Текст книги "Приди и помоги. Мстислав Удалой"

Автор книги: Александр Филимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Глава XIV. Уряжение

Георгий Всеволодович убежал с поля боя, бросив все и всех, как только увидел, что братьев нет рядом – ни Ярослава, ни Святослава. То, что Ярослав, ради которого и была затеяна вся эта война, ушел спасаться первым, возмутило великого князя едва ли не больше, чем разгром всего войска и даже собственной княжеской дружины.

С Георгием увязалось несколько человек из тех, кто находился с ним рядом в то время, когда лавина новгородской черни хлынула с холма и пошла сминать и теснить отборную суздальскую и владимирскую конницу – лучших из лучших. Уже порядочно отъехав от места побоища, великий князь опомнился и заметил попутчиков. Пришел в гнев! Хотел было наброситься на них – гнать обратно, пусть умирают! – но, на их счастье, догадались они захватить с собой запасных коней для великого князя. Сменные кони должны были ему понадобиться – а как управишься с ними без помощников? Он махнул рукой и позволил себя сопровождать.

Вспышка гнева вытеснила из головы дурной страх и прояснила ум. А когда шум и вопль проигранной битвы остался далеко позади и перестал быть слышен, вернулась способность размышлять.

Лучше бы она не возвращалась! Чем дальше отъезжал от поля своего позора Георгий Всеволодович, тем отчетливее понимал, какое случилось непоправимое несчастье. Все, все пропало!

Все потеряно в один миг – власть, могущество, сила, слава. Неужели всего этого можно так сразу лишиться? Все это казалось ему неотделимым, принадлежащим навечно. Но вот что получается: достаточно сделать один неверный шаг – и все исчезает, словно ты шел по жизни не как по широкой и прямой дороге, а как по тоненькой жердочке над пропастью.

Теплился в душе лишь крохотный уголек надежды: добраться бы до своего города, до Владимира, а там будет видно. Он еще великий князь! Он не пустит никого в свой город – а потом что-нибудь придумает, все образуется, грозу как-нибудь пронесет мимо. И то, что сейчас леденит сердце, пройдет, забудется, как страшный сон, который снился в детстве.

Никуда не денешься – виноваты в случившемся были многие люди и разные обстоятельства, но самым главным виновником Георгию Всеволодовичу приходилось признавать себя. Константин был прав в споре за отцовский стол, он с самых пеленок был преемником великого князя, готовил себя к Великому княжению. И не только он – вся земля знала: князь Константин станет ею править. И хотела этого. Отнять стол владимирский у старшего брата значило отнять у него основу жизни.

Упиваясь своим положением, Георгий Всеволодович в глубине души всегда помнил, что торжество его словно имеет привкус неправедности, и, как ни скрывай это за пышностью золотых одежд, все равно он ощутим и понятен каждому – от крестьянина-смерда, что поклонится великому князю в ноги, а потом вслед ему хитро прищурится, до самого близкого человека, боярина Бориса, в глазах которого, полных любви, порой появится на миг странное выражение не то осуждения, не то сочувствия. Что сейчас с ним, верным другом Борисом?

Трясясь на уставшем, спотыкающемся коне, Георгий никак не мог сложить путающиеся обрывки мыслей в единое целое.

Главным умением государя, учил его еще в юном возрасте Борис, является умение предвидеть. А чтобы овладеть таким умением, надо обладать даром высшего зрения, которое только и позволяет целиком обозревать все, что происходит в твоих владениях – важное и неважное, большое и малое. Подобно тому как орел, парящий высоко в небе, видит и князя, едущего на охоту с многочисленной свитой, и малую белку, что сидит на веточке и на того же князя настороженно поглядывает. Но орел только видит, а государственный деятель должен так же ясно, как белку и князя, замечать связующие их нити, сколь бы тонки они ни были.

