Текст книги "Опасное задание. Конец атамана (Повести)"

Автор книги: Александр Сергеев

Соавторы: Залман Танхимович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Надежда

Переход Бельского в наступление изменил все. Появилась уверенность, что можно будет продержаться до вечера. А к тому времени должен подойти полк князя Чалышева. Он где-то совсем близко. Полк ударит красным в тыл.

Сидоров повеселел. Отдавая распоряжения, он думал, кого из офицеров послать к Чалышеву, кто из них наверняка доберется до него. Выбор пал на Звягинцева., По отпускать от себя адъютанта полковнику не хотелось.

Из лабаза в дом вела дверь. На пороге ее появился ординарец. Лихо козырнув и этим как бы подчеркнув упрочившееся положение, он доложил:

– Там, ваше благородие, кыргызня приперлась, Ждут… Чего прикажете? Гнать?

Сидоров недоумевающе посмотрел на ординарца.

– Кто может являться в такое время?

– Не могу знать. Двое их, кыргызов. И с имя один этот, наш, ну как его, Салов.

Нетерпеливо пожав плечами, полковник пересек лабаз, миновал переход и, зайдя в дом, с ходу толкнул ногой дверь в кабинет.

В глаза ему сразу бросились пылающие, с шелушившейся кожей щеки и неимоверно большие, оттопыренные уши низенького тощего казаха.

«Не проказа ли у него это?» – брезгливо поджал Сидоров губы.

Второй казах высокий, широкоплечий, с энергичным лицом, на котором приметнее всего густые, убегавшие к вискам брови и жгучий исподлобья взгляд. Третий Салов.

– В чем дело, господа? Я не располагаю временем. Надеюсь, вам обстановка понятна, – и Сидоров махнул в сторону окон.

– Зачем торопишь сразу, – шагнул ближе высокий казах. – Мы не в гости пришли. Тебе некогда, нам тоже.

В фигуре и голосе казаха скрытая сила.

Полковник невольно поддался ей.

– Слушаю вас, господа, – произнес он уже мягче. – Садитесь.

– Где уж сидеть-то, – всплеснул Салов руками. – Вон что деется.

– Я буду Токсамбай, – продолжал казах, всматриваясь в Сидорова тяжелыми с мрачным блеском глазами. – Скажи, когда побежишь в Суйдун?

– Что? – дернулся от неожиданности полковник. – Я не заяц, чтобы бегать. И потом, кто вы? Почему обязан отчитываться перед вами? Почему? – и не в силах сдержать прилив бешенства он стукнул кулаком об стол.

– Ладно, – махнул небрежно рукой казах. – Мы алаш-орда, мы все знаем. Придушат тебя большевики, как волки сайгака, если не убежишь.

Катитесь отсюда ко всем чертям, – закричал Сидоров. – А кто кого раздавит, мы еще поглядим. Мои полки перешли в наступление. Они гонят уже красную рвань от города.

Токсамбай разглядывал полковника в упор.

– Бежать тебе надо! После, время придет, вернешься. Алаш-орда поможет вернуться, а сейчас, видишь, отвернулся от нас аллах.

– Ох, отвернулся и аллах, и господь! – вставил свое Салов.

Токсамбай отстранил купца властным движением руки.

– Мы считаем, – сказал он, – народ поживет немного с большевиками, поймет, что это за люди. Тогда пойдет снова за нами. Потому что большевики сразу всех баранов отдадут бедным. Те живо их съедят и начнут голодать. Поголодают немного и к нам прибегут. Кормите! Вот и наступит наше время. А тут ты подоспеешь. В Синцьзяне сейчас много белых, скоро еще больше будет. Ты там солдат сколько хочешь наберешь. А когда сюда вернешься, мы добавим тысяч двадцать надежных джигитов. А пока беги, так в алаш-орде считают. Вон его спроси, – показал Токсамбай на казаха с шелушащимися щеками, – он Ауэзхан будет. Писарь алаш-орды.

– И этот ваш писарь прикажет красным прекратить наступление, дать мне возможность вывести из города моих солдат? – усмехнулся желчно полковник.

– Как не понимаешь? – рассердился Ауэзхан. Сидорову показалось, что пятна на его щеках запылали ярче. Токсамбай подошел еще на шаг, покосился на дверь, убедился, что она прикрыта плотно, сказал:

– Всем убежать нельзя. Солдат много, начальник над солдатами один. Тебя наши джигиты сумеют проводить до Синцьзяна.

