Текст книги "Мао Цзэдун"

Автор книги: Александр Панцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 67 страниц)

ВСТУПЛЕНИЕ В ГОМИНЬДАН

Узнав о решении ЦИК КПК вступить в Гоминьдан, Сунь Ятсен одобрил его⁶⁵. По указанию Чэнь Дусю переговоры с доктором Сунем начали Ли Дачжао и еще один активист компартии, Линь Боцюй. Последний имел широкие связи в гоминьдановском руководстве, поскольку на заре своей юности (в 1922 году ему было уже тридцать семь лет) вступил в члены суньятсеновского «Объединенного союза», а затем участвовал в антимонархической революции. Вспоминая впоследствии о переговорах, Ли Дачжао писал, что обсуждал с Сунь Ятсеном «вопрос о возрождении Гоминьдана в целях возрождения Китая». Иными словами, говорил с лидером Гоминьдана о реорганизации его партии и в политическом, и в организационном отношениях, в частности – о допущении в нее коммунистов. «Помню, как-то раз мы с господином Сунем оживленно обсуждали его план реконструкции государства, – вспоминал Ли. – Прошло несколько часов, а мы с господином все без устали… разговаривали, едва не забыв о еде. Вскоре сам господин [Сунь] высказался за союз. Он рекомендовал мне вступить в Гоминьдан»⁶⁶. После этого, в начале сентября 1922 года, Сунь Ятсен принял в ряды своей партии Чэнь Дусю, Ли Дачжао, Цай Хэсэня и Чжан Тайлэя⁶⁷.

4 сентября в Шанхае состоялось совещание членов центрального аппарата и руководителей провинциальных органов Гоминьдана по вопросу о плане реорганизации партии. В совещании участвовали и коммунисты. Через два дня Сунь Ятсен назначил специальную комиссию из девяти человек для выработки проекта программы и устава Гоминьдана. В нее вошел Чэнь Дусю. Одновременно Сунь вступил в интенсивную переписку с личным другом Троцкого Адольфом Абрамовичем Иоффе, видным российским большевиком, прибывшим в августе 1922 года в Пекин в качестве руководителя советской дипломатической миссии.

Со своей стороны Коминтерн также делал шаги для смягчения негативного отношения коммунистов к Гоминьдану. Осенью 1922 года в Москву был вызван сам Чэнь Дусю. Он отправился туда в сопровождении экспансивного левака Лю Жэньцзина. Вдвоем они приняли участие в IV Всемирном конгрессе Коммунистического Интернационала, состоявшемся в ноябре – декабре 1922 года. Чэнь и Лю имели возможность пообщаться с руководителями ИККИ, обсудить с ними тактику единого антиимпериалистического фронта. Стремясь переубедить вождя КПК, коминтерновские работники даже включили его в состав комиссии конгресса по восточному вопросу⁶⁸. В результате вскоре после возвращения Чэнь Дусю и Лю Жэньцзина в Китай китайские коммунисты сняли лозунг «демократического фронта», заменив его на призыв к образованию «антиимпериалистического, национально-революционного фронта».

1 января 1923 года Сунь Ятсен опубликовал заявление о реорганизации Гоминьдана. На следующий день в Шанхае было созвано совещание по делам партии и опубликованы партийные программа и устав. В этих документах знаменитые «три народных принципа» Сунь Ятсена получили новую, более радикальную трактовку. Сунь сделал особый упор на антиимпериализм, защиту прав рабочих и демократическое преобразование Китая⁶⁹. В то же время он пригласил Чэнь Дусю, Чжан Тайлэя, Линь Боцюя и гуандунского коммуниста Тань Пиншаня, тоже раньше являвшегося членом «Объединенного союза», поработать в центральном и местных аппаратах Гоминьдана.

В январе 1923 года в Шанхае состоялись переговоры Сунь Ятсена с Иоффе, в результате которых 26 января была опубликована ставшая впоследствии широко известной «Декларация Сунь Ятсена – Иоффе». В этом документе представитель советского правительства заверил Суня в том, что в борьбе за национальное обновление и полную независимость «Китай пользуется самой широкой симпатией русского народа и может рассчитывать на поддержку России». Обе стороны обнаружили «полное совпадение их взглядов на китайско-русские отношения», подчеркнув, что «в настоящее время коммунистический строй или даже советская система не могут быть введены в Китае» из-за отсутствия необходимых условий⁷⁰.

