Текст книги "Мао Цзэдун"

Автор книги: Александр Панцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 67 страниц)

Долго болеть было нельзя, и еще до приезда Кайхуэй, выйдя в начале октября из госпиталя, так и недолечившийся Мао вновь оказался в центре общественно-политической деятельности. Опять, как и в начале 1924 года, им овладел неудержимый патриотический подъем. На какое-то время цели национальной революции вновь представились ему первостепенными, оттеснив задачи социального переворота на второй план. «Я приехал туда [в Кантон] вскоре после того, как курсанты Вампу разгромили Ян Симиня, юньнаньского милитариста, и Лу Цзунвая [Лю Чжэньхуаня], гуансийского милитариста, – говорил он Эдгару Сноу. – И в городе, и в Гоминьдане атмосфера была пропитана оптимизмом»¹⁹⁰. Осенью 1925 года Мао сформулировал свое тогдашнее политическое кредо следующим образом: «Я верю в коммунизм и выступаю за социальную революцию пролетариата. Но гнет, как внутренний, так и внешний, который мы испытываем сейчас, не может быть уничтожен силами одного класса. Я выступаю за то, чтобы осуществить национальную революцию, в которой пролетариат, мелкая буржуазия и левое крыло средней буржуазии будут сотрудничать в целях реализации трех народных принципов Китайского Гоминьдана для того, чтобы свергнуть империализм, милитаристов, классы компрадоров и дичжу (то есть китайской крупной буржуазии и правого крыла средней буржуазии, которые тесно связаны с империализмом и милитаристами), и для того, чтобы установить совместное правление пролетариата, мелкой буржуазии и левого крыла средней буржуазии, то есть правление революционных народных масс»¹⁹¹.

В начале октября Ван Цзинвэй пригласил его работать в ЦИК Гоминьдана – исполнять вместо него обязанности заведующего отделом пропаганды. Ван был перегружен работой в правительстве, времени на заведование отделом у него не хватало, а Мао он знал как талантливого журналиста и агитатора. 7 октября Мао Цзэдун приступил к исполнению новых обязанностей. Вскоре он стал редактировать журнал отдела пропаганды ЦИК ГМД «Чжэнчжи чжоубао» («Еженедельник „Политика“»), который использовал для пропаганды вышеизложенных взглядов на проблемы единого фронта и национальной революции и для нападок на «правых» деятелей Гоминьдана¹⁹².

Позиция, которую он отстаивал, целиком совпадала с той, которую выражало руководство компартии. Никаких разногласий ни с Чэнь Дусю, ни с другими членами ЦИК КПК у него в то время не было. Как и руководителей компартии, его по-прежнему время от времени бросало из стороны в сторону: оптимальное сочетание национального и социального в политике выдержать было трудно. В 1925 году тактические зигзаги лидеров КПК стали вообще приобретать характер некой политической линии, концептуально обоснованный, разумеется, в Москве.

Суть ее заключалась в следующем: китайская компартия должна была отныне использовать пребывание в Гоминьдане не только для того, чтобы самой превратиться в массовую политическую организацию (таков, как мы помним, был прежний курс), а для того, чтобы радикально изменить его классовый и политический характер путем захвата власти внутри этой партии «левыми» гоминьдановцами и коммунистами. В рамках новой политики члены КПК были обязаны воспользоваться своим пребыванием в ГМД, чтобы превратить эту организацию в как можно более «левую», а именно – в «народную (рабоче-крестьянскую) партию». Сделать это они должны были путем вытеснения с руководящих постов, а затем и исключения из Гоминьдана «представителей буржуазии»; после этого им надо было подчинить своему влиянию «мелкобуржуазных» союзников, с тем чтобы в конце концов установить «гегемонию пролетариата» в Китае не напрямую через компартию, а через Гоминьдан.

