Текст книги "Мао Цзэдун"

Автор книги: Александр Панцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 67 страниц)

«СИАНЬСКИЙ ИНЦИДЕНТ»

А Чжан Готао тем временем кружил по северо-западной Сычуани. В течение сорока дней он пытался выбраться из топких болот. Спустя четыре года, уже в Москве, Отто Браун докладывал своему руководству: «Главные силы Чжан[а]… находились 40 дней без крова и продовольствия, так как не нашли строительный материал для моста, необходимого для переправы реки [так в тексте]. Говорят, что положение дошло до людоедства»¹⁷⁸. 5 октября, совершенно обезумевший, он образовал новый «Центральный комитет КПК», новое «Центральное правительство» и новый «Центральный Реввоенсовет», объявив об «исключении из партии» Мао Цзэдуна, Чжоу Эньлая, Бо Гу и Ло Фу¹⁷⁹. Глупее этого трудно было себе что-либо представить. Одновременно он применил самые жесткие меры к тем командирам и комиссарам его колонны, которые выступили против таких действий. Кое-кто из них был даже расстрелян¹⁸⁰.

Между тем Политбюро ЦК обосновалось в северной Шэньси. В середине декабря 1935 года Мао переехал в город Ваяобао – единственный, по словам Брауна, уездный центр этого района, «который прочно удерживался Красной армией». Там же расположились и другие члены руководства. «Вокруг простиралась бедная, лишь кое-где обработанная мотыгами земля», – вспоминал очевидец¹⁸¹. Десятки поселков и деревень лежали в руинах, плодородные земли были заброшены. Немногочисленное сельское население влачило жалкое существование. Многолетние милитаристские войны, чудовищный бандитизм и страшные неурожаи и эпидемии катастрофическим образом подорвали экономику края. В 1928–1933 годах, за несколько лет до прихода войск Мао, от голодной смерти в этих местах скончалось более половины жителей. Во многих деревнях умерли все дети младше десяти лет. Северная Шэньси почти обезлюдела¹⁸². Как и вообще на севере Китая, здесь не существовало деления на хакка и бэньди, но ужасающая нищета людей, балансировавших на грани голодной смерти, создавала для КПК так же, как и в «стране хакка», исключительно благоприятные условия для развития.

Повсюду, куда хватает глаз, тянулись бесконечные узкие овраги, глубокими шрамами прорезавшие желтые равнины, уныло громоздились безжизненные лёссовые холмы. В них, в этих холмах, жили спасавшиеся от голода и войн люди. Тут и там видны были десятки, сотни пещер.

Мягкий лёссовый грунт позволял заниматься «пещеростроительством» практически каждому. В этих пещерах и стали жить лидеры КПК, в том числе Мао Цзэдун с Хэ Цзычжэнь. После буйной субтропической природы южной Цзянси и Фуцзяни непритязательный северный ландшафт мог навевать только тоску. Но Мао было не до эмоций. Цзуньи и особенно разрыв с Чжан Готао привели к тому, что именно на него теперь все стали смотреть как на лидера. И ждали его решений.

Весь остаток осени и всю зиму он занимался строительством органов власти в новом районе, уделяя главное внимание, разумеется, укреплению вооруженных сил. После объединения с местными партизанскими отрядами численность его Красной армии возросла до 10 тысяч 410 бойцов¹⁸³. В начале ноября Мао провел реорганизацию войск, вернувшись к их старому названию – «армия 1-го фронта». В отсутствие Чжу Дэ (тот по-прежнему находился с Чжан Готао) пост командующего армией получил Пэн Дэхуай. Себя же Мао, естественно, назначил политкомиссаром. Тогда же был учрежден Северо-Западный реввоенсовет – высший военно-политической орган, призванный осуществлять верховный контроль над советским районом. Мао стал его председателем, а двумя своими заместителями сделал Чжоу Эньлая, оправившегося от болезни, и (формально) Чжу Дэ. (К «старине Чжу» у Мао претензий не было. Он понимал, что профессиональный вояка привык подчиняться непосредственному партийному руководству, а потому не мог ничего противопоставить Чжан Готао.) Было сформировано и правительство района (официально оно называлось «Северо-Западная канцелярия Центрального правительства Китайской Советской Республики»), которое занялось прежде всего хозяйственными вопросами. Пост министра экономики и внешней торговли в нем получил брат Мао, Цзэминь, а вот высокая должность председателя правительства отошла к Бо Гу. Мао умел налаживать контакт с нужными ему людьми, в том числе с бывшими врагами: проверенный принцип «лечить болезнь, чтобы спасти больного» продолжал приносить плоды. Благодарный Бо Гу рад был услужить Мао Цзэдуну.

