Текст книги "Опасное задание. Конец атамана (Повести)"

Автор книги: Александр Сергеев

Соавторы: Залман Танхимович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Расскажи еще раз, Тимоша, про эту падаль, пусть новые товарищи послушают. Говори все, считай, что перед революционным судом рабочего класса выступаешь.

Тимоха глотнул воздуха, рванул ворот так, что с него осыпались пуговицы, и шагнул чуть ближе к Мазо.

– Я его, – начал он торопливо, – в момент признал. Как Бейсеке его на песок скинул, я увидел его и враз… Он, подлюга. У меня будто кто все жилы подрезал. Через тыщу лет я его признаю, кровососа, – паренек, вздрогнул, замолчал, успокоился и заговорил медленнее: – Пахомовка наше село зовется. Он туда приехал, а там, выходит, кулаки только его и ждали. На ем были погоны и револьверт сбоку. Ну, а после, когда ночь подступила, он с кулаками по домам зачал ходить, в которых сельсоветские и какие в ячейке состояли. Всех их позабирали. Братуху моего схватили. Он секретарем ячейки, ну, служил, аль как? – замялся паренек. – Назначенный был, словом, туда, как партейный. Этот зверюга его каленой проволокой пытал. А после зарубил саблей. «Это, говорит, вам, станишники, на зачин». Ну и зачали. Баб-рыбачек, которые сами партейные или мужики, у которых братья ли за комбеды шли, тоже изничтожили. Вывели на берег Волги и рубили. Кого живыми в прорубях топили. А он стоит, гад ползучий, курит, значится, да на бумаге кресты ставит против тех, кого кулаки кончают.

Мазо дрожал все больше.

– Может, скажешь-таки свою фамилию? – спросил его, видимо, не впервые кузнец.

Мазо опустил голову, ноги у него подогнулись. Подпирая стену спиной, он медленно сполз вниз и сел на земляной пол. Понял: «Не умолить, не уйти от расплаты».

– Ну что же, – поднялся с места Дорохов и двинул слегка сильными плечами. – Кто, товарищи, за смерть лютому вражине революции и всему пролетарскому делу, этой вот гниде без имени и фамилии. Голосуют все присутствующие, – и первым вскинул руку. Вслед остальные.

Тимоха поднял сразу обе руки.

– Одной хватит, – осторожно шепнул ему Дорохов.

– Нет, – решительно и зло взглянул на него паренек, – этой сам, а энтой брательник мой, Андрей Таранов, порубанный за советскую власть, голосует.

По лицу Дорохова словно луч света скользнул и затерялся в прокуренных усах. Он тоже вскинул вторую руку:

– Правильно, Тимоша, моя правая за себя, а левая, которая к сердцу ближе, за весь революционный народ голосует. Воля бедноты она.

– Байкуата нет. Он тоже за смерть ему, – кивнул на Мазо и сожалеюще вздохнул Акылбек.

Поднялось не семь, а четырнадцать рук.

– Вам поручается, – обратился Дорохов к двум незнакомым Избасару казахам, – привести в исполнение приговор!

– А ну!

И двое поволокли Мазо. Он цеплялся ногами, всем обмякшим телом за любой выступ, чтобы хоть на мгновение отдалить страшный конец. Знал, что ему это не поможет. И все-таки цеплялся.

Вскоре казахи вернулись.

– Все теперь!

– Не выплывет. Камень хороший привязали ему.

– Собака!

Опять впереди Избасара покачивалась широкая спина Акылбека, опять где-то в камышах стонала цапля. Добравшись до рыбницы, Джанименов лег рядом с Кожгали на связку сетей и словно ухнул в пропасть. Накатывалась предрассветная тьма.

Ошибка Избасара

Утром Жумагали долго растирал затекшую шею и не мог понять, как его подушка очутилась под головой у поручика. Тот спал на двух.

Дул низовой ветерок. Море закипало пенными барашками. Ловцы уже ушли на промысел. У косы только лодка Омартая и чьи-то небольшие две лодчонки.

Трещала голова. Жумагали торопливо налил в кисе коньяку и выпил, не отрываясь. Сразу стало легче. Он решил разбудить Ильиных, но, увидев на лодке мешки с мукой, забыл про все, вскочил и кинулся к Омартаю, потягивающему чаек у костра.

– Торговал у меня, купил у другого? – показал он на лодку. – Наплевал на слово?