Контуры новой тактической линии были намечены весной 1925 года хорошо нам знакомым Войтинским. В отличие от Бородина, по-прежнему ориентировавшего компартию на теснейший союз с Гоминьданом, этот деятель Коминтерна в связи со смертью Сунь Ятсена счел возможным поставить перед руководством ИККИ, ВКП(б) и китайской компартии вопрос об активизации усилий КПК по укреплению ее связей с «левыми» гоминьдановцами с целью изгнания из партии «правых»¹⁹³. Предложение Войтинского само по себе было не ново. Первыми, как мы помним, по этому вопросу еще в феврале 1924 года выступили сами лидеры китайских коммунистов. Однако тогда они были поставлены на место, причем самим же Войтинским, который не был в то время готов одобрить такую политику. Теперь же он вернулся к этой идее, считая, что внутри Гоминьдана создалась благоприятная для КПК ситуация, вызванная борьбой различных внутрипартийных фракций за наследство доктора Суня. В апреле 1925 года Войтинскому удалось развить свои взгляды перед Сталиным. Вот что он писал по этому поводу 22 апреля 1925 года полпреду СССР в Китае Карахану: «На днях во время продолжительного разговора со Сталиным выяснилось, что в его представлении коммунисты растворились в Гоминьдане, не имеют самостоятельной организации и держатся Гоминьданом „в черном теле“. Тов. Сталин, выражая свое сожаление по поводу такого зависимого положения коммунистов, считал, по-видимому, что в Китае такое положение пока исторически неизбежно. Он очень удивился, когда мы ему объяснили, что компартия имеет свою организацию, более сплоченную, чем Гоминьдан, что коммунисты пользуются правом критики внутри Гоминьдана и что работу самого Гоминьдана в большой степени проделывают наши товарищи. В защиту своего представления о положении коммунистов в Гоминьдане Сталин ссылался как на газетную, так и вообще на нашу информацию из Китая. Действительно можно полагать, что для тех, кто не бывал в Китае и не знаком с положением вещей там, сводки Бородина создали бы именно такое представление»¹⁹⁴.

Удивившись тому, что сказал Войтинский, Сталин стал размышлять над услышанным. И вскоре выступил с собственными оценками перспектив национально-революционного движения в Китае. Разумеется, ни на какого Войтинского Сталин в своих «откровениях» не ссылался. Авторство новой концепции должно было принадлежать вождю, а не какому-то клерку. Вождь же придал теории и универсальный характер, выдвинув ее как панацею для решения не только проблем Китая, но и Востока вообще. И именно как маневр, облегчавший установление гегемонии коммунистической партии в национальном движении, начал продумывать концепцию превращения Гоминьдана да и некоторых других национально-революционных партий Востока в «рабоче-крестьянские» или «народные». Под этим углом зрения им был проанализирован уже проект резолюции 5-го расширенного пленума Исполкома Коминтерна (март – апрель 1925 г.) по работе в Индии (специальная китайская резолюция на пленуме не принималась). В своих замечаниях к данному документу он особенно выделил вопрос об установлении в будущей индийской «народной партии» гегемонии коммунистов¹⁹⁵.

Указания Сталина были сразу же приняты к действию ИККИ, который незамедлительно распространил их и на Китай.

В мае 1925 года Сталин уже открыто выступил по этой проблеме – в речи на юбилее Коммунистического университета трудящихся Востока. Вот что он тогда сказал: «В странах, вроде Египта или Китая, где национальная буржуазия уже раскололась на революционную и соглашательскую партии, но где соглашательская часть буржуазии не может еще спаяться с империализмом, коммунисты уже не могут ставить себе целью образование единого национального фронта против империализма. От политики единого национального фронта коммунисты должны перейти в таких странах к политике революционного блока рабочих и мелкой буржуазии. Блок этот может принять в таких странах форму единой партии, партии рабоче-крестьянской, вроде „Гоминьдан“[22]22
  Два года спустя, после того как политика Сталина обанкротилась, слова «вроде „Гоминьдан“» были удалены из текста его выступления. Характерно, что сам Сталин уже накануне банкротства своей китайской политики, весной 1927 г., стал делать вид, что в речи в КУТВ он имел в виду якобы не фактическое положение дел в Гоминьдане, а «будущее народно-революционных партий вообще, Гоминьдана в частности». Его рассуждения на этот счет были, однако, неуклюжи.


