Текст книги "Мао Цзэдун"

Автор книги: Александр Панцов

В августе он объявил: «Главной линией на сегодня является промышленность. Вся партия, весь народ занимаются вопросами промышленности»²⁴⁹. Ему почему-то в тот момент показалось, что «продовольственная проблема уже решена и поэтому можно высвободить руки», чтобы «как следует» заняться металлургией²⁵⁰. Люди включились в кампанию «за большее число мартенов». В стране развернулась «битва за сталь». Приняла она совершенно чудовищные формы. Повсеместно, в деревенских и городских дворах, на спортивных площадках, в парках и скверах возводились кустарные домны. В них взрослые и дети тащили все, что могли: стальной и железный лом, дверные ручки, лопаты, домашнюю утварь, совершенно не представляя себе, что мелкие по размеру печи, созданные кустарным способом, никакой настоящей стали дать не могли. Невежество было возведено в ранг добродетели.

Знающие инженеры молчали, а если бы и возражали, их все равно никто бы слушать не стал. И в первую очередь – Мао. Интеллигенты давно уже раздражали его, а во время «большого скачка» особенно. Он, выходец из крестьян, долгие годы проведший в лесах Цзянси и пещерах Шэньси, вообще относился к городу с подозрением. Поэтому, начав «скачок», провозгласил: «Интеллигенция должна капитулировать перед лицом трудового народа. Интеллигенция в некоторых отношениях совершенно безграмотна»²⁵¹. Какие уж тут после этого могли быть возражения со стороны инженеров?

По требованию Мао кампанию по выплавке стали возглавил сам премьер Чжоу, взявшийся за выполнение этой задачи с особым рвением. К середине сентября сталь варили более 20 миллионов человек, а в октябре – уже 90[131]131
  Первые кустарные домны стали создаваться в Китае еще весной 1958 г. К июню их насчитывалось 12680. Но настоящая эпидемия сталеварения началась в августе.


[Закрыть]. Соответственно всего за месяц доля металла, выплавлявшегося в «дворовых печах», возросла с 14 процентов до 49! В кампании приняли участие крестьяне, рабочие, учителя, студенты, учащиеся начальных и средних школ, врачи и медсестры, продавцы и бухгалтеры. В общем, все, кто только мог. Над городами и деревнями поднимались столбы черного дыма, из репродукторов то и дело неслась боевая песня «Обскачем Англию, Америку догоним».

И вскоре стало ясно: задание «великого кормчего» будет выполнено. К концу года Китай произведет 11 миллионов тонн металла! Сам Мао был поражен. «Если эти маленькие доменные печи могут на самом деле дать такое огромное количество стали, – рассуждал он в кругу близких к нему людей, – почему иностранцы строят такие гигантские сталелитейные заводы? Неужели они действительно настолько глупы?»²⁵²

Ответ на этот вопрос он получил очень скоро. Металл, выплавленный в кустарных домнах, никуда не годился, и никакой сталью его назвать было нельзя. И хотя Мао и полагал, что «человек необразованный сильнее образованного»²⁵³, обмануть технический прогресс ему не удалось.

Главная же трагедия заключалась в том, что в погоне за призраком «большого скачка» в промышленности китайское руководство ослабило внимание к зерновой проблеме. Все, кто мог плавить сталь, были брошены на ее производство. Уборка риса и других зерновых легла на плечи женщин, стариков и детей. И хотя работали они без выходных, собрать весь урожай не смогли. В то же время начальство, боясь гнева Мао, повсеместно рапортовало о грандиозном росте объемов сельхозпродукции, посылая наверх дутые цифры. «Некоторые товарищи говорили, что зерновых собрано более 500 миллионов тонн, другие – что собрано 450 миллионов тонн, – вспоминал министр обороны КНР Пэн Дэхуай. – …Председатель Мао предложил официально опубликовать цифру 375 миллионов тонн»²⁵⁴. На самом же деле собрано было 200 миллионов, только на 5 миллионов больше, чем в 1957 году²⁵⁵. В результате, когда пришло время расплачиваться с государством, у крестьян изъяли практически все. Деревня вновь, как и в 1955 году, встала перед проблемой голода. Мао, однако, признавать наличие кризиса не хотел и обращаться за помощью ни к кому не спешил. А потому все обязательства по поставкам зерна за границу выполнил, только бы не дать «заморским чертям» заподозрить его в ошибках. Это, конечно, тяжелейшим образом сказалось на положении с продовольствием на внутреннем рынке.