– А вы понимаете, как это называется? Вы представляете, что с вами мои солдаты сделают, если я скажу им об этом предложении? – рванулся вперед полковник и впился глазами в Токсамбая.

Тот не отвел взгляда.

– Вон отсюда! – закричал Сидоров и так рванул ворот опушенного барашком полушубка, что затрещали крючки. – Вон, мерзавцы! На предательство меня, русского офицера, толкаете? Я вам сейчас…

Не дав ему договорить, первым бросился из кабинета Салов. За ним, не торопясь, двинулся Токсамбай. Ауэз-хан на считанные секунды задержался.

– Тут недалеко дом стоит, – сказал он, – на крышу поглядишь, шест увидишь. По нему узнаешь. Наши джигиты там ждать будут. Поторопись только, господин полковник, – и прежде чем толкнуть дверь, вдруг нагло усмехнулся, показав на миг желтые широкие зубы, которыми впору разгрызать железо.

Сидоров ненавидяще поглядел ему вслед.

«Твари, подлые твари», – он с остервенением подвинул к себе лежащую на столе карту и какое-то время разглядывал ее не в силах оторваться от небольшого кружочка. Это был Суйдун – город по ту сторону Российской империи. До него не меньше двухсот верст. Это и не далеко и не близко.

В кабинет вбежал стройный, очень подвижной смуглый офицер с хищным, изрытым оспинками лицом.

– Князь! Дорогой! – обрадованно кинулся к нему полковник. – Прибыл? – и обнял. – Ах, как вовремя подоспел! Сколько сабель привел? – и, не дожидаясь ответа, он потащил офицера к карте. – Мы перешли в контрнаступление. Надо поддержать полк Бельского. Обходи, князь, красных с этой вот стороны – и в тыл им, в тыл, а я…

Князь – это был Алдажар Чалышев, появления которого побаивался командир партизан Корнев, высвободил руку. Его темные глаза ускользнули в сторону.

– Я, полковник, через полчаса перейду в наступление, но только рубить буду ваших солдат. Как капусту буду рубить, всех, сплошь.

Сидоров отшатнулся. Ему показалось, будто он ослышался.

– Кого рубить?

– Мы проиграли, полковник. Мои джигиты против красных не пойдут. Сволочь на сволочи оказались.

– И вы, чтобы спасти свою шкуру, решили переметнуться к ним?

Сидоров отступил на шаг. Он все еще не верил тому, что сказал ему князь. Не мог поверить. Это было слишком неожиданным и чудовищным.

Чалышев сунул руку в карман. Полковник выхватил пистолет.

– Моих рубить? Да я вас сейчас предам полевому суду и расстреляю как предателя.

– Не дурите, Виктор Семенович. Я здесь, чтобы спасти вас. Уходите на Хоргос. Дорога по левую сторону от, мельницы свободна. Уходите, пока не поздно. Так велел Дутов.

– Неправда, лжете. Не мог он так велеть! – затопал Сидоров. – Неправда. Я здесь его дождусь. Я и без вас разобью красных. И вас, если сунетесь. Тоже расколошмачу вдребезги!

– Красные наступают всюду. Атаман уже ушел через Джунгарские ворота. Он уже в Суйдуне. Здесь остаюсь я, чтобы вы знали. И мне выгоднее сейчас идти против вас. Всем нам так выгоднее… Для будущего.

– Не может быть у меня ничего настоящего и будущего с такими, как вы. Я размозжу вам череп, если…

Но Чалышев успел выхватить из кармана пакет.

– Это вам, от атамана.

Сидоров увидел знакомый, с характерными завитушками почерк и сунул пистолет в кобуру. В одно мгновение он надорвал конверт.

«Вы мне будете нужны в Суйдуне. Податель сего всегда наш, всегда с нами.

Обнимаю. Дутов».

Чалышев осторожно вытянул из пальцев полковника письмо и поднес к нему спичку.

Сидоров опустился на стул и сжал ладонями виски.