[Закрыть] (выделено мной. – А. П.), с тем, однако, чтобы эта своеобразная партия представляла на деле блок двух сил – коммунистической партии и партии революционной мелкой буржуазии. Такая двухсоставная партия нужна и целесообразна, – подчеркнул он, – если она не связывает компартию по рукам и ногам… если она облегчает дело фактического руководства революционным движением со стороны компартии. Такая двухсоставная партия не нужна и нецелесообразна, если она не отвечает всем этим условиям, ибо она может повести лишь к растворению коммунистических элементов в рядах буржуазии, к потере компартией пролетарской армии»¹⁹⁶.

И вновь Исполком Коминтерна незамедлительно отреагировал, восприняв идеи Сталина как руководящие. Влияние соответствующих сталинских установок сказалось на работе 6-го пленума ИККИ (февраль – март 1926 г.), в отличие от 5-го пленума, принявшего специальную «Резолюцию по китайскому вопросу». В ней декларировалось: «Политическое выступление пролетариата дало мощный толчок дальнейшему развитию и укреплению всех революционно-демократических организаций страны, и в первую очередь народно-революционной партии Гоминьдан (выделено мной. – А. П.) и революционного правительства в Кантоне. Партия Гоминьдан, выступавшая в основном своем ядре в союзе с китайскими коммунистами, представляет собой революционный блок рабочих, крестьян, интеллигенции и городской демократии на почве общности классовых интересов этих слоев в борьбе против иностранных империалистов и всего военно-феодального уклада жизни за независимость страны и единую революционно-демократическую власть… Тактические проблемы китайского национально-революционного движения… очень близко подходят к проблемам, стоящим перед русским пролетариатом в период первой русской революции 1905 г.»¹⁹⁷.

Сталин, возможно, думал, что всего лишь развивает прежнюю линию. На самом деле он ревизовал ее, доведя до абсурда. Его теория на практике приводила к тому, что внутрипартийное сотрудничество с Гоминьданом приобретало для КПК и самого Сталина самодовлеющий характер. По логике, в соответствии с этой концепцией коммунисты должны были внутри Гоминьдана следовать одной из двух тактических линий: либо наступательной (с различной силой), либо оборонительной – в зависимости от обстоятельств. Конечно, Сталин рассчитывал, что коммунистам в конце концов удастся вытеснить с руководящих постов, а затем и из Гоминьдана «представителей буржуазии». Но ведь для этого нужны были благоприятные стечения обстоятельств. А если таковые отсутствовали, то есть если гоминьдановцы оказывались сильнее коммунистов, то тогда КПК должна была идти на уступки лидерам ГМД, ограничивая свою самостоятельность и политическую независимость. И все это ради сохранения своего присутствия в Гоминьдане – «народной» партии, ибо выйти из Гоминьдана означало похоронить надежды на превращение этой партии в «рабоче-крестьянскую».

Такая концепция единого фронта по самой сути своей была чисто бюрократической, основанной почти полностью на кабинетных расчетах в отношении баланса сил в Гоминьдане. Будучи чрезвычайно искусен во всем, что касалось аппаратных интриг, Сталин должен был быть абсолютно уверен в неизбежном успехе такой политики: как раз в то время он сам занимался тем, что вытеснял своих главных антагонистов (Троцкого, Зиновьева, Каменева) из руководства большевистской партии. Между тем эта политика не могла быть эффективной в Китае, объятом пламенем национальной революции. В отличие от деградировавшей ВКП(б) Гоминьдан был революционной партией, антикоммунистическая военная фракция которого пользовалась популярностью не только в офицерском корпусе, но и среди значительных слоев китайского общества. Просто так вытеснить членов этой группы из их собственной политической организации было невозможно.