– Слово, как нитка, можно в любую сторону дергать, – усмехнулся Омартай, но тут же добавил: – Вчера немного зря купил. Твою тоже беру.

– Все двадцать мешков, как договаривались?

– Десять хватит.

– Нет, двадцать.

– Ладно, пиши пропуск, пускай Избасар в Ракуши быстро едет грузить муку.

– Кто этот Избасар?

– Покажу сейчас. Эй, Избаке, – позвал Омартай.

– Он как? На пристани мука, там строго.

– Ничего, Избасар знает. На, получай задаток, пиши бумагу.

Жумагали вернулся к Ильиных, потряс за плечо. Но тот что-то невнятно промычал в ответ и отмахнулся. Тогда, поколебавшись, Жумагали расстегнул ему нагрудный карман, вытащил оттуда несколько бланков пропусков и печать.

Вскоре пропуск был готов.

– Еще пиши один, пожалуйста.

– Зачем? – удивленные буравчики уставились на Омартай и начали сверлить его.

– На лодку пиши. Я в Забурун пойду продавать муку. Конвяк тебе привезу оттуда, – подумав, Омартай спросил: – Пять штук хватит?

– Хватит, ата, – наклонился к нему Жумагали, – и, как только вернешься, меня находи, а этого к чертям, не надо, понял?

– Все понял. Тысяча слов глупца не стоит одного слова умного. Понял тебя, Жумаке, – сложил лопатками руки Омартай и прижал к груди в легком полупоклоне.

Жумагали вручил ему пропуск на лодку и небрежно процедил:

– Из Забуруна мне сапоги привезешь. Две пары. Там их можно купить. Тут нету.

– Давай ногу, смеряю, привезу сапоги, – Омартай шнурком измерил след Жумагали, завязал на шнурке узелок и, бережно положив мерку за голенище, не забыл подтвердить: – Хорошие сапоги привезу, лучше этих, – и указал на поручиковы. – Как арба немазаная, скрипеть будут.

Жумагали кивнул и запихнул в карман врученный Омартаем задаток, даже не стал его пересчитывать.

– Твой Избасар пускай моего коня берет, хороший конь, скоро до Ракуш на нем доедет, – сказал он и стал требовать с Омартай остальные деньги.

– Как можно? – замахал руками Омартай. – Узнает Аблай, что я так делаю, выгонит из компаньонов, скажет, плохой купец, не умеешь торговать. Кто отдает целиком деньги, пока товар не получит? А, скажи?

Жумагали вздохнул.

– Пускай твой Избасар берет коня.

Избасар взял седло и по косе пошел на берег к лошадям.

Вислоухий гнедко Жумагали равнодушно повернул к нему тупую морду и, даже не всхрапнув, покорно подставил под седло провисшую спину. Толстые, лохматые бабки коня и словно растоптанные копыта как бы говорили, что особой прыти от этого скакуна ждать нечего. А рядом косил огневым глазом на незнакомого человека дончак офицера и, пружинисто перебирая спутанными тонкими ногами, мотал длинной мордой с подпалинами возле глаз.

Избасар, знавший толк в лошадях, уже не мог отвести взгляда от поджарого коня с крутой жилистой шеей, от его широкой в тугих желваках мускулистой груди.

Во рту у Избасара сразу пересохло и остро засосало под ложечкой. Степняк Джанименов лошадей любил не меньше, чем свой Каспий, при виде хорошего скакуна у него всегда начинало сильнее гнать по жилам кровь сердце. Но этого дончака, как он ни хорош, брать не следовало. Его, видимо, знал в Ракуши каждый. Слишком приметный конек. И все же ноги сами по себе подвели Избасара к жеребчику Ильиных.

«А может, ничего! Может, сойдет?»

Мысль обожгла, еще суше сделалось во рту. Потому что знал – не надо этого делать, нельзя, сам же, вытерев тыльной стороной ладони вспотевший лоб, набросил седло на всхрапнувшего, присевшего на задние ноги дончака.

Вскоре он уже гнал его по дороге, где, казалось, помнил каждый поворот, любую выбоинку. Но знакомая дорога была и той, прежней, и одновременно другой.