– Прошу поторопиться, Виктор Семенович, через час уже будет поздно, – взглянув мимоходом на полковника, князь быстро вышел из кабинета. За окнами всхрапнули кони, звякнули стремена. Сидоров отдернул штору. С Чалышевым были двое. Одного из них, плосколицего, очень подвижного, Сидоров знал. Даже запомнил, что его зовут Саттаром. Он несколько раз доставлял ему пакеты от атамана. Второй, большой и неуклюжий, был полковнику незнаком. Он подвел Чалышеву коня, протянул повод. На руке у него торчал всего один палец. «Однопалый», – механически отметил про себя Сидоров. Однопалый первым наметом послал коня через высокий дувал и исчез в соседнем дворе. За ним Чалышев и Саттар. На какой-то миг еще раз мелькнули их распластанные летящие фигуры.

– Ну. Н-нет! Я вам так не дамся! – полковник вскочил, отшвырнул с дороги стул и ринулся в лабаз. Он твердо знал, какая будет ему, разбитому наголову большевиками, цена в Суйдуне. Тот же Дутов не даст головы поднять, ни в грош ставить не будет. А выглядывать кусок, упрашивать дать местечко за именитым столом Сидоров не хотел, он считал, что должен занять его по праву, и поэтому решил прорваться за кордон хотя бы с одним полком. Тогда не смогут не считаться с ним. Тогда обязаны будут считаться.

За кордон

В лабазе все по-прежнему: все так же накручивают ручку полевого телефона связисты, так же, как и полчаса назад, зияет пролом в стене. За ним все тот же пропахший порохом, сотрясаемый гулкой далекой стрельбой зимний день. Но у ларя, рядом со Звягинцевым горбоносый поручик в горской бурке и белой с малиновым верхом папахе.

– Ты панэмаешь? – возбужденно говорит он, помогая себе жестами. – Я туда – пулэмэты. Я сюда – опять пулэмэты. Что, дорогой, дэлать? Командую эскадрону: Н-на пулэмэты! И кэ-эк…

– Поручик Гоберидзе! С чем явились! – окликнул офицера Сидоров, как только шагнул через порог в лабаз.

Тот выпрямился, приложил к папахе руку.

– Имэю честь доложить. Бэльский просил поддэржать с правого фланга. Он прошел линию укрэплений, красные бэгут.

– Пленные есть?

– Нэт плэнных, Виктор Сэмэнович!

– И быть не должно. Ни одного. Вам ясно?

– Вполнэ согласэн, господин полковник, – обрадованно сверкнул в улыбке влажными и ровными зубами офицер.

– Вы штабс-капитана Ларичева встретили?

– Никак нэт. Нэ встрэтил.

– А вы когда от Бельского?

– Ровно час назад.

– Тогда разминулись.

Разговор прервали пятеро конных, втащивших на арканах во двор лабаза избитых, связанных по рукам двух русских и одного уйгура.

– Я же сказал, чтобы не оставлять живыми! – рассвирепел Сидоров, выбежал из помещения и подскочил к пленным. – Довоевались, сучьи сыны! – впился он взглядом в ненавистные лица и даже побледнел от закипевшей в сердце страшной злобы. – А ну, разувайтесь! – и только когда выкрикнул это, заметил, что пленные уже разуты.

Рядом с полковником приплясывал от нетерпения Гоберидзе.

– Позвольте, господин полковник, – вытянул он из кобуры кольт.

– Н-не позволю! Сам, – отстранил Сидоров поручика и ткнул кулаком в лицо невысокого, избитого больше всех парня с белесым чубом. – Комиссар?

– Все комиссары, – с трудом ворочая языком, ответил тот.

– Значит, все продавали и продаете народ русский.

– Ты, гад ползучий, контра мировая, продаешь народ, а не мы.

– Что ты сказал? – полковник выхватил пистолет.

– То и сказал. Не долго уж осталось тебе, падле вонючей, землю пакостить.

– Н-не до-олго? На, получай! – Сидоров выстрелил. Пленный вздрогнул, покачнулся, но устоял.

– Н-на еще, н-на! – всаживал в него пулю за пулей полковник. И потом уже мертвого, но так и не покорившегося, несколько раз пнул. Второго он свалил с первой пули. Остался на ногах молодой широкоплечий жилистый уйгур с опухшим от побоев лицом. На лбу и подбородке у него запеклась кровь. Дышал он тяжело, с трудом.

– И ты, нехристь поганая, в комиссары записался? – шагнул к нему Сидоров. – Ну, отвечай.

Он ждал, что хоть этот, последний, видя смерть двух первых, попросит о пощаде.

Мысленно полковник даже подталкивал его на это. «Ну, ну!».