Сближение Сунь Ятсена с КПК и Советской Россией продолжалось с нараставшей силой после того, как верные ему отряды местных милитаристов выбили из Кантона в восточную часть провинции Гуандун войска предавшего его Чэнь Цзюнмина, и в феврале 1923 года Сунь, вернувшись в этот город, вновь возглавил южнокитайское правительство.

Во всех этих бурных событиях Мао участия не принимал. Вплоть до апреля 1923 года он продолжал работу в Хунани, организовывая стачки и рабочие демонстрации в Чанше и окрестных районах. 24 октября 1922 года в его семье произошло радостное событие: Кайхуэй родила первенца, которого назвали Аньин. Имя подобрал сам Мао, когда Кайхуэй с младенцем вернулись домой. Весело глядя на жену, он спросил: «Ну, как назовем ребенка?» И тут же, не дожидаясь ответа, сказал: «Пусть он будет Аньин [ань – берег, ин – герой]. Герой, достигший берега социализма. Ну, как тебе?»⁷¹ Кайхуэй согласилась. Она чувствовала себя счастливой.

Заниматься сыном, однако, Мао было некогда: партийная работа отнимала все время. К тому же в конце зимы 1923 года обстановка в Китае резко изменилась. 7 февраля в местечке Цзянъянь, северном пригороде Ханькоу, милитарист У Пэйфу, до того искусно разыгрывавший из себя «друга рабочих», устроил кровавую расправу над бастовавшими под руководством коммунистов железнодорожниками. Тридцать два человека были убиты, более двухсот – ранены. Волна «белого» террора прокатилась по другим городам Китая, достигнув провинций Хэнань и Хэбэй. Многие профсоюзы и рабочие клубы оказались разгромлены. Конечно же Мао не мог не отреагировать. Требуя наказать виновных, 8 февраля он организовал всеобщую забастовку на Чанша-Учанской железной дороге; в тот же день в столице провинции состоялся траурный митинг, собравший более 20 тысяч рабочих и студентов. В городских профсоюзных организациях прошли собрания, а на Аньюаньских шахтах – многочисленная демонстрация.

Несколько позже, 29 марта, руководимый Мао Сянский райком совместно с общественными организациями Чанши провел грандиозную антияпонскую демонстрацию. В тот день по улицам города прошли не менее 60 тысяч человек. Эта акция явилась частью общекитайской кампании, приуроченной ко времени истечения срока японской аренды китайских портов Люйшуня (Порт-Артура) и Даляня (Дальнего). Вновь, как и несколько лет назад, китайская общественность потребовала аннулировать грабительские «21 требование»⁷².

И тут уж действия Мао переполнили чашу терпения хунаньского губернатора. Следуя примеру У Пэйфу, Чжао Хэнти в апреле 1923 года обрушился на профсоюзных лидеров. Отдельно был издан приказ об аресте Мао Цзэдуна⁷³. Надо было бежать.

Собственно говоря, вопрос об отзыве Мао из Чанши был в ЦИК КПК решен еще в январе 1923 года. Чэнь Дусю приглашал его в Шанхай для работы в центральном аппарате партии. И Маринг, и Чэнь были крайне удовлетворены его деятельностью в Хунани, так что отзыв означал повышение, а отнюдь не снятие с должности. В ноябре 1922 года Маринг в письме Зиновьеву, Иоффе и Войтинскому даже называл партийную организацию Хунани лучшей в Китае⁷⁴. Организаторские способности Мао по достоинству оценивал и Чэнь Дусю, о чем, в частности, вспоминал Чжан Готао⁷⁵. Теперь Мао предстояло распространить хунаньский опыт на всю страну.

