрали? Тогда у тебя попрошу.

– Как же, Никитушка, – оживился дядя Михаил. – Дом, конечно, да – забрали окаянные. И все, что в доме было, и все имение взяли. Но серебро ваше мне Олекса еще тогда принес, успел. Чуял, видно, беду. Там гривен поболее двух сотен будет – все твое. Да ведь и мое нажитое тебе отпишу. Ты, Никитушка, мне сыновец, а дороже сына. Да и сам знаешь.

– Мне всего сейчас не надо, – сказал Никита. – А у тебя вот чего попрошу. Нужен мне, дядя Миша, первым делом – доспех воинский, полный. Оружие. Меч самый лучший пошли кого-нибудь купить у Путяты, кузнеца, что возле Козьмы и Демьяна живет. Потом – кони. Два коня со всей сбруей, обязательно. Серебра на дорогу, ну, это прикинем сколько. И человека бы еще верного ты со мной отпустил, а? Кого сам выберу, кто согласится – отпустишь?

– Так ведь… отпущу, конечно.

– Чтобы мне не мешкать, завтра бы я и начал готовиться. Князь Мстислав теперь в Торопце, прямой дорогой туда ехать не придется, значит – путь неблизкий. Да ты не горюй, дядя Миша! – Никита улыбнулся. – Помяни мое слово: ненадолго расстанемся. Скоро опять увидимся. Ну – дашь, чего прошу?

Дядя Михаил уже вытирал рукавом мокрые глаза.

– Сынок… все сделаю, как скажешь. Храни тебя Господь… Ох, посмотрел бы Олекса на тебя, хоть одним глазком… Все исполню. Свечи за тебя буду каждый день ставить у Божьей Матери. У святого Якова, той самой. – Он всхлипнул. Шагнул к Никите. Обнялись. Постояли так немного. – А давай-ка, Никитушка, давай-ка выпьем с тобой, – вдруг забеспокоился дядя Михаил. – За такое дело… за такое дело нужно…

И он решительно потянулся за кувшином.

Глава II. Торопец. 1208 г

Тихая размеренная жизнь, может, и скучна, а все равно имеет неоспоримые достоинства. Достоинств этих становится все больше, когда к этой жизни начинаешь понемногу привыкать. Никаких тебе неожиданностей. Все в твоей власти. Захочешь поехать на звериную ловлю – едешь, и медведя матерого для тебя обложат, и лосей загонят куда надо, н лежку диких свиней разведают. Захочешь, скажем, в бане попариться – велишь затопить и, пока не растопят, можешь позволить себе немного померзнуть (зимой, во дворе, в одной тонкой нательной сорочке), чтобы потом аж застонать от наслаждения, нырнув в банный душистый жар. Как вкусен обед, когда его с утра дожидаешься! А за обедом уже знаешь, что будешь есть на ужин. Начинаешь как-то по-детски любить мягкую постель. Подумываешь о богатой и красивой одежде – хочется, чтобы была она и красивее и богаче, чем у других.

Князь торопецкий, Мстислав Мстиславич, уже четвертый год жил такой жизнью, никуда из своего удела, жалованного ему дядей, князем Рюриком Ростиславичем, не выезжал. Когда-то, основываясь с семьей и остатками дружины в небольшом, но хорошо укрепленном Торопце, он в душе надеялся, что жить ему здесь предстоит недолго, а пока главное – пересидеть вдали от всех какое-то время, дать поутихнуть жгучему стыду. В те дни Мстиславу Мстиславичу было стыдно: свою битву он проиграл, пришлось у противника, князя Всеволода Чермного, просить пути, унижаться перед ним, целовать крест на его воле. Когда Рюрик в благодарность подарил Мстиславу Мстиславичу Торопец, тот прямо-таки ринулся сюда. Так олень, побежденный в схватке другим оленем, торопливо, не оглядываясь, убегает в густые заросли – поскорее забыть о своем позоре.