Так и отложилось в голове юного князя Георгия: белка и князь, князь и белка. Смеялся вначале, а потом стало даже любопытно – вдруг такие связи на самом деле существуют? Учись, княже, видеть их, говорил Борис. Вот пример: два события, на первый взгляд совсем разных. Одно – отец твой, Всеволод Юрьевич, с Новгородом поссорился. Второе – конюх Глузд, самый замызганный мужичонка, стал в новом кафтане разгуливать, дом строит о семи окошках и дочь свою, на левый глаз кривую, замуж выдал с хорошим приданым. Связь есть? Нету. Но если приглядеться – то вот она, ниточка, да не ниточка, а целая веревка. Великий князь пути закрыл, хлеба в Новгороде не стало. А конюх Глузд мозгами пораскинул да и добыл у кравчего великого князя такую грамотку, с которой ему в Новгород пройти позволено и товару можно с собой провозить сколько сможет. Вот он хлеба здесь купил – хлеб тогда был дешев – да в Новгороде его и продал, вдесятеро дороже. Тут и дочка его кривая сразу стала завидной невестой. Да, юный Георгий только поражался – как ловко тут все увязано. Вот тебе и князь, вот тебе и белка.

А когда сел Георгий на отцовском столе, то в гордыне своей возомнил: теперь-то ему все открыто и подвластно. И легко будет проникать в суть вещей и управлять ходом событий.

И вот к чему все пришло – доуправлялся. Еще вчера твердо знал: достигнет того, чего еще ни один властитель не достигал, – встанет над всей Русью. А сегодня уподобился белке, которую высмотрел откуда-то сверху – и уже не выпустит из поля зрения – холодный безжалостный взгляд орла.

Вскоре в пути произошло еще одно несчастье – пал под Георгием Всеволодовичем конь. Перешел вдруг на неуверенный ныряющий шаг, потом и вовсе остановился и, едва дождавшись, пока хозяин слезет с седла – повалился на бок, выбросил изо рта еще несколько клочьев пены, похрипел и издох. А добрый был конь! Случай этот привел Георгия в такое сумрачное состояние, что, пересев на другого коня, он больше и думать ни о чем не мог – не получалось, словно окостенел весь.

Второй конь начал выбиваться из сил, едва лишь Георгий приноровился к его ходу: левый повод ему надо было держать короче, чем правый, – он тогда бежал ровно. А издох на ходу, с князем не посчитавшись. Подломил передние ноги – и Георгию Всеволодовичу пришлось прыгать и немного пробежать на раскоряченных ногах, а то бы на брюхе проехался. И такая обида вдруг поднялась на этого коня, что подбежал к нему и пнул по морде сапогом несколько раз.

Когда надоело бить ногой мертвое животное и злоба в груди немного поутихла, огляделся и заметил, что попутчики бросили его, оставив, правда, третьего коня. Наверное – испугались, что разгневанный князь вот так же и на них, бежавших с поля ратниках, может сорвать свое раздражение. Очень даже возможное дело. Приедут во Владимир, тут-то великий князь перед всем народом укажет на них пальцем: вот, мол, виновники позора моего и вашего! Лучше скрыться подальше от греха.

Впрочем, Георгий Всеволодович сразу забыл о бросивших его посреди лесной дороги людях. Третий конь оказался без седла и тоже, как и беглецы, был напуган вспышкой княжеского гнева. Пришлось за ним побегать, поуговаривать дрожащим от скрытой ненависти голосом, прежде чем тот позволил себя поймать.

Расседлывать дохлого коня не было ни времени, ни сил. Снял Георгий Всеволодович с себя железный нагрудник, поножи, тяжелый пояс – забросил все в кусты. Шлема на голове уж давно не было – потерял где-то. Ничего – коню легче будет, этот конь последний, другого не найти. Снял кафтан фрязевского алого сукна, набросил на испуганного жеребца: седло не седло, что-то вроде потника получилось. Намучился, пока влез, – ни стремени, ни слуги, который животное подержит. Нашел дерево с низко торчащим суком, подвел упирающегося коня – хорошо, хоть узда на нем была, забрался на сук, ну а уж с него перебрался на конскую спину. Перед тем как поехать дальше, подумал, что надо бы заметить место, куда бросил доспех, а будет случай – вернуться и подобрать. И опять расстроился до невозможности – не будет такого случая! Не железо пропало, вся жизнь пропала!