Пленный был на голову выше Сидорова, стоял он чуть отвернувшись и жадно смотрел через дувал на видневшийся краешек степи. То была его родная степь. Лучше ее не сыскать на всем белом свете. Оказывается, о такой именно и мечтал он, пока находился вдалеке от нее. Вон ветер тронул перекати-поле. Этот бездомный клубок прутьев тоже грезился ему в минуты тоски по дорогим сердцу местам. Но только никогда не любил он их с такой остротой и силой, как сейчас. Сердце сжала боль.

– На колени! Кому говорю, падаль! – не выдержал полковник.

Пленный резко двинул лопатками, напрягся, однако порвать веревку, стянувшую кисти рук, не смог. Тогда он шагнул к Сидорову и плюнул ему в лицо.

Сидоров отшатнулся, выхватил платок, вытерся, поднял пистолет и, целясь пленному в лоб, нажал на гашетку. Чакнул курок. Выстрела не было.

– Э, ч-черт.

– Обойма вся. Возьмите, господин полковник, – протянул свой кольт Гоберидзе.

Но Сидоров отвел его руку.

– На такого пулю тратить? Повесить его вон там, – решил он вдруг и махнул в сторону ворот. – Поручаю вам, поручик.

Один из казаков потянул пленного к воротам.

– Эй, Митрий, найди какую ни на есть слегу – перекладину сварганить. А то на чем? – крикнул он стоявшему в стороне бородачу и показал на ворота нагайкой. Они состояли из двух столбов и притвора. Перекладины на них не было.

Полковник пошел к лабазу. На середине двора его нагнал тяжелый гул. Вначале трудно было разобрать, откуда он накатывался. Затем слева, где их не должно было быть (раз Бельский отогнал красных), застрочил пулемет. А на площади встал крутящийся столб дыма и подскочил огромный желто-красный шар, взрывная волна ударила по лабазу. Он заскрипел. Из него выбежал Звягинцев.

– Господин полковник, – подскочил адъютант к Сидорову. – На проводе Бельский.

Сидоров кинулся к пролому. Вскоре он уже кричал в телефон:

– Слушаю. Я Сидоров, что происходит? Докладывайте!

На другом конце провода, будто его душили, хрипел Бельский. Сквозь шумы и трески с трудом пробивался его голос. Бельский требовал резервов. Немедленно. Сейчас же, иначе он ни за что не ручался.

Полковник выругался и бросил трубку.

«Идиот. Еще один идиот свалился с неба». Никаких резервов больше Сидоров не имел. Абсолютно никаких.

А через полчаса в лабаз прискакал Ларичев. Готовый уже к любым сообщениям Сидоров, схватив его за плечи, потребовал коротко:

– Ну?

– Полк Бельского в ловушке. Скоро от него и помину не останется. Отступление было подстроено. – Штабс-капитан закрыл лицо руками и хрюкнул горлом. – Все, все погибло, – плечи у него затряслись. – Киргизский полк подошел на подмогу к красным и ударил с тыла.

«Чалышев, князь Чалышев, – простонал полковник. – Надо было пристрелить его час тому назад».

Через площадь уже бежали пехотинцы, скакали казаки. Некоторые из них сворачивали во дворы, прикладами, а то и просто пинками высаживали двери и врывались внутрь саманных домов. Тогда, перемежаясь с глухими выстрелами, оттуда неслись вопли, визг детей.

Выбегали казаки из домов с узлами, запихивали награбленное в сумы, вскакивали в седла и неслись дальше.

– Мерзавцы, трусы, – сжимал кулаки полковник. – Я за них кровь свою, жизнь свою… а они, в бога, Христа… шкурники.

Он выскочил на площадь и, размахивая пистолетом, врезался в ряды бегущих.

– Назад! Приказываю, назад!

Пехотинец, которого ему удалось схватить за полушубок, завизжал от страха, крутнулся, боднул его головой, похоже не разобрав даже, кто это перед ним, и кинулся к дувалу. Там и настигла его сидоровская пуля. Солдат будто переломился надвое и ткнулся лицом в бугорок снега, пригнанный сюда поземкой.

А на площади уже новая группа казаков. Настегивая коней наотмашь, она неслась беспорядочной лавой. Сидоров отскочил, втянул голову в плечи и кинулся бежать вдоль улицы, отыскивая глазами дом с шестом на крыше. Бежал и думал со страхом, что не успеет найти его, а конники захлестнут сзади. И так ощутимо дохнуло ему в спину смертью, так ясно представил он себя мертвым, что сразу ослабел. Противно заныли ноги. «Где же эта чертова крыша?.. Где шест?»

