Текст книги "Агентство «БМВ»"

Автор книги: Александр Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

* * *

Хорош, нечего сказать! – Черкасов швырнул чуть ли не в лицо Гвоздю несколько фотографий из светской вечерней хроники. – Устроил поножовщину в «Первой формуле» – и с кем? С мужем Шиловой! Ты хоть представляешь себе, что это значит?

Черкасов прошелся по комнате, заложив руки за спину. Очутившись у окна, он некоторое время рассматривал огромный черный портрет ночного города, вставленный в алюминиевую раму.

А чего такого-то? – Гвоздь ни в малейшей степени не чувствовал себя виноватым. – Хотел прихватить за задницу его подружку, ну поцапались малость – никакой мокрухи, никаких пушек – все тихо-мирно. Стоило-то огород городить, Александр Николаевич?

А выкидной нож? – замороженным голосом поинтересовался Мамонов, расположившийся на диване – поближе к шефу. – Ты его достал первым! Теперь Шилова подумает, что кто-то из наших решил подколоть ее бесценного Кортнева. А знаешь ли ты, чем чреваты такие штуки?

Мамонов, ревниво следивший за восхождением рядом с Черкасовым новой звезды – Гвоздя, в определенном смысле ревновал его к шефу, а потому старался, чем можно, ему подгадить, хотя особенно с этим и не пережимал – просто-напросто потому, что боялся десантника.

Да какой там нож? – хмыкнул Гвоздь, наливая себе пива и жадно выпивая стакан – его огромный кадык двигался вверх и вниз, как заведенный, и это зрелище почему-то приковывало к себе внимание Мамонова до чрезвычайности. – Так, итальянская игрушка. Если на то пошло, то и у Кортнева такая же точно итальянская зубочистка имелась. Вот если ты, Мамонов, хочешь увидеть нож настоящий – тогда смотри!

Гвоздь вытащил из кожаных ножен, висевших, как маленький рюкзак, у него на спине между лопаток, огромный, отливавший воронением клинок с зазубринами у рукояти и ткнул его Мамонову чуть ли не под нос. Мамонов поморщился и тыльной стороной ладони отвел клинок от себя.

Что, не нравится? – хохотнул Гвоздь, высоко вскидывая вверх руку и пряча оружие в ножны – за шиворот пиджака. – Подумаешь, чистоплюй какой нашёлся! А кто в свое время директора «Антрацита» грохнул – не ты, что ли?

Такой случай и в самом деле имел место, и Мамонов изо всех сил старался о нем забыть – тем более что дело это было, что называется, «свойское», когда разборку устроили свои. Тогда не поделили акции крупнейшего угольного концерна, и директор Худо яров первый схватился за оружие. С тех пор Мамонов всячески убеждал себя, что стрелял в целях самообороны.

Да хватит вам грызться, – миролюбиво, со всем не так, как обычно, произнес Черкасов, закончив высматривать за окном нечто такое, что было открыто только его взору. – Ты мне, Мамонов, лучше вот что скажи – ты выяснил, что такое «Иголька»? Наверняка это тоже прозвище – известное определенному кругу людей.

У меня, Александр Николаевич, как всегда, все готово. Как в аптеке. Извольте, так сказать, глянуть.

Мамонов прошел к компьютеру, щелкнул несколькими тумблерами, проделал несложную операцию с «мышью», и на экране высветилось: «Игла гравировальная – тонкий металлический штифт с конусообразным или срезанным концом. Применяется в гравюре на металле и в литографии».

Мамонов обвел взглядом триумфатора маленькую компанию.

Ну как, Александр Николаевич? – поинтересовался он. – Теперь вы убедились, что в нашем деле нужны не одни только «гвозди»?

Гвоздь пробурчал что-то не слишком лестное в адрес Мамонова, с минуту глядел на монитор, после чего скривил рот в тонкогубой улыбке.

Хренотень какая-то… Штифт с концом… Металл, литография – это все к чему, а?

Черкасов, наоборот, словно прилип к экрану компьютера. То, что он увидел на мониторе, ему явно нравилось.