На его место направили только что вернувшегося из Франции Ли Вэйханя, старого приятеля Мао по обществу «Обновление народа». Увязав небольшие пожитки, Мао сел на пароход и отбыл в Шанхай. Расставаться с женой и сыном совсем не хотелось: Кайхуэй опять была беременна – на третьем месяце, и никто не знал, надолго ли они прощаются. Впереди Мао ждала новая большая работа.

Он прибыл в Шанхай через неделю, но Чэнь Дусю там не оказалось. Еще в марте 1923 года Чэнь выехал в Кантон для установления непосредственной связи с Сунь Ятсеном. Мао направился в ЦИК КПК, который тогда находился в рабочем районе города Чжабэе – грязном, дымном и шумном. ЦИК в то время тоже готовился к переезду: по решению Коминтерна центральный аппарат партии перебазировался в Кантон вслед за своим председателем. В начале июня в сопровождении Маринга туда же, на юг, уехал и Мао⁷⁶.

Здесь, под крылом Сунь Ятсена, китайские коммунисты впервые могли действовать открыто. Подполье, явки, пароли, казалось, ушли для Мао в прошлое. Интенсивная легальная работа по формированию единого фронта захватила его. Еще в Чанше под воздействием телеграмм и писем из Центрального исполкома КПК Мао начал менять свое негативное отношение к Гоминьдану.

Впервые Мао публично высказался в защиту антиимпериалистического союза 10 апреля 1923 года, за несколько дней до отъезда из Чанши. Он заявил тогда на страницах издававшегося Университетом самообразования журнала «Синь шидай» («Новая эпоха») следующее: «Если мы посмотрим на влиятельные группировки внутри страны, то увидим, что их три: революционно-демократическая, нереволюционно-демократическая и реакционная. Главной силой революционно-демократической группировки, конечно, является Гоминьдан; набирающая силы коммунистическая группировка сотрудничает с ним… Коммунистическая партия на какое-то время отказалась от своих наиболее радикальных взглядов для того, чтобы установить союз с относительно радикальным Гоминьданом… Это [положение дел] – источник мира и объединения, мать революции, магический эликсир демократии и независимости. Об этом должны знать все»⁷⁷. Нельзя, правда, сказать, чтобы он стал горячим сторонником единого фронта в том понимании, которое вкладывали в него Маринг и ИККИ: о вступлении коммунистов в Гоминьдан он пока ничего не говорил. Но изоляция компартии и рабочих, глубокий кризис профсоюзного движения повергали его в уныние, а потому союз с Гоминьданом виделся ему хоть каким-то, пусть не блестящим, выходом из положения. Встретившись в Шанхае с Марингом, он не мог обуздать мрачных мыслей. По словам представителя ИККИ, Мао удручало то, что во всей Хунани с населением в тридцать миллионов человек организованных рабочих насчитывалось не более 30 тысяч. Он, писал Маринг, «махнул рукой на организацию рабочих и был настроен настолько пессимистически, что видел единственное спасение для Китая в российской интервенции», полагая, что на северо-западе Китая Советская Россия должна была создать «военную базу». Более того, он полагал, что в условиях Китая, где «старые традиции патриархального общества по-прежнему еще очень сильны… мы не можем развивать ни массовую комм[унистическую], ни националистическую партию»⁷⁸.

Приехав в Кантон, Мао, однако, через какое-то время вновь воспрянул духом. Переломным для него стало участие в III съезде компартии, который проходил легально с 12 по 20 июня 1923 года на восточной окраине этого южного города, в районе Дуншань (Восточные горы) – престижном квартале, застроенном в основном двухэтажными виллами европейского типа. Председательствовал на форуме Чэнь Дусю, активную роль играл Маринг. Сорок делегатов, собравшихся в этом тихом элитном месте, в доме, показавшемся им нежилым⁷⁹, представляли 420 членов КПК, из которых четвертая часть (110 человек) находилась в тюрьмах. Со времени II съезда партия выросла более чем в два раза – на 225 человек. В основном КПК была мужской (женщин насчитывалось всего 19 человек) и интеллигентской по составу (в ней было только 164 рабочих). Партячейки действовали в провинции Гуандун, городах Шанхае, Пекине, Чанше, Аньюани, Таншани, Цзинани, Ханчжоу, Ханькоу, на железнодорожных станциях Чансиндянь близ Пекина и Пукоу (около Нанкина), а также за рубежом, в Москве⁸⁰. (В Московскую ячейку входили китайские студенты КУТВ – Коммунистического университета трудящихся Востока – специального коминтерновского учебного заведения, созданного в 1921 году.) Из всех ячеек, впрочем, организация Мао была наиболее дееспособная и, как мы знаем, самая многочисленная: в ней одной состояло более половины членов партии. Неудивительно поэтому, что только она одна удостоилась похвалы Чэнь Дусю, который в своем отчетном докладе специально отметил: «Мы можем сказать, что только хунаньские товарищи провели хорошую работу»⁸¹.