А у ворот лабаза бородатый казак и Гоберидзе торопливо пристраивали на перекладину петлю.

Площадь пустела.

– Скорее поворачивайся.

– Сейчас, ваше благородие. Упирается, падла! Может, стрельнуть – и баста?

– Скорее, успеем.

А сам боялся не успеть и никак не мог поэтому закинуть на ворота петлю. Было что-то жуткое и нелепое в этом стремлении двух человек во что бы то ни стало повесить третьего.

Наконец веревка, жикнув, обвила слегу. Но от мечети к лабазу уже летели конники. Впереди горбоносый, рябой казах с диковатыми глазами.

– Стой, белая сволочь, стой!

Он с ходу рубанул кинувшегося ему навстречу кавказца. Удар пришелся по затылку. Тот остановился и принялся махать руками, не сводя завороженного взгляда с окровавленного клинка казаха, а сам потихоньку отступал в глубь двора.

Уже свалился не успевший схватить винтовку, закинутую за седельную луку, бородач, а поручик все махал и махал вяло руками, будто отгонял смерть. И все закидывал голову, как если бы очень хотел увидеть свой затылок. Когда упал, все еще взмахивал руками, как крыльями.

Рябой спрыгнул с коня, подскочил к пленному и полоснул клинком по аркану.

– Сто лет будешь жить теперь. От какой петли ушел! – и зачмокал языком. – Ой-бой! Что получилось бы, опоздай я немного.

Пленный стоял, полузакрыв глаза, пошатывался и не мог проглотить застрявший в горле комок. Не мог прийти в себя, поверить, что остался живым.

– Ты думаешь, на том свете уже находишься? – похлопал его по спине рябой, шаря глазами по лабазу.

– Спасибо тебе, друг, – схватил его за кисти рук пленный. – Ты мой брат теперь. Брат. Меня Махмутом зовут. Я здешний. Ходжамьяров я, тут мой отец живет. Ты кто будешь?

– Тоже здешний. Алдажар Чалышев буду.

Махмут из-под бровей посмотрел на Алдажара. Эта фамилия ему была знакома с детства еще.

Чалышевы – крупные скотопромышленники Семиречья. Им принадлежало несколько кожевенных и сыроваренных заводов.

– Нет. Ты не Чалышев.

Рябой усмехнулся.

– Не по карману, по душе суди о человеке. Не все овцы в отаре ходят. Есть которые и отбиваются.

Махмут продолжал недоверчиво разглядывать своего спасителя.

Об овцах, которые отбиваются от отары, он знал. А вот что делать с сердцем, если оно наглухо закрыто для таких, как Чалышевы? Махмут Ходжамьяров был твердо убежден до сегодняшнего дня, что никому из богачей не по пути с большевиками. Это положение он принял как непреложный закон, ясный, прямолинейный закон, который называют классовой борьбой. И на одной стороне этой борьбы всегда Ленин, большевики, все бедные казахи, все пастухи, а на другой – такие, как Чалышевы. И вдруг…

А Чалышев улыбчиво заглядывал в глаза и дружески подталкивал в спину:

– Ну и счастлив твой бог, Махмут! Сто лет жить будешь теперь! Из петли выскочил. Ой-бой!

На площадь влетела новая группа конников. Среди них ловкий, худощавый, с запавшими землистого цвета щеками Никита Корнев. Он увидел Махмута и обрадованно закричал:

– Эге, Ходжамьяров. Ты живой?

– Живой, Никита Савельич. Вот Алдажар спас, зарубил белых собак, хотели меня в петлю затолкать. Вон они, а вон петля.

– А Сидоров где?

– Нету. Убежал.

– Смотри ты! Как бегать наловчился, паразит. Ну ничего, поймаем авось! – А сам уже искал глазами Павла Овдиенко. – «Ну, кто был прав? Расколошматили-таки белых».

– Сидоров нашего Гаврилу убил, Прохора убил. Сам в них стрелял.

Эти слова не сразу дошли до сознания Корнева. У него еще не схлынуло беспокойство за исход боя, хотя он уже знал, что белых разбили наголову, а сами потерь понесли вдвое меньше, чем предполагали вначале.

– Застрелил, – Махмут повторил только одно это короткое слово, а Корнев услышал и те, сказанные чуть раньше.

