Текст книги "Опасное задание. Конец атамана (Повести)"

Автор книги: Александр Сергеев

Соавторы: Залман Танхимович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Горе старой Магрипы

Еще с того вечера, когда увидела впервые возле дувала сына рядом с приемной дочерью Токсамбая, старая Магрипа не могла побороть возникшую в душе тревогу. Материнское сердце подсказывало: быть беде, быть беде. А сердце умеет иногда смотреть далеко вперед.

Не ждала ничего хорошего Магрипа для своей семьи от Токсамбая и от его родичей. Она была твердо убеждена в этом. И поэтому не понимала Ходжамьяра: как он мог спокойно вспоминать о годах, когда батрачил на бая, и даже посмеиваться при этом. Потому, видно, – думала Магрипа, – что не он рожал тех четверых сыновей, которые раньше Махмута появлялись на свет и умирали, прожив всего по году или два в дырявой заплатанной юрте. Другой они с Ходжамьяром заработать не могли, как ни старались. Сыновья умирали, а она считала, виноваты в этом холодные зимние ветры, морозы да всемогущий аллах. Только позже, когда вырос Махмут, стал таким, как сейчас, когда он подружился с большевиками, привел их в степь, – в чем Магрипа тоже была твердо убеждена, – и стал рассказывать о совсем другой жизни, когда эта жизнь, наконец, пришла, только тогда Магрипа поняла, кто был виновником гибели ее сыновей. Токсамбай и такие, как он, были виноваты в их гибели. А разве может сердце матери, сколько бы лет ни прошло, согласиться со смертью детей, смириться, перестать ненавидеть тех, кто их погубил? Поэтому другую девушку, не из юрты Токсамбая, хотела Магрипа видеть женой Махмута. Это Ходжамьяру все равно, кого приведет в дом сын. Таким уж родился Ходжамьяр. Из него, как из теста, можно лепить, что захочешь. Сказала ему как-то: возьми плетку, постегай Махмута, запрети за токсамбаевской девкой бегать, – так он в ответ сказал: – Сын, воспитанный отцом, будет делать стрелы, а воспитанный матерью – кроить халаты. Махмута я воспитал. Он сильный. У плетки же два конца. – Совсем, видно, выжил на старости из ума Ходжамьяр, забывать стал, что хороший жеребенок идет за хорошей лошадью, а за жеребенком идет только плохая лошадь.

Послушал бы Ходжамьяр, отбил от Токсамбая Махмута, может, и не посадил его в тюрьму самый главный начальник Крейз.

Давно ли этот Крейз в гости приходил к Ходжамьяру, кумыс с ним пил, плов с ним и Махмутом из одного блюда кушал…

В тюрьме Махмут. Горе свалило Магрипу. Она слегла. Ходжамьяр ей мокрые полотенца на голову прикладывает; ногу, которая почему-то отнялась вдруг и ни согнуться, ни разогнуться не хочет, лечит. Да не помогают ей лекарства. Вот если бы сына из тюрьмы выпустили, нога сразу бы стала здоровой.

А лекарства надо у докторши попросить. Она лучше знает, какие надо лекарства. Магрипа лежит, думает. В дом вползают сумерки. В комнате докторши слышны шаги. Там передвигают что-то. Это докторша в дорогу собирается. На курсы в другой кишлак уезжает. Верный называется этот кишлак. Говорят, он в три раза больше Джаркента. Даже не верится, что такой кишлак может быть где-нибудь. Непонятно также Магрипе, почему едет туда докторша. Говорит, учиться. А зачем ей учиться? Она и так ученая, вон как хорошо лечит. Может, опять не уедет? Раньше как у ней получалось: соберется вот так же, а курсы, на которые ехать, присылают письмо: подождать надо, отложили учение. Докторша повздыхает и повесит свои три платья назад за дверь под простыню. А сама рада. Это из-за Алеке, она не хочет расставаться с ним надолго.

Магрипа прислушивается: Алеке разговаривает. Пришел помогать докторше собраться в дорогу. А мысли от Алеке снова возвращаются к Махмуту.

«Что он сделал? За что сидит в тюрьме?» Сколько ни расспрашивала Ходжамьяра, – не говорит. Жует губами, как непоеная лошадь, и молчит. Накричала на него, и он ушел в сад. Опять возле яблонь бродит.