Избасар глядел на нее и удивлялся. Удивляться же не следовало, потому что память всегда сохраняет лишь самое яркое. А холмы, мимо которых он проезжал, никогда ни очень обрывистыми и высокими не были. И не вымахивала в рост человека здесь перевитая цветами густая трава, а выгорала всегда от зноя. И в ней лишь изредка белели пожухлые волчьи лыка, молочай, почерневшая кашка и неброские медуницы.

А может, прежде все было тут, как осталось в памяти? Иначе откуда взяться тому, закрепившемуся с детских лет представлению о крутых холмах и буйствующем настое трав? Или наоборот все проще: повзрослел он и стал по-другому смотреть на мир? А степь такую он видел в другом месте, когда ездил с матерью один раз далеко в горы. Захватила его та степь, и он перенес ее в мыслях в родные края.

Избасар гнал дончака и удивлялся. Его не могли не волновать знакомые места. Такими, источавшими не сравнимую ни с чем теплоту, и хранил он их в душе все годы.

Перегнувшись в седле, Избасар захватил в горсть несколько листочков обыкновенного подорожника и поднес горсть к лицу. Он знал, что листочки ничем не пахнут. Разве только пылью слегка.

Но если любой из этих сероватых листочков потереть пальцами, на них останется яркая зелень, а в сердце ударит таким оглушающим степным привольем, что оно захватит целиком, войдет в душу. Знойными в оранжевой поволоке днями захватит и ясными зорями, в которых обливаются росами травы, туманами и застывшими речушками, в чьих заводях лежат навзничь облака и небо.

Вся степь разом: и коршуны, что дерутся на спиралях над дорожной развилкой, и пыль, поднятая отарой, ударят жарким полымем от одного только растертого на пальцах сероватого листка. Избасар гнал иноходца к ракушинской пристани по голой песчаной степи, где не было ни травинки. Пальцы рук у него отдавали яркой зеленью. Они пахли камышом. И возле Коксу – небольшой степной речки, где стояли юрты аула, в котором прошла часть детства, тоже все пахло камышом. Он тянулся по обе стороны аула до речного изгиба. За ним степь вбегала на пологие бугры. И там, на буграх, сочным ковром стлалось разнотравье. Там они, степные мальчишки, батрацкая голытьба, играли в асыки и дрались с сынками баев. А рядом с одним из бугров стояла залатанная юрта отца.

И все вдруг в этой юрте показалось сейчас удивительно притягивающим, зовущим к себе: и небольшой самовар, из которого, присев на одно колено, мать разливала по пиалушкам пахучий чай. При этом она никогда не забывала плеснуть в пиалу своего любимца лишнюю ложку густого каймака. А какую она стряпала вкусную лапшу. А баурсаки…

– Возьми, Избаш, возьми, верблюжонок мой ласковый, а то долго пробегаешь, – наговаривала она и совала ему баурсаки, осторожно оглядываясь на завешанную кошмой мужскую половину юрты. – Джанимен там. А он считает, что сын уже большой, джигит, и не пристало ему увиваться возле женской юбки, будь то хоть юбка матери.

Избасар на миг поднес снова к лицу ладони и вдохнул их запах.

…По рассказам многих, не баловала отца судьба. И он наконец сменил коня на рыбачью лодку, когда в поисках лучшей жизни, поспорив с баем, ушел на Каспий. Избасару тогда было восемь лет. И он впервые увидел море. Вскоре оно стало для него таким же родным, как и степь у крутобокой речонки Коксу, умевшей вилять по степи, как виляет поднятый с лежки заяц. А теперь под копытами дончака виляла ведущая в Ракуши дорога.

Судя по солнцу, время едва перевалило за полдень, а впереди уже показались пристанские сооружения. Избасар не мог нарадоваться, что заседлал именно дончака. Иноходец даже не вспотел по-настоящему, у него лишь только потемнел круп и пошли подтеки по шее.

У въезда на пристань дорогу Избасару пересекли двое конных.

– Стой, куды прешь?

– Пристань надо. Муку грузить.

– Пропуск есть?

– Есть, есть пропуск.

– Кажи.

– На, смотри, пожалуйста.

Пожилой казак с темной густой бородой, висевшей черпаком, не спускал глаз с коня Избасара. Внимательно разглядывал он и седловку. Прочтя пропуск, передал его напарнику, по виду совсем еще юнцу, но с двумя лычками на погонах.

– Как считаешь, Митрий?

– Пущай чешет узкоглазый, когда документ у ево справный. Вон и печатка шлепнута.