Плюхнувшись в кресло, он сплел на животе пальцы и произнес:

Ну, что я тебе говорил, сукин кот? Мансур рассказал даже то, о чем, в сущности, не имел представления. Что для этого тупого азиата какая-то «иголька»? Так… мираж. Но слово это все-таки ему в башку засело. И отложилось – потому что прозвище это довольно необычное.

Александр Николаевич, – сказал Гвоздь, невольно подтягиваясь, потому что Черкасов уселся рядом, – «Иголъка», «шпилька» – это все хорошо. Делать-то что будем? – Гвоздь норовил взять реванш у «сукиного кота», чей успех у шефа не был ему до конца понятен. – Насколько я врубаюсь, это кликуха кое-что говорит о том, чем этот Цитрус промышляет и в каких местах тусуется, – продолжал Гвоздь, пытаясь определить для себя круг проблем. – Тогда, может, нам взять Мансура – да и прогуляться с ним по этим самым местам – вдруг Мансур его узнает? Шанс, конечно, ничтожный, но все-таки есть, – добавил он.

Как ты, интересно, станешь этого самого Мансура прогуливать, – с ехидной ухмылкой произнес Мамонов, – когда ты ему из своего любимого «Люгера» выбил напрочь голеностоп? Уж лучше бы ты стрелял ему в плечо…

Дурак ты, – только и сказал Гвоздь и отвернулся. Ему, как человеку военному, было ясно, что промедли он хоть секунду – и Мансур бы ушёл.

Черкасов, надо сказать, хорошо это понимал. Некоторое время он сидел, глубоко задумавшись, после чего поднял тяжелую лысую голову и оглядел долгим взглядом своих людей. Мамонов – как всегда – смотрел ему чуть ли не в рот и готов был исполнять любое его задание. Кроме того, он умел действовать самостоятельно. Другое дело, полагаться на его инициативу Черкасов не мог и не хотел – незачем было давать «сукиному коту» слишком много воли. Он, конечно, дурак, но, как показали последние события, дурак довольно хитроумный.

Гвоздь же был исполнителем в его, так сказать, идеальном виде, хотя и с фантазиями. Правда, его фантазии распространялись в основном на боевые операции. По большому счету, Гвоздь и Мамонов были людьми вполне подходящими – так сказать, руки и вполне работоспособный мозг, вдохновляемые мощным интеллектом. На данный момент Черкасову ничего другого и не требовалось.

Значит, так, Гвоздь, – сказал он, – ты поедешь на Измайловский рынок. Там у художников главное толковище. Тебе не кажется, что ты сам и особенно твой друг Мансур чем-то походите на вернувшихся с войны ветеранов? Придется тебе вместе с Мансуром сделать вид, что вы разыскиваете бывшего однополчанина по прозвищу Иголка или Цитрус – можешь называть обе клички. Работа непыльная, но скучная и может затянуться – так что ты, Гвоздь, много не пей. – Тут Черкасов ухмыльнулся – он знал, что сколько бы ни пил Гвоздь, ему это было что слону дробина.

И не дай тебе Бог налить Мансуру: ты ж понимаешь, Гвоздь, что ему смотреть надо – и очень хорошо смотреть. Чтобы Цитруса увидеть. – Тут Черкасов нахмурился и пожевал губами. – В это я, как ты догадываешься, не очень верю, но всё-таки… Посули ему пять тысяч баксов в случае успеха… На эти бабки он сможет жить в своем Казахстане в течение лет примерно ста… Сам понимаешь, Касым его в суть своих дел не посвящал – ну и соответственно платил ему копейки. Ты все понял? – голос Черкасова неожиданно набрал страшную силу, и даже непробиваемая голова Гвоздя в плоском берете дернулась, как будто рядом с ней взорвалась граната.

Не получив никаких дополнительных инструкций, Гвоздь вышел. Мамонов расцвел.

Здорово вы его, Александр Николаевич, – сказал он. – Сразу свое место стал знать, суконка!

А ты-то – свое знаешь? – Черкасов поднял тяжёлый взгляд на своего помощника.

