Текст книги "Опасное задание. Конец атамана (Повести)"

Автор книги: Александр Сергеев

Соавторы: Залман Танхимович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Распродажа Родины состоялась раньше

Ровно в четыре адъютант доложил, что прибыли представители союзников. Ими были все те же: Смайзл – долговязый американец в чине полковника, японский полковник Сикура и майор английской армии Джон Твейс. Дутов шагнул им навстречу.

От сегодняшнего разговора он ничего уж такого особенного не ждал. Все, что надо было решить до начала похода с этими людьми, было решено. И даже оформлено соответствующими документами. Но несколько дней назад в штабе стало известно о скором прибытии в Суйдун двух десятков английских танков, вооруженных скорострельными пушками и тяжелыми пулеметами. О них-то и решил поговорить Дутов с представителями союзников из Антанты. Он не сомневался, что красные, опомнившись от первых ударов, попытаются организовать сопротивление. И хотя это произойдет по всем подсчетам где-то уже около Волги, но все же танки могут весьма пригодиться. Вспомнились прежние бои с этими легендарными, как их называли большевистские агитаторы, комбригами и комдивами, не умевшими расписаться как следует, и стало не по себе.

Однако атаман быстро поборол ненужную слабость. Как бы ни изощрялись на этот раз красные, какие бы силы они ни собрали и ни бросили против него, он все равно успеет за три недели дойти до великой реки. А как только ступит на ее берега, сразу же (по зову русского народа) в Финский залив войдут английские эскадры и ударят по Петрограду. Высадятся десанты в Мурманске, на Кавказе. И сразу на Владивосток, Хабаровск, к Байкалу ринутся японцы. И сразу… Так решено… Сколько же смогут сопротивляться такому натиску такой огромной военной мощи большевики. Они же выдохлись окончательно от своих недавних побед над армиями белых. Выдохлась и страна. Голодная, разутая и раздетая страна. Атамана это устраивало: с голодными справиться легче. Устраивало его также, что главная роль в огромной военной машине, которая должна будет навести порядок в России, вырвать ее из большевистского ига, отводится союзным командованием ему, Дутову.

Пододвинув к Смайзлу пепельницу, чтобы тот не стряхивал сигареты на стол, атаман уже в третий раз за вечер снова вернулся к вопросу о танках.

– Я н-не могу понять, – говорил он с возмущением, – почему они должны ржаветь, вместо того чтобы участвовать в общем для всех нас деле освобождения России, – у атамана побагровела затянутая тугим воротником кителя шея.

Смайзл курил, пожимал плечами и заинтересованно разглядывал носок своего ботинка. «В конце концов танки-то английские. Пусть выкручивается Твейс».

Но Джон Твейс не считал необходимым выкручиваться, он просто молчал.

– Вы обязаны мне сказать, – вскипел Дутов и почти вплотную приблизил лицо поочередно к Смайзлу, затем к Твейсу, – почему не считаете нужным прислушаться к моим доводам и просьбам?

– Танки, господин генераль, пудут ожидать, – ответил наконец, будто выстрелил, Твейс и сомкнул губы. Лишь немного погодя, со вздохом добавил: – У нас, в нашем парламенте, достаточно горячих голов. Они кричат, что поддержка генерала Дутова, – Твейс слегка поклонился атаману, – слишком дорогой удовольствии. Обходится много доллар. Выгоды же пока нет. Некоторые депутаты кричат, что мы ставьим не на подходящий… лошадка.

У атамана вспыхнули уши.

– О, рошадка! – восхищенно подхватил японец. – Это назвайся так игра? Тотаризатор так называйся, где ставят рубри? Я, возмозно, прохо поняр представитеря Британской армии? Посему тотаризатор?

