Текст книги "Опасное задание. Конец атамана (Повести)"

Автор книги: Александр Сергеев

Соавторы: Залман Танхимович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Именем революции

Дутов еще раз перечитал внесенные в приказ поправки и остался ими доволен. Протянув руку, он, не глядя, достал из коробки толстую папиросу, слегка обмял ее на пальцах, поднес к носу и обнюхал.

Тонкий, едва уловимый аромат настоящего «Месаксуди» исходил от папиросы. Всем другим табакам атаман предпочитал только этот мореный, волокнистый, цвета спелой ржи табак, и к нему гильзы фирмы «Катык». Только «Катык». На столе атамана всегда лежало не меньше сотни свеженабитых папирос. Фабричных Дутов не признавал. От них, так он считал, его всегда одолевал кашель.

Упрятанная под вычурный абажур десятилинейная лампа выбелила на скатерти ровный махристый круг. Лампа горела с легким шипением.

Затянувшись и выстрелив из обеих ноздрей голубоватыми тугими струйками дыма, атаман положил папиросу в пепельницу и взялся снова за перо. Но к нему пристал какой-то волосок, и оно кляксило. Дутов осторожно прочистил его промокашкой. Он решил закончить приказ, сколько бы это времени ни заняло.

Атаман уже крепко уверовал в свою освободительную миссию, в то, что именно ему, а не другому вручены историей судьбы России, и стал особенно неприязненно относиться ко всем, кто мог претендовать хоть на какую-то самостоятельную роль в этой миссии. Он боялся соперничества. Одним из таких соперников Дутов с недавних пор считал начальника штаба. Слишком уж часто он начал встречаться и беседовать с бывшим царским консулом – главным организатором по сколачиванию белых сил для нового похода на Россию.

Слегка шипел и потрескивал фитиль в лампе, попахивало керосином. Вот скрипнула, открылась дверь. Дежурный офицер в чине штабс-капитана, укороченный сутулостью, ступая на носки и, выставив почти под острым углом лопатки, положил на стол папку.

Дутов повел короткой шеей и недовольно кашлянул. Штабс-капитан удалился.

А в это время Сиверцев, Махмут и Саттар, оставив у коней Тельтая, поднялись на невысокое крыльцо, ведущее в штаб. Дорогу дальше им преградил часовой.

– К атаману, – властно бросил ему Сиверцев, приостанавливаясь и пропуская вперед Махмута с Саттаром.

– Стой! Куды без паролю? – попытался задержать их часовой.

Сиверцев, положив ему на плечо руку, назвал пароль.

– Проходите.

Куанышпаев и Ходжамьяров скрылись за дверью, а Сиверцев решил убрать часового, чтобы он не помешал.

– Прикурить не найдется?

– Найдется, прикуривай.

Часовой шагнул к Сиверцеву, зажал под мышку карабин и полез в карман за огоньком. Пригнулся, но разогнуться ему уже не пришлось. Ойкнув глухо, он сполз с крыльца. Сиверцев оттянул его подальше в тень, за карагачевый куст, и поднялся вновь на крыльцо.

Он знал, что за первой дверью, ведущей в здание штаба, находится большой коридор. В ней, как говорил Саттар, три двери. Одна к начальнику штаба – прямо. Другая к Дутову – направо и третья налево – в комнату, где находится атаманский конвой. Конвой этот обычно состоял из трех-четырех самых отчаянных и преданных Дутову головорезов, на счету которых не один десяток загубленных жизней.

Никому из конвоиров ни при каких обстоятельствах нельзя дать возможность выбежать из комнаты, когда в кабинете Дутова раздастся выстрел. И Сиверцев, как только вошел в коридор, остановился у двери налево.

Штабс-капитан поднял на него вопросительный взгляд.

– Этот с нами, – небрежно кивнул на Сиверцева Куанышпаев. Его штабс-капитан не пустил в кабинет к атаману, задержал около себя после того, как с порога доложил Дутову, что прибыли двое от князя Чалышева, и услышал в ответ:

– Пусть войдет один.