Знаю, – сказал как отрезал «сукин кот». – Командуйте – все выполню. Вы, Александр Николаевич, для меня все равно что капитан первого ранга!

Ну и славно, – произнес Черкасов, уложив руки на животе – вертеть пальцами. – Ты ведь не Гвоздь, ты лучше понимаешь, что такое «иголька». А потому тебе предстоит бродить по инстанциям – то есть по художественным вузам – отыскивать следы высококлассного графика-гравера, который способен сделать то, что делал Цитрус – то есть изготовлять фальшивые «грины» достаточно высокого качества. И не забудь, – огромный волосатый кулак Черкасова, которого так боялся Мамонов, замаячил в непосредственной близости от его носа, – внешность этого графика должна тютелька в тютельку совпадать с описанием, полученным от Мансура.

* * *

Плёнки давай – и поскорее! – Капустинская одарила Летову злобным взглядом и протянула к ней руку с хищно загнутыми ногтями – настоящую лапу коршуна. Боря сидел за столом и, старательно отворачивая от Маринки морду, смотрел в окно – тоже был недоволен Летовой: какого, спрашивается, хрена она смылась с Кортневым и никого не предупредила? Короче говоря, Летовой оставалось одно – стоять и «обтекать» по полной программе.

Тем не менее она сдаваться без боя не собиралась.

Нет у меня никаких пленок, – тоже довольно агрессивно провозгласила она. – Потому что я хлопнулась в обморок, когда Кортнев выхватил в «Первой формуле» нож. На него полез какой-то дебил в голубом десантном берете. Что, не нравится? Тогда увольняйте меня к чертовой матери, потому что я в жизни не думала – исходя из того, как сладко Валентина пела, расписывая цели и задачи нашего агентства, – что перед моим носом начнут сверкать ножи!

Ишь какая слабонервная, – ядовито сказала Валентина. – А вот с Кортневым бежать через заднюю дверь тебе духу хватило!

Маринка устало присела к столу и, облокотившись на столешницу, оперлась подбородком на руку.

Ну что вы от меня хотите, а? – спросила она, обращаясь, скорее, к Борису, нежели к пылавшей злобой Капуетинской. – Неужели не понятно, что Игорь мигом раскусил нашу комбинацию с внучкой Авилова и мне оставалось одно: предстать перед ним в роли доморощенной Мата Хари! Для не слишком образованных сотрудников конторы, – тут Летова возвела русалочьи глаза на Капустинскую, – могу дать разъяснение, что это была шпионка международного класса. Так, кстати, Игорь меня и назвал.

Нет, вы только подумайте, – взвыла Капустинская, хотя было видно, что она начала постепенно сбавлять обороты. – Она его уже Игорем величает! – Капустинская пристукнула по столу массивным донышком, чашки, из которой она пила кофе. – Для нас он «объект» – и больше ничего. Всякое сближение с «объектом» является для сотрудника агентства серьезной оплошностью – это как минимум.

Летова вскочила с места и принялась расхаживать по комнате.

Хорошо. Увольняйте меня! А как мне было его называть? Господин подозреваемый? Впрочем, это не главное. Главное, что мы его недооценили. «Измайловский парк», «Измайловский парк», – скривив губы, протянула Марина, намекая на версию Капустинской о влюбленной якобы в Кортнева дурочке из парка, роль которой она, Летова, должна была сыграть. – Да он сразу догадался, что я ищейка Шиловой. Как только узнал, что у пенсионера Авилова никакой внучки нет. А еще он сказал, что Шилова хочет его убить. Вот!

Что такое? Убить? Да ты что – белены объелась? – вскричала Капустинская, получая новую возможность для проявления своего холерического темперамента. – Это с какой же стати? Да она на свои миллионы знаешь какого Кортнева себе купит?..

Да знаю, знаю – лучше прежнего! – закончила за нее Марина, оскалив рот в злобной ухмылке. – А ведь ты сама мне говорила, что Шилова любит Кортнева, – как тогда?

Красная, растрепанная Капустинская промолчала.

