Текст книги "Опасное задание. Конец атамана (Повести)"

Автор книги: Александр Сергеев

Соавторы: Залман Танхимович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

– Это я слышал уже много раз.

Чалышев подошел ближе, заглянул девушке в глаза настороженные, посуровевшие и понял, что не привыкли они открываться сразу, первому встречному до тех пор, пока сердце не подтвердит, что это уже можно сделать.

Но только Чалышеву наплевать было, какие глаза у Грачевой и что она думает о нем. Алдажар Чалышев привык считаться лишь со своими желаниями. И не будь сейчас в доме этого старого ишака Ходжамьяра и его сухопарой Магрипы, он бы иначе обошелся с этой девкой, совсем иначе. А виновата во всем, что он готов сделать с ней, она сама. Зачем неделю назад не проверила, что он сидит на террасе, ушла в сад к арыку, где, заставленная циновками стояла на подпорных столбах бочка. И там, забыв задернуть простыню, она разделась и стала под душ.

Он смотрел на нее, и в горле у него пересыхало все больше. Не выдержав, он шагнул с террасы. Под его ногой скрипнула половица. Девушка с криком сорвала простынь, завернулась в нее и кинулась опрометью в дом. Он за ней, но Грачева успела захлопнуть у него перед носом дверь. С той поры не может отделаться Чалышев от увиденного. Манит его к себе гибкая широкобедрая девичья фигура, в которой все удивительно ладно, все в меру, начиная с маленькой, красивой груди. Стоит вспомнить, как она стояла, потягиваясь, под струей воды или быстрая и белая, как метель, неслась навстречу, сразу бросает в жар.

Попытка заманить девушку, где не будет свидетелей, ни к чему не привела. Упорство медицинской сестры распаляло все больше.

Чалышев почти вплотную приблизился к Грачевой. На него смотрели все те же настороженные, непримиримые глаза.

«Ого, такая на весь Джаркент вой поднимет».

– Прошу извинить за беспокойство, доктор, – Чалышев круто повернулся и пошел из комнаты. «Не к спеху, – подумал он, – можно и подождать. Тем более, что ждать осталось совсем недолго… А тогда!»

Когда закрыл за собой дверь, какое-то время постоял возле нее, не в силах скрыть торжествующего блеска в глазах. «Скоро в ногах будет валяться».

В последнем письме, полученном от Дутова, неплохие вести. Атаман заканчивает подготовку к походу на большевиков и вот-вот двинет свои легионы. Они пойдут как смерч, сметая все на своем пути. Кто окажет им сопротивление? Особенно на первых порах. Эскадрон кавалеристов, приданных уездному чека? Или те двадцать милиционеров, которыми командует он, Алдажар Чалышев? А больше до самого Верного в одну сторону и до Омска в другую никаких крупных воинских подразделений. Между тем важно именно вначале похода не встретить упорного сопротивления. Тогда всюду, где пройдет атаман и где он только еще должен будет пройти, как лавины, покатятся восстания. Недовольных советской властью хватает. Это все, у кого отняли возможность жить сытно: поотбирали скот, дома, заводы, власть, положение. Такие не дрогнут. Они только и ждут своего часа, и они умеют лить кровь обидчиков. А как только Дутов дойдет до Волги, на помощь ему придут союзники. Их позовут, чтобы они помогли, а кому позвать, за этим дело не станет. Все продумано и учтено заранее.

Алдажар вышел на улицу. Полуденный зной еще не спал. Стоящий возле дувала карагач, до лоска обдутый ветрами, опустил изнанкой книзу листья и будто дремал.

В комнате Грачевой с шумом захлопнулось окно. Однако Чалышев думал уже не о ней, а о себе, о своем будущем. И рисовалось оно ему таким заманчивым, что захватывало дух. Ведь атаман твердо пообещал, что он, князь Чалышев, станет хозяином и наместником атамана по всему Туркестану.

Верилось, что будет именно так. Эта уверенность еще больше окрепла после того, как недавно он спас Дутова от верной гибели.

И теперь уже во втором письме атаман намекал про обещанное, значит, твердо решил держать данное слово.