– Да ты что? – спрыгнул он с седла и увидел убитых. Он опустился на одно колено, поцеловал поочередно расстрелянных, поднялся на ноги и какое-то время стоял с непокрытой головой. Ветер рассыпал его жидковатые и тонкие, пшеничного цвета волосы.

– А ты кто? – повернулся он к Чалышеву.

Тот назвал себя.

– Это ты привел полк и ударил в тыл белым? – коротким оценивающим взглядом Корнев, как в клещи, взял Алдажара.

– Да.

– Мы на Хоргос. Сидоров, видать, туда подался.

– Хорошо, – Чалышев вскочил в седло.

«Ишь, скупой на слова», – одобрительно подумал об Алдажаре Корнев. Махмут побежал зануздывать лошадь бородатого казачины. А день уже заметно угасал. Солнце скрылось за белесую пелену, накатывающую со стороны гор.

Спустя полтора года

Прошло около полутора лет после того, как ушел за кордон полковник Сидоров. За это время уже выгорела один раз от лютой жары степь: за лето ни дождичка, вместо дождей пыльные бури. Они налетали внезапно, часто и с разных сторон. Осенью было не лучше. Земля под снег ушла сухой, а после снег начисто сдуло ветрами, унесло к горам, наставив там заструги.

Но следующей весной зато снега вернулись в степь талыми водами. От них, как от хорошей опары поднимается квашня, поднялись в рост человека травы и затопили все кругом. Начала меняться жизнь. Хотя все еще была неустроенная и голодная, полная тревожными, как ночной волчий вой, слухами. Еще рыскали по Семиречью всякие банды. Они налетали так же внезапно, как пыльные бури, и так же внезапно исчезали, оставляя после себя то лежавшего навзничь комбедовца, то сожженный сельсовет, то след от угнанной отары. Даже в самом Джаркенте редкая ночь проходила спокойно, без стрельбы.

Наступил июнь. Душными полднями, когда возле дувалов исчезали, будто провалились куда-то, тени и все кругом, раскалясь добела, слепило глаза, когда ущербленный серп полумесяца на крыше древней мечети сверкал, как второе солнце, на улицах города трудно было встретить человека.

Старый Ходжаке в такое время любил полежать в саду на ватном одеяле у арычка. Но сегодня уже давно постелила ему Магрипа на привычном месте, а он все продолжал бродить то по двору, то по саду: где подпорку под веткой переставит, где листья в кучу сметет.

– Ходжаке, а Ходжаке! – в который уже раз окликает его Магрипа. – Чего по жаре ходишь? Испечься захотел.

Старик в ответ недовольно сует острыми, выпирающими, как верблюжьи горбы, лопатками и молчит. На глаза ему попадается спрятанный за дверную притолку мастерок. Он ногтем соскребает приставшую к нему глину и после некоторого раздумья идет к арычку, пересекающему двор, отводит от него маленький – ручеек, направляет ручеек к заполненной глиной ямке и принимается катать продолговатые, похожие на бобы колобки.

Скатав колобок, критически оглядывает его, щуря выцветшие, как бы сбрызнутые влагой глаза, и укладывает свое изделие в выбоины наверху дувала. А то, ловко орудуя мастерком, подцепляет бесформенные куски глины и одним взмахом всаживает в выщербленные места. Так он работает до тех пор, пока рядом не останавливается русский парень. Он явно изнывает от жары. Расстегнутый ворот белой косоворотки у него обвис сырой тряпкой, жилистая, очень крепкая шея лоснится от пота. На парне синие галифе из тонкого сукна, старательно начищенные сапоги, в складках которых уже нашла себе уютное местечко мелкая, похожая на ржаную муку дорожная пыль. Это сотрудник ЧК Алексей Сиверцев Увидев старика, он удивленно вытаращил глаза и спросил:

– Вы зачем, аксакал, в такую жару работаете? – Затем он оглядел дувал, провел тыльной стороной ладони через весь лоб и улыбнулся. На щеках у него и на подбородке задрожали малоприметные ямочки. И все в этом парне стало вдруг ясным, простым. Он как бы весь оказался на виду. И в то же время в горделивой его осанке, во взгляде угадывалась такая внутренняя сила, которая должна обязательно удивить когда-нибудь чем-то совершенно необычным.

Ходжамьяр усмехнулся, шагнул ближе к дувалу и спросил:

– Почему не можешь, Алеша, научиться какие слова надо говорить, если человек занят делом?

– А какие, ата?