Китайские коммунисты объективно оказывались заложниками сталинской линии. Не принять они ее не могли: ведь КПК, как мы знаем, полностью зависела от советской финансовой помощи. Однако и выполнить указания о коммунизации Гоминьдана, не рискуя разорвать единый фронт, было нельзя¹⁹⁸. Судя по воспоминаниям Чжан Готао, большинство руководителей КПК в конце концов стали понимать все это, а потому оказались вынуждены маневрировать, блефовать, выкручиваться¹⁹⁹. Но это не всегда помогало, и в итоге КПК не могла не прийти ни к чему иному, как к поражению.

На первых порах, правда, ничто не предвещало столь драматичного развития событий. Казалось, коммунисты и «левые» в Гоминьдане имеют реальные шансы на превращение этой партии в «рабоче-крестьянскую». В стране развивалось антиимпериалистическое движение, усиливалась борьба рабочих, а «левые» или казавшиеся «левыми» лидеры ГМД подчеркнуто демонстрировали заинтересованность в развитии отношений с КПК, СССР и Коммунистическим Интернационалом. Никто даже не мешал Мао пропагандировать в гоминьдановской печати радикальные идеи уничтожения класса дичжу²⁰⁰, несмотря на то, что практически весь офицерский корпус НРА и большинство членов руководящего состава самого Гоминьдана принадлежали к нему. Правда, 20 августа, еще до приезда Мао в Кантон, один из лидеров «левых» Ляо Чжункай был убит террористом, но это только ослабило позиции «правых», поставив их в изоляцию. В ответ на убийство Ван Цзинвэй выдвинул лозунг «Те, кто хочет делать революцию, – двигайтесь влево!»²⁰¹. Обескураженные «правые» попытались было расколоть Гоминьдан, созвав 23 ноября 1925 года в окрестностях Пекина, в Сишани (Западные холмы), сепаратное совещание, названное ими 4-м пленумом ЦИК Гоминьдана, но у них ничего не вышло. Ван Цзинвэй, Чан Кайши, Тань Янькай и многие другие руководители партии, поддержанные коммунистами, выступили против них. 27 ноября от имени ЦИК Гоминьдана Мао набросал проект обращения ко всем товарищам по Националистической партии, в котором действия «сишаньцев» были подвергнуты резкой критике. 5 декабря это обращение было опубликовано в первом номере «Чжэнчжи чжоубао»: «Сегодняшняя революция – лишь эпизод в последней и решающей битве между двумя великими мировыми силами революции и контрреволюции… Мы должны признать, что в нынешней ситуации тот, кто не за революцию, тот за контрреволюцию. Середины здесь быть не может ни в коем случае»²⁰².

В наиболее систематическом виде Мао изложил свои тогдашние взгляды в крупной работе «Анализ классов китайского общества», опубликованной 1 декабря 1925 года в печатном органе 2-го корпуса НРА журнале «Гэмин» («Революция»). Несмотря на название, статья эта не представляла собой, конечно, никакого строго научного социологического исследования. В то время вообще никто в КПК не мог бы всерьез анализировать классовую структуру Китая: ни выдающихся социологов, ни крупных экономистов в ее рядах просто не было²⁰³. Но Мао ни на что такое и не претендовал. Его статья носила резко пропагандистский характер, преследуя конкретную политическую цель: доказать, что число врагов революции по самой природе китайского общества малочисленно и что вследствие этого победа неизбежно будет за «левым» блоком. Для простоты анализа он делил все общество на пять категорий: крупная, средняя и мелкая буржуазия, полупролетариат и пролетариат, даже не задумываясь, что калькирует на Китай не соответствующую ему схему классовых отношений развитого капиталистического строя. «Кто наши враги? Кто наши друзья?» – ставил он чисто политические вопросы и в конце статьи отвечал: «Все, кто находится в союзе с империализмом, – милитаристы, бюрократы, класс компрадоров, крупные дичжу, класс реакционной интеллигенции, то есть так называемая крупная буржуазия в Китае – наши враги, наши истинные враги. Вся мелкая буржуазия, полупролетариат и пролетариат – наши друзья, наши истинные друзья. Что же касается колеблющейся средней буржуазии [к ней он, в частности, относил мелких дичжу], то ее правое крыло надо рассматривать как нашего врага; и даже если оно еще не наш враг, оно скоро им станет. Ее же левое крыло можно рассматривать как нашего друга – но не как истинного друга [«левое крыло, – написал он в другом месте статьи, – …в целом полуконтрреволюционно»]». К «истинным друзьям» Мао относил и люмпен-пролетариат, о котором, как бы между прочим, замечал: «Эта группа людей способна на самую мужественную борьбу; если мы сможем правильно руководить ими, они смогут стать революционной силой». В результате у него получалась впечатляющая картина: 395 миллионов друзей против 1 миллиона врагов и 4 миллионов колеблющихся!²⁰⁴ Никаким скрупулезным анализом статистических данных относительно численного состава тех или иных социальных групп Мао себя не утруждал. Все цифры брал «на глазок», даже общую численность населения Китая определяя весьма произвольно – в 400 миллионов, тогда как на самом деле по данным почтовой переписи 1922 года она уже равнялась 463 миллионам. Не обременял он себя и выяснением подлинной экономической роли общественных классов в системе производственных отношений²⁰⁵. И тем не менее статья имела успех – именно из-за своей политизированности. В феврале 1926 года ее перепечатал крестьянский отдел ЦИК Гоминьдана в своем журнале «Чжунго нунминь» («Китайский крестьянин»).