«Свиньи! Продажные шкуры! Торгаши! – задыхался от бешенства Дутов. Он-то знал, какие уже выдал векселя этим „союзникам“. – Шакалы, знают, что без них не обойтись, и пользуются. Послать бы их подальше, к чертовой бабушке, не отдавать им по частям русскую землю, не рвать ее на куски. И самые жирные, лакомые – им. Но тогда лишиться ее, не увидеть, оставить в руках у большевиков, у мужичья. Нет, это еще хуже. Тогда до самой смерти на задворках в таком вот пропахшем чесноком городишке».

Под крепким и крупным телом атамана жалобно поскрипывало кресло. С каким наслаждением распахнул бы он сейчас ведущую в кабинет дверь, вызвал конвой и приказал:

– По полсотни шомполов каждому, а япошке полторы порции. Да так дать, чтобы готовые отбивные из их задниц получились.

Но вместо этого атаман натужно улыбался полными губами, играл двумя ямочками на щеках, появляющимися вместе с улыбкой. «Что ж, политика превыше всего», – вспомнил он слова Гете. Лучше с этими, чем с теми, которые сейчас распоряжаются в России. С этими можно любезничать, им можно улыбаться, с теми это исключено. С этими можно найти хоть какие-то точки соприкосновения, общие цели, договариваться, с теми все это абсолютно невозможно.

– Танки пудут, генераль. Все зависит от первых успех. Танки вас пудут догоняйт на берегах Волги.

– О, Ворга! – восхищенно закатил глаза японец. – Я снаю Ворга. Кушар ситиррядь, такая рыба ситиррядь. Я правирно по-русски зови эту рыбу?

Атаман зло посмотрел на японца. По тому как тот в прошлые встречи также восхищенно закатывал глаза, называя Байкал, Шилку, Селенгу, разглагольствовал про забайкальское золото, про Шахтаминские прииски, упоминал про «омуря», «пуснину» и уверенно, как по своей, водил по карте коротким мясистым пальцем, нетрудно было догадаться: «Все излазила и выглядела, везде побывала эта длиннозубая шимпанзе…»

«Эх, по сотне бы шомполов каждому», – почти простонал атаман, и от острого желания распахнуть дверь кабинета, позвать конвой даже поднялся с места.

– Хорошо, господа. Через месяц мои эскадроны напоят коней волжской водой. А пока, господа, прошу всех ко мне домой. Отужинать, чем бог послал.

Гости атамана заметно оживились.

– О! Я знайт русское гостеприимство. Называйся оно, – вспоминая, американец пощелкал пальцами и очень обрадовался, когда вспомнил, – это хлебосольство? Так? – уточнил он все же.

– Правирно! – воскликнул в поддержку атамана представитель японской армии. – Я осень рюбрю русскую водку и пермени. Осень рюбрю. – Он первым двинулся из кабинета и, казалось, торжественно нес впереди себя поблескивающую обойму зубов. Такой ослепительной была его улыбка.

Только через четыре часа, проводив гостей, атаман вернулся в штаб и прошел в кабинет. Он решил переписать приказ и показать своему начальнику штаба (этому кретину), как нужно составлять исторические документы.

Кабинет погружался в темноту. Она выступала из всех его углов, шагала от зашторенных окон.

Дутов самолично зажег висячую двадцатилинейную лампу «Молния» и вторую поменьше. Ее он поставил на стол слева и расстегнул верхнюю пуговицу кителя. Было немного душно. Казалось, что все еще наносит запахом горелого лука и чеснока от харчевни. Обмакнув перо, атаман задумался.

В логово

Весь день приглядывался Сиверцев к ловкому, будто слитому с конем Саттару. Иногда замечал, как по его лицу блуждала спокойная улыбка. И до этого некрасивое, оно становилось от улыбки мягким и влекущим к себе. Даже не верилось, что так мгновенно может совершенно преображаться лицо человека.