Более всего Мао, разумеется, не хотел просить помощи у Хрущева. Для него это было бы наистрашнейшей «потерей лица». В самый разгар «большого скачка», 31 июля 1958 года, тот неожиданно прилетел в Пекин с неофициальным визитом, и Председатель вынужден был принимать его, специально для этого приехав из курортного Бэйдайхэ. Мао на этот раз был с Хрущевым не просто груб, он весь пылал злобой, которую не всегда мог сдерживать.

Дело заключалось в том, что за десять дней до приезда Хрущева посол Юдин, только что вернувшийся из очередного отпуска, передал ему предложение советского руководства о строительстве совместного с КНР военно-морского флота на Тихом океане. Это предложение было сделано в ответ на просьбу китайской стороны об оказании ей Советским Союзом помощи в создании ее собственного ВМФ. Мао очень надеялся, что Хрущев откликнется на его просьбу, но ошибся. Тот предложил нечто иное. Причем даже не удосужился разъяснить послу, на каких принципах этот объединенный флот будет организован. И когда Мао начал интересоваться, будет ли этот флот неким советско-китайским «кооперативом» и кто будет им управлять, посол не знал, что ответить. Конечно, Мао был возмущен, тем более что за 4 месяца до того в Китае получили письмо от министра обороны СССР Малиновского, в котором содержалось еще одно обращение советского правительства – о совместном сооружении в КНР радиолокационной станции слежения за перемещением кораблей советского Тихоокеанского флота²⁵⁶.

Мао и другие китайские руководители расценили оба советских предложения как нарушение суверенитета Китая. Особенно негодовал сам Мао Цзэдун, немедленно вспомнивший обо всех обидах, нанесенных ему когда-то Сталиным. Он заявил послу, что Китай никогда более не пойдет на создание на своей территории иностранных военных баз, подобно Порт-Артуру. А когда тот робко заметил, что в таком случае было бы «желательно», чтобы эти вопросы «ввиду их важности» были обсуждены Мао и Хрущевым лично, выразил сомнение в целесообразности такой встречи²⁵⁷.

Вот поэтому-то Хрущев и прибыл в Пекин. Вместе с Малиновским и некоторыми другими руководителями Министерства обороны, МИДа и ЦК КПСС. И был очень расстроен. Ссориться ему не хотелось, да к тому же он не понимал, с чего вдруг Мао так разозлился. Он-то ведь ничего плохого в виду не имел. Просто считал, что совместные флот и радиолокационная станция «в общих интересах» СССР и КНР²⁵⁸.

Поняв, в чем дело, он тут же снял свои предложения. «Вопрос не существует, – сказал он. – Это было недопонимание… Давайте запишем: вопроса не было, нет и не будет»²⁵⁹. Но Мао долго не мог успокоиться и выражал негодование самым причудливым образом.

Характерная деталь. Мао, как мы знаем, был заядлым курильщиком. Хрущев же терпеть не мог табачного дыма. Так вот, Мао в ходе переговоров беспрерывно курил и пускал дым Хрущеву прямо в лицо. При этом старался сохранять спокойствие, то и дело доставая пальцами из чашки с чаем зеленые лепестки, отправляя их в рот и медленно пожевывая. Иногда, правда, терял над собой контроль, срываясь на крик, а в перерывах между заседаниями отчитывал своего переводчика, не передававшего, с его точки зрения, всей гаммы страстей, обуревавших его. Кроме того, он перенес место переговоров в бассейн. Сам Мао, как мы помним, был прекрасным пловцом. Хрущев же плавал довольно плохо, барахтался в воде; пловцом его назвать было нельзя. Поэтому чувствовал он себя в бассейне довольно униженно²⁶⁰. В дневниковых заметках Михаила Ильича Ромма сохранилась интересная запись, сделанная по памяти известным кинорежиссером, ставшим как-то невольным слушателем откровений Хрущева по поводу этого приема в бассейне: «„Принимает меня Мао Цзэдун, как вы думаете, где? – разоткровенничался как-то Хрущев между заседаниями очередного пленума ЦК КПСС. – В бассейне. В бассейне принимает!“