Особенно жаркие споры шли о тактике и формах единого фронта, и Мао пришлось вникать в детали проблемы. Сориентироваться на первых порах ему было трудно: ведь в Хунани членов Гоминьдана было намного меньше, чем коммунистов, и работы по единому фронту никто не вел. В Китае вообще в большинстве мест, где действовала КПК, влияние Гоминьдана не чувствовалось. Партия Сунь Ятсена в основном базировалась в кантонском районе; сравнительно большая ее организация имелась и в Шанхае. В других же регионах гоминьдановцев можно было по пальцам пересчитать. Сунь Ятсен – это «большая пушка», говорили представители с периферии, от него много шума, а толку мало⁸². Почему же тогда, недоумевали они, надо всем вступать в Гоминьдан? Да и куда вступать, если организаций-то Гоминьдана раз два и обчелся? Глупо ведь самим коммунистам создавать сначала гоминьдановские организации, а потом в них входить!

Эти разговоры поддерживали и такие крупные функционеры партии, как Чжан Готао и Цай Хэсэнь, которые уже не возражали против тактики вступления в Гоминьдан вообще, но, как позже вспоминал Цай Хэсэнь, не хотели допускать «перебарщивания в этом направлении». Решительно не согласен с ними был Маринг, за которым следовали Чэнь Дусю, Ли Дачжао, Чжан Тайлэй и некоторые другие послушные Москве делегаты. Да, считали они, надо «критиковать Гоминьдан за его феодальную тактику», но при этом следует «толкнуть и направить эту партию на путь революционной пропаганды, образовать в ней левое крыло из рабочих и крестьян». А для этого необходимо «развивать Гоминьдан по всей стране»⁸³. Маринг и Чэнь Дусю выдвинули лозунг «Все на работу в Гоминьдан»⁸⁴.

Мао в этом вопросе поддерживал Чжан Готао и Цай Хэсэня⁸⁵: все-таки с Цаем их связывала многолетняя дружба, и в какой-то мере, как мы знаем, Цай оказывал на него влияние. Кроме того, в начале съезда он не мог еще избавиться от пессимизма в отношении перспектив развития в Китае массовых партий и рабочего движения. Вместе с тем его позиция не была настолько же бескомпромиссной, как воззрения Чжана и Цая. Он пока явно сомневался. В глубине души он считал, что «китайская коммунистическая партия не должна только видеть Гоминьдан в небольшом районе вокруг Кантона»⁸⁶, но во время обсуждения «Резолюции по вопросу о национальном движении и Гоминьдане» ничего такого говорить не стал. Более того, даже заявил, что «в Гоминьдане доминирует мелкая буржуазия… Мелкая буржуазия может временно возглавлять [революцию]. Вот почему нам следует вступить в Гоминьдан… Нам не надо бояться вступления… Крестьяне и мелкие торговцы – хороший материал для Гоминьдана»⁸⁷. С другой стороны, в самый ответственный момент, во время поименного голосования, выступил против резолюции Чэнь Дусю. Когда же двадцатью одним голосом против шестнадцати резолюция, обязывавшая коммунистов способствовать распространению организаций Гоминьдана по всему Китаю, была принята, «небрежным тоном заявил, что принимает решение большинства»⁸⁸. И это несмотря на то, что в резолюции подчеркивалась необходимость «образовать сильную централизованную партию – штаб национально-революционного движения» и признавалось, что такой партией может стать лишь Гоминьдан. Компартия, говорилось в резолюции, не может превратиться в массовую организацию в ближайшем будущем, «ввиду того, что рабочий класс не является еще мощной силой»⁸⁹.

