Текст книги "Опасное задание. Конец атамана (Повести)"

Автор книги: Александр Сергеев

Соавторы: Залман Танхимович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Угощение князя

Передачу для Махмута принес перед вечером дежурный милиционер.

Надзиратель тюрьмы отказался ее принять.

– Ну, не очень! – презрительно скривил дежурный губы. – Это же отец Ходжамьярова вашего начальника Чалыша упросил насчет передачи-то. Ну, тот и согласился. Чего ж ты себя с Чалышем равнять хочешь?

– В каких это смыслах? – не понял надзиратель.

– А в таких, чтобы заявлять, положена или не положена арестованному передача. Чалыш, может, согласовал с другими партейными этот вопрос. Не зазря полдня держал за собой передачу. А ты «Не при-иму!»

И надзиратель уступил. Развернув тряпицу, он выложил из нее на стол кусок отваренной баранины, лепешку и недовольно вернул тряпицу милиционеру. В душе он все же был против того, чтобы такую белую контру, какой оказался Ходжамьяров, кормить мясом. – Не сдохнет, – ворчал он, – если и голодом посидит немного… А сдохнет, тоже не беда. Все равно его не сегодня-завтра тройка пустит в расход. Об этом уже всем известно.

От баранины исходил такой аромат, что хотелось достать нож, соль и разделаться с этим мясом, как полагается. Хотя за обедом надзиратель и съел изрядный кусок суповой говядины, но то мясцо было не в пример хуже. И по виду, и по запаху, а, следовательно, и по вкусу хуже.

Проглотив слюну, надзиратель положил мясо на лепешку и понес было в пятую камеру, где сидел Ходжамьяров, но передумал и оставил на столе в конторке. Немного погодя, покурив, он достал соль, луковицу и собрался перекусить, но заколебался: «Как-никак через самого начальника милиции послана передача. Тут и нагореть, в случае чего, может по первое число. Лучше отдать, чтобы от греха подальше».

А Махмут в это время расхаживал по камере, самой тесной во всей тюрьме. В ней два шага от стены до стены и два с четвертью до тяжелой двери из наложенных одна на другую в три косых ряда толстых листвяничных досок, которые ни топору, ни огню не взять. В двери маленькое окошечко с вделанными в него железными прутьями, окованными кольцами. Сбоку окошка круглый глазок.

И по этой камере Махмут прошагал уже не меньше полусот, а то и всю сотню верст. В углу камеры топчан. Но если на него лечь, то тогда уже не встать с него. Так, по крайней мере, казалось. Не выдержит, сгорит от тоски сердце, если лечь. Дотла сгорит. Когда ходишь, легче. И Махмут ходил от стены до стены: два шага в одну, два в другую сторону. Иногда два с четвертью до двери. Тесно большому телу Махмута в крохотном душном помещении. Тесно и мыслям. Они опять возле Айслу. И Айслу, стоит только о ней подумать, прижимается на какой-то миг к его груди смуглой бархатистой щекой и спрашивает:

– Ты сказал, что я твой любимый верблюжоночек? Это правда?

– Правда.

– А еще что ты мне скажешь?

«Где теперь Айслу? Что с ней?.. Если бы не этот нелепый, дикий арест…»

Трудно свыкнуться Махмуту с арестом. Он, как горный обвал, рухнул внезапно и придавил, отнял все: друзей, родных, смысл всей жизни отнял и оставил лишь это вот забранное железом маленькое окно, голые стены и топчан.

Лечь бы на него ничком, обхватить руками голову и лежать, ни о чем не думая. А память все время силится что-то восстановить, заполнить какой-то пробел. И в который уже раз выталкивает из своих глубин одну и ту же, все одну и ту же тревожную ночь, когда он плечо к плечу стоял с Саввой Думским на террасе губернаторского дома.