И уж совсем вышел из себя Георгий Всеволодович, когда возле Боголюбова встретился ему на дороге обоз. Это по его приказу везли возчики пиво и мед! Позавчера во время пира он, пьяный, послал в Боголюбове за хмельными напитками – войско свое угощать перед сражением. И вот на тебе – и сражение проиграно, и войска того нет, а эти тащатся себе полегоньку, мирно беседуют о чем-то и уж конечно то, что везут, за время пути не раз попробовали. То-то выпучили глаза, когда налетел на них великий князь на неоседланном коне, без шапки, в исподней сорочке, без оружия и свиты! Он, наверное, страшен был – рассыпались возчики с дороги в разные стороны, так мелкая рыбешка спасается от подплывающей щуки. А он погнал коня дальше.

Боголюбово проскочил, не заезжая. Потом уж пожалев: надо было сделать крюк, заехать, одеться, коня сменить. Но поздно стало возвращаться – завиднелись впереди знакомые купола владимирские, отсвечивающие красным золотом заходящего солнца. И страшно потянуло домой.

Стража его не узнала – приняла за простого ратника, который привез долгожданную весть о победе. Махали руками приветственно, а потом, конечно, остолбенели, даже на колени попадать не догадались. А заметили Георгия Всеволодовича издалека, и какой-то дурак распорядился в надвратный колокол звонить – и по всему городу, конечно, стали отзываться, во всех храмах славить победу владимирского оружия. Такое получилось унижение: над всем городом веселый перезвон, а великий князь, раздетый и растрепанный, ездит на взмыленном коне вдоль стен и кричит: укрепляйте город! укрепляйте город! На стенах суматоха, беготня, вопли жалобные, плач. Никого же не осталось в городе, кроме стариков немощных, монахов, ребятишек да баб. И все на стенах сидят целый день, ждут своих родных назад с победой и добычей воинской.

Еще стыда хватил полной мерой, когда по городским улицам ехал к верхнему городу – во дворец. А дома жена, княгиня Агафья, едва увидев, заголосила, словно по мертвому. Он даже подумал, оторопело глядя на жену: а может, и вправду я уже умер? Потому что живому вынести весь этот ужас просто невозможно.

Но родные стены помогли, привели в чувство. Распорядился – у ворот стражу выставить усиленную, на ночь ворота не закрывать, всех уцелевших, что вернутся с поля сражения, – пускать. Городу понадобятся защитники! Бирючей пустить по улицам, объявлять приказ великого князя: пусть те, кто может держать оружие, вооружаются и идут на стены. И – молебен, в каждой церкви молебен о спасении города, о даровании победы над врагом.

Чтобы заснуть этой ночью, пришлось крепко выпить. А все равно полночи не спал – мучился. То себя было нестерпимо жаль, то принимался брата Ярослава тихо ненавидеть. Всю вину за то, что случилось, на него перекладывать. Это помогало слабо. Сам был во всем виноват.

Утром вскочил: собирать народ! Вече созывать, советоваться – как быть дальше. Еще можно помочь беде. Собрать военную силу. Ударить на врага.

Вече собралось – и тогда ему стало окончательно ясно, что никакой военной силы собрать не удастся. Из стариков и монахов не составишь полк.

Все же он еще пытался управлять ходом событий.

– Владимирцы! – кричал он. – Братья! Враги наши близко! Затворимся в городе, станем отбиваться!

Георгию Всеволодовичу уже доложили, что за ночь в город вернулось довольно много народу, уцелевшего в сражении. Почти все приходили раненные, и ни у кого с собой не было мало-мальски приличного оружия. И на вече никто из этих ратников не пришел.

– С кем будем отбиваться, князь? – отвечали ему из толпы, словно равному. – С кем затворимся? Наши все побиты – не знаешь ты этого? А кто прибежал – те больные да безоружные. Кому воевать? Ребятишкам малым?