– Можно сказать, бог помогай, можно ассалаумагалейкум.

– Все одно тяжело и после таких слов в эдаком пекле с дувалом возиться.

– Совсем не тяжело. Это же мой теперь дом, и сад мой, и дувал. Все мое, все советская власть дала Ходжамьяру. Теперь не могу без дела сидеть. Даже спать теперь не могу. Ночью лежу, насыбай из шакши таскаю, а сам думаю: как это? У бедняка Ходжамьяра и вдруг дом? Не шайтан ли подстроил все? Не сон ли это? Вдруг все назад вернется. Только подумаю так, а сон и убежит от меня, как джайран от охотника. Тогда я в сад выйду, дувал рукой потрогаю – есть дувал. Сад, дом есть. Слава аллаху, подумаю, не шайтан подстроил и не сон это, – старик со значением подмигнул и, притворно вздохнув, добавил: – Оказывается, хозяином тоже нелегко быть, Алеша, а я и не знал этого.

– А вы верните дом и сад Токсамбаю. И снова в батраки к нему. Сразу будет легче, – в тон старику предложил парень.

– Тебе, Алеша, тоже нелегко в жару ходить, а ходишь, – хитро прищурил один глаз Ходжамьяр и показал корешки зубов, щелявых, изъеденных до корней.

– Я-то? – смутился парень.

– Гляди, – старик обвел вокруг рукой, – ты один на всю улицу. О тебе и говорю, значит.

– В горсовет шел. Вас увидел и остановился.

В горле у Ходжамьяра что-то запищало. Он всплеснул руками и привалился к дувалу. Плечи у него запрыгали. Когда насмеялся досыта, оттер рукавом слезы, застлавшие глаза, и сказал:

– Горсовет против дома, где живешь, стоит. Оба они в том конце, а ты в этом. Может, не на старом месте горсовет. Переехал?

Сиверцев носком сапога принялся копать ямку в дувале.

– На старом.

– Тогда ты заболел от жары, пожалуй, и спутал дорогу. Доктора бы надо скорее звать, лекарство бы скорее пить, – старик прищурил второй глаз, – пока ты мне дувал не разбил совсем, да ушла доктор, Алеша, – показал он на крайнее окно дома. – Видишь, закрыто.

– Вижу. А куда она ушла? – спросил как бы между прочим Сиверцев.

– Не знаю, – пожал плечами Ходжамьяр и положил на дувал мастерок. – Скоро, думаю, вернется. А тебе давно за нее хотел большой рахмет сказать. Правильный совет дал, чтобы у меня ее поселили. Дом вон какой большой, пускай живет. Старухе моей веселее, мне веселее. Где заболит, докторша сразу лечит. Ой-бой, как лечит хорошо.

– Хорошо лечит? – переспросил Сиверцев, удивленно вскинув брови. Переспросил, чтобы еще раз услышать, какой хороший доктор медицинская сестра Маша Грачева.

Старик обиделся:

– Почему не веришь Ходжамьяру? Разве Ходжамьяр слова на ветер бросает?

– Верю, ата, – Сиверцев отвел взгляд от прикрытого ставней окна, вытер ладонью шею.

«Хорошо лечит!» – Он вдруг подумал, что когда-то не замечал Машу, и это показалось почему-то неправдоподобным. Вернее замечаль-то он ее замечал всегда, но встречи с ней его не волновали так, как сейчас. Он не ждал их, не думал постоянно о них, хотя больше года служил с Машей в одной части. За это время не раз они оказывались рядом в боях, не раз одна и та же пуля разыскивала их обоих и не находила. А три месяца назад, встретившись после долгой разлуки, они случайно задержались ночью на скамейке возле этого самого дома. Над головами плыли звезды, Млечный Путь походил на распущенную косу. «У Маши такая же, – подумалось ему неожиданно, – и она ее кивком головы забрасывает за спину».

– Вон, Алеша, смотри! Звездочка покатилась!

– Та-то.

– Ага. Вон еще. Да не там, сюда гляди, – и Маша взяла его за плечи, повернула. – Сюда. – А голос у нее почему-то осекся.

От теплых девичьих рук кинуло в жар, перехватило дыханье, и он придвинулся к девушке, заглянул в мерцающие глаза. Когда заглянул, сразу вспомнил, какие они ласковые, какие в них теплятся коричневые крапинки у самых зрачков. И все другое вспомнил тогда и понял вдруг, что без Маши ему было бы труднее прожить тот год. Просто невозможно даже было бы прожить его.