Только с непокорным Чжан Готао долго не удавалось наладить отношения. Целый год длился конфликт. И лишь в самом конце ноября 1936 года несчастный Чжан в сопровождении Чжу Дэ объявился наконец в северной Шэньси – искать «мировую»¹⁸⁴. К тому времени он уже почти полностью потерял свою армию – в болотах и горах Сычуани, Сикана и южной Ганьсу, где ему пришлось вести беспрерывные бои с превосходящим по силе противником. Мао встретил его великодушно. Чжан «потерял лицо», а потому был неопасен. За ним, неудачником, уже никто не пошел бы, даже если бы он и продолжил свою «антипартийную» деятельность. «Все мы поздравили друг друга, – пишет Чжан Готао. – …Мы говорили о нашем будущем, а не о нашем прошлом»¹⁸⁵. Мао даже предоставил Чжану ряд ответственных должностей. Он сделал его вместо Чжу Дэ одним из своих заместителей по Реввоенсовету, вновь назначил генеральным политкомиссаром Красной армии (командующим ее опять стал Чжу Дэ) и утвердил заместителем председателя правительства. Раскол был преодолен[70]70
  Капитуляция Чжан Готао привела, помимо прочего, и к тому, что в состав армии Мао влились не только остатки 4-го фронта (то есть бывшей левой колонны Чжана), но и войска 2-го фронта Хэ Луна и Жэнь Биши, которые в июне 1936 г., совершив переход из своей старой опорной базы на границах Хунани и Хубэя в Сикан, соединились с отрядами Чжан Готао.


[Закрыть]. И Мао с оптимизмом смотрел в будущее.

А оно тогда для коммунистов начинало вырисовываться благоприятно. Действия японцев становились все более агрессивными, и патриотический подъем китайского населения нарастал. За год до того, в декабре 1935-го, по стране прокатилась волна мощных антияпонских выступлений студенчества (так называемое движение 9 декабря), глубоко потрясшее китайское общество. Недовольство примиренческой политикой правительства по отношению к наглым захватчикам проявлялось и в гоминьдановской армии. В этой обстановке «антияпонизм» КПК начинал завоевывать симпатии китайской общественности.

Понимая это, Мао не прекращал антияпонской риторики. После многих лет кровавой гражданской войны он начал осознавать, что только ярко выраженный патриотизм коммунистов мог обеспечить им широкую поддержку народа. Конечно, ни он, ни кто-либо другой из его окружения не собирались отказываться от классовой борьбы, однако в тактических целях им стало выгодно «несколько сбавить радикальные обороты». Бандитский передел собственности до сих пор приводил лишь к поражениям. И хотя дикая гражданская бойня по-прежнему продолжалась и Чан Кайши оставался главным врагом, отныне в войне с ним обращение к национальным чувствам китайского населения начинало приобретать для КПК все более важное значение.

И тут ему опять повезло: его новый курс самым поразительным образом совпал с коминтерновским! Летом 1935 года сам Сталин совершил аналогичный же поворот в международной политике. Опасаясь германского и японского вторжения в СССР, он круто изменил политику Коминтерна и его партий. Отныне коммунисты должны были стремиться не к свержению своих правящих классов, а к организации с ними нового единого фронта: на Западе – антифашистского, а на Востоке – антияпонского. Понятно, конечно, что в своих кабинетных расчетах Сталин никоим образом не пересматривал стратегические цели коммунистического движения, направленные на установление мирового господства¹⁸⁶. Он всего лишь маневрировал, стараясь попросту привлечь на свою сторону (а соответственно, и на сторону различных компартий) как можно большее число союзников. Решения по этому поводу были приняты в Москве в июле – августе на VII Всемирном конгрессе Коминтерна, во время которого 1 августа Ван Мин от имени Китайского Советского правительства и ЦК КПК опубликовал декларацию с призывом к соотечественникам прекратить гражданскую войну, объединиться и выступить на борьбу с Японией. Из числа «соотечественников», правда, исключались Чан Кайши и члены его кабинета – эти «бесчестные подонки» с «человеческими лицами, но звериными сердцами»¹⁸⁷.

