Текст книги "Мао Цзэдун"

Автор книги: Александр Панцов

 
Холодной осенью
Стою я один,
А река Сянцзян несет свои воды на север,
Огибая Мандариновый остров.
 
 
Я пристально вглядываюсь
В силуэты гор,
Окрашенных в красный цвет
Бесчисленными рядами деревьев.
 
 
Широкая, мощная река цвета яшмы
Лежит предо мною,
И сотни джонок
Борются с ее течением.
 
 
Орлы устремляются ввысь, в голубое небо,
Рыба играет на мелководье.
В этот морозный день
Все живое борется за свободу.
 
 
Озадаченный беспредельностью мира,
Обращаю вопрос свой к природе:
«Кто решает, кому повезет, а кого неудача постигнет
На этой огромной земле?»
 
 
Сотни товарищей
Привел я с собою сюда когда-то.
Я помню прошедшие дни
И минувшие долгие годы.
 
 
Мы все тогда были молоды,
Как свежие бутоны цветов.
С упорством ученых
Отстаивали мы нравственный путь.
 
 
Обозревая реки и горы,
Гневом клеймили мы
Десять тысяч маркизов[8]8
  Имеются в виду милитаристы.


[Закрыть] —
Для нас они были навозом.
 
 
Помнишь ли, как плескались мы посредине реки,
Тревожа водную гладь?
Помнишь ли,
Как лодки качались на волнах?¹²⁹
 

Мао любил сочинять стихи. А кто в молодости этим не увлекался? Сталин тоже одно время слагал вирши. «Грешили» этим и многие другие революционеры. У Мао, правда, страсть к стихосложению являлась чем-то вроде наваждения. Писать стихи он будет до старости. Как ко всему в жизни, он и к поэтическому творчеству будет относиться серьезно.

Именно в период относительного безделья Мао Цзэдун и получил письмо от своего учителя по поводу набора группы юношей и девушек для поездки во Францию. Он поделился новостью с Цай Хэсэнем, братьями Сяо и другими приятелями. Цай Хэсэнь и старший из Сяо, Юй, особенно загорелись этой возможностью. Они давно думали о поездке на учебу за границу, и Франция представлялась им хорошим местом: демократическая страна с прочными революционными традициями, о чем же еще мечтать? Сразу же созвали собрание общества, на котором постановили: «Признать движение учебы во Франции важным мероприятием и сделать все возможное для его развития»¹³⁰. Ответственными за организацию поездки выбрали Цай Хэсэня и старшего Сяо. Желание ехать именно во Францию выразили подавляющее большинство присутствовавших, человек 25–30. Только один сказал, что хотел бы учиться в Японии, да кто-то еще отказался покинуть Чаншу по семейным обстоятельствам¹³¹. Сяо Юй тут же написал Ян Чанцзи, чтобы разузнать о пекинской группе подробнее.

Ответ от «Конфуция» пришел через неделю. Профессор Ян сообщил, что встретился с ректором Пекинского университета Цай Юаньпэем, и тот дал «добро» на участие хунаньской молодежи в программе обучения и работы во Франции¹³².