Атаман боялся незнакомых людей. Каждого нового человека он прощупывал цепким взглядом, с трудом справлялся с желанием вывернуть ему карманы, чтобы убедиться, нет ли там оружия. Много пролил людской крови Дутов, и нервы у него начинали сдавать.

– От князя? – Атаман настороженно взглянул на высокого плечистого джигита в пропыленном халате, шагнувшего в кабинет. И сразу отвел взгляд от его черных как ночь поблескивающих глаз. На какой-то миг от них стало не по себе, атаман схватил лежавший на столе кольт.

– Князь с пакетом послал, – ответил Махмут, спокойно разглядывая Дутова и пистолет.

– Давай сюда!

Взгляд атамана уже скользнул по цифрам на конверте. «Все правильно, от князя. – Но эту мысль тут же догнала другая: – а где тот связной, низенький, плосколицый?» Не выпуская пистолета, прижав локтем к столу пакет, Дутов надорвал его.

– Что у князя?

– Все хорошо у князя. На Джаркент князь завтра пойдет.

– Так, так, отлично! – Дутов наклонился к лампе, поднеся к глазам вынутый из пакета листок.

Почему-то в этот раз Чалышев написал свое донесение очень неразборчиво и очень мелко. Атаман прибавил в лампе фитиль и еще ближе поднес к свету донесение, влез с ним с головой в середину очерченного на сукне стола кружочка света.

– Н-ни черта не разберу, – пожал он плечами, положил пистолет на стол, взял листок обеими руками, чтобы он не дрожал, и спросил: – Князь был трезвый, когда писал донесение? – а спросив, поднял голову и похолодел. Прямо в сердце ему уперся черный ствол. От него уже невозможно было отвести зрачки и тело уже охватил озноб, сердце же зашлось и покатилось куда-то к пяткам.

Стоящий по ту сторону стола человек шагнул еще ближе и спокойно, тихо сказал (это и было самым страшным, что спокойно и тихо:

– Не кричи, Дутов. Приговор буду тебе читать.

Дутов хотел, но не мог кричать. У него пропал голос. Он даже был не в силах открыть искривленный судорогой рот.

А Махмут выхватил молниеносным движением откуда-то из-за пазухи листок и положил перед атаманом.

– Сам читай, ну! – принял он новое решение.

Атаман никак не мог отвести глаза от вороненого ствола. Ему казалось, что если он будет смотреть на него, наган не выстрелит.

– Читай!

Атаман вздрогнул.

– Читай!

«За кровь невинных жертв. За погубленных женщин, за детей…»

По лицу атамана скатывались капли пота и пятнали бумагу.

– Читай, – как будто это было самым нужным я главным сейчас, потребовал, повысив голос, Махмут.

«…Именем революции атаман царской… Дутов приговаривается к расстрелу. Приговор должен быть приведен в исполнение на месте… Председатель Джаркентского ревкома…»

«Как так на месте? А мой приказ о начале похода?» – силился понять что-то свое атаман. И не мог. Казалось, что все это только кошмарный сон. Надо встряхнуться, вскочить, и кошмар исчезнет. Нельзя же, чтобы в самый последний момент, когда должно начаться освобождение России… Когда впереди… Скоро…

Махмут смотрел на лысеющую макушку головы атамана, на его холеное лицо и чувствовал, как ненависть к этому зверю захлестывает до дрожи, до судорог в горле.

Шакал, для которого людские страдания и кровь никогда и ровно ничего не значили, читал сейчас приговор самому себе и трусливо трясся, вжимаясь в кресло, чтобы казаться меньше, незаметнее.

Волк, по чьим приказам, по взмаху чьей холеной руки целиком, до последней юрты, до самого плохого саманного домишки предавались огню казахские аулы, которым судьба начертала очутиться на пути отступления атаманских банд и чьих жителей он предавал смерти от дряхлых стариков до грудных младенцев.