И не то чтобы горечь того поражения быстро забылась – нет, Мстислав Мстиславич все хорошо помнил. А стало легче находить оправдания своей воинской неудачливости. Это ему-то, сыну Мстислава Храброго! Тут еще добавились хозяйственные заботы: удел хоть и небольшой, а все равно, чтобы привести его в порядок, наездишься. Народом управлять – не то что дружиной. Той что прикажешь, то она и сделает, умереть прикажи, и то умрет. А народ – он сидит себе по своим селам, в земле ковыряется, по лесам промышляет, в реках да озерах мокнет, трудится и ведь что-то думает о своем князе! Ничего, Мстислав Мстиславич с этим управился, уломал народ. Добрая молва о князе пошла; наш-то, мол, не алчен, жилы из людей не тянет. Справедлив, ласков даже! Да и то сказать – отец-то у него кто? Вот то-то и оно, что сам Храбрый князь Мстислав, про которого сказки впору рассказывать. Одним словом, полюбил народ своего нового князя. Теперь чуть что – бегут к нему, подмоги ли в чем искать, защиты ли просить. Бывает, толкутся возле крыльца весь день с умильными лицами, всякий раз кланяются до земли, когда мимо проходишь. Видно: не с жалобами многие пришли, а просто на князюшку своего поглядеть да, вернувшись потом в свои села, перед бабами да детишками хвастаться, что видели. У народа жизнь скучная! Соберет вокруг себя такой дядька-охлопок полдеревни – и давай им врать, что будто бы с князем Мстиславом Мстиславичем за одним столом ел-пил. А те и верят, уже про такое и раньше слыхали, что князь своими людишками не брезгует, как солнышко – всякому светит. После таких рассказов иной староста в затылке чешет: то ли с дяди-охлопка подать по-прежнему брать, то ли поубавить маленько, раз он с князем в такой дружбе находится. И смех и грех! Да ладно, людская любовь порой бывает дороже любой подати.

Со временем Мстислав Мстиславич свыкся со своим новым положением и даже научился вполне искренне думать, что худа без добра не бывает: не воинской ли неудаче он обязан тем, что впервые в жизни сделался сам себе хозяин? Приходилось ему жить и в Смоленске, и в Овруче, и в Киеве, и много еще где – а все при старших, при дядьках, сначала при князе Давиде, потом при Рюрике. Не в неволе жил, конечно, а все будто под присмотром, пусть и родственным.

Наследного удела не оставил Мстиславу Мстиславичу его отец, князь Мстислав Ростиславич, прозванный Храбрым. Не тому его жизнь была посвящена – наследство детям копить. Не тем сердце его пылало. Был он защитник справедливости, враг вероломства, слава и гордость русской земли. Таким и запомнился навеки. А о детях своих думал мало, всегда занятый либо войнами, либо подготовкой к ним. Дружина – вот была его настоящая семья. Ей он оставлял всю добычу, взятую у врага, с ней всегда держал совет, часто пренебрегая мнением людей умных и опытных – лишь потому, что те не бывали прославлены воинскими подвигами. Юный Мстислав Мстиславич после смерти матери при живом отце жил вроде сироты – родителя видел редко, а мачехе, новой жене Храброго, мало было дела до пасынка: она сразу принялась рожать мужу наследников, а семилетнему Мстиславичу – сводных братьев: Владимира, потом, незадолго до кончины Храброго, – Давида. Внезапно почувствовав в Новгороде, что умирает, Мстислав Ростиславич просил боготворивших его новгородцев не оставлять вдову с детьми, и почему-то особенно просил за Владимира. За первенца своего, Мстислава, наверное, не так сильно просил.

Поддержка новгородцев помогла Владимиру в жизни: его с матерью и братом-младенцем Давидом пустили в Псков, под опеку князя псковского Бориса Романовича, приходившегося Владимиру и Давиду двоюродным братом. Мстислава же увезли в Смоленск. Нынче Владимир Мстиславич – князь псковский, на Новгород не глядит, своей воли ищет, с рижским епископом Альбертом породнился – за брата его, Дитриха, дочку выдал. Того и гляди – к ордену меченосцев на службу перейдет, онемечится. А что? Орден силу набирает, рыцари его храбры и отважны, с такими и русскому князю не зазорно дело иметь.

Мстислав Мстиславич больше всего ценил в людях отвагу. Сам был храбрым воином, то знал и гордился тем. Со своей небольшой, но крепко спаянной дружиной ходил на поганых, когда тех нужно было отогнать подальше от русских земель. В схватку бросался впереди всех, не пугаясь многоголосого половецкого визга, в беспощадной сече сохранял точный расчет движения и удара, оставался трезвым среди общего боевого опьянения.