На крыльцо вышел Ходжамьяр и крикнул вдогонку:

– Так не забудь про плов, Алеке!

– Не забуду, – ответил Чалышев и вспомнил, что когда этот старый козел угощал его айраном, то мельком упомянул про каких-то бандитов, а он, занятый мыслями о Грачевой, пропустил слова Ходжамьяра мимо ушей.

Перейдя на теневую сторону улицы, Алдажар быстро пошел к центру города. Но чем быстрее шагал, тем сильнее овладевало им беспокойство. Вот уже почти три месяца скоро, как он не мог отделаться от ощущения, будто вокруг него выросла стена недоверия, что председатель уездного чека Крейз слишком уж испытующе смотрит ему в глаза, разговаривая о каком-нибудь пустяшном деле, то другой какой-нибудь факт заставит насторожиться. Нередко теперь он с тревожным чувством стал просыпаться ночами и уже до рассвета был не в силах заснуть.

Этой же ночью

Дождь отшумел задолго до вечера. К тому времени, как отполыхать закатной заре и высыпать звездам, небо очистилось, но вскоре снова кругом заволокло, и до полуночи непрерывно хлестали жесткие с ветрами ливни.

Когда пробило двенадцать, в доме, где размещалось ЧК, в трех крайних окнах вспыхнул свет, упал на стоявшие рядом тополя и как бы вылепил их заново мохнатыми, с остро очиненными, благодаря теням, блестевшими черной влагой листьями.

Прошло около получаса, и к дому, отбрасывая из-под копыт шматки дорожной грязи, подскакали всадники. Сначала один, потом сразу трое, вслед еще два и еще, еще. Все они, соскочив с коней, кинув поводья появившемуся у привязи бойцу, торопливо вбегали на крыльцо, сбивая на ходу приставшую к сапогам грязцу. Некоторые являлись пешком и тоже шли прямо в кабинет к Крейзу. Приглашал он.

– Что случилось?

В то же время каждый из них знал: расспрашивать бесполезно. Пока не соберутся все, кто нужен, ничего Крейз не скажет.

А он стоял около стола кряжистый, с густой, не умещающейся на голове посеребренной шапкой волос. Его серые глаза, спокойные и сосредоточенные, смотрели прямо перед собой из-под кустистых желтовато-пепельных бровей. В руках председателя ЧК в медной оправе большое увеличительное стекло. И руки у него тоже большие и какие-то очень уж надежные.

О непреклонности характера «латыша» – так звали многие заглазно Крейза, вкладывая в это слово дань уважения к чекисту, – рассказывали всяческие небылицы. Два однополчанина Крейза еще по гражданской войне, с которыми снова свела его судьба в Джаркенте, до сих пор не могли забыть, как Крейз под Царицыном во главе взвода конной разведки ходил в тыл к белякам. Нацепив на себя погоны есаула, вырядив соответственно бойцов, он ночью пробрался за линию фронта. Назад, после того как высмотрел и выведал, что требовалось, возвращался через несколько дней. И в одном селе наткнулся на воинскую часть под командованием поручика.

– Извините, господин есаул. Прошу предъявить пропуск. Дальше нельзя, – преградил взводу дорогу поручик.

– Кому нельзя? – возмутился Крейз.

– Нужен пропуск. Таков приказ.

От поручика основательно разило спиртом.

– А на посту пьянствовать можно? Это предусмотрено службой? Вы этому, я вас спрашиваю, присягали? – набросился Крейз на офицера. – Вы забыли, что красные от вас в версте?

Поручик растерялся.

– Проезжайте, господин есаул.

Тут бы воспользоваться этим Крейзу, но он уже по-настоящему был возмущен непорядками на передовой и пошел проверять посты. Зашел в караульное помещение и застал там целое гульбище.

– Это что за безобразие? – рассвирепел он окончательно, сбросил на пол стоявшую на столе четвертную бутыль с первачом и стал грозить, что завтра же отдаст всех под суд.

Только позже, когда вышел из помещения, спохватился, что возмущаться и наводить порядок у врага, собственно, было совсем не к чему. Выругав себя от всей души, он вскочил в седло. А вечером вся дивизия покатывалась от смеха, слушая приукрашенный кем-то рассказ о том, как начальник полковой разведки разносил за недисциплинированность беляков, учил их уму-разуму.