Делать было нечего. Мао – хозяин. Пришлось главе Советского государства скинуть костюм на руки ко всему привычной охране и, оставшись совсем не по протоколу в сатиновых семейных трусах, плюхнуться в воду. Председатель Мао плывет, следом за ним Хрущев барахтается („Я же горняк, я же, между нами говоря, плаваю кое-как, я же отстаю“), а между ними – переводчик. Мао Цзэдун, словно нарочно, делает вид, что не замечает, как трудно высокому гостю за ним поспевать, и нарочито пространно рассуждает о политическом моменте, вопросы какие-то задает, на которые тот, воды нахлебавшись, и ответить-то толком не может… Довольно скоро такое положение надоело Никите Сергеевичу. „Поплавал я, поплавал, думаю – да ну тебя к черту, вылезу. Вылез на краешек, свесил ноги. И что же, теперь я наверху, а он внизу плавает. Переводчик не знает, то ли с ним плавать, то ли со мной рядом сидеть. Он плавает, а я-то сверху вниз на него смотрю. А он-то снизу вверх, он в это время говорит мне что-то про коммуны, про ихние эти коммуны. Я уже отдышался и отвечаю ему про эти коммуны: 'Ну, это мы еще посмотрим, что у вас из этих коммун произойдет'. Теперь уж мне во много раз легче, раз я сел. Он и обиделся. Вот с этого у нас и началось, товарищи“»²⁶¹.

Не в своей тарелке ощущали себя и члены советской делегации. Вот как один из них описывал эти необычные переговоры сотруднику аппарата ЦК КПСС Федору Михайловичу Бурлацкому: «Сцена, исполненная глубокого драматизма, внешне выглядела довольно комично. Два пожилых джентльмена сидели в купальных трусах подле бассейна, рядом были переводчики, а… члены делегации и советники находились на другом берегу. И в такой обстановке произошел исторический разговор: надо ли начать атомную войну против США.

Мао спрашивал: „Сколько дивизий имеет СССР и сколько США?“

Хрущев жестом подозвал помощника, который подплыл с другого конца бассейна, и шепотом спросил у него: „Сколько у нас дивизий?“ Тот назвал цифру, и Хрущев передал это Мао.

Затем Мао спросил: „А сколько дивизий у США?“ Сцена снова повторилась, и другой советник, подплыв к вождям, сообщил нужную информацию.

Тогда Мао сказал: „У СССР и Китая намного больше дивизий, чем у США и их союзников, – почему же нам не ударить?“

Тогда Хрущев, уже волнуясь, сказал, что сейчас счет идет не на дивизии, а на атомные бомбы, а Мао спросил: „Сколько бомб имеет СССР, а сколько США?“

Сцена снова повторилась, подплыл очередной советник, и Хрущев задал ему вопрос и прошептал: „Не называй точную цифру“, – опасаясь утечки самой секретной информации. Когда Н. С. сообщил о примерном соотношении ядерных потенциалов, тот сказал, что в результате обмена ядерными ударами может погибнуть половина населения Земли, но у СССР вместе с Китаем людей больше, и в результате будет достигнута победа коммунизма во всем мире.

После этого Хрущев уже в состоянии большого волнения стал говорить: „Это совершенно невозможно, а что произойдет с советским народом, с малыми народами наших союзников – поляками, чехословаками, – они исчезнут с лица земли“.

На это Мао Цзэдун будто бы заметил, что малые народы должны принести себя в жертву делу мировой революции»²⁶².

Вряд ли Хрущев был потрясен тем, что Мао сказал о войне. Все это он уже слышал от него в Москве в ноябре 1957-го. Раздражение вызвала форма приема: бассейные переговоры, естественно, показались ему неприличными.