Ходжамьяр действительно бродил по двору, не зная, куда себя деть. Потом стал снимать с дерева самые спелые крупные яблоки и осторожно, чтобы не помять, укладывать их рядами в большую, похожую на сундук корзину.

«Таких она и в Верном не сразу найдет. Как на подбор – одно к одному», – думал старик и прежде, чем положить яблоко в корзину, бережно вытирал его рукавом. Он был также доволен, что догадался рассердиться и под этим предлогом уйти от Магрипы. А то могла еще заметить, что тоже думает все время о Махмуте. Пусть не видит, как у него тяжело на душе. Он-то не может, как она, лечь и охать.

Ходжамьяр перетащил корзину на террасу. С нее был виден стоящий через дорогу дом. Он угасал вместе с надвигающейся темнотой. В этом доме жил председатель ЧК Крейз. Захотелось пойти к нему, поговорить о сыне. У кого хочет может Крейз спросить про Махмута. Любой скажет, нельзя его в тюрьме держать, неправильно. Занятый этими мыслями, старик не расслышал, как на террасу поднялся Чалышев. Заметил, когда тот уже открывал дверь в комнату к докторше, и не стал его окликать.

А Чалышев, дружески пожав руку Сиверцеву, объявил, что явился проводить Машу, и вытянул из кармана бутылку наливки, потребовал рюмки, чтобы пропустить «по одной» за счастливую дорогу.

Рюмок не нашлось, наливку разлили по пиалушкам.

– За то, чтобы все было хорошо, – объявил Чалышев и, похлопав по плечу Сиверцева, добавил: – Эх, проглядел я Марию Федоровну. Простить себе не могу. А ты вот приметил ее. Ловко обскакал меня, дружище. Ну что ж, владей ее сердцем, владей.

Маша счастливо смеялась, но когда ловила на себе взгляд Чалышева, то зябко поводила плечами. Ей хотелось отвернуться.

– Когда в путь?

– С минуты на минуту.

– Так ты твердо решил проводить Машу?

– Да. Провожу до Лесновки и назад. Начальство разрешило на два дня отлучиться.

– Савва или Крейз?

– Считай, оба.

– А когда свадьба?

– Как только Маша с курсов вернется.

– Надеюсь, пригласите?

– Обязательно, – в порыве душевной щедрости Сиверцев подался к Чалышеву, коснулся его плечом.

– По какой дороге поедете?

– На Карой, по верхней. Оттуда на Малый перевал.

– Правильно. Самая короткая дорога. Но не опасно ли через перевал? Банды в тех местах шныряют. Может, охрану дать?

– Зачем? Я ведь не с пустыми руками еду. И у Маши оружие есть. Потом за кучера у нас Мамаханов. А это стрелок что надо. У него винтовка и пара гранат всегда найдется, – отклонил Сиверцев предложение Чалышева, поблагодарив его взглядом.

– Тогда бояться нечего, – усмехнулся начальник милиции, посидел немного еще, позубоскалил насчет свадьбы, заставив Машу покраснеть, попрощался и ушел.

А к дому Ходжамьяра вскоре подкатил Мамаханов. Он правил парой поджарых коней, впряженных в легкий ходок на железных осях.

– Эй, ехать будем или не будем? – звонко, на всю улицу прокричал Мамаханов, плечистый, добродушный человек, любивший дальние дороги. – Эгей, – эхо его голоса зацепилось за высокие тополя, выстроившиеся вдоль арыков. Они словно ответили на веселый окрик шелестом листвы, качнулись кроной и замерли. Городок уже спал, спала, потягиваясь, в чутком первом сне и захлестнувшая его со всех сторон степная земля. По ней, едва касаясь трав, полз зачинавшийся где-то далеко ночной ветерок, перевитый легким туманцем, и стлался по улицам.

Дорога

Пофыркивали лошади. Мягко пощелкивали окованные железными шинами колеса, хорошо смазанные чистым паровым дегтем. Маша и Алексей сидели в ходке, тесно прижавшись. Для них эта первая ночь в пути была соткана из тепла и света.

– Спать хочешь?

– Нет. Что ты, Алеша. Не хочу.