И вот уже снова накрапывал дождь. И поблескивали, как светлячки, бумажные фонарики, переливались рекой в их свете свежепосыпанные желтоватым песком аллеи, гремела музыка, спорили у ворот возле пролеток кучеры, а среди кустов, в темной зелени прятались двое. Солдат и офицер. Раньше их там не было. Вот солдат достал что-то из-за пазухи и передал офицеру. Солдат невысокий, сутулый… И будто перед глазами внезапно лопнул пузырь. Лопнул почему-то только сейчас, когда с той ночи прошло столько времени… Саттар. Это же был он. Солдат и Саттар одно и то же лицо. Как не узнал тогда его сразу? Ведь ни у кого нет таких покатых плеч и такого плоского лица… Почему не узнает? Что помешало узнать? Дождь? Темнота?

От неожиданности этого открытия Махмут растерялся и сел на топчан. Но сразу же спохватился, подбежал к двери и стал колотить в нее ногами.

Надо было как можно скорее сообщить в ЧК про Саттара. Стало ясным и другое: конечно, Куанышпаев и предупредил Токсамбай, пока собирал милиционеров для облавы. Он же на коне был, что стоило ему добежать до скотного двора…

Долго стучал Махмут. Наконец в двери открылся глазок. В камеру заглянул кончик носа, мелькнул прищуренный глаз и исчез. Но тут же его место заняли рыжие лохматые усы. Они тоже ушли кверху. И тогда большой рот с квадратными прокуренными зубами хрипло спросил:

– Ты что бесишься, контра? Пули захотел?

– Сам контра. Зови мне Крейза, – потребовал Махмут. – Другого кого из чека зови. Сказать надо.

– Так и побег. На носках, – глазок захлопнулся.

Махмут снова забарабанил в дверь.

Вторично глазок открылся не сразу.

– Зови Крейза. Кому говорю!

– Я вот тебе такого Крейза пропишу, забудешь как и величают, – усы хищно дрогнули, из темной дыры рта пророкотал взахлеб смех. – Ишь, Крейза захотел. Небось как пригласит, дак под себя наделаешь.

И окошечко захлопнулось решительно, со стуком.

Махмута охватила ярость. Он подскочил к топчану, прибитому к полу гвоздями, и с силой рванул его. Раздался треск.

– Я тебе покажу! Я тебе покажу! – и Махмут как тараном стал бить в дверь топчаном. Колотил до тех пор, пока от топчана не остались одни обломки. Но глазок не открывался.

Тюремное здание, длинное и узкое, сложенное из необтесанного камня, имеющее одну общую камеру на двадцать человек, четыре одиночные, отвечало на удары глухим эхом, еле заметно содрогаясь.

И только когда ярость улеглась уже, когда, обессилев, Махмут прислонился к стене, прищуренный зрачок, осмотрев камеру, удивленно вспыхнул, моргнул несколько раз и уступил место широкому в оспинках носу, занявшему весь глазок.

– Шкуру бы с тебя за казенное имущество содрать. Ты половину его, паскуда, не стоишь.

Махмут молча глядел в глазок. Он ненавидел сейчас лютой ненавистью эту рыжую скотину за дверью за то, что ее ни убедить, ни уговорить нельзя.

– Головой бы стукал лучше об дверь-то! Голова скоро ни к чему будет тебе. Завтра вроде шлепнуть собираются. А на мой характер, я и завтрева не ждал бы, – нос отвалился от глазка. Но в этот раз он закрылся с медлительной осторожностью, словно тот, за дверью, решил не беспокоить больше стуком осужденного к смерти.

А позже, как только густые сумерки вползли в камеру, глазок открылся еще раз. Вслед открылось небольшое окошко. И рука все того же рыжего тюремного надзирателя положила на прибитую с внутренней стороны двери полочку лепешку и кусок отваренной баранины.