Избасар не заставил просить себя вторично и толкнул дончака вперед. Он не мог вспомнить, где видел эту бороду и эти крутые плечи, словно глыбы. Вспоминал, а беспокойство росло.

Бородач же недовольно посмотрел вслед Джанименову и повернулся к напарнику.

– У те чо? Застило шары-то? Иноходца под киргизом не признал? Это ж Ильиных дончак.

– А по мне хоть царя. Документ у киргиза имеется, другого мне ничего не требовается.

– А ежели киргиз его своровал? Они же в степу от малу до велику – барантачи все. Мы ба тогда сколь получили в благодарность от Ильиных?

– Своровал – так на пристань не попер ба.

– Ну гляди. Ты, Стрижнев, старшой по званью. Тебе и отвечать, – стал крутить с остервенением цигарку бородач.

– Вот и гляжу.

– И гляди. А я сказываю, неправильно, не по уставу. – Прежде чем выбить искру кресалом, высказал недовольство бородач, скрепив его щедрым плевком.

– Нно-но, – обиделся Стрижнев. – Я те, Быков, за такие разговорчики перед старшим по чину могу пару нарядов сунуть по-дружецки. А то и…

– Не сунешь, – отмахнулся от угрозы, как от чего-то нестоящего, Быков. – Задержать, толкую, следовало кыргыза. А в крайности начальству сбегать докласть.

– Где ты его, начальство-то наше, сыщешь?

– Опять штоль у своей крали?

– А я об чем. У ей, сунься в эдакий момент, он те мурло живо свернет за то, что потревожил не ко времю.

– У которой он?

– К Машке подался. Одинарец его сообщал давеча, когда коня назад пригнал, будто наказывал не тревожить. Утрось наказывал лошадь подать. Ну, он даст энтой Машке прикурить, – осклабился юнец. – Эх, баба она – скажу тебе!

– Поди, скажешь, спробовал?

– Издали, глазами.

– Ну, ежели к Машке, тогда другое дело.

– То-то и оно, талова башка.

Казаки подъехали к большому тощему карагачу, привязали коней и легли под дерево в жиденькую тень.

Вскоре Стрижнева одолел сон.

Быков же сидел, курил, сплевывал под ноги и всякий раз, взглядывая на спящего, презрительно оттопыривая губы, злобно ворчал:

– Сопля. Мамкину сиську бы те мусолить, а туда же лычки нацеплял, – и давил каблуком не докуренные до конца цигарки, сворачивал новые и опять давил их, распаляясь все больше и больше. Наконец встал.

– Ну ладно, дрыхни. Я тебя, язва, подведу под монастырь, я те покажу, как пужать нарядами, – и пошел к коню. Отвязав его, отвел подальше от карагача и вскочил в седло. Но тут же вернулся, взял в повод лошадь Стрижнева и только, когда убедился, что спящий его не услышит, вытянул поочередно нагайкой обеих коней и пустил их наметом по неширокой пыльной дороге, обегающей пристань и исчезавшей в солончаковой степи.

Лицом к лицу

Молоденькая вдова Мария Антоновна Шаповалова, которую Стрижнев назвал Машкой, после смерти мужа, акцизного чиновника, жила у отца – ракушинского рыботорговца. В пятнадцати верстах от пристани, в небольшой балке, где бил едва заметный ключ и выросло, благодаря этому, несколько тополей, он построил летнюю дачку.

Туда, на дачку, и держал путь бородатый казак Быков, нахлестывая нагайкой коня. Хотя день все еще пылал белым огнем, солнце уже скатилось к краю неба и било в глаза. На половине дороги каурый жеребчик начал сдавать. Пришлось пересесть на коня Стрижнева.

К даче, покрашенной от крыши до фундамента в светло-зеленую краску, Быков приблизился нерешительно. Весь пыл у него будто ветром сдуло. Он не раз испытывал на себе крутой характер поручика Исаева – этой рыжей скотины со скошенным подбородком и утопленными внутрь рта зубами. Захотелось повернуть назад, но было уже поздно.

На веранду неожиданно вышла долговязая старуха в ярком халате с множеством бумажных папильоток в волосах.

– Ты, голубчик, к Леонтию Андреевичу?

«Фу ты, ведьма, – опешил Быков. – Пыжистая какая! Неужто на ленты денег нету? Гумажки понацепляла».