Сейчас он понял, что пришла расплата, и поэтому у него коробятся от животного страха щеки, обмокрились, обвисли усы.

Махмуту очень важно было заглянуть в глаза атаману, удостовериться, дошли ли, как надо, до него слова приговора. И еще он думал, разглядывая аккуратно замаскированную генеральскую лысину, что такой и умереть-то по-настоящему не сумеет. А почему? Потому что у таких нет ничего светлого за душой.

Перед Ходжамьяровым за одно мгновение прошла и собственная жизнь, и родные степи: то припущенные изморозью, то желтоватые, чуть выгоревшие от зноя, то яркие от весны и солнца. И родной народ встал перед мысленным взором, словно наяву встал. Разноликий, мудрый и добрый.

И разве можно допустить, чтобы в этих родных краях, над этим родным народом вновь изгалялась гадюка, подобно этому трусливому генералишке.

– Читай до конца.

Но Дутов, глотнув раскрытым ртом воздух, отшвырнул приговор, рванулся к пистолету и закричал по-звериному дико:

– Помо…

Выстрел оборвал этот крик. Взмахнув руками, будто пытаясь оттолкнуть от себя смерть, атаман упал головой на стол. С ним было кончено.

Застучали выстрелы и в коридоре. Это Сиверцев и Саттар кончали с адъютантом атамана и с охраной. Затем, как только выстрелы смолкли, дверь в кабинет распахнулась, к Махмуту подскочил Саттар и схватил за руку.

– Скорее, Маке, скорее!

Вслед за Сиверцевым они побежали из штаба. Прыгая с крыльца, Махмут оступился. Острая, нестерпимая боль прошила ему ступню, сбила с ног.

– Что с тобой, Маке? – подскочил к Ходжамьярову вначале Саттар, а вслед и Сиверцев.

Но Махмут уже не мог подняться.

Они подхватили его под руки, подтащили к коновязи, где испуганно и нетерпеливо приплясывал на месте возле коней Тельтай, и подняли на седло.

– Поше-ел!

Однако вывихнутая нога не позволяла зацепить стремя. Махмут с трудом держался на лошади. Пришлось перейти на легкую рысь. Навстречу, видимо, на выстрелы, через площадь уже бежало несколько китайских солдат из охраны Дутова.

– Кто стрелял? – увидев конников, подскочили они к ним.

– Русские люди атамана шибко подрались. Еще будут драться. Пулемет на крышу потащили, – нашелся Саттар.

Старший из китайцев что-то резко скомандовал и повернул назад. Солдаты за ним.

А четверо всадников выбрались на окраину Кульджи. Конь Сиверцева, почуяв степь, неожиданно заржал. И этому зову откликнулась ночь. Залаяли собаки, захлопала крыльями какая-то птица.

Позади, в избах, зажигались тусклые огни.

Эпилог

Все, о чем мы рассказали, произошло в действительности более сорока лет тому назад. Были все герои повести, выполнившие приговор народа над атаманом Дутовым. Мы только позволили себе домыслить некоторые события, а некоторые сместили во времени и в пространстве.

Подлинными в повести являются фамилии лишь двух главных героев: Махмута Ходжамьярова (в Джаркенте его знали как Махмута Кожамьярова) и атамана Дутова. Подлинна и фамилия коновода Тельтая Сарсембаева. Имена и фамилии остальных действующих лиц изменены, поскольку за давностью лет многое из их биографий восстановить уже невозможно.

Итак, с атаманом Дутовым было покончено. Джаркент встретил четверку героев многолюдным митингом. А вскоре двое из них: Махмут и Саттар – выехали в Ташкент.

Там председатель Турчека вручил Махмуту и Саттару именные винтовки и документы. В документах говорилось, что оба являются особо уполномоченными Турчека, и без его ведома власти на местах не могут их арестовать и т. д.