А Саттар, словно чувствовал этот взгляд Сиверцева, оборачивался к нему и, встречаясь с ним взглядом, медленно, как бы нехотя, отводил свой. Вообще-то он привык всю жизнь видеть на себе недоверчивые, оценивающие взгляды чужих людей. Но этот был не такой. Он не походил ни на чалышевский, который будто вползал в душу и выпытывал: «А ну, признавайся, не продал ли ты меня, чекистам, связной?». И на токсамбаевский не походил. Тот смотрел на него всегда сквозь холодную прорезь век, как бы предупреждая: знай свое место, бездомный джатак. Оно у порога.

Многие, очень многие смотрели на него то с презрением, то с брезгливым безразличием, то с нескрываемой злобой. Иногда оценивающе: а что можно получить от тебя, какую выгоду ты принесешь, степной джигит?

Только Айгуль смотрела иначе: внимательно, участливо. Но ее глаза закрыл тиф. С той поры не устает тосковать по ней сердце, а из памяти не исчезают две тонкие косы, заброшенные за плечи, и все продолжает звучать в ушах звонкий девичий смех.

Думать об Айгуль, с тех пор как ее не стало, было всегда тяжело. Сегодня почему-то особенно. И Саттар упорно гнал от себя мысли о девушке. Это наконец ему удалось.

Но тут же на смену исчезнувшей Айгуль пришли другие воспоминания. Так незаметно, в который уже раз за сегодняшний день, он возвращался к разговору в ЧК с Крейзом. А возвращаясь, не переставал недоумевать: как получилось, что рассказал он в тот раз латышу без утайки про всю свою жизнь. Как тот сумел заставить его сделать это?

Оттого, что не понимал, и блуждала по его лицу растерянная, но теплая улыбка. Возможно, потому что тепло от необычного разговора с председателем ЧК сохранилось в душе до сих пор.

Эту-то улыбку Саттара и примечал Сиверцев. И тоже недоумевал в свою очередь: «Ведь впереди может произойти всякое, а он посмеивается».

Саттара же, чем дальше продвигались они к границе, тем более охватывало ощущение новизны порученного ему дела. За кордон он хаживал и раньше. Но тогда из-под палки приходилось выполнять наказы князя или Токсамбай, а изредка и Салова. Сейчас же, как сказал Крейз, он едет выполнить волю народа. Это совсем другое уже.

И Саттар боялся одного: а вдруг случится так, что он не сможет, не справится, не сумеет выполнить эту волю? Что тогда? От таких мыслей Саттар на миг терял стремена, и сердце у него словно срывалось в глубокую пропасть, у которой совершенно не было дна.

Между тем дневной зной постепенно сменялся вечерней прохладой и прозрачными звонкими сумерками. Приближался перевал и та тропа, которую знал только он, Саттар Куанышпаев. Свернули на нее, когда с Млечного Пути на самый край перевала осыпалась серебристая пыльца со всех звезд разом.

За перевалом начиналась уже чужая земля. Взошла луна и, щедро обрызнув сиянием отдельные низкие деревца чингиля, поросшую спорышем степь и небольшой кишлак впереди на этой чужой земле, спряталась за похожую на лисий хвост тучку.

– Уйгуры живут, – тихо пояснил Саттар.

Сразу за кишлаком, из-за длинного, стоявшего на отшибе сарая раздался резкий возглас:

– Стой. Кто идет?

На дороге выросла настороженная фигура с поблескивающим карабином в руках.

– Свои.

– Я те дам вот свои! Один ко мне, другие на месте чтоб!

– Да свои же! – Сиверцев вплотную приблизился к казаку и сказал: – Чего орешь? Пароль спрашивай.

– Ни про какие пароли не чую. Велено задерживать любых.

– Ну, задерживай тогда, – уже веселее препирался Сиверцев с молодым курносым казачонком. Все на нем было широко и непригнано: фуражка, сапоги, гимнастерка, ремень.

От сарая отделилась еще одна фигура. В это время с месяца скатилась облачная кисея, и четче обрисовалась четверка нерасседланных коней, привязанных сразу за дорогой к ветлам. Перед Сиверцевым стоял Иван Телешев, тот самый подхорунжий, с которым он пил водку в конюшне Да У-тая и которого после срезал из-за валуна пулей.