– Даже удивляться приходится, чтоб такая забота о контре проявлялась. Вот, передать велели. Кушайте, ваша милость, нагуливайте жирок, – из-под усов надзирателя опять вырвался наружу хриплый смех. Проглотив его, он уже тише добавил: – Выгода. Чем сытнее угощение, тем меньше советской власти на твой прокорм надо расходоваться, – и, помолчав, спросил: – Супишко-то, положенный на ужин, за себя возьмешь аль разрешишь изничтожить. А? – В окошечко уместилось почти все лицо надзирателя. Оно оказалось скуластым и добродушным. На левом глазу красовалось бельмо. – Супишко-то седни, прямо сказать, неважнецкий. Так договорились, дружба?

Рыжеусый надзиратель обладал неуемным аппетитом. Он мог съесть два, даже три обеда, а через короткое время опять ходил и что-нибудь перемалывал широкими и крепкими, как жернова, зубами. Прозвище его было «Прорва». Он уже несколько раз после того как положил на дверную полочку передачу, заглядывал в камеру то через глазок, то открывал окошечко и всовывал в него лицо. И каждый раз спрашивал:

– Ты чего это – не ешь мясо-то? Сытый, что ли? – спрашивал, надеясь втайне услышать: «Сытый, можешь забрать себе».

Прорва уже жалел, что не отрезал от куска баранины половину хотя бы. Ее было столько, что вполне хватило бы на двоих.

Когда в очередной раз Прорва всунул лицо в камеру, оно у него разочарованно вытянулось. Мяса на полке уже не было, оно лежало на обломках топчана возле Махмута.

«Надумал-таки», – вздохнул надзиратель, закрывая окошко, и увидел, что по тюремному коридору идет Шиназа.

– Докладываю, товарищ начальник, – метнул к козырьку ладонь Прорва, – арестованный из пятой камеры топчан об дверь расколотил. Буйствует, Крейза требует.

Шиназа заглянул в глазок, заметил возле Махмута лепешку, мясо и закричал на надзирателя:

– Кто дал команду кормить Ходжамьярова мясом? Я давал тебе такую команду? Скажи, давал?

– Виноват, товарищ Шиназа. Это начальник милиции прислал. Пускай, сказал, покушает. Вроде сродственники они между собой приходятся: начальник милиции и этот арестованный. Ну, я и не посмел отказать.

– Чалышев прислал? – Шиназа изумился: «Один начальник не велит передавать передачи, другой сам их посылает». Подумав, он мясо все же забрал, унес в надзирательный закуток и сунул между большой кастрюлей и чайником.

А Махмут уселся на обломки топчана, сдавил ладонями виски и сидел так до тех пор, пока за ним не пришли.

– Выходи, Ходжамьяров!

– Пошевеливайся!

Три чекиста с наганами в руках ждали его в этот раз у двери. Один пошел впереди, двое в нескольких шагах позади. Чтобы попасть в УЧК, надо было пересечь городскую площадь и две улицы. Джаркент погружался в темноту. Гасли в окнах огни.

– Ты смотри только! – придвинулся к Махмуту вплотную один из чекистов. – Не вздумай драпануть!.. А то! – и выразительно потряс наганом.

Махмут даже приостановился. Именно в это мгновение он и подумал как раз, что лучше всего, пожалуй, сбежать, добраться до туркестанского чека и там рассказать про свой арест, про то, как заблуждается Крейз. Уперся, будто баран на новые ворота, и ничего не хочет признавать. А враг на свободе, под носом у него.

Со степи тянул ветерок и смешивал полынные ароматы с запахами затерявшегося среди дувалов кизячного дыма.

Миновали мечеть. На ее крыше тускло поблескивал серп полумесяца.

Если от мечети свернуть в сторону, попадешь на улицу, которая приведет к отцовскому дому. И сразу стало не по себе: весть, что он, Махмут Ходжамьяров, предал советскую власть, конечно, обошла уже весь город. Как-то ее встретили старики. Особенно беспокоился Махмут за мать.

– Левей бери! Шагай серединой! – подстегнул его окрик, и он взял от обочины влево. Впереди желтыми заплатами засветились окна. Это ЧК.