Не имея связи с Москвой, Мао и другие лидеры Политбюро, находившиеся в Китае, долгое время не знали обо всем этом. А потому им приходилось действовать на свой страх и риск. После принятия решения идти в северную Шэньси Политбюро, как мы знаем, отменило постановление о посылке Мао Цзэминя и других эмиссаров в Синьцзян, и налаживание переписки с ИККИ отложили до лучших времен. Никто и не предполагал, что как раз в то время в Москве делалось все возможное, чтобы восстановить прерванные с ними контакты. Там уже знали о совещании в Цзуньи и его решениях и полностью их поддерживали. Общий их смысл донес до работников Коминтерна Чэнь Юнь, один из участников совещания. Он прибыл в столицу Советской России вскоре после окончания VII конгресса, в конце сентября 1935 года, вместе с группой из семи-восьми коммунистов, в составе которой находилась и вдова Цюй Цюбо. (Цюй, находившийся в Центральном районе с января 1934 года, после начала Великого похода был оставлен на старой базе по причине его плохого здоровья и в феврале 1935-го в Фуцзяньских горах попал в плен. Через три месяца он был казнен гоминьдановцами.)

Поездка Чэнь Юня осуществлялась без ведома Мао и большинства других членов руководства КПК. По решению Постоянного комитета Политбюро Чэнь Юнь действительно покинул войска Центральной армейской группы в июне 1935 года, но не для поездки в СССР, а для «восстановления партийной организации» в Шанхае. В Москву же отправился по директивному распоряжению делегации КПК в ИККИ (то есть Ван Мина и Кан Шэна) в самом начале сентября в связи с тем, что справиться со своей задачей в Шанхае не смог. Под псевдонимом Ши Пин он стал работать в Интернациональной контрольной комиссии Коминтерна¹⁸⁸. И именно тогда, между прочим, передал сообщение о Цзуньи секретарю ИККИ Дмитрию Захаровичу Мануильскому¹⁸⁹. Копией принятой в Цзуньи резолюции он, правда, не располагал (он ведь приехал в Москву не для информации о совещании), так что свое сообщение не мог подтвердить документами. Текст резолюции Москва получила позднее – в 1936 году. Его привез кандидат в члены Политбюро ЦК КПК и участник совещания Дэн Фа¹⁹⁰. Позже, уже в самом конце 1939 года, еще один экземпляр резолюции передал в Отдел кадров ИККИ Лю Ялоу (псевдоним – Ван Сун), бывший командир 2-й дивизии 1-й армейской группы Красной армии Китая и будущий командующий ВВС КНР, прибывший в Москву на учебу в Военной академии имени М. В. Фрунзе¹⁹¹.

Да текст резолюции собственно был и не важен. Москва и без него положительно отнеслась к решениям совещания Политбюро ЦК КПК¹⁹². И это неудивительно. К сентябрю 1935-го Коминтерн уже положил начало настоящему культу личности Мао, объявив его летом того же года на VII Всемирном конгрессе Коминтерна одним из «знаменосцев» мирового коммунистического движения – наряду с Генеральным секретарем ИККИ болгарским коммунистом Георгием Димитровым¹⁹³. Сделано это было устами представителя КПК Тэн Дайюаня, но совершенно ясно, что без санкции московского руководства Тэн не мог сказать то, что сказал: тексты речей и докладов всех участников конгресса подлежали предварительному изучению, редактированию и утверждению в соответствующих инстанциях ИККИ. VII конгресс, вообще, уделил особое внимание вопросу о повышении авторитета вождей коммунистических партий. В этой связи глава делегации КПК в Коминтерне Ван Мин в конце августа 1935 года на специально созванном совещании делегации, рассматривавшем вопросы реализации решений конгресса, заявил следующее: «Авторитет кого мы должны поднять? Конечно, членов Политбюро… Кого в первую очередь? Это авторитет товарищей Мао Цзэдуна и Чжу Дэ»¹⁹⁴.

