Текст книги "Агентство «БМВ»"

Автор книги: Александр Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

У Гвоздя имелся приятель – инвалид афганской войны, у которого он и позаимствовал кресло на колесиках для Мансура. Обрядив последнего, как положено – то есть напялив на него камуфляжную форму, кепку с длинным козырьком, – Мансур должен был наблюдать сам, а вот видеть его лицо посторонним необязательно – а главное, утвердив повыше его скованную гипсовой повязкой ногу как свидетельство геройства на неизвестно какой войне, – Гвоздь повез Мансура на Измайловский рынок.

Куда едем, э? – поинтересовался Мансур. Время от времени он снимал свою фуражку с длинным козырьком и принимал в нее лепту, которой сердобольные граждане награждали его за полученную рану. Никто из них и представить себе не мог, что тот, кто катил Мансура на тележке, перед этим всадил ему в ногу пулю.

Куда, куда? К художникам, конечно, – ответил Гвоздь, похлопывая Мансура по плечу и давая ему тем самым понять, чтобы тот не слишком часто снимал перед публикой кепку. Существовала вероятность, что дичь могла заметить охотника раньше, чем тот – свою жертву. – Есть соображение, что Цитрус – или Иголька, как ты его называешь, – художник. И вообще – говорить буду я, а твое дело – молчать и вращать глазами, – добавил Гвоздь с мрачной ухмылкой. – Какой из тебя, к черту, «афганец»? Ты только на себя посмотри – типичный мусульманин-моджахед!

Гвоздь вырулил тележку с Мансуром на линию, уставленную палатками и подобиями домиков в стиле «рюс» – времянками, где торговали всевозможными кустарными изделиями, батиком, матрешками и прочим товаром в таком же роде, включая и живописные полотна в позолоченных рамах, которые только с большой натяжкой можно было назвать произведениями искусства.

Гвоздь плохо разбирался в искусстве. Вернее, не разбирался в нем вообще. Зато у него была интуиция разведчика, который много раз ходил за линию фронта и одним только чутьем умел выявлять вражеские огневые точки и расположение противника.

Выбрав ничем на первый взгляд не отличавшуюся от прочих палатку, Гвоздь подкатил к ней тележку с Мансуром и обратился к румяной красавице в платке с петухами – образчике своего товара.

Здорово, Машуня, может, скажешь, где мне найти Цитруса? Тут его кореш приехал – с фронта, понимаешь? – Гвоздь многозначительно ей подмигнул и ткнул пальцем в Мансура, который, будто марионетка в итальянском театре, в тот же момент задергал руками и ногами и радостно заулыбался – но не потому, что ощутил важность минуты, а потому, что Гвоздь весьма болезненно его ущипнул.

Ты ошибся, солдатик, – в столь же непосредственной манере ответила десантнику «Машуня» в платке с петухами. – Никакого Цитруса я не знаю. Кстати, и тебя тоже, парень.

Гвоздь радостно осклабился. Во-первых, «Машуня» ему весьма приглянулась – своими телесными достоинствами, а во-вторых – он приметил в ее ларьке несколько крохотных картинок в рамочках, которые никак не походили на образчики основного товара, выставленного «Машуней» на прилавок. Это навело Гвоздя на мысль, что она, возможно, знакома с кем-нибудь из художников или, по крайней мере, берет у них товар на реализацию.

Ты чего это так разволновалась? Ну не Цитрус его звали – так Иголка – или, может, еще как-то. Какая разница? Главное, к нему приятель вернулся – оттуда, – снова подмигнул Гвоздь и коснулся краем большого пальца своего десантного берета. – Там свои настоящие имена мало кто называл, понятно?

Так вот, значит, где барон фон Штерн все это время пропадал, – радостно потерла руки «Машуня» и широко ухмыльнулась Гвоздю. – А мы все думали, куда он делся?…

Давай-ка, Машуня, по этому поводу выпьем, – мгновенно вторгся в эту паузу Гвоздь, уже доставая из-за сиденья коляски Мансура бутылку коньяка «Курвуазье», стоившего по нынешним временам целое состояние. – За возвращение, так сказать, его друга. – Гвоздь намеренно никак не называл Цитруса. Во-первых, он только что узнал еще одно его прозвище – ну и конечно, опасался совершить ошибку. Сейчас самое главное было для него выяснить, являлись ли «Цитрус», «Иголка» и «барон фон Штерн» одним и тем же лицом – или это было просто случайным совпадением – как случайным было имя Машуня, которым он назвал женщину в ярком платке и как будто бы попал в цель… Или не попал?

«Машуня» заколебалась.

Сейчас самая торговля… – неуверенно произнесла она, не отрывая, однако, взгляда от бутылки с французским коньяком. Погода стояла промозглая, и было ясно, что молодая женщина была не прочь согреться, так сказать, изнутри – тем более таким качественным напитком.

Гвоздь вытащил из кармана несколько измятых долларов.

Хватит, чтобы твоя палатка закрылась на обеденный перерыв?

Перед таким искушением молодая женщина в петухах устоять не смогла.

Ну ладно, – сказала она, – раз такое дело, тогда я закрываюсь. На полчаса! – громко провозгласила она, будто бы объясняя окружающим причину своего такого некоммерческого поведения.