Во время обмена мнениями Мао предъявил Хрущеву целый ряд претензий, которые скопились у него к Советскому Союзу за годы сталинского руководства, повторив то, что уже говорил Юдину. Список был настолько большой, что Хрущев растерялся: «Вы защищали Сталина. Меня критиковали за критику Сталина. А теперь все наоборот». Впрочем, ничего особенно хорошего он и сам о Сталине сказать не мог. Лишь заметил: «Мы говорим о достижениях Сталина, среди его достижений и мы [с Вами]»²⁶³. Ну, с этим Мао конечно же согласился.

Но в целом впечатление у него от встречи с Хрущевым осталось самое неприятное, и он не скрывал этого от своего окружения. «Их истинные намерения, – говорил он, – контролировать нас. Они пытаются связать нас по рукам и ногам, но ведут себя как идиоты и своими заявлениями раскрывают все свои замыслы»²⁶⁴.

Помимо прочего Мао очень не понравилось скептическое отношение Хрущева к «народным коммунам». На дворе была середина лета, и народный энтузиазм по поводу «большого скачка» бил все рекорды, а вальяжный советский гость позволял себе выражать сомнения. Мао сказал Хрущеву, что впервые со времени образования КНР по-настоящему чувствует себя счастливым, с гордостью сообщил о небывалом урожае зерновых, который предстояло собрать. И даже не удержался и «подколол» его: зная, что в СССР зерна не хватало, спросил как бы между прочим:

– У нас образовались солидные излишки пшеницы, и мы теперь озадачены, что с ними делать. Не дадите ли полезного совета?

– У нас избытков зерна никогда не было, – нашелся Хрущев и бухнул: – Китайцы не дураки, найдут, что с ними делать²⁶⁵.

На секунду Мао оторопел, но затем, справившись с собой, рассмеялся. И только столкнувшись вскоре с серьезными экономическими проблемами, не мог не вспомнить о злой шутке Хрущева.

Засела у него в памяти и другая острота лидера КПСС. Как-то в один из дней переговоров Хрущев, смеясь, объявил, что русские инженеры в Китае называют китайскими шагающими экскаваторами китайских рабочих, которые вручную, в плетеных корзинах на коромыслах, перетаскивают грунт на строительстве котлованов. Мао тогда расхохотался, но обиду в душе затаил²⁶⁶.

А вскоре, в конце августа, отдал приказ начать артиллерийский обстрел прибрежных островов Цзиньмэнь и Мацзу в Тайваньском проливе, находившихся в руках гоминьдановцев. Хрущев тут же предложил перебросить в помощь «китайским братьям» «дивизию самолетов», но Мао нервно дал понять, что такое предложение его «обидело». «Мы и сами можем решить свои проблемы», – объяснил он Хрущеву.

На самом же деле брать острова он не собирался. Военное присутствие Чан Кайши у берегов КНР было ему выгодно: оно должно было сплачивать китайский народ на борьбу за выполнение планов партии! Военная же акция имела целью одно: продемонстрировать всему миру, в том числе лидерам КПСС, боевой дух и возросшую мощь китайской армии[132]132
  Китайские коммунисты будут продолжать бомбардировки (один раз в два дня) в течение последующих двадцати лет.


[Закрыть].

Ничего не поняв из того, что произошло²⁶⁷, Хрущев на всякий случай предупредил американского президента: если он захочет вмешаться в конфликт, руководство СССР будет рассматривать нападение на КНР как нападение на Советский Союз. При этом даже намекнул, что не остановится перед нанесением ядерного контрудара по «агрессору». О чем известил и Мао Цзэдуна[133]133
  Это известие Хрущев передал Мао через посла КНР Лю Сяо, которого специально вызвал на четыре дня в Ялту, где в то время отдыхал.


[Закрыть], который на этот раз выразил ему «сердечную» благодарность²⁶⁸.

Между тем в начале ноября 1958 года, столкнувшись с первыми экономическими трудностями, Мао дал команду снизить темпы «большого скачка». А затем в декабре добавил: «К чему спешка? Поскорее попасть к Марксу и услышать из его уст похвалу?» Теперь в 1959 году планировалось выплавить уже не 30, а 20 миллионов тонн стали (в мае же 1959 года этот показатель был снижен до 13 миллионов). Только зерна Мао по-прежнему хотел собрать очень много – не менее 525 миллионов тонн, то есть в два с половиной раза больше, чем в 1958 году²⁶⁹.