То, что Мао в конце концов снял свои возражения, не было забыто. Явно по инициативе Маринга и Чэнь Дусю его на этом съезде впервые ввели в состав Центрального исполнительного комитета партии из девяти членов и пяти кандидатов. При выборах членов ЦИК за него было подано 34 голоса. Больше получили только Чэнь Дусю (его избрали единогласно – 40 голосов из 40), Цай Хэсэнь и Ли Дачжао (по 37)⁹⁰. Более того, Мао вошел и в узкое Центральное бюро из пяти человек (своего рода Политбюро), которое возглавил Чэнь (помимо них в ЦБ вошли еще старые приятели нашего героя Ло Чжанлун и Цай Хэсэнь, а также глава гуандунской организации КПК Тань Пиншань)⁹¹. И самое важное – Мао был избран секретарем и заведующим организационным отделом ЦИК (на посту заворготделом он сменил Чжан Готао, которого за резкую оппозицию линии ИККИ не переизбрали в исполком). Иначе говоря, Мао оказался вторым лицом в партии.

Первый раз в жизни он встал рядом со своим учителем. Теперь он являлся не только журналистом, но и коммунистическим функционером общенационального масштаба. Его имя стало известно в Москве: как о «бессомненно, хорошем работнике» отозвался о нем в письме Войтинскому советский агент в Шанхае Соломон Лазаревич Вильде (Владимир)⁹².

Также впервые на этом съезде Мао вплотную занялся и совершенно новым для себя, крестьянским, вопросом. Конечно, он знал нищую жизнь китайской деревни не понаслышке. Но никогда до того всерьез организацией крестьянства не занимался. В Хунани под его руководством лишь дважды – в уездах Чанша и Хэнша – делались попытки сорганизовать безземельных крестьян против крупных землевладельцев, но все – безрезультатно. Вспоминая об этом в январе 1924 года, Мао объяснял: «В этих местах мы сначала организовали безграмотных крестьян, а потом руководили ими в борьбе против более зажиточных, более крупных землевладельцев. А что получилось? Наша организация сразу нарушается, закрывается, и все эти крестьяне не только не сознают, что мы боремся за их интересы, а даже ненавидят нас, говоря: если бы мы не организовывались, никакого бедствия, никакого несчастья не было бы»⁹³.

Тем не менее его вместе с Тань Пиншанем включили в комиссию, разрабатывавшую резолюцию по крестьянскому вопросу. Принял он участие и в дискуссии относительно политики партии в отношении крестьянства. И тут, в отличие от многих участников съезда, Мао неожиданно проявил ясное понимание проблемы. «В любой революции, – заявил он на съезде, – крестьянский вопрос являлся самым важным… Во все века китайской истории все восстания и революции опирались на крестьянские мятежи. Причина того, что Гоминьдан имеет базу в Гуандуне, заключается просто в том, что в его распоряжении находятся армии, состоящие из крестьян. Если китайская компартия тоже сделает упор на крестьянское движение и мобилизует крестьян, ей не составит труда достичь того, чего достиг Гоминьдан»⁹⁴.

На эти пророческие слова тогда, правда, мало кто обратил внимание. Резолюция, принятая делегатами, оказалась аморфной и декларативной. «III съезд нашей партии, – говорилось в ней, – постановляет необходимым объединить мелких крестьян, арендаторов и батраков на борьбу с империалистами, которые контролируют Китай, свергнуть милитаристов и продажных чиновников, сокрушить местных бандитов и лешэнь для того, чтобы защитить интересы крестьян и продвинуть вперед дело национального революционного движения»⁹⁵.