Только в воинских делах и был честолюбив. Будучи сыном Мстислава Храброго, внуком и правнуком великих князей Киевских, никогда и в мыслях не держал такого – возвыситься над другими князьями Руси, не искал, подобно многим и многим, ни киевского, ни иных высоких столов. За отца Мстиславу Мстиславичу мстить было некому: тот умер никем не побежденный, всех врагов победивший – был сражен внезапной болезнью, словно разом растратив все силы, коими так щедро одарил его Господь. Пока юный князь Мстислав Мстиславич рос и набирался сил, раздоры и споры, бывшие между князьями его рода – Мономаховичей, никак его не касались. Может быть, поэтому, а может быть – из-за своего добродушного и открытого нрава он к зрелому возрасту не нажил себе врагов. Многие сильные и владетельные князья любили его еще и потому, что не видели в нем соперника.

Мстислав Мстиславич на судьбу не жаловался, считал свою жизнь достойной, никому не завидовал, кроме как знаменитым витязям былых времен. Кормление имел в смоленских землях – наследственных уделах Ростиславичей. Было ему и где голову приклонить – к его услугам всегда была большая часть княжеского дворца в Смоленске, отдельные, хоть и невеликие, палаты в Рюриковом Овруче, правда, там он жил редко. Главное же – душа пребывала в покое: уж и до седых волос дожил, а русской крови пролить не пришлось. В свой срок женился, по своей воле, взяв за себя полюбившуюся ему половецкую красавицу – дочь самого хана Котяна. То было время большого замирения с куманами, и брак русского князя с ханской дочерью стал словно бы подтверждением этого замирения; был он выгоден всем – и Ростиславичам, чьи люди могли хотя бы на время вздохнуть спокойно и жить, не опасаясь половецких набегов, и, конечно, Котяну-обе, который, породнившись с сыном Мстислава Храброго, имел теперь гораздо больше веса в глазах соплеменников, и в особенности – стареющего уже Кончака. Половецкая степь давно ожидала того дня, когда могучий повелитель отправится в заоблачную страну вечного кочевья и тучных пастбищ, и, готовясь к перемене власти в степи, каждый мало-мальски влиятельный хан не прочь был обзавестись новыми союзниками. Половецкая княжна, крещенная Анастасиею, родила Мстиславу Мстиславичу красивых и здоровых детей: сначала Елену, следом Василия, потом Анну.

Линия жизни Мстислава Мстиславича круто поменяла свое направление, когда дядя его, князь Рюрик Ростиславич, воспрянувший после смерти Романа Галицкого, от которого претерпел многие унижения и даже был насильно пострижен в монахи, вновь решил овладеть киевским столом, а если хватит сил, то и галицким. Так началась война между Рюриком и Всеволодом Чермным. Кончина галицкого князя Романа Мстиславича и Чермному открывала путь к власти над киевскими и галицкими землями.

В этой войне волей-неволей пришлось принять участие и Мстиславу Мстиславичу. Хоть и не лежала душа, а все же не мог он отказать князю Рюрику – своему благодетелю, второму отцу и старшему среди Ростиславичей.

Чермный тогда собрал огромное войско, призвал на помощь половцев, всегда готовых к тому, чтобы пограбить русскую землю. По Днепру, по всей обширной Рюриковой волости пошло злое нашествие. Ростиславичи отбивались, но сил у Чермного было больше. Оставил Киев и убежал в свой Овруч князь Рюрик, в Белгороде запросил пощады князь Мстислав Романович. Дольше всех держался Мстислав Мстиславич.

Ему выпало защитить небольшой городок Торческ. Отрезанный от союзников, со всех сторон окруженный врагами, Мстислав Мстиславич защищался умело и храбро. В городе установил железный порядок: собрал все припасы под свой присмотр, чтобы расходовать их бережно и всем по справедливости. Выгнал всех жителей, которые были способны держать оружие или перевязывать раненых, на городские стены и заставил их трудиться наравне со своей дружиной. Да особенно-то и заставлять никого не нужно было. Жители знали, чем для них обернется сдача города противнику – под Торческом стояли в основном половцы, и со стен хорошо были видны сотни телег, ожидающих добычу, да и сами поганые, похваляясь, показывали – сколько у них заготовлено длинных кожаных ремней, чтобы связывать вереницей захваченных пленников и гнать их потом в степи.

На третью неделю осады под Торческ прибыл сам Чермный. Он знал, с кем имеет дело, и, не пуская в бой свою дружину, несколько дней развлекался, глядя на бессильную злобу половецких воинов. Трудно им было понять – почему они, столь удачливые в схватках с мирным крестьянским населением, такими беспомощными оказываются перед небольшой, но хорошо организованной русской силой. Чермный для виду жмурился и покачивал удрученно головой, но в душе смеялся, наблюдая, как с визгом падали со стен поганые, сшибаемые точными ударами дубин и топоров. Половецкая ярость разбивалась об умелую русскую работу.