На очередном пленуме ЦК КПК, состоявшемся в конце ноября – начале декабря 1958 года, он подал прошение об отставке с поста Председателя КНР. Как мы помним, желание уйти с должности президента появилось у него еще летом, и вот наконец он смог снять с себя эти обязанности. Ритуальный характер поста Председателя КНР давно раздражал его. На это место он рекомендовал Лю Шаоци, и пленум конечно же единодушно принял его предложение. Через несколько месяцев, в апреле 1959 года, отставка Мао и назначение Лю были официально утверждены китайским парламентом. Мао оставил за собой только главный пост – Председателя ЦК КПК²⁷⁰.

В стране между тем назревала катастрофа. Возникли серьезные диспропорции в развитии народного хозяйства. С середины декабря 1958 года перебои с продовольствием стали ощущаться везде. Даже из чжуннаньхайской правительственной столовой исчезли мясные блюда. Во всех городах люди сутками стояли в очередях. В Пекине по карточкам на месяц можно было получить не больше 330 граммов арахисового масла (для партийных работников норма составляла 500 граммов) и, если особенно повезет, полкило мяса на человека. Норма риса составляла 14 кг. Сахара же выдавали всего по 500 граммов на семью из трех человек²⁷¹. В Аньхое, Ганьсу и Сычуани начался голод, который скоро охватил и другие провинции. По некоторым данным, голодало 25 миллионов человек²⁷². К весне 1959-го Мао наконец понял, что «большой скачок» не достиг своих целей. Гнев его не имел пределов. Во всех бедах он обвинил местные кадры, введшие его в заблуждение. «Как же много лжи! – негодовал он. – Если надавить сверху, снизу будет сочиться ложь»²⁷³.

На заседаниях и совещаниях он теперь ругал партийцев за то, что те «заботятся не о быте народа, а только о производстве»²⁷⁴. Однако отказываться от «народных коммун» не собирался. Просто хотел взять тайм-аут для того, чтобы в новом, 1959 году совершить еще больший «скачок».

В конце июня 1959 года Мао решил съездить к себе на родину, в Шаошаньчун. Он не был там тридцать два года. В глубине души он надеялся, что уж там-то от своих земляков узнает истинное положение дел. И не ошибся. За два дня он увидел и услышал такое, что, похоже, глубоко потрясло его. На могиле его родителей не было каменного надгробия, небольшой буддийский храм, где когда-то молилась его мать, был разрушен. «Это случилось после того, как в деревне организовали „народную коммуну“, – рассказывал лечащий врач Мао, сопровождавший его в поездке. – Кирпичи стен святилища пошли на строительство „доменной печи“, а все деревянные части храма были сожжены в топке этой же печи». Зайдя в гости к родственникам, Мао и здесь увидел разруху. В доме было шаром покати: ни утвари, ни глиняных печей. Он выслушал жалобы местных жителей, посмотрел на переплавленные в бесформенные куски металла кастрюли и чугунки, вздохнул и уехал. «Если вы не в состоянии насытиться в общественной столовой, то лучше ее закрыть, – сказал он напоследок. – Нечего зря переводить продукты… Если вам не удается получить хорошую сталь, то лучше тоже не тратить на это силы»²⁷⁵.

Единственное чему он порадовался, так это видам на новый урожай. А потому перед отъездом сложил оптимистичные строфы:

 
Я прошлое помню смутно и проклинаю его,
Дом я давно оставил, тридцать два года назад.
С тех пор рабы и крестьяне восстали под знаменем красным
И, взяв оружие в руки, разбили тирана[134]134
  Чан Кайши.


[Закрыть] войска.
Их жертвы лишь укрепили решимость нашу и волю,
И мы зажигаем звезды на небосклоне новом.
Мне радостно видеть нивы, бегущие вдаль волнами,
И тружеников-героев, идущих домой в ночи²⁷⁶.
 

Но все же радовался Мао преждевременно. Впереди всю страну да и его самого ждали новые испытания. Ничего не ведая об этом, он направился из Шаошани в Ухань, а оттуда на пароходе в город Цзюцзян (провинция Цзянси). Недалеко отсюда, в высокогорном курорте Лушань, он решил провести расширенное заседание Политбюро (совещание «святых», как он сам его в шутку называл²⁷⁷).