На следующее утро смеху было еще больше. В расположение дивизии пришло сдаваться в плен целое подразделение во главе с офицером. И тут выяснилось, что это та самая часть, в которой побывал Крейз. Белые решили: чем идти под суд, лучше перейти к красным. Тем более, что о таком переходе кое-кто из них подумывал раньше.

Много утекло воды с той поры, на многих фронтах побывал за минувшие годы, выполняя задания партии, большевик Крейз. Теперь его назначили председателем уездного ЧК. Вначале он отказывался от этой трудной должности. Ему было тяжело работать в ЧК. Сказались прежние ранения и контузии. Крейз начал слепнуть и читал уже только с помощью лупы. Но его уговорили, чтобы он хоть с год побыл в ЧК, очистил уезд от всякой нечисти.

Кабинет заполнялся быстро. Латыш стоял, согнув в локтях руки, оглядывал входивших, и его густые сросшиеся брови вздрагивали, лезли вверх по крутому, нависающему над переносицей лбу.

Уже пришли и сели рядом члены УЧК Джатаков и Алпысбаев, военком Корнев, прогрохотал каблуками новых, еще неразношенных сапог председатель совдепа Овдиенко, пришел секретарь укома партии, медлительный, спокойный Ивакин, явился начальник уездной милиции Чалышев и следователь этой же милиции Махмут Ходжамьяров, а Крейз все ждал кого-то еще. Пришел, попыхивая носогрейкой, заместитель председателя ЧК Савва Думский, и от его огромной и сильной фигуры стало сразу теснее в кабинете. Ступая на носки, стараясь никого не потревожить, пробрался к стоявшему в самом углу короткому и неуклюжему диванчику Алексей Сиверцев.

За окнами пошумливал ветерок, стучал дождевыми каплями, которые срывал с тополей. Иногда за домом будто проезжали по деревянному настилу на телеге. Это скатывалась за город гроза, освещая себе путь короткими, похожими на зарницу вспышками.

В кабинет вошел шифровальщик, подал Крейзу папку, сказал:

– Обе телеграммы здесь, – и тут же вышел.

Латыш покосился на огромную, похожую на черпак трубку Саввы. Тот понял, умял большим пальцем пепел, а трубку сунул в карман потерявшего давно щегольский вид полувоенного френча, состоявшего, как казалось, только из одних таких карманов.

А Крейз, через лупу пробежав глазами по лежавшим в папке шифровкам, объявил:

– Здесь у меня, – и постучал по папке лупой, – письмо нашего председателя ВЧК Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Наступившая перед этим тишина в комнате сломалась. Заскрипел под Думским стул, а сам он выхватил снова трубку, зажал в зубах и удивленно уставился на Крейза. У него не укладывалось в голове, что о таком важном документе ему, заместителю председателя УЧК, ничего неизвестно.

Крейз отвел взгляд от Думского, и нижняя губа у него как бы упала на мгновение.

– Письмо от товарища Дзержинского мы получили неделю тому назад, – добавил он.

Думский даже закашлялся и пересел на стоявший рядом свободный стул.

– О нем знал, – продолжал Крейз, – кроме меня Антон Сергеевич.

Секретарь укома кивком подтвердил сказанное Крейзом.

– Мы считали преждевременным оповещать кого бы то ни было об указаниях Феликса Эдмундовича, – обвел собравшихся взглядом председатель УЧК, – пока не обдумаем окончательно план действий, как эти указания лучше выполнить. Сейчас у нас такой план есть, нам надо поговорить о нем, обсудить и с утра приступать к его осуществлению. – Отступив на шаг, Крейз отдернул на стене шторку. Под ней была карта.

Взгляды всех сидящих в комнате перескочили на нее.