И все же Маша заснула с каким-то радостным чувством. От этого чувства она и просыпалась после несколько раз, глядела на звезды и засыпала опять, опираясь на плечо Алексея. Задремал перед рассветом и Сиверцев. Когда рядом, у самого уха, хлопнул выстрел и он попытался вскочить, было уже поздно. На него навалились двое и скрутили арканом по рукам и ногам. Третий вязал Машу. Возле ходка в траве лежал ничком Мамаханов. На спине у него расплывалось темное пятно.

Огромный, как глыба, казах, в надвинутой по самые брови облезлой шапке, взмахнув наганом, приказал:

– В телегу этих двоих.

И опять над головами покачивалось небо с поблекшими от накатывающегося рассвета звездами. Опять пощелкивали смазанные паровым чистым дегтем колеса. Но лошадьми теперь правил не Мамаханов, оставшийся лежать у дороги, а крепкий бородач перепоясанный крест-накрест патронными лентами.

Мертвые молчат

Светало. Яснели, откатываясь в стороны, дали. Саттар гнал иноходца к Черной согре, где должен был встретиться с Умекеновым и Айташевым. Их в ночь облавы на Токсамбая Чалышев представил Махмуту как уполномоченных по Джавалийской волости, когда тот неожиданно явился к нему в кабинет.

С Умекеновьш и Айташевым у согры Саттара будет ждать еще один человек – Степан Удодов, бывший семиреченский кулак. Вчетвером они должны будут обогнуть согру, проскочить перевал и за ним нагнать подводу, на которой Мамаханов везет Сиверцева с докторшей. Как только нагонят, объявят, что по распоряжению Крейза их прислал Чалышев сопровождать телегу до места. А то стало известно только что о новой банде, рыскавшей неподалеку.

Сиверцев, конечно, поинтересуется, что за народ с Саттаром. Он ни одного из троих раньше не встречал.

Ему надо будет сказать: приезжали к Крейзу по секретному делу из Джавалийска. Сейчас возвращаются назад. Вот попутно и поручил им председатель ЧК поохранять подводу. А затем, улучив подходящий момент, Саттар пулей в затылок должен будет свалить Мамаханова. Его надо бить наверняка, потому что, если он успеет схватить винтовку, то беды не миновать. Это такой стрелок, каких всю волость обойти – не сыщешь. Как только грохот выстрел, Умекенов с Айташевым хватают и вяжут Сиверцева, не дав ему опомниться, Удодов – докторшу. После этого их обоих надо будет отвезти на стойбище Токсамбая. Чалышев передал для Токсамбая письмо.

Вспомнив о нем, Саттар обеспокоенно обшарил рукой очкур штанов и успокоился. Письмо было на месте. Иноходец бежал резво, у него, поигрывая, урчала селезенка. Вокруг шумели травы. В этом году выпало много дождей. Выпали они ко времени, и поэтому травы вымахали по пояс. Они разлились, как море. Когда из-за горизонта брызнуло солнце, внимание Саттара привлекла воронья стая, носившаяся в стороне, у одного из горных прилавков.

«Что там может быть?» – подумал Куанышпаев. Приподнялся на стременах и заметил, как тропу, по которой он гнал иноходца, пересекли следы. Пригляделся к ним и определил, что совсем недавно здесь прошел небольшой отряд. Кое-где еще не поднялась примятая конями трава. В отряде было шесть всадников. Седьмой конь шел налегке. И это тоже определил без труда Саттар.

Выхватив карабин и передернув затвор, он осторожно двинулся по следам. Решил все же узнать, над чем кружит воронье. И когда спустился в небольшой ложок, неожиданно наткнулся на лежавшего в утоптанной зелени человека. Соскочил с коня, наклонился над ним и уже не мог отвести взгляда от его продолговатого, искаженного гримасой боли лица, от седого клока в густых и черных, как сажа, волосах, от лохматых бровей, коротких, похожих на пучки.

«Кабир, друг! – узнал Саттар убитого. – Кто же это так истерзал тебя, язык вырвал… Кто?» – А сам уже знал, вернее догадывался, кто это сделал.

Ведь в разговоре Алдажар Чалышев и Махмут Ходжамьяров упоминали про Юлдашева, захваченного с винтовками. Но мало ли Юлдашевых на белом свете? Ему тогда и в голову не пришло почему-то, что захваченный вместе с однопалым Оспаном уйгур и есть Кабир.

Значит, это однопалый пробежал здесь и оставил за собой кровавый след.