Он прибыл в Лушань 1 июля и разместился в двухэтажной каменной вилле Мэйлу («Красивая хижина») в районе Гулинь (улица Хэдун, 180). Раньше этот дом принадлежал жене Чан Кайши, Сун Мэйлин, и супруги Чан очень любили здесь отдыхать. Над парадным входом можно было еще разобрать написанный рукой Чан Кайши иероглиф «мэй». К моменту приезда Мао его еще не успели как следует замазать – в отличие от иероглифа «лу». Мао побродил по окрестностям, с удовольствием поплавал в небольшом водоеме с прозрачной водой, полюбовался красивыми горами и, с наслаждением втянув в себя чистый воздух, неожиданно вспомнил о Хэ Цзычжэнь. Когда-то давным-давно в этой же провинции, только за много ли от Лушани, в таких же зеленых горах он встретил ее – молодую и гибкую, как стебель лотоса. И вот прошло уже более 30 лет. Как быстро они пробежали! Ему вдруг страстно захотелось вновь увидеть Цзычжэнь, но он сдержал себя и лишь через несколько дней поручил жене охранника съездить за ней и привезти ее в Лушань.

Цзян Цин находилась тогда в Пекине, и с ней у Мао давно уже, года четыре, были сугубо формальные отношения. Каждый жил своей жизнью и не досаждал другому. Прежняя привязанность к некогда любимой жене прошла, осталась привычка. А возможно, еще и потребность иметь при себе преданного человека, каковым Цзян Цин, безусловно, была. Цзян, правда, много времени занималась своим здоровьем, по нескольку месяцев в году проводя на курортах Куньмина (столицы юго-западной провинции Юньнань), Циндао или Кантона. Она действительно одно время была серьезно больна: в конце 1956 года у нее обнаружили рак. Она вновь лечилась в Советском Союзе, а затем и в Китае и в конце концов пересилила болезнь. Но все пережитое сильно сказалось на ее характере: она стала раздражительной и нервной. То и дело скандалила с докторами, медсестрами и охранниками и говорить могла в основном лишь о своих болезнях²⁷⁸.

Мао старался не волновать ее, а свои сексуальные потребности решал с бесчисленным количеством встречавшихся на его пути очаровательных девушек. Больше всего он любил танцовщиц из ансамбля песни и пляски Народно-освободительной армии.

Желание увидеть Цзычжэнь пришло к нему неожиданно, под впечатлением от цзянсийской природы. Его бывшая жена жила тогда в столице Цзянси – Наньчане, часах в четырех езды от Лушани. Выглядела она не лучшим образом. Встретившись с ней, Мао не мог скрыть грусти. Цзычжэнь явно была не в себе, то и дело говорила невпопад. О чем шла их беседа, неизвестно, но, проводив ее, Мао сказал охраннику: «У Хэ Цзычжэнь что-то с головой не в порядке… Надо обратить внимание на ее состояние и завтра же увезти ее из Лушаня… До отъезда не отходите от нее ни на шаг. Будет плохо, если она случайно встретит кого-нибудь из знакомых»²⁷⁹.

Больше они никогда не виделись.

А через несколько дней на совещании Мао испытал еще один стресс. И этот новый удар был гораздо сильнее, чем от встречи с Цзычжэнь. 14 июля он получил письмо от своего министра обороны Пэн Дэхуая, в котором содержалась критика «большого скачка». Пэн, правда, высказывался весьма осторожно, «великих достижений» не отвергал и на самого Председателя, естественно, прямо не нападал, но за всеми его рассуждениями сквозило явное недовольство маоцзэдуновским волюнтаризмом. Он писал об «определенной путанице» в вопросах собственности, о «довольно большом ущербе» от «всенародной выплавки стали» (без малого два миллиарда юаней), о «поветрии бахвальства», охватившем руководящие кадры, а также о «мелкобуржуазном фанатизме». «Все это было своего рода левацким уклоном», – подытоживал он и призывал «провести четкую грань между правдой и ложью».