Эта программа была разработана еще в 1912 году. Инициировали ее два анархиста, Ли Шицзэн и У Чжихуэй, которые сами одними из первых получили образование во Франции. Они были поклонниками французского теоретика анархизма Элизе Реклю, друга и соратника Петра Кропоткина. Реклю, а за ним и китайские анархисты верили в диалектическую связь между образованием и революцией. Они полагали, и тут с ними трудно не согласиться, что общественный революционный прогресс был возможен лишь при широком развитии науки и просвещения. В 1905 году Ли Шицзэн и У Чжихуэй создали в Париже первую «Группу китайских анархистов», а в 1912 году организовали так называемое «Общество экономной учебы китайцев во Франции». Имелся в виду экономный способ получения образования: предполагалось, что вновь прибывшие будут сами себя обеспечивать, работая на французских предприятиях и оплачивая обучение по принципу: «Год работы – два года учебы». Задачами общества было привлечь молодых китайцев на учебу во Францию и помочь им в поисках работы. Вся идея заключалось в том, чтобы воспользоваться преимуществами западной системы образования, с тем чтобы воспитать «нового» человека – и рабочего, и интеллигента. Только такой человек, по мысли китайских анархистов, мог возродить Китай. За два года, с 1912-го по 1913-й, им удалось отправить во Францию (в основном в Париж, Монтаржи и Фонтенбло) 100 китайских студентов. В конце 1913 года, однако, «Общество экономной учебы китайцев во Франции» вынуждено было прекратить деятельность: Юань Шикай объявил нерациональными поездки китайцев на учебу в Европу¹³³. Новый импульс движение получило в августе 1917 года в связи с вступлением Китая в мировую войну на стороне Антанты. В боевых действиях китайцы участия не принимали, но по соглашению с французской стороной китайское правительство послало во Францию 140 тысяч рабочих – в основном для рытья траншей¹³⁴. Вот тут-то китайские анархисты и оживились. Окрыленный новыми перспективами, Ли Шицзэн стал прилагать все усилия для организации массового движения китайской молодежи на учебу и работу во Франции. Он связался с ректором Пекинского университета Цай Юаньпэем, с французской общественностью и вскоре образовал смешанное «Китайско-французское общество учебы». Оно должно было способствовать развитию системы образования китайцев во Франции, а также укреплению китайско-французских культурных связей. Анархисты хотели привлечь китайских студентов в Европу, чтобы осуществить, если так можно выразиться, соединение «интеллекта» с рабочим движением. Филиалы организации были созданы в Пекине, Кантоне, Шанхае. В Пекине, а также в таких городах, как Чэнду и Чунцин (провинция Сычуань), и городе Баодин (провинция Хэбэй) в конце 1918 года, то есть уже после окончания мировой войны, были открыты подготовительные школы для тех, кто собирался поехать на учебу и работу во Францию. В них принимали с 14 лет¹³⁵.

Идея получить европейское образование вызвала интерес у китайской молодежи. По словам Цай Юаньпэя, это объяснялось следующими причинами. Во-первых, в Китае было мало высших учебных заведений, а уровень действующих вузов оставлял желать лучшего; во-вторых, не хватало высококвалифицированных профессорских кадров; в-третьих, китайское министерство образования и соответствующие институты были не в силах организовать эффективные практические занятия для студентов в связи с отсутствием в Китае необходимого числа библиотек, музеев, ботанических садов и зоопарков¹³⁶.

После получения писем «Конфуция» Цай Хэсэнь немедленно отправился в Пекин, где встретился с Ян Чанцзи, Ли Шицзэном и Цай Юаньпэем. 30 июня он прислал Мао Цзэдуну и другим членам общества письмо, подтверждая, что возможность поездки во Францию весьма реальна. Он звал друзей поторопиться с отъездом в Пекин¹³⁷.

Однако Мао нужно было прежде уладить некоторые семейные дела. Дело в том, что еще в 1916 году серьезно заболела его мать, Вэнь Цимэй. Она уже давно страдала от язвы желудка, а тут у нее начался лимфаденит, то есть воспаление лимфатических узлов. Мао, как мы знаем, очень любил и жалел мать, а потому, учась в Чанше, время от времени навещал ее. В последние годы семейная жизнь родителей разладилась. Что между ними произошло, мы не знаем. Ходили слухи, что Лао Вэнь (почтенная Вэнь) не могла простить мужу сожительство с женой сына. Но, возможно, дело было в ином: характер отца Мао с годами все ухудшался, и жить с таким человеком стало просто невыносимо. В конце концов мать Мао не выдержала. Собрав вещи, она перебралась к старшим братьям, в родную деревню Танцзято. Надо полагать, что Мао Ичан, ревниво относившийся к соблюдению традиций, с трудом пережил бунт супруги, который ни в какие рамки конфуцианской морали вместить было невозможно. Но Мао Цзэдун, как всегда, был целиком на стороне матери. В начале августа 1918 года он вновь навестил ее, на этот раз в доме дядьев. Он уговаривал мать съездить с ним в провинциальный центр, пройти медицинское обследование. Однако, как это часто бывает с сердобольными матерями, Лао Вэнь отказалась, скорее всего, потому, что не хотела обременять любимого сына. Вернувшись в Чаншу, Мао написал своим дядьям записку, в которой по-прежнему выражал надежду, что мать все-таки приедет в город. Он рассчитывал на ее приезд в конце осени в сопровождении брата Цзэминя. В той же записке он сообщал своим родственникам, что сам собирается съездить в Пекин. Ни о каком путешествии за тридевять земель во Францию он не говорил, уверяя их в том, что единственной целью поездки в столицу являлся «осмотр достопримечательностей и ничего более»¹³⁸.