Между прочим, сам Ван Мин, как мы знаем, к Мао Цзэдуну с пиететом не относился: на посту вождя партии он видел себя. Чуть позже сотрудник его аппарата Го Чжаотан (Афанасий Гаврилович Крымов) составит при его непосредственном участии специальную записку о Мао Цзэдуне руководящим деятелям Коминтерна, в которой попытается ослабить складывавшееся у Сталина позитивное впечатление о партизанском вожде. Вот что в ней говорилось:

«Социальное происхождение – мелкий помещик [кто-то из читавших записку красным карандашом сверху поставил знак вопроса]. Не было систематических ошибок. Очень сильный работник, больший агитатор и массовик, умеет внедряться в гущу массы, хороший руководитель массовой работы. Имеет богатейший опыт крестьянского движения и партизанской войны. Умеет работать в тяжелых, труднейших условиях. Очень активно и хорошо выполняет работу. Личные свойства – любит сближаться с массами, пропагандистская работа, самоотверженность. Наряду с вышеуказанными положительными сторонами есть недостатки, именно недостаточная теоретическая подготовка, поэтому легко может совершить отдельные политические ошибки, однако при правильном твердом партийном руководстве легко и быстро исправляет свои ошибки. [Большая часть последней фразы была кем-то подчеркнута красным карандашом, отчерчена сбоку, и рядом на полях поставлен знак вопроса]»¹⁹⁵.

О том, что Ван Мин «подрывал авторитет Мао Цзэдуна среди китайских товарищей в СССР», вышестоящим инстанциям доносили и референты отдела кадров ИККИ Георгий Иванович Мордвинов (псевдоним – Крылов) и Чжан Суйшань (псевдоним – Борис Калашников), а также бывшие члены делегации КПК в Коминтерне Ли Лисань и Чжао Иминь. Вот что, например, заявил по этому поводу 17 февраля 1940 года в беседе с работниками ИККИ Ли Лисань: «Мне казалось, что главным источником распространения сведений о том, что Мао Цзэдун не является политическим руководителем, был Ван Мин. Он говорил мне, Сяо Ай [Чжао Иминю] и др., что Мао Цзэдун практически очень хороший человек, но теоретически очень слабый. Ван Мин в разговоре со мной и Сяо Ай, которому он доверял больше, чем мне, говоря о докладе Мао Цзэдуна на II съезде Советов, сказал, что в докладе есть много слабых мест и что он их исправил и теперь доклад стал лучше. Другие документы, полученные из Китая, также исправлялись и таким образом многие исправленные документы в Москве выглядели иначе, чем в Китае»¹⁹⁶.

Стало быть, поднимать авторитет конкурента Ван Мин был вынужден – понятно, под давлением руководителей Коминтерна. Оспаривать их решения никто из китайских коммунистов по-прежнему не мог, так как финансовая зависимость КПК от СССР не ослабевала. В ЦК китайской компартии продолжали поступать огромные суммы советских денег. 8 июня 1934 года Политкомиссия Политсекретариата ИККИ приняла решение направить 100 тысяч рублей из невыплаченных сумм Компартии Китая и 100 тысяч рублей из резервного фонда¹⁹⁷. 1 июля 1934 года в Москве было решено, что Компартия Китая в 1934 году будет получать ежемесячно 7418 золотых долларов¹⁹⁸.

Сразу же вслед за VII конгрессом в Советском Союзе началась безудержная кампания восхваления Мао. В начале декабря 1935 года с обширным панегирическим очерком «Мао Цзэдун – вождь китайского трудового народа» выступил журнал «Коммунистический Интернационал» – теоретический и политический орган Коминтерна¹⁹⁹. Статья была не подписана, но ее автора установить несложно. Это был заместитель заведующего иностранным отделом «Правды» Александр Моисеевич Хамадан, до своего назначения в эту газету (1932 г.) являвшийся заведующим Информбюро Генерального консульства СССР в Харбине[71]71
  Александр Моисеевич Хамадан (настоящая фамилия Файнгар) родился в 1908 г. в Дербенте. После работы в «Правде» некоторое время сотрудничал в журнале «Новый мир», являлся заместителем его главного редактора. В начале войны – корреспондент ТАСС. Судьба Хамадана сложилась трагически. В 1942 г. в Севастополе он попал в плен к гитлеровцам. В лагере для военнопленных (где его знали под фамилией Михайлов) вел подпольную работу, за что был заключен в тюрьму, а затем в мае 1943 г. казнен.