– Так точно, – гаркнул он, – к их благородию господину поручику.

– Но почему, голубчик, так рано? Леонтий Андреевич хотел до завтрашнего утра побыть у нас.

– Там, мамаша, кыргыз, – начал было объяснять Быков.

Старуха обиделась на такую фамильярность и не стала слушать.

– Сейчас позову, дорогой сыночек, – скривила она жеманно губы и ушла в дом.

Быков мелко перекрестился. «Пронеси, господи Иисусе».

Через полчаса на веранде в белоснежной, как сахар, рубахе, в брюках и одетых на босу ногу шлепанцах появился Исаев.

– А, Быков, что стряслось? Зачем пожаловал? – спросил он, недовольно позевывая. Позади офицера – миловидная вдовушка.

– Кыргыз, ваше благородие, явился на пристань муку грузить.

– Киргиз?

– Так точно.

– Ну и ты решил, что я должен ехать помочь ему в погрузке?

За спиной у офицера взрыв смеха.

– Ох, Леня, ты неисправим.

– Он так бестолково докладывает, – на лице Исаева очень тонкая и очень снисходительная улыбка.

– Ох, не могу, Леня!

– Под кыргызом дончак их благородия поручика Ильиных.

– Ильиных?

– Так точно, ево.

– Ну?

– Может, кыргыз украл дончака?

– Может. Но об этом надо было киргиза, а не меня спрашивать. Надеюсь, ты спросил?

– Никак нет. Старшой по наряду Стрижнев не велел задерживать.

– И киргиз скрылся?

– На пристань, ваше благородие.

– Об этом и явился мне сообщить?

– Об ентом.

Офицер постучал костяшками пальцев по перилам веранды.

– Правильно сделал, молодец, – усмешка на его лице еще значительнее и тоньше, в глазах загорелись злобные огоньки и бросили багровые пятна на дряблые щеки.

– Рад стараться, ваше благородие.

– Ну, а если есаула уже нет в живых?

– Все могет быть.

– Машенька, принеси сюда китель и сапоги, – улыбнулся Исаев Шаповаловой и повернулся опять к Быкову. – Тащи воды, живо! Ведро там вон, у колодца. Польешь.

Быков побежал к срубу. «Ишь, вроде ниче встренул, добрый! Зубы скалит, ублажила, знать, Машка», – ухмыльнулся он довольно в бороду.

Офицер умылся, вытерся мохнатым полотенцем.

– Кто, говоришь, упустил киргиза?

У Быкова радостно екнуло сердце.

– Митька Стрижнев. Две лычки еще носит.

– А ты, скотина, что смотрел?

В воздухе просвистел кулак. Быков отшатнулся. Но Исаев умел бить коротко, с оттяжкой. Во рту у Быкова соленая каша. Кажется, что все зубы переместились на язык, ни одного в своем гнезде не осталось.

Офицер пошел одеваться. Быков залез в рот рукой, пошатал зубы. «Вроде бы один всего… Нет… два. Передние оба, язва… будешь теперь шепелявить».

Лютая ярость к Исаеву хлестнула в самое сердце, перехватила на миг дыхание.

– Ну, ладно, обожди, гад!..

И опять полчаса томительного ожидания. По веранде, гремя посудой, носилась старуха, и халат на ней пылал. Она роняла то вилку, то ножик. Торопилась.

Наконец Исаев пружинящей походкой спустился о крыльца.

– Я, возможно, завтра приеду, Машенька, – и вдруг удивленно округлил глаза: – Какую это клячу ты привел? Где мой Лотос?

– Несподручно было кидаться за ним. Думал кыргыза успеть прихватить.

– Несподручно!

Снова короткий тычок в подбородок.

– Ленечка, фу! – донесся с веранды протестующий голосок.

– Извини, Машенька, но этот кретин не Лотоса привел. На каком-то одре мне теперь придется трястись пятнадцать верст, – офицер лихо, не касаясь стремени, вскочил в седло и наметом вынесся со двора. Быков за ним! Тупая боль в челюсти у него все еще не прошла. От обиды он едва не плакал и клял на чем свет стоит Стрижнева и того узкоглазого кыргыза на поручиковом иноходце. Перед глазами так и маячило худое горбоносое лицо с крутым изломом бровей. И вдруг будто лопнула в голове какая-то жилка, и от этого кинуло в жар.