Если любишь, кроме того, кого любишь, – никого не надо! – вдруг завопила Марина, размахивая руками, словно мельница. – Понимаешь! Никого! – А знаешь, что мне еще сказал Кортнев? – снова напустилась она на Капустинскую, – знаешь? Он сказал, что Шилова живет по принципу «лучше мертвый, чем неверный» – вот так-то!

Летова уселась за стол и налила себе из огромного кофейника Капустинской кофе, тем самым положив конец этой истерической вспышке. Она очень устала – от придирок Капустинской, от недоброжелательности Бориса, а более всего – от собственных чувств, которые возникли у нее к Кортневу, но не находили выхода. Летова пребывала в полнейшей растерянности, а потому всякое замечание на свой счет воспринимала чрезвычайно нервно, если не сказать агрессивно.

Настала тишина. Даже Валентина поняла, что на Летову больше давить нельзя. Тем более что у нее не имелось причины не доверять ее словам – Капустин-ская считала Летову честной – даже слишком честной для того занятия, которое они себе избрали.

Все это очень мерзко, – неожиданно произнёс Борис, выступив – к большому удивлению Валентины – в поддержку Летовой. – С мокрухой мы до сих пор дела не имели.

Ты о чем это? – осторожно поинтересовалась Валентина, хотя отлично понимала, о чем говорят Борис. – Да это она так, от нервов.

Черта с два, от нервов! – произнес Борис, пытаясь на ощупь отыскать на столе штопор, чтобы открыть бутылку с любимым вином Капустинской. – Сдается мне, что твоя Шилова – та еще штучка – и Летова совершенно права, что ее опасается. Если ты, Валентина, еще раз ради нее подставишь под удар Ма-ришку, то я… да куда же, черт возьми, запропастился штопор?

На, выпей скорей и подумай хорошенько. – Капустинская добрела на глазах – она собственноручно откупорила бутылку «Монастырского» и вылила в кружку Бориса, по крайней мере, половину её содержимого. – Ну как, скажи, я могла подставить Летову?

А чего тут думать? – Борис, однако, вино выпил и даже с большим удовольствием. – Подставила – так нечего теперь отпираться. Что она могла сделать, если Кортнев ее расшифровал? Каюсь, и я был не лучше тебя, когда отправлял Марину на встречу с этим пижоном. Мы на чем основывались? На слабенькой теории, что Кортнев болван и о лжевнучке Авилова справок наводить не станет. А он – навел. А в резерве у нас имелась версия, что якобы она, Летова, увидела Кортнева в Измайловском парке и полюбила с первого взгляда, а потом выследила. Согласись – эта выдумка вообще не выдерживает никакой критики! Но заметь – даже при этом Летова свое задание выполнила – и Кортнева в ресторан отвела. Хотя, конечно, и заставила нас поволноваться. А то что не смогла сфотографировать – с нее взятки гладки – если у нее перед носом и в самом деле поножовщина началась. Но мы об этом скоро узнаем – когда выйдут вечерние бульварные издания, где любят смаковать всевозможные скандалы. Там наверняка и фотографии будут – найдется, что показать твоей Шиловой!

А она за это нам заплатит? – ехидно поинтересовалась Капустинская, тоже отхлебывая «Монастырского». Злоба у нее убывала с каждой минутой. Валентина была женщина отходчивая, но ехидства у нее всегда имелось с избытком.

Заплатит, не волнуйся, – сказала столь же вспыльчивая и отходчивая Летова, успевшая, как и все, приложиться к чаше. – Ведь она за что платила? Не за фотографии, а за то, чтобы я ее Кортнева в ресторан вывела – так?

Так, – вынуждена была согласиться Капустинская. – Но уж больно не солидно к ней приходить с пустыми руками – даже без снимков.

Солидно – не солидно, глупости все это, – веско сообщил свое мнение Борис, откупоривая новую бутылку с «Монастырским», которое, как оказалось, очень хорошо скрепляло дружеские узы сотрудников. – Меня другая проблема беспокоит, – сказал он, глядя на Валюшку. – Ты вот Летовой не веришь, а сама-то работничка Шиловой видела – того, что в «жигулях» во дворе сидел? Чистый вампир! Как думаешь, почему он во дворе отпивался? – Борис привстал и навис всей своей мощной четырехугольной фигурой над Капустинской. – А очень просто – нас проверял! Не верит нам особенно Шилова – вот что. Или того хуже – уже про себя кое-что решила, а нас – ясное дело – в известность ставить не собирается! Так-то!