– Вот здесь, одним словом в Суйдуне, – указал латыш на маленький, обведенный красным кружок, – ни для кого не новость и не секрет сидит атаман Дутов. До сих пор мы о нем знали не так уж много, предполагали кое-что, но… – разбросил он недовольно руки, – а атаман, оказывается, развил необычную для своего положения деятельность. У него почти еженедельно устраиваются совещания. Вся Антанта у него собирается там. А этот, – Крейз опять схватил лупу, вгляделся в шифровку, – Оливер Джонсон так просто не выходит от атамана и Петров тоже. Подумать только, – вскинул удивленно Крейз брови, – если судить по фамилии, чистокровный русский, а на деле Мишель Петров, француз, полковник. Так вот, одним словом, – отступил опять к карте Крейз, – правители Суйдуна на словах как будто бы держат нейтралитет. Они даже интернировали Дутова и свою охрану к нему приставили, а на деле разговоры о нейтралитете – ширма и ничего больше. Дутов усиленно сколачивает, причем спешно, новую армию. Она у него уже порядочная. Всех, кого мы вышвырнули недобитыми с нашей земли, он или подобрал, или продолжает подбирать. Их ему везут отовсюду: из Турции, Ирана, одним словом, оттуда, куда они успели удрать. Их пароходами доставляют через Маньчжурию в Китай, а затем сюда. – Палец Крейза снова прикрыл красный кружок на карте. И трудно было отвести глаза от этого широкого, с тупым ногтем, некрасивого, но крепкого пальца, а председатель ЧК уже задернул сердито шторку. – Одним словом, от Суйдуна до самой границы накапливаются остатки белых армий. Дзержинский даже знает, кто там каким полком у них командует, а мы? – и, пожевав губами, Крейз объявил: – Одним словом, готовится новый поход.

– Ой-бой! Правильно. Я давно вижу, готовится, – вскочил со стула горячий и нетерпеливый всегда Джатаков.

Крейз движением руки усадил его на место и, чуть подавшись вперед, с какой-то удивительной настойчивостью добавил: – Одним словом, Феликс Эдмундович считает, что мы можем сорвать планы интервентов. Дутов, на которого они хотят опереться, давно уже приговорен советским судом к смерти за пролитую им народную кровь. Заочно приговорен. Вот мы его и обязаны доставить на нашу землю и, одним словом, судить, чтобы не заочно, а очно. И мы его доставим сюда, – эти слова Крейз произнес с такой непреклонной уверенностью, что Чалышев вздрогнул. Показалось, что председатель ЧК смотрит только на него и смотрит как-то по-особому. Захотелось вскочить и поскорее уйти из этой пропахшей махоркой комнаты, от этих людей, которых он с превеликим наслаждением перевешал бы на первых столбах, как это делал когда-то атаман.

Крейз положил лупу. Она стукнула, и тишина снова сломалась. Савва Думский пригоршней отгребал в сторону дым. Он все же не утерпел и закурил. Рядом с ним сидел Махмут Ходжамьяров. Ему скрыть нетерпение было еще труднее. Ведь из всех, кто находился в комнате, он один (кроме Крейза) встречался с Дзержинским, разговаривал с ним. Это произошло полтора года назад. Его тогда вот так же ночью вызвал в этот самый кабинет Думский и сказал:

– Гуся сцапали такого, что ого-го!! Только прикидывается, боров жирный, будто ни по-нашему, русскому значит, ни по-вашему не кумекает. Но ежели поглядеть на морду, все, гад, понимает. В Москву его приказали отправить. Будешь сопровождающим, а при случае и толмачом, значит. А сдашь эту контру самому Дзержинскому и никому другому, – и, взмахнув рукой, Савва добавил, – говорят, у Феликса Эдмундовича он язык развяжет. Что ж! – и обиженно вздохнул.

Чтобы попасть из Джаркента в Москву, надо было прежде добраться по степным дорогам на лошадях до Ташкента.

Там Ходжамьяров впервые в жизни увидел бегущие по железным палкам огромные, опрокинутые на бок самовары. Клубы дыма и пара, со свистом вылетавшие из труб этих самоваров, которые люди звали паровозами, так поразили его, что он около часа разглядывал их с открытым ртом и округлившимися от изумления глазами.

А одному, самому шустрому самовару, таскавшему несколько домишек, он даже закричал:

– Эй, шайтан-арба! Почему только взад-вперед бегаешь? Туда вон беги, в степь. Там лучше бегать.