Мао был вне себя. Вот и обнаружился скрытый враг! Не случайно в народе говорят: «Лушань чжэнь мяньму» («Лушань раскрывает истинный облик».) Да, конечно, Мао и сам понимал, что проблем в стране накопилось много, но ведь из письма Пэна следовало, что весь курс «большого скачка» был ошибочным! «Кое-кто одним махом думал заскочить в коммунизм, – писал Пэн, – …линия масс и стиль реалистического подхода к делу… были преданы забвению… По мнению… товарищей, все можно подменить политикой, если только сделать ее командной силой… Но политика как командная сила не может заменить экономических законов и тем более не может заменить конкретных мероприятий в экономической работе»²⁸⁰.

Да ведь это сказано в его, Председателя, адрес! Как же он осмелился написать такое? Настроение у Мао вконец испортилось, и он даже потерял аппетит.

16 июля вечером он созвал у себя в Мэйлу совещание Постоянного комитета Политбюро и предъявил его членам (присутствовали Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Чжу Дэ и Чэнь Юнь) письмо Пэн Дэхуая. Все были подавлены, а Мао с негодованием заявил, что, если будет раскол в партии, он уйдет в горы, создаст новую компартию среди крестьян и новую Красную армию²⁸¹. Решено было строго наказать «раскольника». Написав на письме «Мнение товарища Пэн Дэхуая», Мао передал его в канцелярию ЦК, приказав размножить и распространить среди участников совещания.

Теперь наступила очередь Пэна возмущаться закулисными действиями Председателя. Он-то написал ему конфиденциальное письмо, ни в коем случае не предназначавшееся для всеобщего обсуждения. Поэтому и не всегда стеснялся в выражениях. И вот теперь о его «бестактности» должны были узнать все! Еще утром 17 июля его ближайший сотрудник, начальник Генерального штаба НОАК генерал Хуан Кэчэн, которому Пэн сам показал письмо, выразил озабоченность по поводу «резкого стиля» «командующего» (так тогда все звали Пэна), но, подумав, добавил: «Впрочем, с Председателем вас связывают долгие годы совместной борьбы, так что вы, должно быть, хорошо понимаете друг друга»²⁸².

Как бы не так! Годы партизанского «братства» давно миновали (да и было ли оно, это «братство»?). Надо было готовиться к самому худшему.

18 июля, несмотря на протесты Пэна, потребовавшего от канцелярии ЦК изъять экземпляры письма, «написанного второпях», участники совещания начали обсуждать его послание Председателю. И подавляющее большинство, разумеется, с пеной у рта стало обвинять незадачливого «командующего» во всех смертных грехах. Настроение «великого кормчего» всем было понятно.

Кое-кто, правда, выразил Пэн Дэхуаю поддержку. Это были первый секретарь хунаньского комитета партии Чжоу Сяочжоу, бывший Генеральный секретарь ЦК компартии Ло Фу, выполнявший в то время функции заместителя министра иностранных дел, Хуан Кэчэн, а также новый секретарь Председателя Ли Жуй. Их тут же вместе с Пэном зачислили в «антипартийную группу», и утром 23 июля Мао, по его собственным словам, «поддал жару», объявив, что всю жизнь следовал принципу: «Если меня затрагивали, я отвечал тем же, если меня трогали первого, я давал сдачи».

Он подверг критике письмо Пэна «как программу правого оппортунизма», которая якобы осуществлялась «целеустремленно, по плану и в организованном порядке». А то, что Пэн Дэхуая поддержала группа «товарищей», расценил как создание «хора», где Пэн «пел, а другие… [ему] подпевали». «Я чувствую, что существуют две тенденции», – заявил он, и это прозвучало как приговор.

Вновь, на этот раз уже всем участникам совещания, Мао сообщил, что, «если гибель неизбежна», он уйдет в деревню и возглавит крестьян, чтобы свергнуть правительство. «Если Освободительная армия не пойдет за мной, – заявил он, намекая на то, что Пэн являлся министром обороны, – то я пойду искать Красную армию. Но, по-моему, Освободительная армия пойдет за мной». При этом он, правда, признал некоторые свои ошибки (главным образом призыв к выплавке 10,7 миллиона тонн стали), однако тут же призвал всех собравшихся проанализировать их собственную ответственность.