Из Ташкента Махмут и Саттар в сопровождении представителя Турчека Питерса (подлинная фамилия) выехали в Москву. Их вызвал к себе Феликс Эдмундович Дзержинский.

До Москвы ехали долго – около двух недель, сутками простаивая на станциях и полустанках, бегая в каждом городе в местное ЧК за продуктами. И вот знакомый Махмуту московский вокзал. Но теперь он уже ступает на его перрон не темным аульным парнем, каким был еще совсем недавно, не конвоиром, шарахающимся от скрежета трамваев. Теперь он герой. Так называют его чекисты, и едет он лично к председателю ВЧК товарищу Дзержинскому.

У теплушки приезжих встречают два чекиста и везут в гостиницу. Через три дня вечером они же являются в гостиничный номер и сообщают:

– Вас ждет Феликс Эдмундович.

К сожалению, нигде в исторических документах эта встреча не отображена. Но в свое время участники ее – Махмут и Саттар – подробно рассказывали о ней своим друзьям-чекистам. Рассказывали, что хотя ждали каждую минуту сообщения о вызове к Дзержинскому, но, услышав, что он ждет их, долго не могли прийти в себя. Справились с волнением только, когда вошли в кабинет и Феликс Эдмундович поднялся им навстречу. Тогда сразу все стало каким-то простым и непринужденным.

Феликс Эдмундович вышел из-за стола, пожал всем руки и, обращаясь к Махмуту, спросил:

– Значит, в штабе Дутова и расстреляли атамана?

Махмут растерянно молчал.

– В штабе, – улыбнувшись, ответил за Махмута Питерс. – И не просто расстрелял, а вначале приговор суда ему зачитал.

– Да! – удивился Дзержинский и, повернувшись к Махмуту, сказал: – Для этого нужно большую волю иметь и знать, во имя чего на смерть идешь. А вы знали, товарищи, во имя чего совершили этот подвиг? Почему нужно было уничтожить Дутова? – спросил он героев.

– Чтобы войны не было, – шагнул вперед Саттар. – Чтобы Дутов людей не убивал.

– Правильно. Совершенно правильно, – подхватил Дзержинский. – Своим героическим подвигом вы предотвратили новый поход Антанты. И за это народ вам скажет спасибо.

Дзержинский еще раз поблагодарил Махмута и Саттара. И опять продолжал задавать вопросы.

Махмут отвечал коротко, сдержанно, но Феликс Эдмундович требовал подробностей. Особенно интересовало его, как встретили жители Джаркента и прилегающих к нему аулов весть о расстреле Дутова.

Когда Махмут рассказал о всеобщем ликовании джаркентцев, о прошедшем митинге, Феликс Эдмундович обрадовался.

– Значит, народ одобряет? – спросил он.

– Одобряет, – в один голос ответили Махмут и Саттар.

Стал докладывать Питерс. Он говорил, что по имеющимся сведениям командиры дутовских частей после гибели атамана передрались между собой из-за дележа власти. Армия разваливается. Только за последний месяц из Китая перебежало около пяти тысяч белых солдат. Они также говорят о разброде в бывшей дутовской армии.

Дзержинский внимательно слушал Питерса, иногда что-то отмечал в записной книжке. Когда беседа закончилась, он достал из стола двое золотых часов, открыл у них крышки. Посмотрел, улыбнулся, одни часы протянул Махмуту.

– От имени чека и нашего правительства вручаю вам эту памятную награду, – сказал он и прочел выгравированную на крышке с внутренней стороны надпись:

«За террористический акт над атаманом Дутовым Ходжамьярову Махмуту».

Вторые часы с такой же надписью он вручил Саттару.

Через несколько дней Ходжамьяров и Куанышпаев покинули Москву.

К тому времени, когда было решено написать эту повесть, большинства из участников героической эпопеи уже не было в живых. Погибли Махмут Ходжамьяров, не стало человека, фигурирующего в книге под именем Саттара Куанышпаева. Группа белобандитов, пробравшаяся в 1934 году из-за кордона, зверски убила жену и детей Махмута.