Никогда еще с ним так не говорили. Какую-нибудь неделю назад не эти ли самые люди славили его? Все кончилось.

– Знаю, братья, все знаю! – Пришлось отвечать им, сдерживая гнев. – Не можете биться – ладно. Прошу только вас об одном! Не выдавайте меня! Я вам зла не делал! Не выдавайте ни князю Мстиславу, ни брату моему, князю Константину!

Толпа пошумела, погудела, потом раздалось несколько голосов с разных концов ее:

– Ладно! Не бойся, князь, – не выдадим!

– Заступимся за тебя! Константин нас послушает!

– Константина попросим!

Вот оно как. За ночь, оказывается, владимирцы успели себе нового великого князя избрать. Что ж – все правильно.

– Спасибо вам, братья! – Пришлось поклониться вечу, раз заступиться обещали. – А из города я сам выйду, как придет Константин, так ему навстречу пойду.

На этом и закончили. Разошлись: народ по домам своим – оплакивать убитых, ходить за ранеными, хоронить умерших, князь – в опустевший дворец свой, думать над горькой судьбой и ждать решения участи. И привыкать понемногу к новому положению – белки, прячущейся за веткой и трепещущей от страха.

Впрочем, он немного лукавил перед собой. Собственно жизни ничто не грозило теперь, когда избежал смерти в бою. Георгий Всеволодович прекрасно знал, что старший брат Константин не злопамятен и не жесток. Казнить его не станет. А уж про Мстислава Мстиславича и говорить нечего: он витязь славный, в битве равных себе не имеющий, но едва ли больше славы воинской известен своим добродушием и милостью к побежденным. Особенно бывает милостив, если перед ним повиниться.

Мстислав Удалой! Нынче – князь над князьями, распорядитель и устроитель народных судеб. Орел, парящий в поднебесье!

Да, он старше и опытнее Георгия, но разве умнее? Может быть только одно: какая-то сила ему помогает. И поэтому он всегда прав оказывается. Наверное – эта справедливая сила избрала его изо всех.

Много пришлось передумать Георгию, пока он, сидя во дворце, дожидался прихода союзных князей. То клялся перед самим собой, то злился на Ярослава, то на Константина, то снова на себя. Не мог разозлиться только на Мстислава Мстиславича. Чем больше о нем размышлял – тем тверже становилось печальное понимание происшедшего. В самоуверенной гордыне подняв на князя Удалого руку, отвергнув его призывы к миру и согласию, столкнувшись с ним в кровавой схватке, Георгий навсегда лишил себя – не власти и богатства, нет! они еще, может быть, придут, – лишил чего-то дорогого, к чему, оказывается, робко стремилась душа, а он и не замечал этого. Человек, живя в грехе и поддаваясь грубой жизни, все время что-то теряет, а теряя – забывает себя, прежнего. Но хранит в душе веру и надежду: все еще вспомнится! Даже самый отъявленный грешник и тот чувствует в себе эту ниточку надежды, цепляется за нее. И когда ниточка рвется, остается о ней воспоминание! Георгий понимал, что его ниточка оборвана, и не только он сам – никто на свете не вспомнит того хорошего, что было в нем раньше. Не совершится чудо, и реки крови, пролитые неправедно, из пустой прихоти, не повернутся назад, не вольются в перерубленные жилы, не оживят родных мертвецов. В светлый колодец, из которого ему бы испить воды с благодарностью, он глумливо плюнул, и этого плевка ему не забудет никто. Того Георгия, не способного на подобное кощунство, больше нет. Он стал совсем другим человеком.

Ожидание было долгим – целая неделя прошла, пока Георгию Всеволодовичу доложили, что к Владимиру приближается союзное войско. Он кинулся на городскую стену – посмотреть, угадать свою судьбу в уверенной поступи победителей. Ворота приказал закрыть.