«Не добил, выходит!»

Телешев повернулся, и Сиверцев увидел, что у него нет правого уха. Совсем нет, начисто.

«Тогда, наверное, – мелькнула мысль, а душу уже опалило страхом, – вдруг признает!» – Сиверцев нагнулся, поддал черенком кнута в бок коню да еще незаметно рванул удила.

– Тпру, дьявол! – заорал он чужим голосом. Конь, испуганно всхрапнув, затоптался на месте, попятился.

Саттар, инстинктивно почуяв неладное, выдвинулся вперед и стал перед подхорунжим.

– Почему неправильно задержал? – закричал он властно. – Почему пароль не требуешь? Не знаешь? К атаману прибежим, скажем про тебя.

– Я те вот покажу атамана! – из-под фуражки с приплюснутым щегольски козырьком на Саттара смотрели злые глаза. Толстые губы подхорунжего блестели, словно смазанные салом.

– Я те покажу, – повторил Телешев, выругался, качнулся, едва устоял на ногах. Был он пьян-распьян.

– Не подчиняются. Супротив идут, – подал обиженный голос казачонок. – Паролю требуют.

Но подхорунжий махнул вдруг, широко рукой и совсем уж неожиданно объявил:

– Катитесь отсель к едрене-фене. Жива-а! – он сглотнул слюну, по-кошачьи прищурившись щелками глаз, глянул на Саттара, вздохнул и двинулся к сараю, с трудом неся свое грузное тело. Фуражка со щегольски примятым козырьком, сдвинутая набок, должна была скрывать его одноухое уродство. Но не скрывала. Не доходя до сарая, Телешев приостановился и выкрикнул с обидой: – Атаманские лизоблюды, те, которые у него зад лижут, пущай с вас пароли требовают.

Сиверцев подал знак двигаться.

А утром они наткнулись на заставу. Старший заставы потребовал назвать пароль.

– Пуля, – ответил Сиверцев и в свою очередь потребовал: – Говори отзыв.

– Победа.

А уже перед Кульджой и пароля оказалось мало. Пришлось показать письмо. И трудно было определить, понимал ли назначение и смысл цифр на пакете разглядывавший их внимательно и долго бородатый пожилом казак с двумя лычками на погонах и двумя георгиевскими крестами на гимнастерке. Или шифр знали только те, кто непосредственно охранял штаб и самого Дутова.

Саттар считал, что должно быть именно так. Во всяком случае конверт, на котором ничего не написано, а лишь в углу «цифиры», внушил бородачу уважение.

– Валяйте, – объявил он.

Но вскоре догнал и, поманив пальцем в сторонку Сиверцева, спросил, тревожно заглядывая в глаза:

– Ты, паря, обскажи, как там? А? – и кивнул в сторону гор.

– Обнаковенно, – подлаживаясь под тон бородача, объяснил Сиверцев. – Живут.

– А взаправду сказывают, будто большаки с коммунистами вразрез пошли?

– Из-за чего бы? – удивился Сиверцев.

– Вроде земельный вопрос не согласуют никак. Большаки держатся, чтобы всю землю христьянам отдать, а коммунисты не соглашаются. В общие каммуны ее сулят. Так не слыхал ли чего, случаем. А?

Истосковавшийся по земле, оторванный от семьи и родных мест кубанец запустил руку в бороду и ждал, что ответит ему Сиверцев. Напуганный россказнями о коммунах, об общих одеялах и женах, всю жизнь привыкший держаться только своего, расчесывать гриву своему меринку, бросать навильничек сенца получше своему подтелку, смаковать сальце от выращенного самим кабанка, он ждал ответа, переминаясь с ноги на ногу, и кадык на его заросшем волосом горле от волнения двигался, словно поршень, вниз и вверх.

– Земельный же вопрос – наиглавнейший из всех на земле.