Мао активно участвовал в подготовке и проведении II гоминьдановского съезда, который состоялся в январе 1926 года, вскоре после того, как войска Чан Кайши, разгромив остатки местных милитаристов, объединили под властью Национального правительства всю провинцию Гуандун. Он вошел в комиссию по проверке полномочий делегатов съезда, а также в комиссии, готовившие проекты резолюций о пропаганде и о крестьянском движении. На восьмой день работы форума он сделал пространный доклад о результатах работы партии в области пропаганды за двухгодичный период²⁰⁶. Таким образом, в определенной мере есть и его заслуга в том, что II съезд прошел под знаком крепнувшего «единства» компартии и «левой» фракции Гоминьдана. При выборах нового состава Центрального исполкома Мао вновь вошел в его состав на правах кандидата. Вообще же число коммунистов в высшем органе Гоминьдана увеличилось с десяти до тринадцати, причем право решающего голоса получили семь членов КПК (в отличие от ЦИК первого созыва, где, как мы знаем, полноправными членами были лишь три коммуниста). Это было сделано по личному распоряжению Ван Цзинвэя; руководители КПК предлагали избрать в ЦИК только двух коммунистов. Двое членов компартии – Тань Пиншань и Линь Боцюй – стали членами Постоянного комитета ЦИК. Еще один коммунист оказался включен в Центральную контрольную комиссию ГМД.

Казалось, ничто не предвещало никаких осложнений. В течение всего съезда Ван Цзинвэй «держался „левее“, чем коммунисты», – вспоминает находившаяся тогда в Кантоне Вишнякова-Акимова. В своем докладе он заявил, что коммунисты и некоммунисты, вместе проливая кровь на поле брани, сплотились в одно целое, так что их нельзя разделить²⁰⁷. Советского агента порадовало, что «перед закрытием [съезда] один из членов президиума развернул красное знамя с золотой надписью „Угнетенные народы всего мира, соединяйтесь и сбрасывайте иго империализма!“». Это был подарок Коммунистического Интернационала. «Овации продолжались несколько минут, – свидетельствует очевидец. – …Разгромленные правые молчали». Съезд, таким образом, «стал триумфом революционной части гоминьдана»²⁰⁸. Вскоре после съезда Мао опять был утвержден исполняющим обязанности заведующего отделом пропаганды ЦИК, Тань Пиншань – переизбран заведующим орготделом, а Линь Боцюй – крестьянским отделом. Линь возглавил и вновь созданный в начале февраля комитет ЦИК по крестьянскому движению, в который также вошел Мао Цзэдун²⁰⁹.