На самом же деле он просто не хотел никого волновать. Решение поехать во Францию с группой единомышленников он принял безоговорочно и очень радовался предстоявшему приключению¹³⁹.

15 августа вместе с 25 товарищами Мао Цзэдун отправился из Чанши в Пекин. По реке Сянцзян на небольшом суденышке они добрались до трехградья Ухань. Дальше их путь лежал по железной дороге. Впервые Мао поехал на поезде, да еще так далеко: ему предстояло проехать более двух тысяч ли (около 1300 км).

В пути им пришлось задержаться на пару дней в небольшом городе Сюйчане в провинции Хэнань. Поезд не мог дальше двигаться из-за разлива реки Хуанхэ. Этому обстоятельству Мао был даже рад. Ведь на месте Сюйчана в древности находилась столица китайского царства Вэй, основанного императором Цао Пи, одним из персонажей его любимого романа «Троецарствие»¹⁴⁰. По предложению Мао Цзэдуна друзья решили отыскать старый город. Поговорив с местными крестьянами, они выяснили, что руины древнего поселения находились за крепостной стеной. Нетрудно представить, насколько взволнован был Мао. Он ехал покорять мир, и случайная остановка в историческом месте, овеянном славой прошлых веков, не могла не быть символичной. Знаменитые герои древности как бы напутствовали его на великие свершения во славу величия и могущества родины!

Часть II
ЧТО ДЕЛАТЬ?

СНЫ В КРАСНОМ ТЕРЕМЕ

В Пекин Мао и его друзья добрались только 19 августа, проведя в дороге четверо суток. Сойдя с поезда, они сразу отправились к Ян Чанцзи, который жил в северной части города, недалеко от крепостных ворот. Тот был несказанно рад, сразу же предложив четверым из них, в том числе, разумеется, Мао Цзэдуну, остановиться у него¹. Больше гостей он принять не мог. В небольшом доме, располагавшемся в узком и грязном переулке (хутуне), помимо хозяина, жили еще трое: его жена Сян Чжэньси, двадцатилетний сын Ян Кайчжи и семнадцатилетняя дочь Ян Кайхуэй (дословно: «Открытая мудрость»)². Мао был уже знаком с семьей учителя. Летом 1916 года по приглашению профессора он даже в течение нескольких дней гостил у него в деревне. Мао Цзэдун помнил, как обрадовался он тогда приглашению «Конфуция» и как протопал в соломенных сандалиях более шестидесяти ли до невзрачного на вид кирпичного дома под черепичной крышей³. Ян Кайхуэй (в семье ее ласково звали Ся – «Заря», «Зорюшка»⁴) в ту пору было всего пятнадцать (она родилась 6 ноября 1901 года), и застенчивый Мао не обмолвился с ней ни словом. Не вступал он в разговор и с хозяйкой дома. Болтать с малознакомыми женщинами было не принято, а потому каждый раз при встрече с женой и дочерью учителя Мао в знак почтения просто наклонял голову. Зато уж с «Конфуцием» он насладился беседой. А еще ему очень понравилась огромная библиотека профессора⁵. С Ян Кайхуэй он виделся и впоследствии, но, как мы помним, женщины его не интересовали, так что превращения девочки в девушку он не заметил.