В вагон Махмут вошел, пересиливая неясный не то страх, не то недоверие к незнакомой, очень уж большой телеге на железных высоких колесах.

Но он всегда умел быстро осваиваться в новой обстановке, каким-то внутренним чутьем сразу понимать назначение невиданных до этого вещей, предметов и переставать вскоре удивляться им, как если бы с этими предметами имел дело очень давно. Это было у него от природы. Через считанные часы Махмуту уже казалось, будто он только и делал, что раскатывал по железным дорогам.

Все дни в поезде арестованный молчал, с презрительной усмешкой оглядывая конвоиров. Часами не отходил он от забранного решеткой окна, играя за спиной длинными, похожими на червяков пальцами. Его жесткое лицо было очень спокойным. Казалось, этот человек не знает, что такое страх.

В Москве, помня наказ, Махмут не отдал арестованного чекистам.

– Не подходи, самый большой шпион это, – повторял он требовательно, – не велели его никому отдавать.

И старший из чекистов усмехнулся, сказал:

– Тогда сам вези его к Дзержинскому.

– Давай телегу. Повезу.

К вагону подкатила телега. Взглянув на нее, Ходжамьяров опешил. Отшатнувшись, он ударился затылком обо что-то так здорово, что из глаз посыпались искры.

Телега двигалась сама по себе, без коней, и ревела. К поезду он успел привыкнуть, а эта совсем шайтан-арба. Садиться в нее было страшнее, чем в вагон. Лишь когда чекисты уселись в кузов этой проклятой арбы, забрался в нее и Ходжамьяров, подталкивая впереди себя арестованного.

Шайтан-арба тронулась. На нее надвинулся город и оглушил Махмута. Никогда не думал до этого Махмут, что может быть столько людей в одном месте и столько домов. Да еще таких больших, высоких. У него закружилась голова.

«Тут, если убежит, никогда не найдешь», – поглядывал с опаской Махмут на арестованного. Успокоился он лишь тогда, когда снял ремень, связал ему ноги, а конец ремня намотал на кулак. Сидевший в машине старший из чекистов со шпалами в петлицах, увидев это, громко и долго хохотал. Махмут сердито отвернулся от него и стал разглядывать бежавшие сбоку, похожие на хребты здания, с трудом пересиливая закрадывающееся в душу сомнение: может, это сон всего-навсего? Но собственные глаза подтверждали, что не сон. А шайтан-арба между тем толклась среди таких же, как она, телег, среди конных подвод, приседала у перекрестков, выскакивала, урча и обволакиваясь чадным дымом, на площади и неслась дальше по черной, без выбоин земле. Иногда она почти сталкивалась с бегущими наперерез короткими поездами. Они рассыпали искры и скрежет. Махмут жмурился, откидывался на сиденье и натягивал ремень, за который придерживал арестованного. Он уже знал, что эти поезда зовутся трамваями, но только никогда раньше не видел их.

А потом, в большом доме, выросшем будто из глубин земли, в одной из комнат, куда велено было доставить арестованного, Махмут увидел очень худого, тонкого человека с большим блестящим лбом и маленькой бородкой. Человек стоял, улыбался и трогал карандашом висок. На нем далеко не новая, без всяких знаков различия гимнастерка, подпоясанная узеньким ремешком. Он, прищурясь, взглянул на Махмута, затем на приведенного и спросил:

– Может, и мне не отдашь этого голубчика?

– А ты кто будешь? – шагнул к нему Махмут.

– Дзержинский.

– Правду говоришь?

И что-то опять сместилось с привычных мест. Совсем иначе рисовал себе Махмут образ этого человека. В его представлении он должен был быть огромным батыром, таким, как раскидистый карагач, как зарод сена, с громовым, похожим на обвал в горах голосом.

Но особенно, и больше всего, поразила Махмута ничем не приметная гимнастерка Дзержинского.

– Правда, ты Дзержинский? – переспросил Махмут.

– Правда.

И Феликс Эдмундович повернулся к арестованному.

С того дня прошло больше года. Но до сих пор никто не сможет разуверить Махмута, что не полыхнула из глаз Дзержинского самая настоящая молния.