И вот снова знакомый коридор и залитый чернилами столик на пузатых ножках в приемной. Тикают часы. Дежурный чекист встал, потянулся до хруста в суставах, зевнул и скрылся в кабинете. Выйдя оттуда, не прикрывая за собой дверь, сказал:

– Заводите.

Махмут вздрогнул, шагнул через порог и увидел Крейза. Он стоял у стола. Но если раньше при встрече с этим человеком в душе Махмута всякий раз поднималось теплое чувство уважения к нему – сейчас наоборот. Все, даже то, как стоял Крейз, как он держал лупу, раздражало Махмута. И угловатые плечи, и нависший над бровями тяжелый лоб Крейза раздражали.

Крейз показал на стул, жестом велел конвоирам выйти и, как только за ними закрылась дверь, с упреком сказал:

– Так! Скис! Всего три дня просидел в одиночке и скис. Уже за топчаны принялся?

Начало разговора было неожиданным. Еще неожиданнее протянутая рука и крепкое рукопожатие.

Махмут растерянно заморгал, у него вытянулось лицо. Крейз не выдержал и весело, от души рассмеялся. Он вспомнил, что и его хватали когда-то внезапно (как схватили четыре дня назад Махмута) и прятали в тюрьмы. И теплыми звездными ночами хватали, и в какое-нибудь холодное вьюжное утро, вталкивали то в пролетку, то проще – скручивали за спиной руки и вели серединой улицы под любопытными взглядами прохожих. А потом: одиночки, карцеры и чистые белые листы бумаги в полицейских участках. В них не было еще ни строчки. Но он знал: эти протоколы заполнены давным-давно. За ним охотились, знали уже о нем все. И вот выследили наконец.

А после на суде:

– За попытку свержения существующего строя требую смертной казни.

Голос у прокурора лающий, хриплый.

– За распространение нелегальной литературы в войсках требую расстрела…

Иногда суд шел без участия прокурора. Но приговор был все тот же: Именем… к смертной казни…

Шесть или семь раз (теперь даже забываться кое-что стало) смертник. И шесть или семь раз избегал ее. То по счастливой случайности, то… И это было всего вернее потому, что очень хотел остаться живым, чтобы продолжать бороться.

– Починить придется топчан-то. Ай, ай, ай. За трое суток нервы не выдержали. А как же мы годами в царских тюрьмах из одиночек да карцеров не вылезали? И ничего, не бились головами о стены.

– Вы знали за что сидели, – нашелся Махмут. – А я вот не знаю. Никого я не предавал и никакой не враг советской власти.

– Знаем, что не враг.

Но Махмут разгорячился и не обратил на эту фразу никакого внимания, иначе бы спросил: «Если знаете, зачем за решеткой держите?»

– Предатель Саттар Куанышпаев. Он предупредил атамана Дутова о нашем приходе.

Крейз сунул лупу в нагрудный карман.

– Ну, рассказывай! – потребовал он.

Пока Махмут выкладывал все, что думал про Саттара, Крейз несколько раз порывался встать и отдать распоряжение об аресте Чалышева. Предательская роль начальника милиции, не вызывала больше сомнения. И все-таки председатель ЧК сумел убедить себя, что это делать пока не следует. Может, кто-то еще, более умелый и более опасный, действует вместе с Чалышевым.

– Саттар – мелкая сошка. Это связной, не больше. Один из предателей – Чалышев. Вспомни, чем ты помешал ему? – спросил Крейз, когда Махмут кончил рассказывать.

– Чалышев предатель? – оторопело уставился на председателя ЧК Ходжамьяров. Мысль, что Алдажар не тот человек, за кого выдает себя, приходила в голову, но, услышанная от другого, она ошеломила.

Крейз же нетерпеливо поглядывал на часы. Он с минуты на минуту ждал сообщения от Думского, но тот почему-то не давал о себе знать, и это беспокоило.