Они двигались неторопливо. Им спешить было некуда. Им хорошо, наверное, было ехать вот так, не торопясь, нежась под ласковым весенним солнышком и приятно беседуя! Не доезжая до города, увидев накрепко закрытые ворота, они, однако, не обеспокоились, ругаться и грозить, требовать, чтобы им немедленно открыли, не стали. Все так же неторопливо войско во главе с князьями Мстиславом, Константином и обоими Владимирами поехало вдоль стен. Объезжали город, Константин на что-то указывал, что-то объяснял Мстиславу Мстиславичу, с которым ехал рядом, словно родной брат, а Георгий в это время, прячась за забралами и навесами, крался над князьями по стене и силился хоть что-нибудь расслышать. Так и обошел весь город.

Вернувшись к тому месту, с которого начали объезд, князья спешились и приказали разбивать стан. Видно было – это не осада вовсе, никакого приступа не будет, а просто усталое войско размещается для отдыха. К вечеру стан был обустроен и выглядел весьма мирно. Войско как бы и не замечало городских стен и занималось чисткой коней, поправкой упряжи и оружия, приготовлением пищи и играми – кто в салку, кто в коня, кто в зернь.

Георгию Всеволодовичу тут бы и выйти к князьям, тем более что народу обещал, и некоторые ему, не стесняясь, об этом напоминали. Вышел бы, упал в ноги. По крайней мере, все быстро бы решилось. Нет – не стал выходить! Убежал к себе во дворец, затворился, заперся в покоях, сидел как сыч. Ждал чего-то.

Ночью начался пожар во дворце. Княгиня перепугалась! И без того была еле жива от страха. Дети перепугались! Сам едва из окна не выпрыгнул, выбежал во двор в одном исподнем. Еле потушили. Тут же и донос получил: мол, зажег дворец кто-то из своих, чтобы осаждающим угодить. Чтобы им было приятно смотреть, как их враг вчерашний поджаривается. Попробовал Георгий Всеволодович прийти в гневное состояние, потребовал, чтобы поджигателей непременно разыскали. Потом передумал и махнул рукой: черт с ними. Где их найдешь? А найдут – возиться неохота. Ушел спать.

Спал до полудня, пока не разбудили. Опять донесение: оказывается, завидев дым, поднимающийся над верхним городом, Мстиславов полк новгородский хотел было идти на приступ. Крик подняли, оружием размахивали. Сам Мстислав Мстиславич их остановил. Речь сказал. Много говорил про кровь невинную, что хватит, мол, ее проливать. Новгородцы хоть и были распалены, а князя своего послушались беспрекословно. Ну, еще бы! Ведь он теперь для них как отец родной.

Днем Георгий Всеволодович опять лазил на стену, ходил по ней, разглядывая мирно раскинувшийся стан. Опять прятался и вслушивался в голоса: может, о нем что-нибудь i скажут? Ничего не услышал. Если и говорили, то вполголоса. Сам хотел крикнуть со стены что-нибудь обидное. Но устыдился своего порыва глупого и ушел. Дома вдруг осенило: подарки! Подарки надо бы приготовить князьям, все равно не обойтись без подношений. Весь оставшийся день только и думал: кому что. Мстиславу Мстиславичу – коня самого лучшего. Оружие, доспех. Нет – и оружие и доспех нужно по его мерке подбирать, чтоб меч по руке пришелся, чтоб шлем и нагрудник впору. А какая мерка у него? Со стены не увидишь. Что Константину? Вот тоже задача. С детства Георгий знал, что старший брат более всего любит святыни церковные. За кусочек доски от гроба святого великомученика готов город какой-нибудь отдать. Положим, во владимирских церквах святынь подобных много, и есть из чего выбрать. Но как их Константину подарить, если он сам не сегодня-завтра во Владимире сядет и все и так ему будет принадлежать? Эх, знать бы раньше, что все так обернется, – послал бы в Царьград человека: все, что ни предложат – покупай, вези. А то и покупать не нужно. Великому князю Владимирскому только глазом моргнуть – таких святынь привезут! Отцу, Всеволоду Юрьевичу, чего из Святой земли не доставляли!

И Константин, который вскоре станет великим князем, сможет такие подарки получать сам.

Коней подходящих, кстати, на конюшне тоже не оказалось. Все были на войну забраны. И все достались победителям.