Всего мгновение смотрел он на человека, который тоже умел покорять других своими тяжелыми, как у кобры, круглыми глазами.

– Говори! Все говори! – приказал чекист, и у человека задрожали губы, как у овечьей матки курдюк, когда ее долбит голодный ягненок. Он быстро заговорил по-русски, проглатывая слова, и лицо у него из серого стало известково-белым.

Махмут отступил. Он не мог понять, что же произошло, и думал лишь об одном:

«Какой Дзержинский! Какой большой человек. Никто так не умеет смотреть, как он». Тот взгляд запомнился на всю жизнь. И вот сейчас, когда председатель ЧК достал из папки бумаги и, поднеся близко к глазам лупу, сказал:

«Товарищ Дзержинский считает, что мы справимся с его поручением», – Махмут порывисто вскочил с места. Все происшедшее год назад в Москве, в доме на Лубянской площади, встало как наяву. За этот год Махмут многому научился, многое узнал. Теперь бы следователь Махмут Ходжамьяров не стал жмуриться от скрежета бегущих навстречу трамваев. Он вскочил с места потому, что ему захотелось взглянуть, как пишет Дзержинский.

Но Крейз взмахом руки велел Ходжамьярову сесть. Он подошел и снова раздвинул шторку.

– Вот здесь, – показал на Хоргос Крейз, – две новых банды объявились. – Это о чем говорит?

– Не банды, а настоящие басмачи шныряют по уезду, – не удержался от реплики Джатаков. – Банды-то налетят, бывало, утащат барана и нет их. А эти целиком отары угоняют.

– Если бы отары только, – поддержал Джатакова обычно неразговорчивый Алпысбаев и словно керосину плеснул в огонь.

– Коней берут с телегами, – вскочил со стула Джатаков. – А зачем бандиту обоз? Не надо обоз бандиту, убегать мешает. Значит, не себе берут. Для кого берут тогда, если не себе?

– В Балтабае трех коров угнали, – добавил, подумав, Чалышев и внимательно посмотрел на Крейза. Тот стоял и наигрывал лупой.

Джатаков даже обрадовался сообщению Чалышева.

– Вот видите, вот видите! – обводил он всех торжествующими, поблескивающими глазами. – Бандиту надо быстро бегать, а разве с коровой побежишь быстро?

Крейз подождал, пока не остынет Джатаков, не сядет на место, затем, дотронувшись до карты рукояткой лупы, сказал:

– Итак, о плане, который мы разработали. Одним словом, в это воскресенье вечером, на даче у губернатора Суйдуна состоится семейное торжество. Точнее сказать, бал. Будет там и Дутов. Дача эта находится здесь, – показал Крейз левее кружка на карте, – в десяти верстах от города по направлению к нам. Атаман на дачу обычно приезжает верхом, в сопровождении казачьего взвода и, конечно, полковника Сидорова. А уезжают они с Сидоровым после того, как налакаются изрядно, только в коляске, которую им любезно предоставляет всегда губернатор.

– Значит, до того наклюкаются, что не могут в седла забраться? – пробасил Думский.

– А с тобой такого не случалось? – повернул к нему голову Крейз и усмехнулся.

Савва полез в карман за трубкой и этим как бы отвел от себя всяческие подозрения и пересуды. Болтовня-де все, что говорят о нем. Природный кавалерист, просидевший в седле половину жизни, он ни при каких обстоятельствах не свалился бы с коня, будь хоть пьян-распьян. Просто кто-то распустил зряшний слух. Он в тот раз, про который болтают, пожалел по доброте душевной коня, тот харчать начал и повел его в поводу. Ну, конечно, куда денешься, самого его покачивало, точнее заносило к обочине, а конь туда не шел, артачился, натягивал повод. А самого покачивало потому, что зубы болели. Лечить их пришлось спиртом… От зубов всегда самое наилучшее лекарство – спиртишку пару стаканов.