Всем существом Саттара овладело острое желание влепить однопалому пулю в сердце за то, что он убил Кабира. Или вот так же вырвать ему его змеиный язык.

А солнце ползло и ползло на кручу неба. Оно уже лизнуло жарким полымем степь, сглотнуло с густых трав всю росу, и травы ответили на это звоном кузнечиков, писком мошкары, пением жаворонков.

Саттар слышал, как заливаются в бездонной голубизне трепетные комочки, ощущал идущий от нагретой земли тугой жар, но согреться, унять озноб никак не мог. И все старательнее запахивал, подтыкал под себя полы полушубка, накинутого на него Кабиром поверх рваного одеяла. В юрте за ночь выстыло так, что стучали зубы. У ее полога тускло поблескивал снег. За юртой бесновался и крепчал буран. Его рев раскалывал голову, и она болела невыносимо и остро. Ломило ноги, руки. Страшная болезнь пришла внезапно и свалила Саттара. Тиф пришел, сыпняк – так зовут в народе эту болезнь. И когда она приходит, ничего не остается другого, кроме как умереть. И Саттар наверняка бы умер тогда. Но он лежал в тифу не один. Рядом был Кабир, сжигаемый этой же болезнью. Ползком добирался Кабир до очага, разжигал в нем огонь, грел воду и поил его, Саттара, кипятком, заваркой из трав, укрывал своим полушубком, а после долго отлеживался в углу, набираясь сил. Но как только приходил в себя, опять полз к очагу.

Три года до этого жил Саттар с Кабиром под одной крышей, одни и те же отары Оспана Итпаева пас, из одного казана ел.

И все, что было пережито с Кабиром, вспомнилось вдруг, вошло в самое сердце, не оставив там места ничему другому. И тихие вечера, повитые горьковатым дымом костра, вспомнились, и неторопливые беседы, которые вел с другом. Побрехивание собак и ночные шорохи, тюльпаны, от которых горела степь, будто подожженная вся разом.

А сейчас Кабир мертвый, раскинув руки, лежит в траве. У него отрезан язык, выколоты глаза. Однопалого работа.

Тяжело, с усилием провел Саттар по лицу ладонью, шагнул трудно к коню, расседлал его, стреножил и долго ходил, искал, выбирая небольшое местечко в огромной степи. Когда нашел его, стал рыть могилу. Без лопаты это сделать было нелегко. В ход пошли нож, солдатская манерка и даже завалявшийся в сумах обломок подковы. Иногда, выгребая землю, Саттар думал о тех, кто ждет его возле согры. Но бросить, не похоронить друга он уже не мог.

К обеду могила была вырыта как положено, с нишей в боку. Вытерев мокрую шею подолом прилипшей к костлявым плечам потемневшей от пота рубахи, Саттар опустил Кабира в яму, уложил в нише головой на запад, вылез наверх, сгреб ногами в могилу землю, прихлопал ладонями образовавшийся холмик, подравнял его, сходил к горному прилавку, притащил оттуда небольшой камень, водрузил у изголовья Кабира и решил прочесть молитву над его прахом. Когда уже опустился на колени, с ужасом обнаружил, что не знает, какую молитву полагается читать над умершим. Да и вообще ни одной из молитв, оказывается, он не знает целиком. Как ни напрягал память Саттар, как ни мучился, кроме отдельных, не связанных между собой слов, ничего вспомнить не мог.

«Не молитву, так хоть просьбу выскажу», – подумал Саттар и зашептал:

– Ва, расул-алла, всемогущий повелитель, возьми душу бедного Кабира к себе, – при этом он широко открывал рот и глядел вверх: – А все же ты плохо сделал, алла, что не помог Кабиру, не ударил молнией однопалого Оспана. Хороший был человек Кабир, хоть и не казах, а уйгур. Очень хороший. А ты не помог, – ожесточась, Саттар заговорил громче, лицо у него сделалось злым, колючим. Он даже замахал над головой кулаками, выкрикивая угрозы и проклятия. Только когда отвел душу как следует, поднялся, отряхнулся, поймал коня, заседлал и неторопливой иноходью погнал его дальше.

Через некоторое время в глухом распадке увидел за невысокой, сложенной из сырца стеной крыши построек и рядом несколько юрт.