В конце концов Георгий Всеволодович решил, что дары должны быть, главное дело, богатыми. Золота побольше, серебра. Мехов там. Все равно получается, что не свое будет дарить – Константиново. На том закончился еще один день добровольно-вынужденного осадного заточения, и заснул Георгий Всеволодович, великий князь Владимирский.

А ночью – опять пожар! Видно, вчерашние поджигатели не оценили его доброты, снова взялись вредить. Неужели его так не любят?

Теперь, после второго пожара, уже не спал. Всю ночь бодрствовал. Челяди дворовой, казначею тоже не дал спать, перетряхивали лари с добром, укладки с драгоценностями. Готовили дары для завтрашнего подношения, когда в город войдут князья.

Утром, едва рассвело, выслал Георгий Всеволодович послов к Мстиславу и Константину. Велел кланяться и передать, что с выходом из города не задержит. А днем, взяв с собой младшего братца Иоанна, сам прибыл в стан победителей.

Они уж его поджидали. Сидели у Мстислава Мстиславича в шатре, встретили молча, но без той суровости во взглядах, которую он ожидал увидеть.

Заметив, что не так они и разгневаны, не стал падать на колени, а лишь поклонился глубоко.

– Братья мои! – начал проникновенно. – Князь Мстислав! Князь Константин! Князь Владимир и ты, другой князь Владимир! Вам кланяюсь и челом бью. Возьмите все мое достояние, только жизни меня не лишайте! Князь Мстислав Мстиславич! Я в твоей воле, и все братья мои также. Прости мне мой грех. Посади за стол и накорми. И до скончания века стану в твоей руке ходить.

И что же – этого оказалось достаточно для того, чтобы Удалой растрогался. Константин еще хранил на лице выражение холодной отчужденности, оба Владимира переглядывались, а Мстислав Мстиславич уже встал, помигал добрыми глазами, шагнул к Георгию и объятия раскрыл. Обнялись, конечно. Ну а после Мстислава обнимался с остальными. Так уж положено. Обнял и брата Константина, подумав про себя, что подобного не приходилось делать уже, наверное, лет десять. Но, оказывается, руки помнили тело брата – худощавое, некрепкое и такое родное. Впору прослезиться, и, наверное, прослезился бы, если бы душа – новое ощущение – не была такой холодной. И расчетливой – обнимая Константина, старался, чтобы объятие получилось не слишком пылким, а то догадливый брат может не поверить в искренность его раскаяния.

Потом, конечно, поехали в город. Во дворце Георгий их всех одаривал тем, что было уж приготовлено. Опять обнимались. Сели за стол.

Мстислав Мстиславич хотя и простил Георгия, но прямо объявил ему, что справедливость восстановит и посадит на владимирском столе Константина. Это было сказано при всех. И Георгий снова удивился этому человеку, который свою удачу, свое благословение Божье тратит не на себя, а на какую-то там справедливость. Что ему Константин? Мстислав Мстиславич сам мог сесть на владимирском золотом столе, присоединить к великокняжеским владениям и Новгород, и Смоленск, и Рязань, и Чернигов – и никто не посмел бы его осудить за это! Наоборот – любая земля приняла бы его с радостью и восторгом, с колокольным звоном и дарами. Неужели есть сила сильнее выгоды и жажды власти? Выходит – есть, приходится в это верить. И теперь, и учитывать это в дальнейшем.

На следующий день состоялось вокняжение Константина. Весь город собрался его приветствовать. Его во Владимире всегда помнили и любили и были рады, что он стал их государем. Георгий же при этом вынужден был присутствовать, Мстиславу Мстиславичу и в голову, наверное, не приходило, что такое торжество справедливости может вызвать в ком-то горькие чувства. Тем более – в бывшем великом князе Георгии Всеволодовиче, ведь он осознал свою неправоту, покаялся и примирился с братом.