«Он ведь это, тот самый… кыргыз-то!.. Он тогда гранату в моторку кинул. Как раньше-то не признал!»

Огрев каурого наотмашь плетью, Быков поравнялся с офицером. Он забыл про обиду, про боль. Помнил только закадычного дружка Прокопа Тулупова, порешенного этим дьяволом возле колодца на Джамбае.

– Ваше благородие, признал! Вначале быдто застило, а теперь признал. Тот самый это кыргыз, который гранату метнул в моторку, Тулупова порешил…

– Ерунду несешь, – растерялся Исаев.

– Истинный господь, тот это кыргыз!

Поручик пригнулся к луке и всадил в бока коню шпоры. Темнело. От накаленной за день степи несло неистребимыми ничем, даже морозами, горьковатыми запахами полыни.

На пристани

Избасар сидел на пристани в небольшой конторке, сколоченной из неоструганных досок. У пирсов, уходивших далеко в бухту, на легкой зыби покачивались нефтеналивные баржи и вооруженные пулеметами катера. На берегу – еще с детства запомнившиеся огромные металлические резервуары, покрашенные серебристой краской…

«Сколько в них нефти сейчас?»

Этот вопрос не давал покоя Избасару Джанименову. Он уже полдня торчал на пристани. За это время опытным рыбацким взглядом определил, какие из укрывшихся здесь кораблей и суденышек очень долго стоят у причалов и не собираются отшвартовываться, какие прибыли недавно или готовятся отчаливать. Все увиденное запомнил крепко. Смог бы с закрытыми глазами, хоть через год, нарисовать то, что увидел: и длинный сторожевой корабль с зачехленными орудиями, и две канонерские лодки, и колючую проволоку в четыре ряда вокруг резервуаров, окопы по бугру, новые казармы с коновязями и конюшнями, помещение пристанской охраны и все остальное. Он узнал уже, что в Ракуши осталось не больше полуэскадрона улагаевцев, что вторую неделю «Ардаган» бегает между Ракуши и Гурьевым, собирает солдат и отводит их в сторону Джамбая. Узнал, что даже орудия на буграх исчезли. Их тоже погрузили несколько дней тому назад на пароход.

В конторке, где сидит Избасар, распахнуто окно. Эта часть пристани считается коммерческой. Она отделена от другой колючей проволокой, там, за проволокой, расхаживает часовой. Из окна видно, как грузится мукой кургузый обшарпанный катерок с прогоревшей, залатанной трубой. Доверенный Жумагали, с которым приходится иметь дело Избасару, отказался грузить муку на подводы, заявил, что это невыгодно. Он решил отправить ее на косу водой. Доверенный – высокий тощий старик с морщинистым лицом и крупным, в виде сливы носом, ходил согнувшись и держался руками за живот. Звали его почему-то Блохой, между тем настоящая фамилия у него была Тараканов.

Старика мучили сразу изжога и грыжа. Он поминутно глотал соду и злился на все и на всех: на жену, на кормившую пережаренными котлетами, на Деникина за то, что не может справиться с большевиками, а в результате приходится из-под полы доставать спирт – самое действенное лекарство от изжоги, да еще и платить за него бешеную цену. Злился доверенный и на дочь, спутавшуюся с английским боцманишкой. «Тому что!.. Помашет на прощанье ручкой – и все… Адью!»

А когда Блоха бывал не в духе, он не мог молчать. Ему не терпелось открыть душу перед первым встречным. Доверенный уже успел рассказать Джанименову про все ракушинские события. Знал же их он немало и знал досконально.

– Ты хоть ни черта в политике не смыслишь, а я тебе все же скажу, – с упоением, что может выговориться, впивался старик в Джанименова выцветшими глазами, в которых как бы переливались капельки воды. – Ни один интеллигентный, с тонкой душой человек не пойдет за красными, за их Лениным-Ульяновым. За него пойдет лишь голытьба – та, которая не жнет, не сеет. А голытьба никогда и нигде государствами не управляла. У нас в Ракушах этой разной швали тоже хватает. Она даже однажды пыталась поднять голову, но… – старик угрожающе погрозил кулаком. И начал он рассказывать как раз то, что очень интересовало Избасара, о чем просил узнать Мироныч.

– Никто не пойдет за Вульянина, конешно! – поддакивал старику Избасар.