«Левый праздник» не затихал вплоть до конца марта 1926 года. Его кульминацией стало выступление одного из руководителей ГМД Ху Ханьминя на 6-м пленуме ИККИ в Москве 17 февраля. Старый соратник доктора Суня заявил тогда: «Есть лишь одна мировая революция, и китайская революция является ее частью. Учение нашего великого вождя Сунь Ятсена совпадает в основных вопросах с марксизмом и ленинизмом… Лозунг Гоминьдана: за народные массы! Это значит: политическую власть должны взять в свои руки рабочие и крестьяне»²¹⁰. Тогда же, в феврале 1926 года, Центральный исполнительный комитет Гоминьдана даже обратился в Президиум ИККИ с официальной просьбой о принятии ГМД в Коминтерн. В письме, переданном коминтерновским руководителям Ху Ханьминем, ЦИК Гоминьдана, в частности, подчеркнул: «Гоминьдан стремится выполнить уже 30 лет стоящую перед революционным движением Китая задачу – переход от национальной революции к социалистической»²¹¹.

Было отчего закружиться голове! В феврале 1926 года руководители ЦК ВКП(б) и Исполкома Коммунистического Интернационала всерьез рассматривали вышеизложенную просьбу ЦИК Гоминьдана, а Политбюро ЦК, например, большинством голосов даже высказалось за прием, на правах сочувствующей партии²¹². Правда, затем осторожность все же взяла верх, и по предложению Президиума ИККИ и после консультаций Войтинского со Сталиным и Зиновьевым был выработан проект уклончивого письма в ЦИК ГМД. После утверждения Президиумом ИККИ 25 февраля 1926 года оно было передано Ху Ханьминю²¹³. В нем отмечалось, что, хотя формальное присоединение Гоминьдана к Коминтерну в качестве «симпатизирующей партии, разумеется, не встречает никаких возражений», тем не менее Коминтерн считает момент для такого присоединения неподходящим: обращалось внимание на то, что вступление Гоминьдана в Коминтерн «облегчит образование единого империалистического фронта против Китая», а также даст повод внутренней китайской контрреволюции изобразить Гоминьдан «партией, потерявшей национальный характер». Вместе с тем Президиум ИККИ, подчеркивая, что «видит в партии Гоминьдан своего прямого союзника в борьбе против мирового империализма», выражал обещание в случае, если ЦИК ГМД будет настаивать на своей просьбе, включить вопрос о вхождении Гоминьдана в Коминтерн в порядок дня будущего VI конгресса Коммунистического Интернационала²¹⁴.

Развитие событий, однако, не пошло в том направлении, в каком его усиленно подталкивали деятели Коминтерна и КПК. Реализация коминтерновских установок, направленных на коммунизацию Гоминьдана, закономерно привела к военному антилевому перевороту в Кантоне. Возглавил его Чан Кайши, который в начале 1926 года стал стремительно эволюционировать вправо.