После того как Константин поцеловал крест владимирцам, а они – ему, было объявлено о решении участи бывшего государя. Давал ему, Георгию, великий князь Константин – а на самом деле Мстислав Мстиславич – небольшой городок Радилов на Волге. И Георгий Всеволодович кланялся и говорил слова благодарности. Надеяться на что-то большее и нельзя было, ведь еще совсем недавно он не был до конца уверен, что ему оставят жизнь. А тут все-таки город, да позволили взять с собой дружину и достаточно имущества для жизни. Дружина была небольшая, человек сорок, и состояла вся из тех, кто оставались в городе, да тех, кто сумел сдаться в плен у Липицы. Остальные дружинники Георгия в основном все погибли и – малой частью – разбежались кто куда.

Брат Константин, понимая состояние Георгия, посоветовал ему отправляться на следующий же день. В эту пору добраться до Радилова Городца лучше всего было водой – по Клязьме до Оки, а там и до Волги рукой подать. Тут же великий князь распорядился строить ладьи и наседы, и все было приготовлено удивительно быстро. Пока шла подготовка к отъезду, а вернее сказать – к отплытию, Георгий почти все время провел на могиле отца. Горожанам, собравшимся посмотреть, как их бывший князь прощается с дорогим сердцу местом, жаловался на брата Ярослава. Говорил, что Ярослав во всем виноват – подбил на нехорошее дело, но теперь, слава Богу, все закончилось.

На следующее утро, бросив последний взгляд на стены родного города, Георгий Всеволодович с семьей, дружиной и немногочисленными друзьями отбыл к своему новому обиталищу. Среди друзей его находился епископ владимирский Симон, который был обязан Георгию своим саном и не пожелал изменить благотворителю в дни его злополучия.

Князь Ярослав Всеволодович, главный зачинщик войны, убежав от Липицы, никаких угрызений совести не испытывал. В отличие от Георгия ему удалось увести с собой и тем самым спасти от топоров и дубин новгородских более сотни отборных своих дружинников. Так что, пробираясь домой глухими лесными дорогами, он все еще мог считать себя и свою дружину значительной военной силой. Жаль было, конечно, что так нелепо закончилось сражение. Но ничего – будут следом и другие! Жаль было и дорогого шлема – свалился с головы, а поднять его не нашлось времени: если бы бросился поднимать, то как раз угодил бы под ноги пешему новгородскому полку и лежал бы сейчас ободранный и никем не узнанный вместе с тысячами других – сладкой пищей для волков, медведей и воронья хищного.

Потом шлем забылся, забылось и сожаление о нем – понемногу занялась и запылала внутри дикая, сжигающая злоба. Такой он на поле боя не испытывал. Хотелось только одного – убивать. Убивать людей, рубить наотмашь податливое человеческое мясо! Пусть все видят, как он, князь Ярослав, может быть ужасен.

Из-за этой злобы, помутившей его рассудок, Ярослав и потерял свою дружину.

Злоба требовала выхода. Убивать же пока было некого, и он стремился как можно скорее добраться до дому – до своего Переяславля. Там обязательно кто-нибудь попадет под горячую руку, и нестерпимый свирепый жар хоть немного будет утолен. Ярослав гнал и гнал, дружина едва поспевала за ним, и вдруг до него дошло, что многие, отстав, больше его не догоняют. Он понял это, когда менял третьего коня, удушив его непосильным бегом, как и первых двух. Войско стало меньше едва ли не наполовину!

Оставшимся дружинникам он ничего не сказал – притворился, что не заметил. Но чего ему стоило притворство! Волна ненависти хлестнула его огненным бичом, и он так скрипнул зубами, что почувствовал во рту мелкую крошку. Обиднее всего было то, что дружинники, оставившие своего князя, который, можно сказать, спас им жизни, никакого наказания не понесут. И нет у Ярослава теперь над ними власти, и не увидит он их больше никогда.

Он решил, что дорога, по какой они ехали, слишком извилиста, а значит, удлиняет путь до желанной цели. Начал спрямлять, где только возможно. При этом еще добрых десятка два ратников куда-то делись. Заблудились, наверное. И он видел, что среди остальных тоже есть такие, что не прочь немного поплутать вдали от взбесившегося князя.