«Очень трудно подобрать слова, чтобы выразить то тяжелое состояние духа, которое я испытал, слушая председателя, – вспоминал Пэн Дэхуай. – …Все происшедшее никак не укладывалось в голове. В тот момент у меня возникли очень сильные противоречивые чувства»²⁸³. В перерыве заседания Мао подошел к нему.

– Министр Пэн, давайте еще поговорим, – как бы между прочим предложил он.

– Нам больше не о чем разговаривать. – Красный от гнева Пэн Дэхуай еле сдерживал себя. – Разговор окончен²⁸⁴.

Махнув рукой, он направился к выходу. Все разговоры с Мао были бесполезны.

2 августа для рассмотрения «дела об антипартийной группе во главе с Пэн Дэхуаем» здесь же, в Лушани, был созван пленум ЦК. На нем вновь выступил Мао, подвергший «раскольников» еще более уничтожающей критике. «Речь идет о борьбе… с правыми, которые предприняли злобное наступление на партию, на победоносное движение к социализму 600-миллионного народа», – подвел он черту²⁸⁵.

После этого всем стало ясно, что на карьерах Пэн Дэхуая, Ло Фу, Хуан Кэчэна, Чжоу Сяочжоу и Ли Жуя можно поставить крест. Пэн выступил с самокритикой, но его обвинили в «нечестности, неискренности и лживости»²⁸⁶. Самокритичные заявления сделали и другие участники «группы», но это им тоже не помогло. «Я советую вам, – сказал Мао Пэн Дэхуаю и его «подельникам», – чтобы вы научились есть „перчик“, а как в противном случае вы сможете понять, что „перчик“ горек?»²⁸⁷

Через месяц после Лушаньского пленума дискредитированного «командующего» сняли с должности министра обороны. На его место Мао назначил Линь Бяо. Начальником Генерального штаба вместо Хуан Кэчэна стал Ло Жуйцин, до того возглавлявший министерство общественной безопасности. Потеряли посты и остальные «заговорщики». Пэн обратился к Мао с просьбой направить его в какую-нибудь «народную коммуну» простым крестьянином, но Председатель не согласился, посоветовав ему заняться самообразованием. Простить обиды ему и его «подельникам» он не мог до конца своих дней. Характерно, что после отставки Пэна высели из Чжуннаньхая не куда-нибудь, а в полуразвалившийся дом известного национального предателя У Саньгуя, в 1644 году сдавшего Китай маньчжурам²⁸⁸.

Для Мао, однако, это была пиррова победа. Он совершенно отвык от критики, и мысль о том, что Пэн Дэхуай, возможно, был прав, не давала ему покоя. Он прекрасно видел результаты «большого скачка», но продолжал упорно твердить, что его генеральная линия правильна, достижения огромны, а перспективы светлы. Сознание же того, что в партии и в ее руководстве есть люди, которые считают его «недоумком», отравляла ему существование. После Лушани он стал особенно подозрителен: как и любой китаец, больше всего на свете он боялся «потерять лицо».

Но обстановка в стране не способствовала укреплению его авторитета. В отличие от 58-го года 59-й почти повсеместно выдался неурожайным. За исключением, может быть, Шаошани, где Мао порадовали колышущиеся нивы. В августе Мао срочно внес коррективы в планы: теперь в текущем году он удовлетворился бы и 275 миллионами тонн зерна вместо 525 и 12 миллионами тонн стали вместо 13²⁸⁹.

Но было уже поздно. Голод в стране начал приобретать масштабы национального бедствия. Надо было что-то срочно делать, чтобы не допустить катастрофы, но Мао теперь заботило лишь «сохранение лица». Страдания миллионов почти не беспокоили его. Он даже находил время для шуток. «В какой-то период, – говорил он. – …бывает очень мало овощей, нет или очень мало заколок для волос, нет мыла, нарушаются пропорции, на рынке появляется напряженность. Все нервничают, так что на душе у людей делается неспокойно, но мне кажется, что не надо волноваться… Если ты беспокоишься в первую половину ночи, то прими во вторую половину ночи снотворное и не будешь беспокоиться»²⁹⁰.