Но тут, встретившись с Ян Кайхуэй вновь, Мао не мог сдержать волнения. Перед ним стояла красивая молодая девушка с чуть припухлыми губами и внимательными черными глазами. Равным образом были удивлены и его приятели. «Небольшого роста и круглолицая, она чем-то напоминала своего отца, – вспоминает Сяо Юй. – У нее были такие же, как у него, глубоко посаженные глаза и маленький нос, но кожа была гораздо белее»⁶. «Очень тихая, серьезная девушка» понравилась и Сяо Саню⁷.

Сердце «Зорюшки», однако, покорил «интеллигентный и обходительный» шаошанец, о котором она столько хорошего слышала от отца. «Я горячо полюбила его уже тогда, когда слушала о его многочисленных свершениях, – вспоминала она спустя несколько лет… – Однако совсем не надеялась выйти за него замуж, так как не собиралась завлекать его. Хотя я и любила его, но отнюдь не демонстрировала своих чувств. Я была твердо убеждена, что человек сам должен прийти к любви. И все же я не уставала надеяться и мечтать. Я знала, что так бывает. Но разве могла я запрятать свои чувства и совсем не выдать себя? И все же я решила, что если ничего не получится, то замуж я уже ни за кого никогда не выйду. Такой уж у меня характер!»⁸

К огорчению Ян Кайхуэй, их отношения развивались не просто. Пройдет два с половиной года, прежде чем их судьбы переплетутся. Мао был слишком застенчив, да к тому же у него совсем не было денег, чтобы достойно ухаживать за девушкой. Пекин «для меня был слишком дорогим городом, – говорил Мао. – Я добрался до столицы, заняв деньги у друзей»⁹. Гордость не позволяла ему жить и за счет Ян Чанцзи. Проведя несколько дней в гостеприимном доме, Мао и его друзья, поблагодарив хозяев за радушный прием, перебрались в небольшую квартирку, состоявшую из трех малюсеньких комнат[9]9
  Позже, в разговоре с Эдгаром Сноу, вероятно, для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свою тогдашнюю бедность, Мао число комнат сократит до одной.


[Закрыть]. Снять более просторное жилье они в силу крайней бедности не могли¹⁰. Одноэтажный деревянный домишко с большими, оклеенными бумагой окнами вместил не только постояльцев «Конфуция», но и еще четверых приятелей. Но в тесноте, как говорится, да не в обиде! Каждую ночь восемь человек умудрялись размещаться на одном кане – плоском и невысоком помосте, занимавшем почти половину комнаты – от одной стены до другой. Используемый как лежанка в любом традиционном китайском доме кан в холодную погоду обычно отапливается горячим дымом от очага, проделанного в одной из его стенок. Дым проходит внутри кана, заполняя все полости, и выходит на улицу через специальное отверстие во внешней стене. Денег отапливать кан, однако, у наших приятелей не было, а потому спали они, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. На восьмерых человек было только одно ватное пальто, и в холодные зимние дни они выходили из дома по очереди. Только через четыре месяца смогли купить еще два пальто, и это уже было вершиной блаженства. Пищу готовили на небольшой печке, которая находилась тут же в комнате¹¹. «В Пекине я пребывал в довольно бедственном положении, – вспоминал Мао… – Когда мы все быстро забирались на кан, вздохнуть было невозможно. Я должен был предупреждать товарищей, когда хотел повернуться»¹².

Крохотный домик за номером 7 с небольшим внутренним двориком находился в узком переулке в районе, именуемом «Трехглазый колодец», довольно близко от Пекинского университета. Недалеко было оттуда и до знаменитого рукотворного озера Бэйхай (Северное море), расположенного в центре одноименного парка, и до Запретного города – места пребывания бывшего императора Пу И. По соглашению с республиканскими властями Пу И по-прежнему носил свой титул, только империя сократилась до размеров его резиденции. Из Запретного города Пу И заставят выехать лишь в 1924 году.

Мао часто бродил по пыльным пекинским улицам и немощеным переулкам – хутунам. Последние придавали особый, неповторимый колорит старому городу. Еще в XIII веке завоеватели-монголы, сделавшие Пекин своей столицей (они именовали его Даду, Великая столица, или Ханбалык, город Великого хана), распорядились застраивать городские кварталы так, чтобы по невероятно узким переулкам и улочкам мог проехать лишь один конник. Они опасались восстаний китайского населения.