[Закрыть]. Он выполнил задание высоких партийных инстанций в меру своих ограниченных возможностей: никаких особых документальных материалов в его распоряжении не было, если не считать рассказов о Мао китайских сотрудников ИККИ. Вскоре после этого, 13 декабря 1935 года, статью того же автора о вожде китайского народа опубликовала «Правда»²⁰⁰, после чего его биографический очерк наряду с написанными им биографиями Чжу Дэ и Фан Чжиминя, командира войск КПК в провинции Фуцзянь, погибшего в 1935 году, вошел в изданную Государственным социально-экономическим издательством брошюру «Вожди и герои китайского народа»²⁰¹.

О решениях VII конгресса, в том числе, по-видимому, и о славословиях в свой адрес, Мао узнал только в середине ноября 1935 года, когда в северную Шэньси прибыл посланец делегации КПК в Коминтерне, старый китайский коммунист Линь Юйин (псевдоним – Чжан Хао). Он приходился двоюродным братом Линь Бяо, командиру 1-й армейской группы и одному из вернейших людей Мао Цзэдуна. Линь Юйин и Мао были знакомы с весны 1927 года и, хотя давно не встречались, относились друг к другу с большим уважением²⁰².

На протяжении нескольких дней после его приезда лидеры КПК обсуждали материалы VII конгресса. Было ясно, что в соответствии с новым сталинским курсом следовало менять основные политические установки. Ло Фу высказал мысль о необходимости пересмотра и социальной политики партии, прежде всего в отношении фунун (кулачества). «К дичжу и фунун надо относиться по-разному», – подчеркнул он. Его решительно поддержал Линь Юйин, заявивший, что такой поход будет соответствовать линии ИККИ. Однако у Мао на этот счет имелись свои соображения. Полностью менять отношение к крестьянству он не хотел, хотя и признавал, что с коренным разрешением классового вопроса в деревне следовало обождать. 1 декабря он отправил Ло Фу, занимавшемуся подготовкой партийной резолюции об изменении тактики в отношении кулачества, письмо, в котором изложил свое видение проблемы. «Я в основном согласен с изменением нашей тактики по отношению к зажиточным крестьянам, – написал он, – но в резолюции следует указать следующее: если в ходе борьбы бедные и средние крестьяне станут требовать уравнительного передела земли зажиточных крестьян, то партия должна поддержать их требования. Зажиточным крестьянам следует выделять такие же участки земли, что и бедным и средним крестьянам; прежний принцип предоставления им худшей земли неверен. Но неправильно и совсем не трогать землю зажиточных крестьян в советских районах, особенно на юге. В аграрном вопросе наша политика в отношении зажиточного крестьянства должна несколько отличаться от нашей политики в отношении среднего крестьянства. Партия в деревне должна руководить зажиточным крестьянством, должна его контролировать. Ни в коем случае нельзя позволить зажиточному крестьянству руководить нами. Необходимо также отметить, что с углублением борьбы зажиточные крестьяне неминуемо перейдут в лагерь дичжу. В этом заключается особенность полуфеодального класса зажиточных крестьян в Китае. Что же касается разорившихся мелких дичжу, которые могут сами работать, то к ним надо относиться, как к зажиточным крестьянам, если против этого не возражают массы»²⁰³.

Предложения Мао были приняты лишь «в основном». Ло Фу не согласился с главным тезисом – поддержать бедных и средних крестьян, если те «в ходе борьбы» выдвинут радикальные лозунги уравнительного передела земли зажиточных крестьян. Уж очень он контрастировал с коминтерновской политикой единого фронта. 6 декабря в отсутствие Мао (он в то время находился в войсках) Политбюро ЦК в своем расширенном составе утвердило написанную Ло Фу резолюцию «Об изменении тактики в отношении кулака»²⁰⁴. Через девять дней, не желая конфликтовать, Мао на ее основе издал соответствующий указ от имени ЦИК Китайской Советской Республики²⁰⁵. Однако при своем особом мнении на проблему «кулачества» остался.