Крейз продолжал рассказывать:

– Одним словом, мы подадим атаману свою коляску, а конвой его надо будет угостить как следует. Он и без того бывает навеселе…

У Чалышева засосало под ложечкой, а самого его будто кто-то неожиданно толкнул с огромной высоты. Он с особой ясностью представил себе, как все это произойдет: вот, изрядно покачиваясь, Дутов с Сидоровым подходят и усаживаются в коляску. Кони с места берут рысью. Сбоку мелькают тополя (Чалышев бывал как-то на даче губернатора Суйдуна), их верхушки сливаются с черным провалом неба, едва различимым по блеску звезд. От выпитого вина клонит в сон. Позади коляски цокают копыта дежурного взвода, впереди на козлах застыла фигура кучера. И ни атаман, ни Сидоров не замечают, что тополя остались левее, что их везут не туда. Когда спохватятся, будет уже поздно, они даже не успеют выхватить пистолеты и пустить себе по пуле в сердце…

«Как же предотвратить надвигающуюся катастрофу? Кого послать в Суйдун?.. А если самому? Но тогда сорвется так широко задуманное восстание в уезде – первая искра большого пожара, спички от которого он держит в руках. Нет, самому рано еще раскрывать свое подлинное лицо. Кого же послать? Кого? А посылать надо немедленно, этой же ночью».

Решение не приходило. Чалышев наклонял ниже темную, без единой сединки голову, и пальцы его рук беспокойно мяли колени.

Крейз продолжал рассказывать, и его слова больно стучали в виски Чалышеву. «Оказывается, и с коляской все решено уже, и казачье обмундирование подготовлено для тех, кто будет под видом конвоя сопровождать Дутова».

– Поведет команду, – объявил латыш, – Махмут Ходжамьяров. – Как, подходящая кандидатура?

– Добре.

– Подходящая.

– Куда же лучше, – послышались голоса.

– Он около Суйдуна все тропки знает. С той поры еще, – вскинул многозначительно брови председатель ЧК.

Всем было понятно, на что, на какую пору он намекает.

А в темных глазах Махмута, еще больше потемневших от расширившихся зрачков, вспыхнули напряженные огоньки. Он вдруг с удивлением отметил, что нельзя было не назначить именно его для выполнения такого важного задания. Ведь там, за кордоном, Сидоров, собака, которую никогда не забыть. «Повесить на тех вон воротах», – хриплый голос полковника, и верткий с усиками грузин, и петля на шее – все всплыло в памяти, будто произошло только вчера. Рука Махмута непроизвольно потянулась к шее и погладила ее, как бы освобождая от удавки.

– Старшим думаем послать товарища Думского, – объявил Крейз.

Под Саввой сильнее заскрипел стул, а сам он расплылся в довольной улыбке и полез за трубкой. «Не забыли, выходит, про конного разведчика, встретившего революцию в финских болотах».

А то последнее время Савве стало казаться, что его начали помаленьку затирать: из председателей ЧК удвинули в заместители. Правда, он на это не обижался: сам виноват – грамотешка!.. Не раз уже успел пожалеть Думский, что когда в 1918 году его вызвал к себе комиссар Подвойский и предложил поехать учиться на красного командира, он ответил ему не так, как следовало бы. Взял и заявил: «Куды с моей дырявой башкой за парту да китради садиться. В одно ухо влетает, в другое вылетает. Неученым буду белых рубать».

Учиться Савве хотелось, но еще больше хотелось ему домой. Сердце властно звало к жене и ребятишкам. Двое их народилось перед тем, как уйти ему на войну.

И его отпустили укреплять советскую власть в Семиречье. Долго добирался до родных мест Думский, несколько раз дорогой пришлось повоевать. А в Самаре и вовсе. Больше двадцати дней помогал Савва освобождать от белых город. А когда добрался наконец до Лесновки, то сразу же столкнулся с офицером, выряженным в царский мундир и погоны. Оказалось, что власть в Джаркентском уезде захватили судья Игнатовский, купцы во главе с Аггеем Саловым и все те, кому было с ним заодно. У Саввы же была выбрана другая в жизни дорога. Наметил он ее себе еще задолго до того, как его поставили в семнадцатом году командиром эскадрона вместо скинутого с этой должности есаула Закаржевского. И полк этот, в который входил эскадрон, вскоре оказался в Петрограде. Потом Савве довелось охранять Смольный. Ясно, что когда он вернулся в родные места, то не мог примириться с тем, что здесь (будто никакой революции никогда не было) командуют купчишки. Пришлось браться за ликвидацию их власти. Купчиков и чиновников вскоре сбросили и организовали Советы. Савву назначили председателем уездного ЧК. Он горячо взялся за дело и проработал в ЧК до того дня, когда полковник Сидоров ворвался в Джаркент и захватил его. С трудом удалось Думскому ускользнуть из цепких, не знающих пощады полковничьих рук и пробраться в Лесновку. Оттуда он немногим больше года назад вместе с Николаем Савельевичем Корневым и Павлом Овдиенко повел партизан кончать с Сидоровым.