В отличие от Чанши Пекин не был крупным коммерческим центром, и его торговые улицы не поражали разнообразием вывесок и реклам. Но, как заметил один из современников, «на них было что посмотреть». Многие из улиц, и прежде всего наиболее деловая из них – Ванфуцзин, были забиты народом. В Пекине проживало в пять раз больше людей, чем в Чанше, – примерно один миллион человек¹³. По словам уже известного нам Чжан Готао, прибывшего в этот город из провинции Цзянси за два года до Мао Цзэдуна, «Пекин был поистине многоликим и многокрасочным городом. В нем перемешались древность с современностью, китайское с иностранным; он носил черты культуры и ханьцев, и маньчжур, и монголов, и мусульман, и тибетцев». В общем, делает вывод Чжан Готао, «Пекин… был подлинной столицей государства… величественной и многоликой»¹⁴.

По улицам и переулкам сновали рикши. Иностранцев они поражали быстрым темпом. В отличие от японских рикш, никогда не переходивших с шага на бег, китайские демонстрировали завидную скорость¹⁵. Было их видимо-невидимо. Примерно каждый шестой пекинец в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет занимался этим доходным промыслом. За вычетом платы за коляску, которую большинство рикш арендовали у владельцев специальных гаражей, расторопный возница мог заработать в месяц больше пятнадцати серебряных долларов, в то время как помощник библиотекаря Пекинского университета, например, – только восемь¹⁶. Вместе со своими семьями рикши составляли 20 процентов пекинского населения¹⁷.

По широким проспектам, гудя клаксонами, катили редкие еще автомобили. Кучера экипажей, запряженных косматыми монгольскими пони, разгоняли прохожих громкими криками. Стоявшие без дела свободные рикши, заманивая пассажиров, перекрывали шум беспокойными возгласами: «Господин! Госпожа!» Грохот стоял невыносимый, оглушавший любого оказавшегося в Пекине путешественника. Никаких дорожных знаков, разумеется, не было, и время от времени на перекрестках возникали многолюдные пробки. Часто на улицах можно было видеть верблюдов: груженные товаром караваны приходили в Пекин из монгольских степей, и их появление на городских магистралях только усиливало столпотворение¹⁸.

При всем этом город производил удивительно приятное впечатление. Нельзя было не восторгаться его величественными архитектурными сооружениями, неповторимыми дворцовыми комплексами и храмами, гармонично вписанными в парковые ансамбли. Глубокое поэтическое очарование столицы чувствовал и Мао. «В парках и садах вокруг древних дворцов я замечал первые признаки ранней северной весны, – говорил он, – я видел, как распускались сливы своими белыми цветами в то время, как Бэйхай все еще оставалось сковано льдом. Я любовался ивами на берегах Бэйхая, с ветвей которых свисали сосульки, и вспоминал строки танского поэта Чжэнь Чжана, который сравнил блестящие зимним инеем ивы Бэйхая с „десятью тысячами цветущих персиковых деревьев“. Бесчисленные сады Пекина вызывали мое изумление и восхищение»¹⁹.

Восторги Мао по поводу красоты Пекина разделяли многие его современники. Один из них, например, писал: «Летним утром, когда легкий туман низко ложится на Пекин, а ранние лучи солнца вспыхивают на желтых черепицах Императорского дворца, стоит полюбоваться этим наиболее поразительным из всех китайских городов с [расположенных недалеко от него] Западных холмов… В естественной атмосфере холмов, на высоте тысячи двухсот футов над уровнем Желтого моря, укрылся храм Богини Милосердия. Разросшиеся вокруг за двести лет деревья и виноградники скрывают его от постороннего глаза. Далеко-далеко за городом, если приглядеться, можно увидеть полоску морского прибоя, и там же вдали, на севере, плодородная долина упирается в Великую стену, которая соединяет землю и тучи… Из легкого тумана проступают очертания затупленных башен этого величественного города, окруженного резко очерченными стенами. Вот он, мост, возведенный в память того самого Марко Поло, чья легкомысленная книга представляет древний [восточный] мир сквозь западные очки. Вот оно, озеро Летнего дворца, в котором отражаются лучи восходящего шара… Здесь правили сорок императоров, монголы, Мины и маньчжуры. Только одни маньчжуры сидели на Троне Дракона почти столько же времени, сколько англичане живут в Америке… Двадцать поколений минуло с тех пор, как этот город стал столицей, и ни одна другая столица на земле не властвует над судьбами такого числа людей»²⁰.