А через два дня Ло Фу собрал в Ваяобао новое расширенное совещание Политбюро, рассмотревшее уже общеполитические и военные вопросы, связанные с переменой курса Коммунистического Интернационала. Продолжалось оно несколько дней, и именно оно-то и заложило основы новой политической линии КПК. На совещании с главными докладами выступили Ло Фу и Мао, которые на этот раз были едины. Было принято решение «соединить гражданскую войну с национальной», направив ее как против японцев, так и против Чан Кайши. Имелось в виду образование «единого революционного национального фронта» всех патриотических сил, в том числе и гоминьдановских, из которых в полном соответствии с духом декларации 1 августа исключались только Чан Кайши и его ближайшее окружение²⁰⁶. Мао подчеркнул: «В острые моменты национального кризиса в гоминьдановском лагере должны происходить расколы… [Они] идут на пользу революционному народу… Ни одного такого противоречия во вражеском лагере мы не должны упускать – мы их должны использовать для борьбы против врага, который является в настоящее время главным [то есть против японцев]»²⁰⁷.

Соответствующую работу в этом направлении лидеры КПК начали еще до совещания. В самом конце ноября 1935 года Мао впервые обратился с предложением о перемирии и совместном выступлении против японцев к одному из командиров гоминьдановской армии, дислоцированной в Шэньси²⁰⁸. По сути дела, это был жест доброй воли по отношению к командующему этой армией Чжан Сюэляну, крупнейшему военному деятелю северо-запада. Именно ему в действительности адресовалось послание Мао.

Маршал Чжан, бывший маньчжурский милитарист, войска которого, отступив под натиском Квантунской армии из Маньчжурии, обосновались на юге и в центральной части провинции Шэньси, вообще играл важную роль в расстановке сил в Китае. Штаб-квартирой его двухсоттысячной Северо-Восточной армии стал древний город Сиань, столица провинции. Молодой маршал – в 1936 году ему было всего тридцать пять лет и именно так, за молодость, его и звали в китайских политических и журналистских кругах – пользовался репутацией ярого японофоба. С японцами, как мы понимаем, у него был особый счет. Ведь в 1928 году японская разведка организовала покушение на его отца, маршала Чжан Цзолиня, пытавшегося проводить в Маньчжурии самостоятельную политику. Чжан Цзолинь погиб: поезд, в котором он ехал, был взорван. На этом, как мы знаем, японцы не остановились, и в 1931 году Квантунская армия, спровоцировав «Мукденский инцидент», оккупировала всю вотчину Чжан Сюэляна, вынудив его бежать в Шэньси. Отсюда он стал пытаться налаживать отношения со всеми возможными силами, которые, по его расчетам, могли помочь ему выбить японцев из Маньчжурии. Особую надежду наивный маршал возлагал на итальянского дуче: во-первых, потому что симпатизировал фашистам, полагая, что только железная тоталитарная диктатура а-ля Муссолини могла вывести его страну из кризиса, а во-вторых, потому что рассчитывал на помощь дочери дуче Эдды, жены итальянского генконсула в Шанхае и будущего министра иностранных дел Италии графа Чиано ди Кортелаццо. Чжан нравился дамам. Стройный моложавый брюнет с жесткими короткими усиками, он обожал ночные клубы и кабаре, великолепно танцевал и элегантно ухаживал за женщинами. В общем, было неудивительно, что горячая итальянка не смогла устоять перед красавцем маршалом, личное состояние которого исчислялось, между прочим, пятьюдесятью миллионами американских долларов. Винить ее в этом трудно, тем более что граф не особенно-то уделял ей внимание, предпочитая проводить время в шанхайских барах и публичных домах. Живя с ним, Эдде, по слухам, даже стоило больших трудов забеременеть²⁰⁹. И только по счастливой случайности 1 октября 1931 года у Муссолини в Шанхае родился внук Фабрицио. Роман Эдцы с Чжаном, разгоревшийся вскоре после рождения мальчика, продолжался, правда, недолго: в 1932 году Эдда с мужем вернулась в Рим.

В апреле 1933 года в Италию отправился и Чжан Сюэлян. Однако очарованная им дочь Муссолини помочь ему не смогла. Милитаристская Япония не вызывала осуждения со стороны Муссолини. Разуверившись в дуче, маршал Чжан тем не менее не потерял веры в тоталитаризм. Из Италии он съездил в Германию, где встретился с Гитлером и Герингом, Но от них тоже ничего не добился. Тогда он отправился во Францию, где пересекся с Максимом Максимовичем Литвиновым, тогдашним наркомом иностранных дел СССР.