В живых остался только Тельтай Сарсембаев, ныне работающий в отделе Госплана республики, да несколько бывших чекистов. Они и помогли в сборе материалов, восстановили события тех героических дней. За эту помощь мы и приносим им свою горячую благодарность.

ОПАСНОЕ ЗАДАНИЕ
По следам действительных событий

В казарме

ожгали глотает из жестяной солдатской кружки горячий, как расплавленный янтарь, чай, и с его лица не сходит широкая улыбка.

Рядом, поджав ноги, сидят с кружками Ахтан и Избасар. Все трое недоумевают, почему им не разрешили идти с ротой в баню, а оставили в казарме.

– Может, дневальный знает? – говорит задумчиво Ахтан.

– Скажут, когда надо, – успокаивающе машет рукой Кожгали и восхищенно чмокает. – Ох, и чаек.

Он обводит взглядом пирамиды для винтовок, прикрытые серыми одеялами топчаны и добавляет:

– Хорош, а все же не такой, какой я пил у себя в ауле.

– Там лучше? – в глазах Ахтана насмешка.

– Конечно, лучше. Разве в большом казане чай сваришь вкусным? Барашка в казане надо варить, а не чай. Это наш ротный повар ничего не понимает.

– Мудрые твои слова, Кожеке, – соглашается с Кожгали широкий в кости Избасар Джанименов. Он после каждого глотка приподнимает похожие на коромысла сильные плечи. – Только в ауле ты, однако, чай не часто пил. Или у вас пастухи лучше баев живут?

Кожгали смеется.

– Хуже нас, чабанов, только собакам приходится. Траву мы с ягодами завариваем, а не чай… Пастухи все травы знают.

– Я тоже все травы знаю, – вёрткий, сухощавый Ахтан Мухамбедиев протягивает порожнюю кружку Избасару, сидящему с краю у солдатского котелка. – Налей!

– А не лопнешь?

– Нет. Места еще есть много – погладил себя по животу Мухамбедиев.

Протянул кружку к Кожгали.

За окнами казармы переменчивый астраханский день. От всех стекол, которых не касаются умелые и охочие до чистоты женские руки, протянулись наискосок к полу радужные снопы света. Они переливаются, скользят по остриям штыков, перебираются на потолок, и по нему бегут повитые золотом веселые ручейки. А через минуту казарма будто съезжает по крутому косогору в темноту. Потом солнце выныривает из-за набежавшего облачка, и у окон снова выстраиваются искристые снопы.

Три друга сидят на двух сдвинутых топчанах. С краю котелок. Над ним курчавится пар. Ныряют в котелок поочередно кружки, обжигает горло пахучий напиток. От него яснеют мысли, становится хорошо на душе. Что может быть лучше таких минут?

И никто из троих не знает, что полковой комиссар о каждом из них подробно докладывал в астраханском кремле лично Кирову.

Тот вызвал его и спросил, кого из наиболее надежных и толковых красноармейцев 291 полка можно послать в тыл к Деникину.

– Сколько? – спросил в свою очередь комиссар. – Пять, десять человек надо послать?

– Хватит троих.

Комиссар назвал троих.

Киров рассмеялся.

– Нужны люди из коренного казахского-киргизского населения. Они под видом ловцов должны пробраться в Гурьев.

– В Гурьев?

И полковой комиссар (в недавнем прошлом он был членом Гурьевского исполкома) уверенно назвал Избасара, Ахтана и Кожгали.

– Расскажи о каждом, – попросил присутствующий при этой беседе председатель военной инспекции Брагинский.

Комиссар подробно рассказал, что представляют из себя рекомендуемые им красноармейцы.

– Как за самого себя ручаюсь. Не подведут, – добавил он в заключение. – Я же политруком первой роты был, когда они в полк явились. В разведку несколько раз с Ахтаном Мухамбедиевым и Избасаром Джанименовым хаживал.