Пекин – один из древнейших городов Китая. Он был основан четыре или пять тысяч лет назад, еще во времена легендарного императора Хуанди, который, по преданию, научил китайцев грамоте. Первоначально город назывался Юду (Столица покоя), но впоследствии много раз переименовывался. Его современное название Пекин, или точнее Бэйцзин (дословно: Северная столица), появилось в 1421 году. Так назвал этот город минский император Юнлэ, перенесший сюда столицу империи из Нанкина (точнее Наньцзина, Южной столицы). Минские правители существенно реконструировали город, проложив несколько широких проспектов и возведя большое количество монументальных зданий. Сотни тысяч крестьян были мобилизованы на строительство. Именно по приказу Юнлэ в центре Пекина был сооружен грандиозный дворцовый комплекс площадью в 720 гектаров, получивший официальное название «Пурпурный запретный город». Пурпурный цвет в Китае издавна считался символом радости и счастья, а в китайской космологии – еще и цветом Полярной звезды, центра Вселенной. В южной части Пекина Юнлэ возвел поразительный по своей красоте Храм неба (Тяньтань), предназначенный для императорских жертвоприношений духам предков.

Захватившие Пекин в 1644 году маньчжуры разбили в городе роскошные парки, а также построили удивительный по своему изяществу Летний императорский дворец на северозападной его окраине. Этот дворец, расположенный в центре огромного паркового комплекса Юаньминъюань (Парк совершенства и великолепия) в 350 гектаров, простоял до 1860 года, когда в ходе второй «опиумной войны» «цивилизованные» англо-французские дикари, вторгшиеся в Пекин, варварски разграбили и сожгли его. Отказавшись от восстановления дворца, вдовствующая императрица Цыси вместо этого осуществила грандиозную реконструкцию расположенной по соседству другой летней императорской резиденции, парка Ихэюань (Парк доброго здоровья и гармонии).

К сожалению, в этот свой приезд Мао Цзэдун не смог насладиться красотами Ихэюаня, несмотря на то, что парк был открыт для посещения еще в 1914 году: плата за вход была так высока, что не каждый богатый пекинец мог позволить себе лицезреть императорские палаты. И все же Мао не унывал. Уже того, что он посмотрел, было достаточно для первого раза.

«Великая, прекрасная столица Азии, – назвал Пекин еще один современник, голос которого прямо дрожал от пафоса. – Пекин… – столица всего восточного мира, центр бурной политической жизни Дальнего Востока… Уже подъезжая в Пекину, замираешь от изумления. Город лежит посреди безводной равнины, окруженный величественными серыми стенами с великолепными башнями. Грандиозными могучими исполинами возвышаются эти стены над окружающим пространством. Все, что находится за ними, скрыто от глаз постороннего. В городе нет небоскребов. Все дома ниже окружающего столицу крепостного оборонительного вала. Пекин разделен на несколько кварталов – так называемых городов, каждый из которых окружен своей стеной. Есть огромный, густо населенный Китайский город, где селятся одни китайцы. В Татарском же, или Маньчжурском, городе имеется ряд подрайонов. Там находится дипломатический [Посольский] квартал, и все зарубежные представительства тесно жмутся друг к другу в этом небольшом, компактном месте, окруженном в целях самозащиты невысокой стеной. Со всех сторон дипломатического квартала лежит собственно Татарский город. В этой части Пекина тоже живут иностранцы, которые… находятся в постоянной готовности в любой момент скрыться за воротами своих миссий в случае каких-либо осложнений. Они говорят, что все довольно спокойно и ничего плохого не может произойти; боксерские бесчинства не повторятся. Но все же у каждого из них всегда под рукой полный вещей чемодан, а к стене дипломатического квартала приставлена лестница на случай чрезвычайных обстоятельств»²¹.