Где-то, минуя Джаркент, скатывалась к горам короткая ночная гроза. Шумнули навстречу порыву ветра тополя и сникли, а Крейз с Махмутом продолжали восстанавливать малейшие подробности из исчезнувших показаний Кабира и однопалого Оспана.

Когда все, что требовалось восстановить и уточнить, было уточнено, Крейз сказал:

– Чалышева напугало твое сообщение, что Кабир должен назвать сообщников, и он с помощью Куанышпаева и тех людей, которых ты застал в его кабинете ночью, освободил арестованных. Однопалый, по-моему, тоже связной, как и Саттар, между Чалышевым и атаманом. Вот же стервец, – развел Крейз руками. – Мало его били, этого захудалого атаманишку оренбургского казачества. Так нет, неймется. Он вождя всей белой эмиграции из себя строит теперь. И все же хоть захудалый, а опасный он для нас сейчас. Очень опасный. На него ставят крупную и, по-видимому, последнюю ставку все заокеанские акулы вместе взятые. Его именем думают начать поход против нас.

Крейз прошелся по кабинету и, когда взглянул на Махмута, в его карих глазах брызнули искорки смеха.

– Тебя сюда из тюрьмы сколько чекистов сопровождало? – спросил он неожиданно.

– Трое.

– Назад в тюрьму поведут четверо. Ночь-то вон какая темная, вдруг убежишь.

Махмут невольно отступил на шаг.

– Зачем мне в тюрьму?

– Надо, – положил ему на плечо руку Крейз. – Город-то у нас, сам знаешь, крохотный. На одной улице чихнул, на другой кричат: будьте здоровы. Где простыли? Потерпи еще денек, другой. Пусть враги думают, что твоя песенка спета. А мы эту версию еще и приукрасим. Даже еще кое-кого на несколько дней упрячем за решетку.

– А отец? – вырвалось у Махмута. – Он же…

– Ходжамьяр и Магрипа о тебе знают все, что надо. Не беспокойся поэтому, – остановил Крейз жестом Махмута и, усмехнувшись, добавил: – Но только спать тебе на полу придется, раз топчан сломал.

– Ладно, на полу посплю, – усмехнулся и Махмут.

Вскоре под конвоем четырех чекистов он шагал по безлюдному городу через площадь к тюрьме. И даже конвоиры были уверены, что ведут очень опасного врага. Они не спускали с него глаз. В камере Махмут лег на пол и сразу заснул, будто захлопнул за собой дверь.

Битая карта

Прежде чем ответить на вопрос, Саттар едва заметно двигал кистью руки, что всегда было у него признаком сильного волнения. Он стоял перед Крейзом с окаменелым, будто неживым лицом, внутренне опустошенный тем, что так быстро и так нелепо попался. И это теперь конец всей его жизни. А он так любил ее, свою непутевую, всегда беспокойную жизнь. Еще любил степь, хороших коней и маленькую Айгуль с двумя косичками, которые она, когда смеялась, забрасывала кивком головы за спину.

Все, что последует дальше, Саттар представил очень ясно. Что ж, когда-нибудь этим и должно было все кончиться. Только этим. И незачем сейчас тратить зря время на вопросы и ответы. Все ясно и без них. Впереди ничего, кроме расстрела.

– Нет. Не знаю, начальник, – коротко говорил Саттар, если даже знал о чем спрашивает его Крейз, и устало двигал кистью руки. Невысокий, даже хрупкий с виду, плосколицый, он, казалось, не в состоянии был тревожиться, переживать, чувствовать.

Крейз разглядывал его с неослабевающим интересом. Он многое уже знал об этом человеке. Сиверцев прискакал в Джаркент несколько раньше, чем привели Саттара. Прискакал один, оставив Айслу и Машу в ауле у надежных людей. Иначе ему потребовались бы сутки еще, а то и больше, чтобы добраться до города. Сейчас Сиверцев в смежной с кабинетом Крейза комнате заполнял в протокол дознания, записывая все, свидетелем чего ему довелось быть за последние два дня. Саттар про возвращение Сиверцева ничего не знал.