Взрыв антикоммунистических эмоций у командира 1-го корпуса НРА произошел 20 марта 1926 года, через пять дней после закрытия 6-го пленума ИККИ. Чан Кайши, которого еще за три года до того коминтерновские чиновники звали в компартию, давно уже с подозрением относился к деятельности советских и китайских коммунистов в Китае. Еще поездка в Россию осенью 1923 года привела его к мысли о том, что «так называемый интернационализм» большевиков «есть не что иное, как цезаризм под другим названием. Он используется лишь для того, чтобы легче ввести в заблуждение внешний мир»²¹⁵. В самом конце декабря 1923 года, вернувшись на родину, Чан написал об этом доктору Суню, заявив в объемном, сорокастраничном, докладе, что «единственной целью Русской партии является советизация» Китая. В то же время, будучи человеком умным и хитрым, он до поры до времени скрывал свои чувства от широкой общественности, тем более что никакой реакции от Сунь Ятсена на его доклад не последовало. Действовал он умело, так что даже умудренный опытом Бородин с первых дней своего пребывания в Кантоне числил его среди своих друзей²¹⁶. К весне 1926 года, однако, чаша его терпения переполнилась. Дело в том, что Чан уже долгое время проявлял недовольство деятельностью ряда советских специалистов, многие из которых держались высокомерно. Особенно его раздражал комкор Николай Владимирович Куйбышев, начальник южнокитайской группы советников, работавший в Китае под псевдонимом Кисанька. Похоже, это действительно был надменный и недалекий служака, который в отсутствие Блюхера упивался своей огромной властью. Кисанька явно ощущал себя выдающейся личностью: ведь он приходился младшим братом самому Валерьяну Владимировичу Куйбышеву, одному из наиболее доверенных людей Сталина, председателю Центральной контрольной комиссии ВКП(б) и заместителю председателя Совнаркома. Китайских военных, большинство которых являлись бывшими милитаристами, этот, по описанию Вишняковой-Акимовой, «крутолобый» человек с «большими голубыми глазами»²¹⁷ откровенно презирал, дипломатический этикет не соблюдал и, настаивая на централизованном управлении армией, беззастенчиво старался поставить НРА под свой жесткий контроль. Недооценивая Чан Кайши, он его просто игнорировал, предпочитая по всем военным вопросам иметь дело с Ван Цзинвэем. Председатель же Национального правительства в свою очередь использовал Кисаньку для дискредитации генерала Чана: за внешним единодушием двух лидеров Гоминьдана скрывалась глубокая взаимная антипатия. Подтянутый и хладнокровный, чуждый резонерства и болтовни, Чан Кайши резко контрастировал с вальяжным «покорителем дамских сердец», «лучшим оратором партии» Ван Цзинвэем. Председатель Ван просто не выносил «солдафона» Чана. А того буквально тошнило от «трепача» с пухлыми щечками и блестящими от бриолина волосами. Только Бородину удавалось кое-как поддерживать хрупкое равновесие сил в руководстве ЦИК Гоминьдана. Беда же китайских коммунистов заключалась в том, что они недвусмысленно выступали на стороне Ван Цзинвэя и Кисаньки.

С конца февраля вокруг Чан Кайши стали группироваться все недовольные «левым» курсом правительства. В результате личный конфликт генерала Чана, с одной стороны, и Ван Цзинвэя и Куйбышева – с другой начал приобретать политический оттенок. И вот 20 марта генерал Чан не выдержал. Он ввел в Кантоне военное положение, арестовал ряд коммунистов и послал войска окружить резиденцию советских военных советников. По сути дела, он сам спровоцировал инцидент: за два дня до событий Чан приказал комиссару военного корабля «Чжуншань» («Ятсен») коммунисту Ли Чжилуну подвести судно к школе Вампу якобы для ее охраны, а когда тот, выполняя приказ, встал на рейд вблизи школы, неожиданно объявил его «мятежником», раздув историю о «коммунистическом заговоре»²¹⁸. По Кантону были расклеены его прокламации, в которых говорилось: «Я верю в коммунизм и сам почти коммунист, но китайские коммунисты продались русским и „стали их собаками“, поэтому я против них»²¹⁹. Главное, чего он добивался в то время, было немедленное удаление Куйбышева, его заместителей Рогачева и Разгона и возвращение Блюхера. По сообщению Черепанова, Кисанька, совершенно ошеломленный, послал Чан Кайши письмо, но его возвратили с указанием, что Чана нет дома²²⁰. Делать было нечего, и через четыре дня Куйбышев, Рогачев и Разгон покинули Кантон. Инцидент закончился мирно: добившись своего, Чан освободил арестованных и даже принес извинения оставшимся в Кантоне советским специалистам. В конце мая в южную столицу Китая вновь прибыл Блюхер.