Представительства иностранных держав располагались прямо в центре Пекина, в квартале Дунцзяоминсян, в десяти минутах ходьбы от Запретного города. Они охранялись своими войсками, которые были расквартированы в китайской столице по условиям «боксерского» договора. На одной из улиц этого района до ноября 1918 года возвышался монумент барону фон Кеттелеру, германскому посланнику, убитому именно на этом месте в июне 1900 года захватившими город «боксерами». Был он возведен Цинским правительством по условиям «Заключительного протокола» 1901 года. У патриотически настроенных китайцев, в первую очередь молодежи, этот памятник вызывал особую ненависть. Все помнили, как этот барон в мае 1900-го, на одном из совещаний иностранных посланников, заявил: «Настало время поставить вопрос ребром о разделе Китая»²². Людей возмущал и сам памятник, и надпись на нем, сделанная на трех языках – латинском, немецком и китайском, содержавшая извинения императора Гуансюя за убийство посланника. Интересно, первое, что сделали пекинцы, узнав в середине ноября 1918 года об окончании Первой мировой войны и капитуляции Германии, так это разрушили ненавистный памятник!

В начале XX века Пекин был также крупнейшим культурным, интеллектуальным и общественно-политическим центром страны. Именно здесь в 1898 году был основан современный по тому времени Педагогический институт, вскоре после начала Синьхайской революции 1911 года переименованный в Пекинский университет (Бэйда – так обычно называют его китайцы). После назначения осенью 1916 года ректором университета либерала Цай Юаньпэя в университете развернулось «движение за новую культуру», охватившее вскоре многие учебные и научные учреждения страны. Его идеологи – ректор Цай Юаньпэй, проводивший политику академических свобод, а также профессора Пекинского университета Ли Дачжао, Ху Ши и другие, подобно французским философам XVIII века, утверждали в китайском обществе культ разума взамен традиционного культа веры. В Китай, хотя и с запозданием, пришло Просвещение, и бастионом его стал именно Пекинский университет. «Движение за новую культуру» стимулировало вновь зародившуюся китайскую интеллигенцию к поиску оригинальных теоретических концепций, которые могли бы способствовать разрешению экономического, политического и социального кризисов в Китае. «Штурмуя крепости классической литературы, – пишет Чжан Готао, – оно в простой и доходчивой форме вводило понятия демократии и науки, знакомило с различными школами современной западной мысли… И отсталые люди, пробуждаясь, тянулись к радикализму, который был основным течением в движении за новую культуру»²³. Рупором движения являлся журнал «Синь циннянь» – тот самый, который в апреле 1917 года опубликовал статью Мао Цзэдуна о значении физической культуры. Редакция журнала располагалась здесь же, в Пекине, а его главным редактором был декан колледжа гуманитарных наук Бэйда профессор Чэнь Дусю. Именно этот журнал и положил начало движению за новую культуру, направленному против традиционных конфуцианских устоев, став одним из наиболее влиятельных изданий, распространявших западные идеи демократии, гуманизма, а также передовую науку. Со страниц «Синь циннянь» пропагандировались антиконфуцианская мораль, западный индивидуализм и либерализм, звучал призыв к духовному обновлению общества. Журнал сыграл также значительную роль в распространении нового литературного языка байхуа, заменившего в конце концов с трудом воспринимавшийся широким населением классический древнекитайский язык вэньянь.