То, что крестьянским движением надо было всерьез заниматься, подтвердила вскоре и полученная с опозданием, 18 июля, «Директива ИККИ III съезду КПК», отправленная из Москвы 24 мая. В ней черным по белому утверждалось: «Национальная революция в Китае и создание антиимпериалистического фронта необходимо будет сопровождаться аграрной революцией крестьянства против остатков феодализма. Только в том случае эта революция сможет быть победоносной, если в движение удастся вовлечь основную массу китайского населения – парцеллярное крестьянство… Таким образом, центральным вопросом всей политики является именно крестьянский вопрос»^95а. Формулировка эта принадлежала Николаю Ивановичу Бухарину, кандидату в члены Политбюро ЦК РКП(б), одному из авторитетнейших большевиков, принимавших активное участие в работе Коминтерна. До поры до времени, однако, она оставалась лишь на бумаге: в сферу реальной политики китайские коммунисты ее не переводили. Даже для Мао выступление по крестьянскому вопросу на III съезде на какое-то время осталось всего лишь незначительным эпизодом.

По существу, единственным коммунистом, который на свой страх и риск еще в мае 1921 года начал организовывать крестьянство, был гуандунец Пэн Бай. «Напрасная трата сил, – отговаривали его друзья, – крестьянство чрезвычайно распылено и неспособно к организации, вследствие невежества невосприимчиво и к пропаганде»⁹⁶. Несмотря ни на что Пэн Баю удалось создать несколько крестьянских союзов в уездах Хайфэн и Луфэн, на востоке Гуандуна, но когда в 1923 году они развернули борьбу за снижение арендной платы, Чэнь Цзюнмин их разгромил⁹⁷.

После III съезда и в связи с поражениями рабочего и крестьянского движений многие коммунисты, хотя, правда, далеко не все, увлеклись идеей работы именно в Гоминьдане. ЦИК КПК даже составил план распространения гоминьдановских партийных организаций во все важные пункты Северного и Центрального Китая⁹⁸. По словам корреспондента Российского телеграфного агентства (РОСТА), бывшего коллеги Войтинского по ИККИ Соломона Израилевича Слепака, «всех пристегнули к колеснице Сунь Ятсена, а на все остальное плюнули». В результате, негодовал Слепак, «благодаря этой несчастной гоминьдановской камарилье, [собственно коммунистическая] работа почти совсем прекратилась»⁹⁹.

Эйфория от организационной работы по формированию единого фронта охватила, казалось, и Мао Цзэдуна. Еще в период работы III съезда он вместе с Ли Дачжао и Чжан Тайлэем в свободное от заседаний время начал вести переговоры о возможном союзе с бывшим губернатором Хунани Тань Янькаем, заклятым врагом Чжао Хэнти¹⁰⁰. Тот жил буквально в двух минутах ходьбы от места проведения съезда, в роскошном трехэтажном особняке. Был он членом Гоминьдана и пользовался расположением Сунь Ятсена, поэтому союз с ним для китайских коммунистов был очень выгоден. Вскоре после съезда Мао сам вступил в Гоминьдан¹⁰¹. Энергично поддержал он и направление в Хунань одного из соратников Сунь Ятсена, Тань Чжэня, для организации там гоминьдановской ячейки. С Тань Чжэнем он передал директивное письмо Ли Вэйханю, настоятельно требуя от Сянского комитета партии оказания всяческой помощи эмиссару доктора Суня¹⁰².

Активно способствовали установлению единого антиимпериалистического фронта в Китае и советские большевики. В марте 1923 года Москва приняла решение оказать Сунь Ятсену по его просьбе финансовую поддержку в размере двух миллионов золотых рублей «на работу по подготовке объединения Китая и его национальной независимости». 1 мая 1923 года Иоффе известил Сунь Ятсена об этом, подчеркнув, что советская сторона просит главу южнокитайского правительства, чтобы «вся наша помощь оставалась строжайше конспиративной»¹⁰³. В июне 1923 года в Кантон из СССР выехала первая группа военных советников из пяти человек, главной задачей которых было содействие Сунь Ятсену в формировании его собственной, гоминьдановской, армии. С точки зрения вождей КПК, в том числе Мао Цзэдуна, эта армия должна была быть «новой», подлинно «народной», использующей «новые методы и новый дух дружбы для защиты республики». К этому они призывали Сунь Ятсена¹⁰⁴.