– Кто его знает. Не слыхал! Вроде не похоже, – чтоб отвязаться поскорее от бородача ответил Сиверцев, пожал плечами и огрел коня плеткой. – Недосуг нам прохлаждаться. К атаману надо, – уже на ходу крикнул он бородачу.

К обеду добрались наконец до Кульджи – небольшого полууйгурского, полукитайского городишки, а вернее кишлака, притаившегося среди разлива трав на перекрестке пучка степных трактов. И убегали эти тракты от Кульджи в разные стороны. Одни широко и спокойно, как реки, текли к утопавшим в дымке горам, другие извивались по полям ременными опоясками. А поля с остистой пшеницей были такие же, как и на той стороне, за хребтом. Так же шмыгали в их бороздах куропатки, слоилась зеленоватая вика и вспыхивали под лучами солнца, клоня к нему головы, подсолнухи, резали глаза своим вишневым ядреным цветом полосы под гречихой. Это невдалеке, за Кульджой, прижилось русское хлебопашеское село.

В самой Кульдже размолотая, как мука, пыль на дорогах. Запыленные избы, батареи на окраинах, палатки. Во дворах всюду коновязи из слег. К ним привязаны то под казачьими, то под кавалерийскими седлами кони. У кавалерийских коротко отхвачены почти до репиц хвосты. Даже не хвосты, а скорее метелки.

Откуда-то из дальнего двора тянулся затейливыми завитушками кизячный дымок и тянулась песня. Нехитрая казачья песня с грустинкой о доме, родной сторонушке и дивчине.

Лилась песня, брала за душу.

Послушали ее немного. Махмут даже шапку снял, чтобы не мешала. Потом завернули к харчевне. У коновязи привязали с краю коней, оставив возле них Тельтая, и толкнулись в полуоткрытую скрипучую дверь.

Вошли по одному. Огляделись. Харчевня была полна народу. Мест за столиками всем не хватало. Поэтому некоторые из посетителей устроились прямо на полу в проходах. Куда ни кинуть взгляд, – всюду распаренные, лоснящиеся от духоты и выпитой ханжи физиономии.

В одном из углов пятеро казаков резались в карты. Проигравшего поочередно лупили колодой по носу, и каждый сыгранный кон запивали ханжой. Разливал ее казак с лычками на погонах. Разливал аккуратно, отставив деликатно мизинец. На нем поблескивал массивный перстень. Его казак в позапрошлом месяце выменял за «Смит-Вессон» у какого-то длинноногого рыжеватого парня, тот еще назвался Митькой. Револьвер был так себе, дерьмо, пока из него выпалишь, он осечками замучает. У этого Митьки, между прочим, еще одно кольцо точь-в-точь такое же нашлось, и он его напялил тут же.

За невысоким, уставленным бутылками и чайниками прилавком стоял духанщик с отвислыми, как у бульдога, щеками.

Шум, гам, крики круто перемешались с чадом и запахами чеснока, лука, горелого мяса. Казалось, это они раскачивали входную дверь, заставляя ее жалобно поскрипывать.

Окинув беглым взглядом помещение, Махмут убедился, что в харчевне на появление трех новых человек никто никакого внимания не обратил, и двинулся к стойке.

Саттар с Сиверцевым устроились возле окошка, откуда была видна коновязь и стоящее на другой стороне площади здание штаба.

– Амансызба, Муста-ага! – тихо приветствовал Махмут духанщика.

– Аман, аман, – также осторожно ответил духанщик, вглядываясь в Махмута. – Ты кто будешь, сынок?

– Не узнаешь, Мусеке?

– Глаза плохо видят, сынок. Напомни, забыл.

– Может, и про долг тоже забыли. А я привез его, – еще тише, почти шепотом объявил Махмут.