– Недавно нас, здешних интеллигентов, собирали. Генерал Павлов приезжал сюда, – продолжал Блоха, – так он знаешь как ставил вопрос?..

Досказать, как ставил вопрос генерал, доверенному Жумагали не пришлось, его вызвали к катеру.

Вернулся он оттуда в сопровождении старичка, одетого в отглаженный до лоска люстриновый пиджак. У, этого старичка было очень подвижное лицо с медным загаром, белые, как снег, волосы, стриженные под ежик, такого же цвета бородка клинышком и аккуратные усики. Когда он говорил, то даже кожа на голове у него шевелилась и ежик прыгал.

– Вы, Николай Николаевич, понимаете, что это значит? – картавил на ходу старик.

– Разворовывают, сукины сыны, Россию, – вполголоса отвечал ему Блоха, – вот что это значит. Да-с.

– Ходят слухи, что десять тысяч пудов на днях еще заберут… А нефть-то какая, нефть-то, пальчики облизать можно!

Избасар насторожился.

– Гаврила, чайку! – крикнул Блоха, подойдя к конторке.

– Тащу, – послышалось от катера.

Вскоре припудренный мучной пылью грузчик принес в конторку два чайника: поменьше с заваркой, побольше – с кипятком.

– Присаживайтесь, Нестер Петрович, – пригласил Блоха приятеля и выставил на стол вазочку с сахаром, баранки, начатую банку варенья, две чашки.

Избасар судорожно облизнул губы. Целую вечность он не пил чаю… Да и не ел, оказывается, со вчерашнего утра.

Блоха с Нестером Петровичем потягивали чай, похрустывали тростниковым, мелко пиленным английским сахаром.

– Нет, подумать только, – продолжал возмущаться Нестер Петрович. – Нефть! Кому она принадлежит? Британии или России? Кто дал право разворовывать то, что принадлежит отечеству? Отечеству, – повторил он, подняв для выразительности палец.

– Без права тащат кому не лень, – усмехнулся Блоха.

– А надо не молчать. Протестовать. Делегацию, по моему глубокому убеждению, следует послать к генералу.

– За протест можно за решетку угодить, а то и… – не договорив, многозначительно коснулся горла ребром ладони Блоха да еще и постучал ладонью несколько раз по нему.

– Что ж, прикажете молчать? Взирать прикажете равнодушно, как уничтожаются богатства России? – ежик на голове Нестера Петровича угрожающе зашевелился. – А что нам скажут после наши дети? Нет, молчать нельзя. И я как истинный патриот молчать не буду, – жилистый кулак Нестера Петровича решительно лег на край стола, в глазах неподдельное негодование.

– Я говорю, что обдумать надо, а не с кондачка действовать, – пошел на уступки Блоха и ласково потрепал по плечу Нестера Петровича.

Тот, улыбнувшись, торжествующе протянул чашку.

– Еще одну, Николай Николаевич.

В углу конторки небрежно брошенный Джанименовым серый в заплатках мешок. В нем на самом дне наган и завернутая в оторванный от стеганки рукав бутылка, лепешка, вяленая рыба.

Избасар развязал мешок, еще дальше отсел от стола, достал лепешку, рыбу, коньяк.

Николай Николаевич закосил в его сторону.

– Что это у тебя?

– Водка называется. Пить буду, однако!

– А чего же в углу пристроился? Иди поближе, вот чайком с бараночкой побалуйся. Я сейчас свежую заварочку тебе приготовлю. Подсаживайся, не стесняйся, – Блоха уже не мог отвести взгляда от бутылки. – Шустовский коньяк, лучшее лекарство от изжоги!

Избасар все ниже наклонял над мешком лицо. Когда он поднял голову, оно у него было спокойным и равнодушным. Усмешка с него исчезла.

На столе уже стоят три чашки и три рюмки. За окном конторки угасал день.

Блоха разлил по рюмкам коньяк. Избасар отодвинул рюмку и взял чашку с чаем.

– Предпочитаешь это? – одобряюще посмотрел на него Николай Николаевич и чокнулся с Нестером Петровичем.

Секунду они молча смотрели друг на друга. Смаковали.

– Н-да, вот это букет! – восхищенно задвигал ежиком Нестер Петрович.

– Шустовский! – многозначительно подтвердил Блоха. – Слушай, – хлопнул он по плечу Избасара. – По мешку крупчатки за каждую такую бутылку уплачу. Сможешь достать?