Оба помолчали, потому что под словами Бориса – «про себя кое-что решила» – скрывалось такое ужасное подозрение, что его даже и обсуждать особенно не хотелось. Капустинская, разумеется, помнила личико посланца Шиловой – с такой физиономией было хорошо в безлунную ночь выходить на большую дорогу с вострым ножичком. Валентина, кстати, ни минуты не сомневалась, что ножичек у того ублюдка имелся, а скорее всего – что-нибудь куда более смертоносное.

Вы о чем это? – удивилась Маринка, которая Серебрякова не видела и теперь недоумевала по поводу личности, которую обсуждали Борис с Валей.

Да так, – стараясь изо всех сил выглядеть равнодушным, чтобы не пугать Летову, сказал Борис. – Был один тип во дворе – от Шиловой. Сидел в «жигулях» и следил за подъездом вместе с нами.

Да вы что? – вскричала Марина, мгновенно возвращаясь к прежнему возбужденному состоянию. – Так Кортнев наверняка какого-нибудь такого «работничка» и имел в виду, когда говорил, что Шилова убить его хочет. Не станет же она сама ручки марать. Потому он и цитату из древних приводил – ту, что Шилова повторять любит. – Маринка пощелкала в воздухе пальцами, вспоминая слова вице-президента. – Да вот: «Лучше мертвый, чем неверный». Думаете, просто так все это? Черта с два! Короче, Кортневу надо всё рассказать!

Последнюю фразу, признаться, Маришка произнесла с ложным пафосом. На самом деле в ресторане она и так уже выболтала Кортневу под коктейль «Джордан» абсолютно все – даже о подозрениях Шиловой в его гомосексуальности. Но теперь вдруг поняла, что о многом не знает и события – того и гляди – могут принять иной оборот – куда более серьезный, чем ей казалось вначале.

Ты с ума сошла? – коротко осведомилась холодная и острая, как лезвие бритвы, Капустинская. Период «оттепели» у нее завершился. – Разве так можно обращаться с клиентом, тем более с таким щедрым, как Шилова?

А она, твоя Шилова, не только щедрая, но ещё и безжалостная. Мужа вот убить хочет – как это тебе? Или в уставе предприятия «БМВ» такого рода услуги тоже зафиксированы? – точно так же холодно спросила Летова, вспомнив, что на худой конец у нее остался телефон Кортнева – не его самого, разумеется, а его матери – на тот случай, если бы у нее, Летовой, возникла необходимость с ним связаться. Насколько она поняла, мать Кортнева не слишком жаловала свою невестку.

Послушай, девочка, – произнесла Капустинская, наливая себе щедрую порцию «Монастырского», которое она пила, как сердечник – валокордин. – Давай закончим на этом, ладно? Тебе кто про намерение его убить сказал – Кортнев? Правильно. Взял тебя, как дуру, на дешевый романтический понт, сдобренный кровавыми страстями. А сам, между прочим, наверняка хотел одного – выведать с твоей помощью побольше о планах своей супружницы. Уверена, что ты ему много чего порассказала – если не все! Впрочем, – Валюша поднялась с места и тронула краем своего стакана стакан Летовой, – давай-ка лучше помиримся. Нам еще работать и работать – а что там у Шиловой в семействе происходит – нас не касается. Как говорится, двое дерутся, третий – не лезь. Сегодня я пойду к ней и скажу, что ты задание выполнила – то есть Кортнева в ресторан сводила и убедилась, что на женщину он реагирует как настоящий мужчина. Дальше пусть она поступает, как ей вздумается. На этом наша служба у нее завершается. Борис прав. Наверняка ваше с Кортневым посещение «Первой формулы» не прошло незамеченным – тем более, как ты говоришь, там еще и драка наклевывалась. Ты не сфотографировала, так нашлись люди поумнее тебя, которые в этот момент не зевали и щелкали затворами. Впрочем, им за это деньги платят. А нам – совсем за другое – уяснила?