– Ой-бой, дорогой! Как можно про долг забывать, – заволновался духанщик и задвигал бровями. От напряжения у него на лбу выступила испарина. – Маке, ты! – обрадованно шепнул он. – Как ты давно не был, ой-бой! Я горевал шибко, думал, ты пропал и долг пропал. Думал, разорил ты меня. А ты долг привез. Ай, какой добрый джигит Маке, всем расскажу про тебя. Сколько ты мне должен? – воспаленные, слезящиеся глаза духанщика ощупали Махмута.

– Не знаю, – уклонился от ответа Махмут, скрыв улыбку в наклоне головы. – Мы зарубки делали тогда, – и показал глазами на дверь, ведущую в помещение позади прилавка.

– Пойдем, Маке.

Они протиснулись в маленький полутемный чулан.

– Которые твои зарубки?

– Эти, – показал Махмут.

Духанщик дотронулся пальцем до нацарапанных гвоздем черточек на дверной колоде, прищурился, помял рукой жиденькую бородку, пожевал губами и назвал сумму долга.

Кивнув в знак согласия, Махмут полез за голенище сапога, но спохватился. Он хорошо знал характер духанщика.

– Посчитай, Мусеке, снова. Ты ошибся, – и Махмут назвал свою цифру. Не сделай он этого, навсегда бы потерял доверие в глазах Мусеке. Тот никогда не связывался с людьми, легко швыряющими деньгами, не знающими им цену. Таких он считал ненадежными.

– Ай, ай. Ты хитрый, Маке, – захихикал заискивающе духанщик. – Сказал, не знаю, а я немного ошибся. Лишних зарубок насчитал. Плохие глаза стали, совсем не видят.

Ходжамьяров стащил сапог, присев на какой-то ящик, и, вынув из портянки четыре золотых пятнадцатирублевки царской чеканки, положил на стол. Они тускло взблеснули. Зато ярко полыхнули жадным огоньком глаза духанщика. Он даже раскрыл рот, будто задохнулся. В следующее мгновение он смел золотые в ладонь и отвернулся. А когда через считанные секунды вновь повернулся к Махмуту, в руках у него ничего не было уже. На широком лице с раздвоенным на конце носом и глубокими глазницами блуждала довольная улыбка.

– Товар возишь? – спросил Мусеке.

– Вожу.

– Чего привез?

– Опий немного есть. Панты есть.

Духанщик ухватил Махмута за плечо, приблизил к нему вплотную лицо, бросил:

– Говори цену. Шибко опий надо. Очень шибко. Панты еще сильнее надо.

– Панты не продам, – отрицательно покачал головой Махмут. Огляделся, даже к двери шагнул, проверил, нет ли кого за ней, и доверительно пояснил: – Атаман Дутов просил панты. Велел прийти в штаб, когда один там будет. Сказал, хорошо заплатит.

– А разве Мусеке тебя обидеть собирается? Говори цену, – у духанщика от нетерпения задергалась одна щека.

– Эти атаману отдам, – твердо ответил Ходжамьяров. – В следующее воскресенье привезу еще. Хорошие панты привезу.

– Правда?

Махмут выразительно посмотрел на духанщика и обидчиво поджал губы.

– Почему думаешь, что обману?

– Зачем обманешь? Знаю тебя, – заулыбался духанщик. – Ладно, отдай этот порошок атаману. Я знаю, он лечиться хочет. У него баба шибко худая, ему с молодыми девочками играть надо. А он старый немного. Панты будет пить, молодым будет, сил много будет, – и Мусеке, похлопав Ходжамьярова по плечу, в свою очередь доверительно захихикал.

– Вот не знаю только, когда атаман один будет. Может, долго ждать придется. Не успею тогда к воскресенью вернуться.

Духанщик поглядел на Ходжамьярова испытующе, с хитрецой:

– Попроси. Узнаю.

– Узнай, Мусеке-ага.

– А ты за это с атамана немного дороже возьмешь, атаман – чужой человек. С Мусеке дешевле. Мусеке свой, – и жирный скошенный подбородок духанщика дрогнул.