Идеалы, за которые ратовали «Синь циннянь» и администрация Цай Юаньпэя, были, разумеется, близки сердцу молодого Мао Цзэдуна. Он восхищался ректором Цаем, Ли Дачжао, Ху Ши, другими лидерами популярного движения, а Чэнь Дусю просто боготворил. Пекинский университет, стало быть, не мог его не интересовать. До Бэйда же, точнее до его нового, только что выстроенного главного здания, от «Трехглазого колодца» было рукой подать: находилось оно в районе «Шатань» («Песчаная отмель»), всего в пятнадцати минутах ходьбы. Высокий, в четыре с половиной этажа дом притягивал Мао как магнит. Он уже знал, что этот корпус назывался студентами и преподавателями «Красным теремом» («Хунлоу»). Так прозвали его за то, что три верхних этажа здания были сложены из кирпичей ярко-красного цвета. Название ассоциировалось с заголовком наиболее известного романа цинского времени – «Сон в красном тереме» («Хунлоу мэн»), написанного гениальным писателем Цао Сюэцинем (1715–1763), кстати, именно в Пекине. На этом, правда, ассоциации и заканчивались: «Хунлоу» Пекинского университета был, конечно, не похож на красный терем Цао Сюэциня. Но книгой о радостях и невзгодах, драмах и страстях одного из китайских кланов, описанных блестящим романистом, Мао Цзэдун увлекался в молодости не меньше, чем другими классическими произведениями китайской литературы, а потому не мог не обратить внимания на интересное совпадение.

Как же он должен был обрадоваться, когда в октябре 1918 года профессор Ян Чанцзи, видя его бедственное финансовое положение, нашел ему работу не где-нибудь, а именно в «святая святых», Пекинском университете! Учитель дал рекомендательное письмо к самому Ли Дачжао, профессору экономики и директору библиотеки Бэйда. Кабинет директора располагался в правом, юго-восточном, крыле «Красного терема», на первом этаже, рядом с самой библиотекой. Именно здесь Ли Дачжао и принял Мао Цзэдуна. Ли, как и Мао, был выходцем из зажиточной крестьянской семьи, и разница в возрасте у них составляла всего немногим более четырех лет, но как же много он достиг!

Ли Дачжао родился 29 октября 1889 года недалеко от Пекина, в небольшой деревеньке Дахэйто уезда Лэтин (по-местному – Лаотин). Учился в сельской частной школе, где, как и Мао, штудировал конфуцианскую классику, а в 1907 году поступил в Бэйянское политико-юридическое училище, находившееся в соседнем с Пекином крупном торговом городе Тяньцзине. В 1913 году двадцатипятилетним юношей выступил в печати с патриотическими стихами и статьями, которые сразу же привлекли внимание мыслящей интеллигенции. В 1913 году, закончив училище, продолжил образование в токийском университете Васэда. В Китай вернулся в мае 1916 года и сразу же активно включился в развернутое Чэнь Дусю и Цай Юаньпэем «движение за новую культуру». В Пекинский университет его пригласили в ноябре 1917 года по рекомендации знакомого ему по Японии профессора Чжан Шичжао. Последний хоть и был консерватором, однако либеральных идей не чурался и к Ли Дачжао относился в высшей степени уважительно. К исполнению обязанностей директора библиотеки и профессора экономики Ли приступил в январе 1918 года. А вскоре по предложению Чэнь Дусю вошел в редколлегию журнала «Синь циннянь»²⁴. В конце же декабря 1918 года вместе с Чэнем основал еще один журнал – «Мэйчжоу пинлунь» («Еженедельное обозрение»), который стал поднимать даже более острые, чем «Синь циннянь», политические темы.

Это был высокий, улыбчивый и очень мягкий по характеру человек²⁵, носивший круглые очки в тонкой металлической оправе и длинные усы. Он всегда был подтянут, собран и элегантно одет, причем в отличие от многих профессоров Бэйда любил иногда надевать западные костюмы, галстуки и белые с накрахмаленными стоячими воротниками рубашки. В общем, мог произвести впечатление.

Ли предложил Мао должность помощника библиотекаря с окладом в восемь долларов в месяц²⁶. Деньги были, понятно, небольшие, но Мао Цзэдуна, как мы знаем, материальные проблемы еще не волновали. Он принял это предложение с радостью и впервые в жизни получил собственный офис. И пусть комнатка была совсем крохотной, с низким потолком и плохо оштукатуренными стенами, но ведь Мао был зачислен в штат самого Пекинского университета! Позже он с гордостью будет говорить родственникам, что работал в штате Бэйда²⁷.