31 июля Политбюро ЦК РКП (б) по предложению Сталина приняло решение направить в Китай политическим советником при Сунь Ятсене старого члена партии Михаила Марковича Бородина, видного работника ИККИ¹⁰⁵. Пост «высокого советника Гоминьдана» он должен был совместить с функциями нового представителя Коминтерна при ЦИК КПК, сменив Маринга.

Михаил Маркович Бородин родился в 1884 году, вступил в большевистскую партию в 1903 году, был хорошо знаком с Лениным, в первую русскую революцию сражался на баррикадах в Риге, участвовал в IV съезде РСДРП в Стокгольме (1906 г.). Затем, вплоть до 1918 года, находился вместе с семьей в эмиграции, сначала в Англии, потом – в США. Жизнь за границей наложила на него отпечаток: Бородин производил впечатление очень западного человека. Оба сына Бородина родились в Америке и русского языка не знали. «Высокий человек с львиной головой», – отзывается о нем Сун Мэйлин, свояченица Сунь Ятсена, обратившая внимание на то, с какой подчеркнутой светскостью относился Бородин к своей внешности. «Его длинная темно-коричневая грива волос, слегка волнистая, была идеально уложена, – вспоминает она, – …а пышные, хотя и не чересчур, усы придавали ему облик французского генерала… Его голос был довольно низким, баритональным; в нем чувствовались интонации американского Среднего Запада. Ни малейшего русского акцента не было. Говорил он медленно и четко и, если хотел оттенить какой-либо момент, еще более понижал голос – до густого баса. Это был человек, умевший себя контролировать; он обладал магнетизмом огромной силы»¹⁰⁶. О «магнетизме» Бородина писал и хорошо знавший его американский коммунист Чарлз Шипман, подчеркивавший присущие этому «большому человеку» «чувство собственного достоинства, властность, ум и образованность»¹⁰⁷. Весьма «импозантным» запомнился Бородин и Далину, агенту Коминтерна: «Высокого роста, с крупными чертами лица, сдержанный и вместе с тем общительный, простой, с живыми глазами, любивший шутку… В его обществе приятно было находиться. Немногословный, предпочитавший больше слушать, чем говорить, он вместе с тем в коротких фразах и репликах „выдавал“ свою точку зрения, свое отношение к событиям, к тем или иным людям»¹⁰⁸.

В отличие от «товарища Филиппа» Бородин был более терпимым к китайским коммунистам. И в этом смысле, по словам Чжан Готао, «его нельзя было ставить на один уровень с Марингом»¹⁰⁹.

Настоящая фамилия Бородина была Грузенберг, но так его уже давно никто не называл. Как и все в Коминтерне, за годы партийной работы он сменил много псевдонимов и кличек: Ванюшин, Кирилл, Александр Гринберг, Александр Гумберг, Майкл Берг, Георг Браун, Петр Александреску, Никифоров, Яков, Англичанин, Банкир. Китайцы будут звать его Бао Лотин. Или Бао гувэнь (советник Бао).