Стойбище Токсамбая

С трудом раскрыла Айслу глаза и все вспомнила. В крыше сарая зияла дыра. Виднелось небо. Лучи света плотным косым пучком падали на деревянный остов старой седелки, лежавшей на земле, на обломок сопревшего хомута и на висевшее над ним серое облачко.

Айслу вгляделась в облачко. Это были тучи блох. Значит, она заперта в какой-то заброшенной конюшне. На Карое таких конюшен нет. Куда же привез в таком случае ее отец? Что он теперь с ней сделает?

Тихо постанывая от острой боли в боку, пересиливая головокружение, Айслу доползла до двери и приникла к щели. Но щель совсем крохотная, в нее виден только сложенный из сырца высокий дувал. Он рядом, в нескольких шагах. Айслу поползла вдоль стены и попыталась дотянуться до небольшого окна с выбитыми шинками, но оно было высоко. Ниже окна внутрь высунулся наполовину саманный кирпич. Айслу, стиснув зубы, стала его расшатывать, и, когда выбилась из сил и решила, что ничего не получится из ее затеи, кирпич зашатался. Она вытащила его и приникла к дыре. Большой двор, уходивший в стороны, кишмя кишел вооруженными людьми. Одни из них сидели у костров и что-то варили, другие сбились в кучи, разговаривали, смеялись. Были здесь казахи и уйгуры, дунгане и русские. Даже китайцы были. Эти держались особняком. Вдоль забора привязаны заседланные кони. Посредине двора на каком-то возвышении стоял отец. На нем поверх легкого халата офицерский ремень с большим деревянным корытом на боку. Айслу знала, что это револьвер и называется он маузер. Рядом с отцом Салов. Купец тоже нацепил на себя маузер, и от этого еще ниже опустилось его кривое плечо.

Отец, видимо, собрался говорить и поднял руку. Сидевшие у костров повернули в его сторону головы. В это время во дворе показался верховой. Айслу сразу узнала его. Это был работающий вместе с Махмутом милиционер Саттар Куанышпаев.

Сердце у Айслу тоскливо сжалось.

«И этот здесь… А если он что-нибудь сделал с Махмутом? Вдруг застрелил?»

Куанышпаев слез с коня и протянул отцу бумагу. Отец стал ее читать, и у него поползли кверху брови. А все, кто находились во дворе, привлеченные появлением нового человека, потянулись к возвышению и загородили Саттара. Теперь Айслу видела только их спины и стоявшего на возвышении отца. Когда брови у него доползли до кромки лба, он наклонился и спросил отрывисто, зло:

– Почему поздно привез письмо князя?

Что ответил Куанышпаев, Айслу не расслышала.

– Князь велит к вечеру брать Лесновку, а ты бумагу только к вечеру привез. У тебя что, конь захромал? Не вижу. Не на хромом приехал, – развел отец руки.

– Друга убили. Могилу копал ему. Хороший был друг, – услышала Айслу.

– Кто велел это делать? – выкрикнул отец. – Ты не джигит, тебя, как собаку, надо плеткой отстегать, стрелять тебя надо, – закричал он еще сильнее и схватился за коробку на боку.

Окружившие возвышение люди шарахнулись по сторонам, и Айслу снова увидела Саттара. Он, дико сверкнув глазами, тоже схватился за бок, где висел револьвер, и, задыхаясь от обиды, закричал:

– Почему собакой зовешь? Ты князя спрашивал, плохой или неплохой джигит Саттар?

И неизвестно, чем бы могла закончиться эта сцена, если бы во дворе не появилась новая группа вооруженных всадников и запряженная парой взмыленных гнедых коней телега.

Телегой правил перепоясанный от плеча к плечу патронными лентами бородатый мужик с выгоревшим белым чубом, торчащим из-под казацкой форменной фуражки с неизносимым околышем. В телеге связанные веревками сидели двое. Их тоже Айслу узнала сразу: и докторшу Машу, и Алеке – так всегда называл Махмут этого русского парня.

И еще тоскливее защемило у Айслу сердце.

А во дворе уже творилось невообразимое:

– Эй, чеку схватили.

– Ггы, большевиков поймали!

– Удавить их надо.

– Стрелять чеку!

– Девку тоже надо.

– Сначала мне девку дай, – неслись выкрики.