Наибольшую злобу у врага вызывал, конечно, сам Мстислав Мстиславич. Его можно было видеть везде, на всех участках обороны. Приобретя некий опыт, поганые уже не решались карабкаться на стену в том месте, где среди защитников мелькали серебряный шлем и красный с золотым оплечьем кафтан отважного князя. Половцы поняли, что там, где Мстислав, – там особенно ожесточенный отпор. Неуязвимый, казалось, для стрел и камней, князь начинал наводить на них суеверный страх.

Мстислав Мстиславич будто помолодел в эти дни на добрый десяток лет. Не чувствуя усталости, с утра до позднего вечера он непрерывно находился в движении, переходя с одной стены на другую, все время подбадривая свое воинство, ввязываясь в возникающие то тут, то там схватки. Он был счастлив тем, что десятки восторженных глаз были обращены на него и многие уста благоговейно повторяли его имя. И одно то, что ты находишься рядом, заставляет людей, еще вчера тихо-мирно занимавшихся своими житейскими делами, превращаться в бесстрашных и даже искусных бойцов.

Он был уверен в победе. На многочисленные предложения сдаться отвечал презрительной отмашкой руки. Ему кричали снизу, что сопротивление по всему Приднепровью уже сломлено, что Рюрик Ростиславич, за которого сражается Мстислав, давно бежал в свой Овруч и не может помочь племяннику. Все было напрасно. Мстислав Мстиславич знал, что до наступления осенних холодов продовольствия ему хватит, что половцы не крепки на осаду и длительное стояние под неприступными стенами им не выгодно, и рассчитывал удержать Торческ сколь угодно долго, пока откуда-нибудь не придет подмога. Не бросят же его Ростиславичи! Горели окрестные деревни, вытаптывались поля, от копоти почернели стены Торческа, но Мстислав Мстиславич держался.

На беду, Всеволод Чермный, хорошо зная своего противника, знал и его слабую сторону – ведал злодей, что не любит Мстислав Мстиславич, когда проливается русская невинная кровь. Едва лишь Чермному наскучило насмехаться над безуспешными попытками поганых занять город, он посоветовал им подействовать на князя Мстислава по-другому.

Для начала половцы подвели к стенам – так, чтобы осажденным было лучше видно – десяток плененных мужиков и, словно играя, отсекли им головы. Стены ответили горестным криком: в городе поняли, чем поганые собираются брать. А половцы взялись за дело с большой охотой – гораздо легче ведь рубить безоружных, да еще и связанных мужичков, чем бегать на стены, дышащие смертью. Следующими жертвами для казни были приготовлены бабы с малыми ребятами. Их тоже посекли всех, но не так быстро, как до этого мужиков, – старались и себе продлить удовольствие, и чтобы осажденным было на что посмотреть.

Такого Мстислав Мстиславич не мог вытерпеть. Он кричал со стены Чермному, просил его прекратить невиданное злодейство и, наконец, сообщил, что сдаст город, если Чермный заступится за пленных.

Чермный за пленников заступился и на следующий день въехал в Торческ – обсуждать с Мстиславом Мстиславичем условия сдачи. Удалось выторговать пощаду жителям Торческа, в обмен на что те обязывались заплатить половцам, сколько те скажут, и на этом Чермный целовал крест. Мстиславу же Мстиславичу открыли путь – куда он пожелает. Унизительно было соглашаться на такое, тем более что близкие Мстиславу люди уверяли его, что Чермный не сдержит обещания – и не лучше ли всем умереть здесь с честью, но позора не принимать? Он все же решился уйти, надеясь, что жители будут пощажены. Зачем Чермному город без горожан? Итак, война была закончена, Всеволод Святославич Чермный получил во владение все приднепровские города, в том числе и Торческ, половцы увозили огромную добычу и множество пленных – сколько русских невольников появится на базарах полуденных стран! – а Мстислав Мстиславич получал жизнь, целой отпускали и его небольшую дружину. И еще он получил муки совести, невыносимый стыд и жаркое желание когда-нибудь Чермному отомстить.