– Ну что ж. По-моему, подходящие хлопцы. На них и остановимся, – сказал Сергей Миронович.

Было это накануне утром. А сейчас пустеет котелок. Избасар с сожалением заглядывает в него и собирается пойти на кухню, выпросить еще чайку у повара. В это время Ахтан хлопает себя по лбу, бросает на Кожгали диковатый взгляд и говорит:

– Ох, забыл. Как мог забыть? Не знаю.

Кожгали поворачивает к нему сухое лицо и ждет.

Но Ахтан, не торопясь, протягивает Избасару кружку: – Наполовину напился, наполовину нет.

– Если вспомнил, так говори, – хватает его за рукав Кожгали.

– Э, теперь буду ждать. Пусть тебя, Кожеке, черная зависть съест, как ржавчина старый казан, – рассыпает дробный смешок Ахтан.

Кожгали соскакивает с топчана. Высокий, жилистый, он стоит перед Ахтаном, слегка покачиваясь, и насмешливо глядит на него из-под густых бровей, убегающих к вискам.

– Ждать будешь?

Растопыренные пальцы Кожгали угрожающе шевелятся. Ахтан сразу сдается. Он боится щекотки больше всего на свете.

– Знаешь, кто был среди пленных беляков, которых я утром гнал на работу? – спрашивает он.

– Кто?

– Наш бай Абулхаир!

В три прыжка Кожгали подскакивает к винтовочной пирамиде. Еще мгновение – патрон вогнан в патронник, щелкнул затвор.

– Где он, ублюдок, убийца моей матери? Где? Говори!

И нет уже ласковых морщинок вокруг больших темных глаз Кожгали, а вместо них две щелочки. И двух бровей нет – одна бровь бороздой перечеркнула лоб.

– Я его найду. Достанет моя пуля шакала этого, – и Кожгали бросается к дверям.

– Назад, Кожеке!

Словно горный обвал рухнул на плечи, придавил их. Кожгали качнулся, как под тяжелой ношей, а Избасар не убирает железных ладоней, жмет сильнее:

– Куда?

– Ты же слышал, что там Абулхаир, собака паршивая.

– Все равно в пленных стреляют одни трусы.

– Я не трус.

– Зачем тогда винтовку схватил?

– Ш-ш, – зашипел на друзей Ахтан.

По проходу между топчанами бежал дневальный по роте Ян Мазо.

– Вы чего тут шумите? Ты зачем винтовку сцапал? – подскочил он к Кожгали.

– Про Абулхаира узнал и убить его собрался, – поспешил сообщить Ахтан.

– Про кого? – опешил дневальный.

– Бай. Не знаешь, какие баи бывают? – удивился теперь уже Ахтан, – Абулхаир наш в плен попал. Ох, и вредный. Его мать в могилу закопал, – кивнул он на Кожгали.

– Не пускаете? Бая пожалели?

– Кто бешеного пса будет жалеть? Комиссар не велит пленных трогать.

– Ну комиссар комиссаром, а тут я командую, поняли? – объявил Мазо. – Ставь на место оружие. Вас в штаб должны позвать. К самому, можно сказать, Кирову, потому и в баню не пустили. А вы тут вон что устроили.

– К Кирову? Зачем смеешься? – обиделся Избасар.

– Смеялся кочет, когда лиса его за хвост потащила. Говорю, вызовут, – усмехнулся Мазо и потребовал: – Показывайте штаны. Повернитесь, так, – и не совсем уверенно добавил, обращаясь к Избасару: – Сойдут. Только заплату у кармана тебе, Джанименов, прихватить ниткой. Отстала. А теперь ботинки показывайте.

– Ты разве старшина? Почему штаны смотришь, ботинки смотришь? – возмутился Избасар. – Новые дашь?