Рассчитывая теперь получить помощь от коммунистов, он попросил Литвинова организовать ему поездку в Советский Союз, но получил отказ: Сталин не хотел осложнять отношений с Японией²¹⁰.

И тогда Чжан Сюэлян понял, что на поддержку извне рассчитывать не приходится. В январе 1934 года он вернулся в Китай, но шанс отомстить японцам у него появился, только когда Мао в ноябре 1935-го обратился к одному из его командиров с предложением о перемирии. 9 апреля 1936 года Чжан начал прямые переговоры с представителями КПК (одним из них был Чжоу Эньлай), прибывшими в северошэньсийский город Яньань, контролировавшийся тогда Северо-Восточной армией. Переговоры развивались непросто, но через некоторое время Чжан Сюэлян дал согласие прекратить военные действия против коммунистов и даже помочь им оружием.

Это несколько улучшило обстановку на границах советского района, но только до определенной степени. В июне 1936 года командир 86-й дивизии гоминьдановской армии Гао Шуанчэн по приказу Чан Кайши неожиданно атаковал коммунистов и захватил их столицу Ваяобао. Пришлось Мао, Ло Фу и всем остальным срочно бежать в Баоань, почти за триста ли к западу от Ваяобао. Там они тоже расположились в пещерах, вырытых в склонах лёссовых холмов. Новые жилища, правда, оставляли желать много лучшего. В пещере Мао и Хэ Цзычжэнь, например, было всегда темно и сыро. Вода капала с потолка не переставая. Баоань вообще представлял собой крохотный полузаброшенный городишко. В нем и жителей-то насчитывалось не более четырехсот, и почти все дома лежали в руинах²¹¹.

Несмотря на инцидент, курс КПК на создание единого фронта не изменился. Об этом Мао однозначно заявил Эдгару Сноу, прибывшему в Баоань для встречи с ним буквально на следующий день после переезда туда самого Мао Цзэдуна. В первом же интервью, 15 июля 1936 года, Мао подчеркнул: «Я прошу вас всегда иметь в виду, что главным вопросом, стоящим сегодня перед китайским народом, является борьба против японского империализма»²¹².

Он показался Эдгару Сноу «спокойным, естественным и непринужденным». Этаким мудрым философом-пророком, проницательным и непогрешимым. Сдача Ваяобао, похоже, совсем не волновала его. «Он, безусловно, верил в свою звезду и свое предзнаменование быть вождем», – вспоминал Сноу. Его громкий смех, разносившийся по всем комнатам просторной пещеры, только усиливал это впечатление. «Особенно ему становилось весело, когда он рассказывал о самом себе и о поражениях Советов, – писал Сноу, – но этот мальчишеский смех ни в какой мере не означал, что он утратил веру в свое дело». Был он «худ и внешне чем-то напоминал Линкольна, выше среднего для китайцев роста, немного сутулый, с густыми и очень длинными черными волосами, большими внимательными глазами, крупным носом и выдающимися скулами». Конечно же от Сноу не ускользнула его крестьянская сущность: манеры Мао были просты и грубы, а шутки – плоски и сальны, но вместе с тем «наивность» в нем «сочеталась… с острейшим умом и энциклопедической образованностью». Не случайно «он так много любил говорить, что с трудом верилось, что это был человек действия… У него, безусловно, были хорошо развиты аналитические способности… [Но] его слабостью, с западной точки зрения, являлось то, что его суждения обо всех капиталистических странах не имели под собой оснований. Они были обусловлены его верой в русско-советскую интерпретацию марксизма»²¹³.

Мао имел все основания быть спокойным и веселым. Потеря Ваяобао ничего не меняла в стратегическом отношении. Красная армия неуклонно росла и составляла уже 25 тысяч бойцов. Постепенно складывался и антияпонский фронт. Игра с Чжан Сюэляном продолжалась настолько успешно, что лидеры коммунистов стали даже подумывать о тайном приеме Молодого маршала в КПК. (Тот сам выразил желание стать коммунистом²¹⁴.) В конце июня – начале июля 1936 года удалось даже наладить радиосообщение с Москвой, и в первой же телеграмме Мао Цзэдун попросил Сталина увеличить помощь компартии до двух миллионов мексиканских долларов в месяц. Он выражал также надежду, что Москва пришлет самолеты, тяжелую артиллерию, снаряды, пехотные винтовки, зенитные пулеметы и понтоны. Одновременно доносил и об «оппортунистических ошибках» Чжан Готао²¹⁵.