– Достать можно, – небрежно согласился Избасар, – только муки не надо. Непть надо. Море ходим, крысало мокнет, беда, курить плохо. Налей бутылку. Вон сколько у тебя банок с нептью. Тысячу бутылок будет? Больше, – поправил сам себя Избасар.

Нестер Петрович едва не свалился с табуретки.

– Ой, наивность первозданная. Ой, темнота несусветная, – хохотал он. – Из емкости, в которой тысячи, тысячи пудов, ему, видите ли, нацедить бутылку.

По пристани шли люди. Слышны были четкие шаги, звякали шпоры.

Избасара охватило беспокойство. Он еще не мог понять, откуда оно, как перед ним уже возникла вдруг фигура глыбастого казачины. Того, который сидел с краю у костра на берегу Джамбайской бухты, а после палил по лодке с кормы моторки.

 
…Скакал казак через долину, —
 

Резанула уши знакомая песня.

«Он, этот самый бородач, проверял возле пристани пропуск и пристально разглядывал седловку коня. Он и ведет сюда сейчас…»

В один прыжок выскочил из-за стола Избасар и запустил руку в мешок.

– Ты что? – оторопело уставился на него Блоха.

– Еще бутылочка имеется? – не понял Нестер Петрович.

– Нет, лепешку потерял.

Дверь конторки распахнулась. В помещение ввалился казак с одной лычкой на погонах и осторожно вошли два английских офицера. Одного из них, с усиками, Избасар узнал сразу. Это тот, который велел выкинуть его за борт.

– Вот-с они и будут, господин Калюжный, – указал казак на Нестера Петровича и прищелкнул каблуками.

– Иес…

– Ошшень приятно, господин Калюжнов, – две руки вскинуты к козырькам фуражек, обе в белоснежных перчатках.

– Чем могу служить? – Калюжный явно растерян.

– Разрешите представиться. Лейтенант Брехт, а это лейтенант Кемпель.

– Иес, Кемпель, – улыбнулся второй офицер.

– Калюжный Нестер Петрович. А этот мой приятель Николай Николаевич Блоха, виноват, – поправился Калюжный, почувствовав толчок. – Не Блоха, Тараканов.

– Очень приятно, господин Тараканов.

– Иес!

– Я вас слушаю, господа офицеры.

– Английское командование интересует точное количество нефти в Ракушах, когда заливались резервуары каждый в отдельности, каким сортом?

Знакомый Избасару офицер говорит почти без акцента.

– Но позвольте, господа?.. Это не входит в мою компетенцию, я ведь всего-навсего бухгалтер нефтеналивного пункта здесь. И потом…

– Нас компетенция не интересует, – не стал слушать бухгалтера офицер. – Есть договоренность между нашим и вашим командованием покупать нефть. Вы должны понимать, что данные нам вручат официально. Мы имеем узнать их… Ну как вам точнее сказать… – замялся на мгновение офицер, – чтобы нас не надули. Это контрол. Так по-русски будет точно? Да?

– Но позвольте…

– Мы спешим. Не согласится господин Калюжнов оказать маленькую услугу союзному командованию, союзное командование найдет другое лицо. Только тогда проиграет господин Калюжнов. Командование платит в фунтах, – офицер сомкнул губы.

– Но позвольте. Кто указал вам на меня?

– Командование не все находит нужным говорить.

– Я понимаю…

– Сегодня вы нам будете называть общее количество нефти, завтра письменно на бумаге остальные сведения.

На край стола легла объемистая пачка фунтов стерлингов. На белой перчатке офицера появилось темное пятно. Он попал рукой в варенье.

– Это задаток. Так называют по-русски? Да?

– Иес, зодатак, – вставил реплику второй офицер.

– Общее количество? – Нестер Петрович разволновался. Он чесал переносицу, вскакивал с табурета, метал смущенный взгляд на Блоху, покашливал и приглаживал ежик на голове трясущимися руками, хотя его ничем пригладить было нельзя. – Общее количество?

Вытянув из кармана записную книжку, Калюжный набросил на нос пенсне, оглядел несколько раз конторку, будто попал впервые сюда, и углубился в подсчеты.

– Сто, так… четыре да шестнадцать минус пять. Эти обе полные, девятая полная, – бормотал он, и бронзовые пятна на его щеках постепенно гасли. Он успокаивался.