И все же переворот Чан Кайши, недвусмысленно направленный как против китайских, так и советских коммунистов (то есть советских военных и политических советников) и их попыток укрепить свое влияние в Гоминьдане, ознаменовал установление почти не замаскированной военной диктатуры «правых» гоминьдановцев и центристов на территории, подконтрольной Национальному правительству. Его следствием было значительное ослабление позиций в Гоминьдане не только коммунистов, но и «левых» гоминьдановцев, группировавшихся вокруг Ван Цзинвэя. Сказавшись больным, последний был вынужден выехать за границу. В деревнях Гуандуна началось разоружение крестьянских союзов. Наиболее же серьезное значение для китайской компартии имело то, что вскоре после «переворота», в мае 1926 года, чанкайшистская группировка предъявила ей ряд требований, направленных на значительное ограничение ее политической и организационной самостоятельности в Гоминьдане. Эти требования были внесены на пленум ЦИК Гоминьдана самим Чан Кайши. В их поддержку выступили Тань Янькай и сын Сунь Ятсена от первого брака Сунь Кэ, после чего они были приняты. Эти требования включали: запрещение критики Сунь Ятсена и его учения; передачу председателю ЦИК Гоминьдана списка коммунистов, желавших вступить в ГМД; ограничение числа коммунистов в ЦИК, провинциальных и городских комитетах Гоминьдана одной третью общего количества членов этих комитетов; запрещение коммунистам заведовать отделами ЦИК ГМД; запрещение членам Гоминьдана созывать совещания от имени Гоминьдана без разрешения партийного руководства; запрещение членам Гоминьдана без разрешения участвовать в деятельности компартии; предварительное утверждение объединенным совещанием[23]23
  Решение об организации объединенного совещания из пяти представителей ЦИК Гоминьдана и трех представителей ЦИК КПК с участием Бородина было принято также майским (1926 г.) пленумом ЦИК Гоминьдана. Оно, правда, так и осталось на бумаге.


[Закрыть] всех инструкций КПК, передаваемых ее членам; запрещение членам Гоминьдана вступать в КПК²²¹. Вскоре после пленума Чан Кайши сосредоточил в своих руках все нити власти: он занял пост председателя Постоянного комитета ЦИК Гоминьдана, возглавил Военный совет Национального правительства и отдел военных кадров ЦИК ГМД. А что самое важное – был провозглашен главнокомандующим Национально-революционной армией. Во главе Национального правительства встал Тань Янькай²²².

Еще накануне майского пленума, понимая, что Чан Кайши поставит вопрос о будущем статусе КПК в Гоминьдане, китайские коммунисты запросили Москву: «Что делать?» Сам Чэнь Дусю в создавшейся ситуации склонялся к выходу из Гоминьдана; жертвовать независимостью компартии он не хотел. С ним был согласен Войтинский, по собственной инициативе написавший ему 24 апреля о необходимости «прекратить составлять вместе с Гоминьданом смешанный союз»²²³. С предложением об организации выхода КПК из Гоминьдана в Политбюро ЦК ВКП(б) тогда же обратился Троцкий, а 29 апреля в поддержку идеи Войтинского выступил и Зиновьев. Все эти предложения, однако, не мог принять Сталин: они разрушали его тактическую схему. Ведь с точки зрения кремлевского лидера коммунисты в «рабоче-крестьянском Гоминьдане» всего пару недель назад были накануне захвата власти; как же можно было так просто сдавать «завоеванные» позиции? По логике Сталина, это было равносильно неоправданной капитуляции перед «правыми» гоминьдановцами²²⁴. Из Москвы в ЦИК КПК пошло указание: замедлить темп наступления внутри Гоминьдана, чтобы перегруппировать силы. Сталин признал необходимым пойти «на внутренние организационные уступки левым гоминьдановцам в смысле перестановки лиц»²²⁵. Речь шла только о «левых». Выступление Чан Кайши (в то время никто в советском руководстве не относил Чан Кайши к «правым») Политбюро расценило как конфликт между коммунистами и их объективными союзниками. Да и сам Бородин, осознавший, что в политике наступления советские и китайские коммунисты зашли слишком далеко, понял, что демонстрация Чан Кайши была закономерна. «Будь Сунь жив, – делился он своими соображениями в частной беседе с Чжан Готао, – он бы тоже принял определенные меры для ограничения деятельности КПК»²²⁶.