Помощь он скоро получит: Сталин пошлет ему два миллиона рублей, а через несколько месяцев – еще 500 тысяч американских долларов и 1166 тонн горючего, боеприпасы и прочие стратегические товары²¹⁶. А до того, 15 августа, направит директиву от имени Секретариата ИККИ, в которой «в основном» одобрит его политику.

Телеграмма от 15 августа, правда, предлагала расширить масштабы единого фронта. Сталин посоветовал Мао изменить его негативное отношение к самому Чан Кайши, взяв «курс на прекращение военных действий» между Красной армией и армией Гоминьдана в целом, а не только с Чжан Сюэляном, которого, кстати, запретил принимать в партию. «Мы думаем, что неправильно ставить Чан Кайши на одну доску с японскими захватчиками, – указал он, – …ибо главным врагом китайского народа является японский империализм, борьбе с которым на данном этапе должно быть подчинено все»²¹⁷. Позиция кремлевского лидера объяснялась просто. Начиная с 1934 года Сталин регулярно получал информацию по каналам Иностранного отдела ОГПУ и военной разведки о более чем вероятном нападении Японии на СССР. Еще летом 1934-го завербованный ОГПУ мексиканский консул в Шанхае Морисио Фреско сообщил советскому резиденту, что, «по данным из итальянских кругов, Чан Кайши получил известия о том, что Япония начнет войну с СССР через один-два месяца»²¹⁸. Сообщение мексиканца не подтвердилось, но напряженность на дальневосточных границах СССР не ослабла.

Мао, разумеется, ничего о секретных донесениях советской разведки не знал, но на всякий случай возражать Сталину не стал. И через десять дней послушно направил письмо ЦИК Гоминьдана с предложением прекратить гражданскую войну и начать переговоры²¹⁹. «Суть нашей политики – единение с Чан Кайши для сопротивления Японии», – объявил он вслед за этим китайским коммунистам²²⁰.

Но далеко не все в Китае зависело от коммунистов. Главным игроком на политической сцене оставался Чан Кайши. А он, судя по донесениям советского посла в Китае Дмитрия Васильевича Богомолова, мог решиться на союз с коммунистами «только накануне войны с Японией и в связи с соглашением с Советским Союзом»²²¹. Пока же Чан разворачивал подготовку нового, шестого, похода против коммунистов. И в этой кампании ему нужен был успех, как никогда: поход должен был укрепить его авторитет как общенационального лидера накануне неизбежного крупномасштабного столкновения с Японией.

Чан Кайши знал о сепаратных переговорах между Чжан Сюэляном и коммунистами. И, разумеется, не одобрял их. Много раз предостерегал он Молодого маршала: компартии нельзя доверять. Но все было тщетно. И тогда, в начале декабря 1936 года, Чан решил встретиться с Чжаном для «крупного разговора». Когда-то, после убийства отца, Молодой маршал относился к нему как к «старшему брату». Чан Кайши помнил это и был уверен, что сможет образумить заблудшего молодого человека. 4 декабря 1936 года на небольшом, напоминающем «кукурузник», самолете он вылетел из Лояна (провинция Хэнань), где находился его полевой командный пункт, в Сиань на встречу с Чжан Сюэляном. Остановился он в окрестностях Сиани, в старинной резиденции танского императора Сюаньцзуна (Ли Лунцзи), расположенной в окруженном со всех сторон живописными холмами местечке Хуацинчи, славившемся своими горячими минеральными источниками. Когда-то здесь любила принимать ванны обворожительная и властолюбивая наложница императора Ян Гуйфэй, знаменитая китайская famme fatale, безрассудная связь с которой стоила Сюаньцзуну престола. Тогда, в 755 году, против императора восстала армия во главе с решительным и дерзким Ань Лушанем. Император и наложница бежали на юг, в Сычуань. Но от них явно отвернулась удача: на одном из крутых перевалов в горах против Сюаньцзуна взбунтовались солдаты его личной гвардии. Во всех свалившихся на династию бедах они обвинили беззащитную Ян Гуйфэй. Солдаты задушили ее и сбросили бездыханное тело в горную пропасть. Сюаньцзун вынужден был отречься от престола. Поистине несчастливое место выбрал Чан Кайши для своей резиденции!