Летова, не ответив, лишь коротко кивнула. По поводу этого дела она придерживалась совсем иного – так сказать, особого мнения.

* * *

Серебряков с бесстрастным выражением лица прохаживался по опостылевшему двору. Он и в машине успел насидеться, и к ларьку сходить – попить пивка, правда, задолго до того, когда в дом № 18 должны были заявиться интересовавшие его люди. В кармане у Серебрякова лежали две фотографии: одна – вице-президента Кортнева в давние студенческие годы и вторая – некоего молодого человека по имени Сергей, к которому, как полагал Серебряков, Игорь Кортнев так зачастил в последнее время.

Насколько Серебряков успел узнать, приятель Кортнева по имени Сергей Штерн происходил из старинной, чуть ли не аристократической фамилии, чьи предки доблестно служили отечеству на полях славы во времена Крымской, Японской и Мировой войн. Потом, правда, в семье дела пошли худо. В конце сороковых дедушку арестовали как члена антинаучной группы вейсманистов—морганистов, а папаша Сергея – тогда студент Московского университета – настолько был этим арестом напуган, что из желания жить спокойно торжественно отрекся от деда, чего Сергей так и не смог ему простить. Оттого, наверное, и его собственная жизнь пошла наперекосяк. Когда его родители развелись, он остался жить у алкоголички-матери, хотя имел возможность переехать в трехкомнатную квартиру отца на Сретенке. Мать – помимо тихого пьянства – имела склонность к рисованию, в частности, к живописи, и сумела привить ее своему непутевому сыну, который дурно учился в школе и имел «отлично» только по пению и рисованию.

По этой, вероятно, причине Сергей Штерн, принадлежавший к сливкам московской элиты, вместо того чтобы отнести документы в Московский государственный университет, назло своему папаше – профессору-историку марксизма – подался в художники и отнес документы в МАХУ. Папаша-марксист, разумеется, негодовал, но мать была в восторге, потому что Сережа Штерн, выбрав себе жизненное поприще, окончательно подтвердил свой разрыв с отцом.

С Игорем Кортневым все было по-иному. Красавец родом из простой рабочей семьи – так что его внешность маркиза XVIII века ехидные девчонки из училища приписывали греху его прапрабабки в полумраке барской спальни. Зато рисовать он начал с детства и занимался этим с огромным удовольствием – что девочки тоже, отчасти, приписывали генам неизвестного князя или графа с художественными наклонностями. Так или иначе, но для Кортнева с детства существовал только один путь – в художественное училище.

Игорь был самым талантливым графиком на курсе – он умел делать такие гравюры, что его преподаватели выпучивали глаза и говорили, что ему место не в двадцатом, а в шестнадцатом веке – когда жили и работали великие художники-графики Дюрер и Кранах.

Однако в девяностые годы века нынешнего в силу известных обстоятельств многие художники – а тем более графики – почти лишились возможности зарабатывать на жизнь. Живописец, кидавший на холст фунты краски, еще был способен как-то обеспечить себе пропитание – поскольку плоды его творчества могли украсить столовые и спальни обеспеченных людей, но графики популярностью не пользовались.

Серебрякова не удивляло, что Кортнев женился на богатой Шиловой. В то время многие продавали себя – в том или ином смысле, – даже люди с именами, большими именами…

Другое дело, Сережа Штерн… Он мог уехать куда угодно – хотя бы потому, что у него чуть Ли не в любой развитой стране мира имелись достаточно влиятельные родственники – белоэмигранты в прошлом. К примеру, в Австралию. Серебряков узнал, что у Штерна там был дядька-заводчик. Причем не просто заводчик, а заводчик породистых лошадей…

Как ни странно, Серебрякову не составило труда получить все эти сведения в течение нескольких часов. Как художник-график Штерн ничем себя не прославил, но как душа застолий и гулянок был знаменит и пользовался популярностью среди своих приятелей. Серебрякову было достаточно снять трубку и под видом старого знакомого справиться у сокурсников Штерна о его судьбе.