За отважную защиту своего бывшего города князь Рюрик Ростиславич наградил племянника уделом торопецким. Так началась для Мстислава Мстиславича мирная зажиточная жизнь, со своим тягучим, привычным распорядком, со своими малыми радостями и огорчениями, с хлопотами и суетой, с тайными мечтаниями о другой жизни – жизни воина и защитника несправедливо обиженных. Такие мечтания причиняли князю Мстиславу много беспокойства, но понемногу их – как светлую воду в лесном озерце – затянула тина обыденных забот, у отца семейства и хозяина их немало ведь бывает!

Тихо жил Мстислав Мстиславич, незаметно, а между тем сподобился войти в родство с самим великим князем Владимирским Всеволодом Юрьевичем, хотя нарочно к этому родству не стремился. Великий князь сам заслал сватов, прослышав о красоте старшей дочери Мстислава Мстиславича – Елены, и решил женить на ней своего третьего сына, Ярослава-Феодора. Незадолго до того Ярослав также был унижен Всеволодом Чермным – изгнан им из Переяславля с позором, и великий князь, должно быть, надеялся, что, женившись и став главой семьи, Ярослав сумеет превозмочь свое юношеское малодушие и станет достойным храбрым мужем. Свадьбу играли во Владимире, Мстислав Мстиславич был первым гостем на ней, одарен был сверх всякой меры подарками, но в глубине души чувствовал, что большой дружбы с великим князем Всеволодом у него не получится – им, своякам теперь, даже вроде и поговорить было не о чем, не получался разговор. Разный ум был у них со Всеволодом Юрьевичем, да к тому же, наверное, переносил великий князь на Мстислава Мстиславича невольно свое отношение к Рюрику, к которому был весьма холоден, если не сказать больше. Ну, как бы то ни было, свадебные торжества благополучно закончились, Мстислав Мстиславич, распрощавшись с дочерью, возвратился к себе в Торопец – и жизнь потекла по-прежнему.

Василий, сын, понемногу подрастал, требовал от отца все больше внимания. Вот уже мечты о собственных подвигах на поле брани стали все чаще у Мстислава Мстиславича сменяться смутными надеждами на то, что Василий сможет взять у судьбы гораздо больше, чем удалось отцу. Ничего удивительного – ростом и статью он князю не уступал, оружием владеть учился с малых лет. И смешно и радостно было глядеть, как он, еще не умеющий говорить младенец, тянулся ручонками к отцовскому мечу. На охоте от отца не отставал, зверя не пугался и крови не страшился. За подраненным оленем или буйволом мог целый день гнаться, пока не настигал. Вот на звериной ловле-то и случилась с ним беда.

Поначалу даже думалось: да не такая уж беда, дело обычное, подошел близко к убитому лосю, а тот, видно, еще жив был – вот и получил Василий тяжкий удар копытом в грудь. И когда очнулся – даже засмеяться в себе нашел силы. Ну, думали – ничего, отлежится, в бане отпарит ушибленное место. Только на пользу пойдет. Впредь станет осторожнее, поймет, что осторожность отваге не помеха. Раны да ушибы – что в бою, что на охоте – лучше всяких поучений ума прибавляют.

Василия и в бане парили, и травами целебными обкладывали, и бобровым салом грудь растирали. Но до конца он, так и не поправился – от прежнего молодого князя словно половина осталась. Высох, исхудал, слабый стал совсем. Чуть что – кашляет. На коня своего любимого забирается с трудом – тот только глазом удивленно косит: куда девалась прыть хозяина, ведь раньше, бывало, птицей в седло взлетал! Ах, горе пришло в дом с болезнью Василия! Хотя дух молодого князя остался таким же, как и раньше – старался он всегда выглядеть веселым и над недугом своим посмеивался только, – но, вместилище-то духа, юное тело служило князю Василию все хуже и хуже. Кроме матери, наверное, никто уже не надеялся, что он выздоровеет. Надежду потерял и сам Мстислав Мстиславич, а вместе с надеждой на выздоровление сына потерял и душевный покой. Зачем теперь была вся его жизнь? Если даже Господь пошлет ему еще одного сына – хватит ли оставшихся лет, чтобы увидеть его достойным преемником отцу и деду? Ведь к этому времени Мстиславу Мстиславичу было уже без малого сорок! И мысль о том, что придется свои дни доживать в тихом Торопце, похоронив сначала сына, а потом дожидаясь следующих смертей, одна из которых окажется твоей собственной, стала приносить князю Мстиславу неслыханные душевные мучения.