– А ты голос-то не поднимай. Раз требую, значит имею на то права. Старшина где? То-то, в бане. Ну, мне и велел обмундировать вас, ежели в его отсутствие вас начальство позовет. Вот ключ от каптерки доверил, – дневальный помахал ключом, осмотрел у всех троих ботинки и вдруг рассердился неизвестно отчего.

– Ох, горит на вас все, как на огне. Давно ли обувь получали?

– Кожа, поди, плохая попала? – пожал плечами Кожгали.

– Нашел на кого валить – на кожу! Догадливый, как погляжу.

Ахтану Мазо вручил банку гуталина, щетку, велел надраить обувь и перемотать обмотки.

– А знаешь что, Ахташка? – неожиданно подобрел он. – Я тебя своими обмотками, пожалуй, снабжу, немотанные. Пойдем возьми, – и повел в каптерку.

– А ты как думаешь, Ян, зачем мы понадобились Кирову? – спросил Ахтан дневального, подкупленный его добротой. Тот, казалось, только и ждал этого вопроса. Он придвинулся ближе.

– Вчера ротный об чем с вами тремя толковал, чего выпытывал?

– Совсем не выпытывал.

Мазо недоверчиво сощурил близко посаженные к переносице глаза.

– Эх, голова у тебя, Ахташка, дырявая. Сюды влетело, сюды вылетело, – показал он поочередно на виски да еще покрутил возле них пальцем.

– Вспомнил, Ян, – осклабился Ахтан, – все спрашивал, откуда мы. Когда узнал, что из Ракуши, из Гурьева, то шибко обрадовался. Потом, когда Избаке сказал, как мы лодку хорошо знаем, он совсем веселым сделался.

– Это другое дело, дружище. А в общем, кто знает, – развел руками Мазо и долго еще мусолил приготовленную на козью ножку газетку. Когда, прикуривая, чиркнул спичкой, пламя двумя точками отразилось в его зрачках, зажгло их на мгновение. – Кто знает, – повторил он и, помолчав, добавил:

– Я хоть и с Балтики, а на вашем Каспии бывал. За Гурьевом рыбалил перед войной около года. А вызывают вас, по всем приметам, чтобы на задание отправить. В таком случае про меня, коль придется к слову, не забудь. Пригожусь.

– Ладно, Яна, не забуду.

У Ахтана было достаточно оснований пообещать это. Не раз при нем Мазо ругал буржуев, жаловался, что гнул всю жизнь спину на богатеев и даже грамоте, как надо, не научился, при этом всегда вспоминал голодное детство.

А месяц назад, во время стычки с разъездом белых, он велел Ахтану и трем бойцам отходить к лесу, чтобы не быть отрезанными от своих, а сам остался прикрывать их отход. Они тогда возвращались в часть из разведки.

Когда бойцы не стали выполнять приказ, он прикрикнул на них:

– Ухлопают всех, кто доложит, об чем узнали? Говорю, отходить. А то за невыполнение приказа и под трибунал можно. Я отобьюсь, не думайте…

И отбился. На следующий день появился в части живым и невредимым, только без сапог.

– Ну, заплатят они мне за эти сапоги, – грозил он, сплевывая под ноги.

Ахтан вспомнил все это и еще раз повторил:

– Ладно, Яна, не забуду.

Получив обмотки, он вернулся к друзьям. Те все еще сидели на топчане. Вызов в штаб неожиданно взволновал. «Может, не так воевали, – думал обеспокоенно Избасар Джанименов. – Киров узнал и зовет всех трех казахов к себе. Теперь ругать будет».

Он мысленно проверил, как воевал сам, как друзья воевали, вспомнил последние бои здесь, в Астрахани. И пришел к выводу: «Нет, не потому, что воевали плохо, зовет их к себе в штаб Киров. Не хуже других воевали.» Такого мнения был и Кожгали. Он сходил на кухню, притащил еще котелок чаю, и они успели опорожнить его до возвращения роты из бани.