Телегу окружили. Айслу приметила, как Саттар, сгорбившись, будто боясь, встретиться взглядом с Алеке и докторшей, отжался в сторонку. А сопровождавший телегу огромный, как копна, казах, неторопливо слез с лошади, подошел к отцу, взял почтительно его руку обеими своими руками, пожал и громко, чтобы все слышали, сказал:

– Справедливо кричите, джигиты, что давить надо проклятых большевиков.

Одобрительный гул пронесся по двору.

Казах поднял руку:

– Да только Алдаке, князь наш, велел доставить этих двоих к уважаемому Токсеке живыми. Токсеке тоже должен их живыми держать, пока они князю не понадобятся.

– Зачем они ему?

– Чего делать с ними собирается?

– Ему лучше знать, – усмехнулся казах. – Призывать на молитву – дело муллы, – и, вздернув плечи, он захохотал.

Засмеялся и отец. Блеснули его ровные и белые, как козье молоко, зубы. Он поднял руки. Но шум еще долго не стихал.

– Может, одна девка ему нужна? А чеку отдавай нам.

– Может, у девки в брюхе парнишка, сделанный Алдаке, сидит?

– Может.

– Давай нам, Токса, большевика!.. Чеку нам давай!

Толпа придвинулась к телеге, замелькали в воздухе кулаки, закачались головы, спины. А отец все стоял со вскинутыми руками и все улыбался. Брови у него ползли и ползли кверху.

Обычно на отцовскую улыбку сердце Айслу всегда отвечало радостным толчком. А сейчас эта улыбка казалась очень страшной, как змеиное жало, струилась она по его губам. А сам отец тоже страшный, чужой. Он нисколько не лучше тех, кто окружил его и собирается растерзать докторшу и русского Алексея, друга Махмута. Он как зверь.

Раньше об отце Айслу так не думала никогда. Она с трудом держалась на ногах. Бок ныл все сильнее. Его будто рвали на куски. Ныла и поясница, низ живота. Это оттого, что отец вгорячах пинал куда попало и несколько раз пнул в бок.

Чтобы не упасть, Айслу ухватилась руками за стену. Но нестерпимая боль пронзила ей тело и кинула на землю. А за стеной продолжали нарастать крики. Как только боль утихла немного, Айслу поднялась и опять приникла к дыре в стене. Казах, который привел телегу и говорил, что князю лучше знать, зачем ему нужны девка и чекист, размахивал руками и кричал, показывая на Куанышпаева:

– Он почему не помогал нам телегу брать? Ты его спроси, Токсеке. Спроси. Испугался, может? Мы втроем хватали чеку. Там Мамаханов был. Он едва не успел меня застрелить. Почему он так научился не слушать князя? Князь велел помогать нам.

Отец размахнулся и ударил Куанышпаева в лицо. Тот пошатнулся, но устоял. Хотел опять схватить револьвер, но не схватил. Отец замахнулся еще, но тоже опустил почему-то руку.

– Если опять так сделаешь, – бросил он обе брови кверху, – на аркане к хвосту коня привяжу. И пока не сдохнешь… – не договорив, он отвернулся от Куанышпаева и подал знак.

Бородач, стоявший возле телеги, и еще один русский мужик схватили друга Махмута, подтащили к возвышению и, придерживая за связанные руки, поставили перед отцом. Но тут вперед высунулся Салов и стал молча тыкать связанного кулаками в лицо. Ткнет и отскочит, ткнет и снова назад. А на лице друга Махмута от этих тычков все больше багровело кровоподтеков. Сам он, не опуская головы, смотрел на Салова в упор. И купец истошно закричал вдруг:

– Всех вас в бараний рог скрутим, христопродавцев. Всех, – он подался кривым плечом вперед и дергал нервно шеей. Видно, не мог выдержать пристального взгляда Махмутова друга и все торопливее стукал его короткими тычками. – Всех изведем. Всех. Кончилось ваше царство. Вон сила какая народу поднялась супротив вас, большевиков.