И вот почему-то сейчас, когда Крейз назвал его фамилию, Савва опять вспомнил о Подвойском.

А Крейз уже снова прилаживал к глазам лупу, проверял, не упустил ли чего, все ли из того, что наметили вместе с секретарем укома партии, сейчас обсуждено.

За окнами комнаты текла летняя ночь, и понемногу стихала остывающая гроза. Реже били молнии. Только ветер все еще пошумливал среди выстроившихся вдоль арыка тополей, сметал с них капли.

– Все, одним словом, – подытожил латыш, поскреб рукояткой лупы возле уха и добавил: – Неплохо бы послать человека, знающего китайский язык. Мы наметили Бердыбаева, да его уже перед самым вечером свалила лихорадка. Лежит в бреду. А надо бы. Там вся наружная охрана из китайцев, ну и…

Чалышев поднялся с места.

– Прошу назначить меня. – Глаза его неприметно плеснули нехорошим огнем. Но огонь этот как бы миновал, обошел стороной Крейза. Нечасто взглядывал на этого человека начальник Джаркентской милиции. В его душу уже вторгся незаметно и поселился там прочно страх перед железным латышом.

Крейз вскинул брови.

– В такое время сразу двоих из милиции? Нельзя.

– Не на год же. Дня через три будут назад, – пробасил Корнев. Он до сих пор хранил уважение к стремительному, ловкому и немногословному Алдажару. С того еще дня, когда тот первым ворвался со своими джигитами на площадь Джаркента во время боев с сидоровцами. И можно сказать, в самое последнее мгновение вырвал из петли Махмута Ходжамьярова.

Поднялся и Махмут. Кто-кто, а он-то знал цену Чалышеву, был уверен, что с ним нигде не пропадешь. Но Крейза переубедить было нелегко.

– Нет, нельзя. Двоих сразу не отпущу, – сказал он твердо.

Чалышев не стал настаивать больше, побоялся. Он решил, что сегодня же погонит в Суйдун Саттара Куанышпаева. Этот сделает все, что надо и как надо.

– Саттара Куанышпаева можно послать вместо Бердыбаева, – подал вдруг совет Джатаков.

Чалышев даже подался вперед, подумав, что ослышался. Но тут же вспомнил, что как-то навязал Саттара переводчиком Джатакову, когда тот ездил к китайцам, перешедшим границу. Они явились промышлять соль. Вот поэтому теперь и назвал Джатаков как старого знакомого Саттара, которым остался в тот раз очень доволен.

Кандидатуру Саттара поддержал и Думский.

– Подойдет, – уверенно пробасил он.

– Кто еще хорошо знает Куанышпаева? – спросил Крейз.

– Я, наверно, знаю, – поднялся с места Алпысбаев, но когда он порылся в памяти, то вдруг обнаружил, что ничего плохого, но и ничего хорошего об этом человеке сказать не может.

– Ну?

– Можно послать, – чтобы не обидеть зря человека, махнул рукой Алпысбаев. И потом его убедил уверенный басок Саввы. Алпысбаев два года работал с Саввой и привык верить ему во всем.

…Расходились от Крейза перед утром.

На крыльце Чалышев стиснул Махмута за плечи и тепло сказал ему, блеснув зубами:

– Желаю удачи. Сидорова не забудь прихватить вместе с атаманом.

Махмут благодарно кашлянул в ответ. На востоке уже разгоралась полоска зари.