– А ты не думаешь, что если ветер находит дырявую юрту, так и человек должен найти в конце концов правильную дорогу?

Саттар вздрогнул. «Как можно, будто по книге, читать мысли другого?»

– Не знаю, начальник. – А сам в свою очередь с каким-то новым интересом к Крейзу разглядывал его крупное грубое лицо и поблескивающие из-под нависших бровей шустрые с хитринкой глаза.

Тот все это замечал и усмехался. Он хотел заставить Саттара выложить все начистоту. И не под силой страха, не по принуждению, а по велению души. Крейз умел это делать.

– Ты же был уверен, что не сегодня-завтра Дутов и Токсамбай возьмут Джаркент. Почему же накануне победы ушел от них?

– Токсамбай – собака, Алдажар тоже собака. А Дутов совсем поганый пес.

– Но ты же им помогал? С Чалышевым давно из одной пиалы кумыс пьешь. За одно это тебя надо расстрелять без суда. И ты знаешь, это будет справедливо.

И опять вздрогнул Саттар оттого, что собственные его слова возвращаются к нему от другого человека.

Крейз же с удивлением отмечал, разглядывая Саттара, что не такое уж плоское, как показалось вначале, у него лицо и глаза тоже. В их глубине проглядывает какая-то затаенная боль.

«Так вот каков ты, связной атамана».

В последнее время что бы Крейз ни делал, где бы ни был, он не переставал думать о Дутове. Сведения, которые приходили в ЧК от жителей пограничных аулов и кишлаков, от чабанов и работников сельских Советов, от своих сотрудников, да и вся обстановка в уезде – говорили об усиленной подготовке атамана к новому походу.

Посылая в Верный и Ташкент депеши, шифровки, Крейз со все возрастающей силой чувствовал свою вину за провал той первой операции, когда следовало захватить Дутова и доставить через кордон на советскую землю.

И вот один из тех, кто помешал это сделать, стоит сейчас перед ним и при каждом ответе на заданный вопрос, сам того не замечая, двигает кистью руки. Он, возможно, совершенно не представляет себе ни могущих быть последствий того, что уже сделал, ни той своей роли, какую его заставили сыграть. А надо, очень надо, чтобы он задумался над всем этим и понял, какое зло успел причинить он своему народу. Думал Крейз также о том, что если Сиверцев не ошибся в Саттаре, то его даже не придется в чем-то очень переубеждать. Он сам себя во многом успел уже переубедить. Его надо только подтолкнуть слегка.

И Крейз, как по мягкому косогору, вел за собой Саттара. Незаметно вел. Тот вдруг оглядывался и видел позади крутизну, о которой только что не подозревал даже.

– Это твой нож?

– Мой.

– Бери.

– Зачем теперь. Если кулан падает в колодец, лягушка играет его ушами.

– А ты уже собрался упасть туда?

– Все равно расстреляешь. Знаю.

– Я бы расстрелял. Давно уже борюсь с врагами советской власти, такими, как ты. Но расстрелять или помиловать – это не от меня зависит. Суд решит. И потом за тебя наш сотрудник, которого ты спас, ручается. Подписку дает, что не будешь больше за князей да атаманов голову подставлять под пули.

– Какой сотрудник?

– А вот погляди, – Крейз распахнул дверь в смежный кабинет. – Алексей Григорьевич, узнаешь?

– Саттар, здравствуй! – Сиверцев вскочил, вбежал в кабинет, схватил Куанышпаева в объятия и принялся хлопать по плечам, совать ему в бока. Было видно, что он искренне рад встрече.

– Ну, иди, пиши, пиши, – выпроводил его из комнаты Крейз. И он ушел. А Саттар все не мог после его ухода проглотить теплый комочек, застрявший в горле. Оказывается, дружеские объятия таят особую какую-то теплоту. Сиверцев уже и дверь за собой закрыл, а ладони его рук будто все еще лежат на плечах.