– Врешь, контра! Врешь, буржуй недобитый, – прозвучал неожиданно звонкий молодой голос. Айслу приподнялась на цыпочки, чтобы лучше видеть. Это говорит друг Махмута Алеке. – Не народ, а бандиты поднялись против народа. Но он раздавит вас, как блох. Пикнуть не успеете…

– Мы банда? – Салов задохнулся и схватился за кобуру. Но кто-то из стоявших около возвышения опередил его и ударил по голове друга Махмута. Он упал, к нему бросилось несколько человек еще, но отец поднял руки:

– Стой, джигиты! – закричал он. – Не слышали разве, как эта красная падаль нужна нашему Алдажару? Тащите его и девку под замок. Некогда возиться с ними. Выступать нам надо. Я поведу вас на Лесновку. Там мы ни одного большевика в живых не оставим.

– С богом! – закричал вслед за отцом и Салов.

Айслу, не отрываясь, смотрела, как четверо волоком тащили к сараю, примыкавшему торцом к конюшне, где она находилась, русского Алеке, а двое других подталкивали в спину докторшу.

– Девку не туда. В конюшню ее, – приказал отец.

Больше Айслу разглядеть ничего не могла. Чья-то спина заслонила дыру. Вслед загремел засов, открылась дверь – и докторша, ойкнув от сильного толчка, с размаху упала на лежащий посредине конюшни хомут. Какое-то время она оставалась неподвижной, будто умерла сразу. Затем подняла голову и спросила испуганно:

– Кто здесь?

– Я здесь.

– Да кто ты?

– Айслу.

– Айслу?

– Отец меня запер. Он ногами меня топтал из-за Махмута. Печенку, думаю, мне отбил совсем, – Айслу заплакала. Новый приступ боли перехватил ей дыхание. В уголках губ Айслу вскипали кровавые пузырьки.

– Ложись, ложись, Айслу, – подползла к ней Маша.

А двор тем временем опустел. Токсамбай вывел людей за дувал, на покатый холм, поросший визилем, кашкой и морковником.

– Стройся! – подал он команду.

Отряд построился. Только Саттар не мог никак выравнять своего иноходца, который, закусив удила, ломал ряд, то сдавал далеко назад, то вылезал вперед.

Взгляд Токсамбая скользил по всадникам, останавливался на лицах тех, кого знал, как самого себя, кто давно привык подчиняться любому сказанному им слову, от кого, кроме «хорошо, ага Токса…» «Сделаю, ага Токса», он ничего другого не слышал никогда. Но таких в строю не так уж много. Половина из сотни. Остальные совершенно незнакомые. Но если они собрались по его зову сюда, чтобы идти на большевиков, значит, им надо верить. Пусть их пока немного. Но Токсамбай довольно щурит глаза. Он знает, что и большая река начинается с малоприметного ручейка. Знает он и то, как будут развиваться события дальше: завтра ночью налет на Лесновку – овладеть ею нетрудно. Там несколько вооруженных, большей частью наганами, волревкомовцев и трое или четверо милиционеров.

В Лесновке (так намечено заранее) он встретит отряд в сто двадцать человек из Джаланаша (должен подойти утром) и берет его под свое начало. Такой же численности отряд к нему подходит из Муздыка, и сотня джигитов из Куланутпеса. На это потребуются всего одни сутки. На следующую ночь со всей этой силой он, оставив Лесновку, двинется на Джаркент. Тем временем красные, узнав о налете и захвате села, снимут все заставы, которые у них расположены вдоль границы, и бросят их на освобождение Лесновки. То же сделают и джаркентцы. Там небольшой отряд чоновцев и неполная рота курсантов. Всех их тоже, конечно, пошлют на Лесновку – и, таким образом, город останется беззащитным. Захватить его будет совсем легко. И тут из-за кордона хлынут армии Дутова. Красным будет уже не до Джаркента. И вспыхнет степь, как сухая трава от спички. Поднимутся все, у кого отняли большевики богатство, скот, землю. И так же, как он, Токсамбай, сейчас, погонят на красных покорную голытьбу, напуганную приходом атамана.

Не только вокруг Джаркента запылает от восстаний степь. Чалышев говорил, что у Дутова всюду верные люди. Даже в Москве, в главном штабе большевиков они есть. И люди эти только ждут сигнала, чтобы начать поджигать склады, валить под откосы поезда с красными солдатами, резать и стрелять комиссаров. «Ни одного города, – говорил князь, – ни одного аула не будет, еде бы ни выступили за Дутова его люди. Они помогут атаману быстрее раздавить советчиков». Токсамбай верил словам князя. Да и как было не верить правой руке атамана. Еще раз оглядев выстроившуюся на холме конную ватагу, он хотел было сказать напутственную речь. Но в это время из-за пригорка показалось трое верховых. Передний, сутулый, горбоносый казак в темно-синих, алевших лампасами штанах и фуражке с желтым, цвета охры, околышем, тянул за аркан избитого в кровь полураздетого и босого китайца. Второй из верховых, тоже сутулый и тоже горбоносый, но только совсем юный, стегал время от времени китайца нагайкой и скалил зубы. Третий чуть поотстал и похоже дремал в седле.