Махмут подумал, недовольно поморщил лоб, повздыхал и согласился:

– Давай руку, Мусеке.

– Давай твою, Маке. Теперь иди кушать. Сейчас лагман тебе приготовлю. Своими руками.

– Нас четверо, Мусеке.

– Значит, четыре лагмана будет, – и духанщик, оберегая живот, первый бочком протиснулся в узенькую дверь. Вслед за ним вышел из каморки и Махмут. В помещении харчевни все так же людно, чадно и шумно. Сиверцев стоял возле окна и смотрел на улицу. Саттар, привалившись к стене, дремал. Окончательно успели захмелеть казаки. Забыв про карты, они о чем-то спорили. Один из них съездил по уху сидевшего рядом с ним полусонного казачину с перешибленным носом. Тот полез в драку, но драться ему не дали. И он от обиды скрипел зубами, стонал.

– Будя, Хведор, будя!

– Цыть ты, сука! Правильна ж схлопотал по морде, чего ж, – уговаривали его и на всякий случай держали за руки.

Ему же первому и нацедил в граненый стакан очередную порцию ханжи казак с лычками, отставив согнутый калачиком мизинец с большим дутым перстнем.

– На, пей. Да гляди, а то еще одну получишь.

Тощий мальчишка-китаец притащил низенький столик, поставил его у окна, где стоял Махмут с Сиверцевым.

Вскоре на нем появились четыре миски лагмана. Желтоватая с янтарными искорками жира лапша, длинная и тонкая, казалось, дышала. От кусочков мяса и темной подливки исходил пряный аромат.

– Кушяйти, пожалста!

– Будет спать, позови Тельтая, – потряс Сиверцев за плечо Куанышпаева. Тот открыл глаза. Недавно между ним и Сиверцевым произошел выразительный разговор. Пока Махмут находился в каморке у духанщика, у Саттара созрел план, как лучше покончить с Дутовым: штаб находился всего в нескольких шагах за площадью. Если встать и сделать вид, что решил взглянуть на коней, Сиверцев ничего не заподозрит. А вместо этого позади харчевни надо будет пересечь площадь, чтобы Сиверцев не увидел, затем подняться на крыльцо штаба, показать дежурному письмо и потребовать, чтобы тот провел к атаману. Так он уже делал не раз. Все остальное рисовалось очень ясно и просто. Дутов не удивится, увидев, кто перед ним, кивнет дежурному, тот выйдет из кабинета и тут…

На плечо легла рука Сиверцева.

– Ты смотри у меня. Я ведь чую, чего ты задумал? – шепнул он, и Саттар отшатнулся. – У одного, знаешь, может сорваться, – досказал Сиверцев. – Что тогда? – и брови у него взлетели и переломились.

После этого разговора Саттар прислонился к стенке и задремал.

– Кушяйти, пожалста! – повторил китайчонок, низко кланяясь.

Вскоре миски опустели. Тогда на столике появились пиалы и чай. Духанщик зажег висячую керосиновую лампу, но долго не мог наладить фитиль, чтобы он не коптил. Лампа раскачивалась, по стене и потолку скользили тени, а казалось, что это кланяются кому-то разом все, кто находится в харчевне.

Махмут с наслаждением втягивал в себя обжигающий ароматный напиток и жмурился.

Опоражнивал пиалу за пиалой и Саттар.

– Ты поспи немного, – сказал он Махмуту.

Тот не заставил больше просить себя, привалился головой к стене. И к нему сразу, будто на цыпочках подкрались дальние годы. И Айслу. Оказывается, она и тогда уже была рядом. А потом степь, по которой шла девушка, стала крениться и падать. Он хотел удержать ее, но тут услышал уже знакомый голос китайчонка:

– Моя Мусеке вели скажи. Твоя можно ходи, куда нада! Сейчас ходи, скола ходи.

И сон отлетел сразу. Махмут поднялся и вышел из харчевни. Следом вышли Сиверцев, Саттар, Тельтай.