Тут, на беду, дорога откинулась влево, образуя широкую петлю, огибающую мокрое болото. Оно, может быть, и было проходимо летом, но сейчас лежало налитое водой. Кочки, покрытые слабо зеленеющей весенней травкой, правда, торчали в болоте довольно густо, но это ни о чем не говорило. Темная вода могла скрывать между кочками такие ямы, что все войско вместе с князем туда уйдет, и даже пузырей не останется. Ярослав велел идти через болото. Приказал голосом хриплым, не терпящим возражений.

Из упрямства бросился первым в черную воду, хотя конь пятился, храпел и не желал идти. Смирился, понес хозяина и – вот ведь чудо какое – вынес на другой берег! Ярослав понял, что действительно случилось чудо, когда, выбравшись на твердую дорогу и оглянувшись, увидел, что трое – всего только трое – дружинников, послушавшихся его приказа, завязли, провалились и тонут, тонут! И только один из них мог еще как-то вылезти: он уцепился за кочку, видимо выдернув ноги из стремени, а товарищи на берегу уже вязали кушаки, чтобы ему бросить. Двое других, пронзительно вопя и барахтаясь, вместе с конями быстро и неотвратимо уходили вниз.

Того, что был ближе к берегу, все-таки вытащили. Ярослав, трясясь от бессильного бешенства, смотрел. Едва нашел в себе силы крикнуть остаткам дружины, чтоб, не мешкая, догоняли его. Они же, молча дождавшись, пока над тонущими не сомкнулась и не затихла вода, подсадили мокрого дружинника к кому-то позади седла, развернулись и медленно поехали прочь.

Он даже хотел сначала броситься вдогонку, вытащив меч. Но как ни был взбешен, а ума хватило понять, что после случившегося его зарубят без разговоров, а труп кинут в это же болото – без надлежащего христианского погребения. Каркнув вслед уходящей дружине какую-то бессмысленную угрозу, Ярослав поехал дальше по дороге, заставляя коня все убыстрять и убыстрять бег.

Еще только начинало вечереть, когда стены и пригороды Переяславля показались вдали. Подъехав поближе, он придержал измученного коня: захотелось почему-то войти в город медленным шагом, словно боялся расплескать злобу, переполнявшую его до краев. Но оказалось, что и так придется идти шагом, только своими ногами – его обессиленный конь упал и издох.

Ярослава и самого пошатывало от усталости. Кое-как добрался до ворот, зыркнул на перепуганных сторожей – их сразу будто и не стало, – не спрашивая, отвязал чьего-то коня, переминавшегося тут же, неподалеку. На этом чужом коне и въехал в свой двор.

Челядь, стража, дворцовые – как чувствовали, что лучше не попадаться князю на глаза, – мигом попрятались! Будто никого не обеспокоило, не встревожило, почему князь, недавно ушедший на войну с полками и знаменами, вернулся с войны один и даже без шлема. Ни один не подошел, не спросил, не попытался утешить. Всем своя шкура дороже его чести! Ярослав оглядел пустынный двор, по которому только утки да гуси бродили, переваливаясь.

Гуся, что ли, порешить, подумал он. Но тут же передумал – гусиная шея перерубится мечом как былинка, не доставив руке, жаждущей убийства, никакого удовольствия. Тогда он привязал чужого коня к крыльцовой балясине, вынул меч, выставил ногу для упора – и, торопясь, чтобы не успеть пожалеть животное, ударил лезвием по основанию шеи, сверху вниз – в то место, где кончалась грива. Едва отскочил от плеснувшей крови.

Конь развалился на две части. Задняя половина судорожно забила ногами, рухнув на землю, а голова вместе с шеей, коротко привязанная к крыльцу за уздечку, клацнула два раза зубами и стала раскачиваться. Глядя на все это, Ярослав ощутил странное облегчение внутри – так бывает, когда лопнет нарыв, долго мучивший тупой ноющей болью, и хлынет облегченно и мерзко кроваво-желтый гной.