А позже Маша уронила лицо в ладони и тихо сказала ему:

– Ведь и я, Алешенька, тоже давно тебя…

Это было в тот же вечер. Нет, не в тот, потому что на востоке уже всходило солнце, и, следовательно, это было утром следующего дня.

Теперь Маша живет в доме Ходжамьяра. Через считанные часы она уедет на курсы в Верный. Ему тоже предстоит поездка, только в другую сторону – за кордон.

– Так я пойду. Хотел проститься с Марией Тихоновной. Уезжаю завтра, – протянул Сиверцев руку старику.

– Далеко?

– Даже вам, ата, хотя вы и отец нашего Махмута, не могу сказать.

– Не говори. Сам, может, узнаю, если захочу.

– Думаете, Махмут скажет?

– Махмут не скажет. А он с тобой едет?

– Нет.

– Куда же он ушел? Вчера еще ушел из дома и не вернулся. Ты его не видел?

– Нет. Но слышал, что бандитов каких-то поймали. Он их допрашивает.

– Бандитов, говоришь?

– Об этом весь Джаркент уже знает. И как скоро слух до народа доходит?

– Алдажар тоже в милиции?

– По-моему, он в Хоргос уехал.

– Эх, Алеша, Алеша, – усмехнулся Ходжамьяр, опять обнажив десны, – в чеке работаешь, милиция через улицу от чеке. Про бандитов, говоришь, весь Джаркент знает, а ты про одного Алдажара ничего не знаешь. Погляди вот туда, – и старик махнул рукой вдоль дувала.

– Приехал, значит. Ну, я пошел, – заторопился Сиверцев. Видимо, у него не было никакого желания встретиться с начальником милиции, и он сразу за домом свернул в переулок.

А мимо Ходжамьяра серединой улицы торопливой походкой шагал начальник Джаркентской милиции Алдажар Чалышев. На его сухом, исклеванном оспинками лице солнце не могло выжать ни росинки пота. Когда Чалышев поравнялся с Ходжамьяром, тот крикнул ему из-за дувала:

– Эй, Алдажар! Салемалейкум.

– Алейкумвассалем, – вздрогнул погруженный в свои мысли Чалышев.

– Вечером приходи, Алеке, старуха плов хочет варить. Махмуту скажи, чтобы приходил, а то он совсем от дому отбился. Явитесь, той устроим.

– Придем, ата. Ты же знаешь, где той, туда и мертвая голова катится, – кивнув, Алдажар пошел дальше.

Старик глядел ему в спину и уже жалел, что сорвалось с языка приглашение. А как было не позвать? Кровный брат сыну. Спас его, теперь вместе в одной милиции работают.

И все же не лежало у Ходжамьяра сердце к Чалышеву. Иногда он даже принимался ругать себя за то, что плохо думает про Алдажара. «Откуда беру? – удивлялся старик. – В большевики записался Алдажар, бандитов ловит. Совсем, может, он неплохой?».

А память тут же выталкивала из своих глубин то замеченный мимолетно по-волчьи яростный и короткий, как молния, блеск в глазах Алдажара, от которого словно сквозняк пробегал между лопатками, то его, похожую на гримасу усмешку, от которой тоже, если вглядеться в нее, становилось не по себе, потому что хороший человек так усмехаться не должен.

Чалышев же между тем дошел до переулка почти, но вдруг остановился.

– Айрана в твоем доме, ата, для меня не найдется с пиалку? – обернулся он к Ходжамьяру.

– Как это не найдется? – удивился старик и, заметив в конце улицы докторшу, подумал: «Не из-за нее ли вернулся?».

Кое-что старый Ходжамьяр стал примечать за Алдажаром последнее время.

Выпив наскоро несколько пиалок холодного айрана, Чалышев заторопился.

– Ну, я пошел, ата.

Однако, уходя, он постучал в комнату к Грачевой.

– Можно к вам, доктор? – и плечом прикрыл за собой дверь.

– Зачем вы меня называете доктором?

Чалышев пропустил вопрос мимо ушей.

– Ну-с, Мария Тихоновна, – усмехнулся он, – если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Вот я и решил. А то сколько вас к себе ни приглашал…

– Мне просто некогда, – перебила его Грачева. – Сейчас тоже некогда. Очень, – подчеркнула она, для убедительности скрестив на груди руки.