Допрашивая Куанышпаева, Крейз иногда бросал взгляд на сложенную вчетверо бумагу, лежавшую на столе. Это была записка от Думского. Ее доставили те, кто привел Саттара. В записке Савва сообщал:

«Едва удержался, не шлепнул эту сволочь на месте. Велел под башлыком допереть его, чтобы ни одна собака не пронюхала. Поприжми паразита покрепче, может, развяжет язык, выложит и про князька вонючего, и про кого-нибудь еще. Словом, гляди как лучше. Двигаюсь на Лесновку. Токсамбай завтра встрену, как полагается, и разделаю под орех. Одна мокреть от этого обалдуя останется. О нас он ничего не знает, идет без единого пулемета. Так что наши три „максима“ сгодятся по первое число. Жинке передай привет. Покелева. Савва».

– Зачем этот ярлык в рукав зашил? – показал Крейз на белый лоскут с нанесенными на него краской пятизначными цифрами. Спросил, когда уже не сомневался, что Саттар скажет правду.

Тот усмехнулся:

– В Синцьзян письма атаману таскал. По ярлыку китайцы пропускали к нему.

И по тому, как, дрогнув, скривились губы, как увел Саттар в сторону взгляд, Крейз подумал: «Не все говорит… А что, если он еще должен был побывать в Синцызяне?» – Крейз представил, как это могло быть важно, что могло это дать, и даже немного вспотел. Он встал и заходил по кабинету.

– Скажи, к атаману тебя князь не собирался посылать снова? – остановился Крейз против Саттара, разглядывая его в упор, словно под череп ему хотел заглянуть.

– Собирался. Велел от Токсамбай в Джаркент вернуться, письмо хотел написать в Кульджу. Атаман теперь в Кульдже.

– Ты пойдешь и возьмешь письмо, Саттар.

– Нет, – отрицательно замотал и головой, и кистями обеих рук Саттар. – Не пойду к собаке.

– Ты много зла советской власти сделал. Теперь искупай эту вину. Сворачивай на правильную дорогу. – И Крейз заговорил вдруг о совсем посторонних вещах. Стал вспоминать свое детство в чужих людях, издевательства, тычки от богатого хозяина, в батраках у которого жил на заимке в родной Латвии. Саттару же казалось, что это о его детстве ведет речь председатель ЧК. Оно прошло в урочище Анархай среди обширных пастбищ и несчитаных отар однопалого.

Потом Крейз стал рассказывать про советскую власть, про единственную свою встречу с Лениным. И Саттар с удивлением отмечал, что каждое сказанное Крейзом слово находит отклик в его душе.

И как-то исчез стол, разделявший двух людей. Будто не было за ним чекиста с одной стороны и связного атамана, врага – с другой. За столом сидели два человека. У одного из них улыбчивые умные глаза, у другого они растерянные, взволнованные.

Иногда Крейз касался рукой Саттара. А когда в конце этого своеобразного допроса он вытащил из стола кольт, отнятый у Саттара при задержании, и, протянув его ему, сказал:

– Возьми, пригодится.

Саттар долго переводил повлажневшие сразу глаза с пистолета на председателя ЧК, все еще многому не веря. Затем вытянул обойму, убедился, что патроны на месте, и тогда только вытер ладонью выступившие от волнения на лбу росинки пота.

– А не боишься, что опять сбегу? – порывисто вскочил он со стула. Голос у него почему-то сразу охрип.

– Зачем тебе бегать. Разве ты враг сам себе?

– Ладно. Будет письмо, – сверкнул глазами Саттар. – Если обману, руби эту руку.

– Идет.

Жесткая ладонь Саттара, будто в колодце, утонула в загрубелой, по-медвежьи огромной лапище Крейза.

– Удачи тебе, джигит!

Когда Куанышпаев ушел, только тогда председатель ЧК почувствовал, как здорово он устал, каких усилий потребовала от него эта беседа с Саттаром.

Неужели она продолжалась четыре часа? Да, ровно четыре.