Серебряков перевел взгляд на часы – время, когда в квартиру должна была заглянуть «сладкая парочка», истекало. Во дворе не было уже никого – даже школьников или студентов ближнего колледжа, которые иногда забегали домой перекусить. Обеденный перерыв подходил к концу – это было ясно, но ни Сергей Штерн, ни Игорь Кортнев во дворе до сих пор так и не объявились.

Были ли они гомосексуалистами, как думала о них Шилова? Серебряков сильно в этом сомневался, хотя причин думать обратное у него тоже не было. Порок всегда был силен, но времена изменились и то, что раньше было известно очень узкому кругу людей, становилось нынче всеобщим достоянием, обретая силу скандала, который, казалось, лишь способствовал еще большей популярности всякого рода отклонений от нормы – особенно у людей с так называемым «художественным типом мышления».

Когда Серебряков пришел к выводу, что дольше ждать Кортнева или его приятеля Штерна бессмысленно, он начал действовать.

Прежде всего он совершил прогулку к своим видавшим виды «жигулям» и взял из багажника набор отмычек. Потом он заглянул в салон и добыл оттуда пистолет системы ТТ с глушителем.

Уложив оружие в подмышечную кобуру, Серебряков неторопливо переложил в брючный карман отмычки и, оглядевшись, отправился к подъезду дома № 18 – исследовать квартиру пенсионера Авилова.

До пятого этажа он добрался без всяких проблем.

Грохнула дверь лифта. Серебряков вышел и, увидев композиторшу Катковскую, которая курила возле двери квартиры Авилова, ласково улыбнулся и сказал:

А я ваш сосед и тоже курю. Это вы баночку от кальмаров для курильщиков на подоконник поставили?

Положим, я, – согласилась красивая Катков-ская в джинсах и в «голой кофте» не по сезону, – но только вас я не знаю. Раньше у Авилова другой квартирант жил – Сережа Штерн. Правда, сюда он наезжал редко, но, когда мы встречались, всегда был очень вежлив и предупредителен. Другими словами, умел за женщинами ухаживать, – с намеком добавила она.

Ну, – сказал Серебряков, – вы меня еще не знаете. Внешность у меня, может, и неприметная, но к женщинам я отношусь хорошо, заверяю вас…

Ну и слава Богу, – отозвалась Катковская, – а вообще-то – поживем-увидим, – и ушла к себе в квартиру.

Серебряков, достав отмычки, за какую-нибудь минуту открыл дверь квартиры Авилова и вошел, плотно притворив ее за собой. Он не испытывал никакого волнения, во-первых, потому что не волновался никогда, а во-вторых – потому что долго задерживаться здесь не собирался. Вошел – и ничего не увидел. Вернее, он увидел дешевую мебель польского производства, несколько книг, стоявших на полках, – да и все остальное, что составляло небогатое достояние проживавшего здесь раньше старика. Он не увидел главного – вещей, принадлежавших Сергею Штерну – художнику-графику.

Квартира была тщательно убрана и вычищена и выглядела обжитой, но никаких следов проживания художника у пенсионера Авилова Серебряков не обнаружил. Это было странно: времени с того момента, как в доме № 18 в последний раз появился Кортнев, прошло не более полусуток, а Серебряков знал, что одна из комнат захламлена до крайности. Он походил по комнатам, заглянул даже во встроенный платяной шкаф, но ни одного предмета, имевшего хотя бы отдаленное отношение к быту художника, не обнаружил. Окончательно убедившись в том, что Сергей Штерн съехал с квартиры Авилова, Серебряков выдвинул в центр первой комнаты кресло и уселся так, чтобы ему была видна прихожая и входная дверь. Тимофею предстояло дать ответы на несколько непростых вопросов, прежде чем отправляться с докладом к Шиловой. И главный из них был – отчего так поспешно бежал из квартиры № 14 приятель Кортнева Сергей Штерн, если они с вице-президентом ничем предосудительным там не занимались, а всего только мило проводили время, к примеру, пили пиво и болтали?