Подъехав первым к строю, горбоносый безошибочно угадал в Токсамбае старшего, выкатил на него глаза и, сложив у козырька щепоткой ладонь, доложил:

– Так что пымали, ваше благородие, не знаю, по какому чину вас величать.

– Зови пулковник, – приосанился Токсамбай.

Казак сдержанно усмехнулся:

– Можно и полковником. Даже енералом можно.

– Где поймали? – выдвинулся вперед Салов, всматриваясь в китайца.

– За согрой. В Джаркент, видать, пробирался. Отстреливался, гад, мне плечо раскровянил. Вот наган у его вышиб. Мешок он тащил на себе.

– Зачем в Джаркент шел? – спросил Токсамбай китайца, похлопывая ладонью по маузеру.

– Я говолила ваша солдата. Мая купеза, товала моя таскай. Вот сыплавка еся.

– Почему стрелял?

– Товала жалка. Твоя люди мала-мала бандита.

– Я тебе, косоглазый, покажу, какие мы бандиты! – горбоносый поднял нагайку.

– Поглядели, чего в мешке? – жестом остановил его Токсамбай.

– Малость взглянули, а то как же? – усмехнулся тот. – Ситчику немного, далембы кусок тащил он.

– Твоя непылавда говоли, твоя сыклывай ни надо, – вскинулся китаец. – Моя ликалыство тащи. Твоя куда дела ликалыство?

– Был, ваше благородие, черный порошок какой-то. Да Митька его на костре спалил. Поопасались мы. Вдруг зараза?

– Моя купеза бедна, баба, детка колыми нада. Давай назад ликалыство.

– Его вли. Моя знай его.

Услышав эти слова, китаец вздрогнул, лицо его залила бледность. Поняв, что пришел конец, он опустил голову. Перед Токсамбаем стоял коренастый маньчжур и, тыкая пальцем в купца, говорил отрывисто и зло:

– Его Линь-ю называй! Его китайска комуниза, большевика, сволось. Его толгуй нет. Его чека Кылейза шибко знай. Гости ланьше Кылейза ходи.

– Ах, гад, – обрадованно выдохнул горбоносый. Он уже понял, что про лекарство больше никто не вспомнит.

– Купец, значит! – подскочил к китайцу Салов. Он задыхался от душившей его ненависти. «И там, откуда идет избавление, тоже завелась эта красная сволочь!» – Купец! Ситчиком, падла, торгуешь? – и выгреб из кобуры маузер. – Вот я тебе покажу ситчик.

Но молодой горбоносый казак, которого тот, что был постарше, назвал Митькой, опередил Салова. Он сцапал китайца в охапку, оттащил в сторонку, свалил подсечкой ноги, сел на него верхом и сдавил ему руками горло. Поднялся, когда Линь-ю, дернувшись несколько раз, вытянулся на траве.

– Энто твой, гляжу, пащенок? – кивнул на Митьку казак с бельмом на глазу, рядом с которым пристроился бородач.

– Мой. По обличью признал?

– Схожи. Одна колодка. Злой он у тебя.

– На краснопузых больно лютый.

– Ободрали они вас, видать, крепко?

– Нет, не шибко. Из-за девки он. Была на приметах у него одна, хотел за себя взять, а она с комиссаришком схлестнулась и в город, сука мокрохвостая, сбегла.

– А-а, – понимающе кивнул казак, прикрыв на секунду веком бельмо.

Токсамбай же, отыскав глазами Саттара, подал ему знак. Тот, толкнув в бока своего иноходца, высунулся из строя.

– Быстро езжай в Джаркент. Передай князю: идем на Лесновку. Утром будем там, пусть знает. Да гляди, больше могилу не копай, а то я тебя самого в нее зарою, – и, хищно блеснув зубами, Токсамбай повернулся к Саттару спиной.