16 августа Сунь Ятсен направил в СССР специальную миссию. Во главе ее он поставил своего доверенного человека, боевого генерала и члена республиканского движения еще со времен «Объединенного союза» Чан Кайши (Маринг, готовивший визит делегации Гоминьдана в Россию, даже считал Чан Кайши «наиболее доверенным помощником Суня»)¹¹⁰. Помимо Чана в составе миссии находились еще один гоминьдановец и два коммуниста, в том числе Чжан Тайлэй. Эта делегация прибыла в Москву 2 сентября и в течение трех месяцев (по 29 ноября) знакомилась со структурой партийных органов, включая ЦК РКП(б), изучала работу советов, посещала воинские части, встречалась с руководящими деятелями Советского Союза, в том числе с Троцким, Зиновьевым, Калининым и Чичериным¹¹¹. Тридцатишестилетний генерал Чан, моложавый, подтянутый, хорошо образованный, произвел на московских руководителей в высшей степени благоприятное впечатление. Он придерживался тогда левых взглядов, всячески демонстрируя свою «близость» к большевикам¹¹². Понимая, очевидно, что вся его почта перлюстрируется российскими властями, он в одном из писем жене даже специально упомянул о том, что на досуге якобы читает «Капитал» Маркса. «Первая часть этой работы показалась мне очень трудной, – отметил он, – но зато вторая – и глубокой, и вдохновенной». В другом письме он с восторгом рассказывал: «Я очарован господином Троцким. Это энергичный революционер, которому в то же время присуща выдержанность». После этого работники Коминтерна недвусмысленно намекнули генералу на то, что желали бы видеть его членом коммунистической партии. Чан в принципе не возражал, объяснив, однако, что для вступления в КПК ему нужно сначала испросить разрешение у Сунь Ятсена. (Разумеется, ни в какую компартию он вступать не собирался, хотя и действительно был в то время левым.)¹¹³

По его просьбе Президиум ИККИ выработал в ноябре 1923 года резолюцию по вопросу о национальном движении в Китае и о Гоминьдане, в которой была дана новая трактовка «трех народных принципов» Сунь Ятсена. Коминтерн предложил Гоминьдану последовательную программу антиимпериалистической, национально-демократической революции, ключевым моментом которой являлся призыв к радикальной аграрной революции и национализации промышленности¹¹⁴. После принятия этого документа 28 ноября Президиумом ИККИ он был передан Чан Кайши. Чан доставил его Сунь Ятсену, который, по крайней мере формально, принял почти все рекомендации Коминтерна за исключением предложений по аграрному вопросу. Резолюция Президиума ИККИ будет им положена в основу второго раздела манифеста, который получит одобрение I съезда Гоминьдана в январе 1924 года.

В конце августа 1923 года в Китай прибыли Бородин и полпред СССР при пекинском правительстве Лев Михайлович Карахан. Последний остался в Пекине, а первый отправился в Кантон. Добраться туда он смог в начале октября. Вслед за Бородиным прибыли другие советские политические и военные советники¹¹⁵. В беседах с ними Сунь Ятсен живо интересовался опытом партийного, государственного и военного строительства в Советской России, ее позицией в международных вопросах. Особенно благоприятное впечатление на него произвел Бородин. В итоге в ноябре 1923 года Сунь Ятсен опубликовал «Манифест о реорганизации Гоминьдана» и проект новой программы партии. 1 декабря он выступил с речью о реорганизации на конференции Гоминьдана в Кантоне. В ней он в качестве цели определил создание мощной массовой партии, опирающейся не только на армию, но и на гражданское население. Он, в частности, заявил: «Сейчас к нам из России прибыл наш хороший друг Бородин. Русская революция началась на шесть лет позднее нашей. Однако русские сумели в ходе одной революции полностью осуществить свои идеи, положение революционного правительства там с каждым днем становится все более прочным. Почему же русские смогли, а мы не можем одержать победу? Они победили потому, что в борьбе принимала участие вся партия, которой помогали войска. Мы должны учиться у России ее методам, ее организации, ее подготовке членов партии, только тогда мы можем надеяться на победу»¹¹⁶.

К тому времени Мао Цзэдуна уже в Кантоне не было. В конце июля по решению Чэнь Дусю он вернулся в Шанхай. Вместе с Цай Хэсэнем, Ло Чжанлуном и Сян Цзинъюй он поселился в Чжабэе, на севере города, в небольшом переулке рядом с улицей Сяншаньлу (улица Ароматных гор). Для этого грязного рабочего района название улицы было явно неподходящим: запаха благовония там не чувствовалось. В начале сентября в Шанхай из Кантона вновь перебазировался ЦИК партии: несмотря на налаживавшееся сотрудничество с Гоминьданом, Чэнь Дусю предпочитал держаться подальше от Сунь Ятсена¹¹⁷, явно не желая, чтобы ЦИК КПК превращался в «придаток Гоминьдана»¹¹⁸. Центральный исполком разместился там же, где жили Мао, Цай, Ло и Сян.