В следующую минуту тканевые створки палатки запахнулись, и пространство Измайловского парка вокруг «Машуни», Гвоздя и Мансура разом сузилось до размеров небольшого павильончика.

Гвоздь мигом разлил коньяк. Он прекрасно знал, что объявленные «Машуией» полчаса являются, так сказать, чисто символическими временными рамками – дальше уж как пойдет, – а потому решил извлечь из общения с торговкой максимум полезной информации. При всей своей нечуткости и душевной глухоте, Гвоздь, как начальник группы захвата в прошлом, хорошо знал, что для того, чтобы разговорить человека, необходимо подвигнуть его на беседу о собственных трудностях. В том, что они имелись, Гвоздь не сомневался – за то время, пока они с Мансуром находились у палатки «Машуни», к ее платкам не подошел и не приценился ни один человек.

«Машуня» разом вытянула грамм сто «Курвуазье». Гвоздь тоже пригубил коньяк, но Мансуру ничего не дал, сказав, что его приятелю доктор запретил и говорить, и пить.

У него особой формы гангрена, – не моргнув глазом, сообщил он. – Болтовня и алкоголь для него все равно что яд.

«Машуня» не возражала. Гвоздь временами воздействовал на людей, как удав – холодный, оловянный взгляд «десантника» будто завораживал человека и заставлю! смотреть прямо в его похожие на пули гляделки – и соответственно выполнять его команды. Кроме того, Гвоздь, в определенном смысле, обладал обыкновенным человеческим обаянием и был мастером посудачить на житейские темы… Вызубренное за годы службы Гвоздь помнил свято – человеку всегда более всего интересен он сам и разговор о его судьбе и жизни.

Ты – из Строгановки? – наобум спросил он, когда «Машуня» хлопнула еще грамм пятьдесят из пластмассового стаканчика. Строгановское высшее художественное училище было единственным учреждением такого рода, которое он знал – да и то потому, что жил неподалеку. – Я это к тому, что наш приятель закончил какое-то художественное учебное заведение. Скорее всего, отделение графики.

Куда мне, – сказала «Машуня», – я только ЦХШ – центральную художественную школу смогла закончить. Пошла бы дальше учиться, но тут в стране начались разные изменения… Ну я и подалась в торговлю… Сейчас, чтобы учиться, деньги нужны…

Нужны, Машуня, нужны, – сочувственно сказал Гвоздь и выложил ей на прилавок еще одну кучку мятых долларов. Не много, так – около двадцати – мелкими купюрами. – Но еще больше мне нашего друга найти нужно – видишь, его приятель в каком состоянии? Каждую минуту может коньки отбросить. Хотелось бы ему хотя бы перед смертью с товарищем обняться. – Гвоздь смахнул с оловянного глаза воображаемую слезу и даже вытер рукавом куртки абсолютно сухую глазницу.

Господи, да Серегу Штерна раньше найти было – плёвое дело! Он ведь из МАХУ – чуть ли не каждый день здесь ошивался, – сказала Машуня. – А вот с некоторых пор пропал, бедняга. Говорили, на войну какую-то уехал… В Абхазию, что ли?.. Я разве знаю?

Гвоздь почувствовал, что его выстрел лег рядом с целью. Не в яблочко, конечно, но близко. Но с него и того было довольно.

А кто здесь его хорошо знает – по-настоящему хорошо? – спросил он и налил «Машуне» полный стаканчик «Курвуазье». В нем было как минимум грамм сто пятьдесят. Закусывать в палатке было нечем, и Гвоздь надеялся, что эта доза основательно развяжет «Машуне» язычок.

Раньше здесь поблизости торговал один красавчик – по прозвищу Маркиз. Товар – так себе носил, неходовой – все больше офортиками пробавлялся, а потом как-то так вышло, что они вместе с Серегой Штерном взяли – да и пропали разом, будто в воду канули, – сказала девица, явно обалдевшая от «Курвуазье». Было видно, что сейчас ей хотелось одного – завалиться куда-нибудь в укромный уголок и предаться объятиям Морфея – здешние торговцы поднимались ни свет ни заря и постоянно клевали носом. – Этот Маркиз Сержа Штерна знал хорошо, – добавила она заплетающимся языком, – при мне они не раз водку пили и трепались – да и торговали вместе, подменяя один другого.

Гвоздь, несмотря на то что девица с каждой минутой пьянела все больше, отпускать ее не торопился. Он прошел в глубь палатки, перетрогал и пересмотрел несколько платков, которыми торговала женщина, и, наконец, выбрав самый дорогой – черный с золотыми петухами и геометрическим орнаментом, – сказал:

Вот этот мне нравится. Хочу взять в подарок его вот мамаше. – Гвоздь ткнул большим пальцем в сторону Мансура. – Но только, Машуня, – уговор. Ты вот все твердишь, что и Штерн, и Маркиз этот – его приятель – куда-то запропали. А есть ли другой, кто знал бы их как облупленных – этих ребятишек? Скажешь, а? Мой раненый товарищ, – тут Гвоздь свинцово посмотрел на Машушо, – если ты не поторопишься и не проводишь нас, к кому надо, – может, знаешь ли, до встречи и не дожить!

* * *

К вам Серебряков. Только что пришёл, – сообщила секретарша Шиловой и стала у двери руки по швам. Задавать ей вопрос – взволнован ли в этот момент был Серебряков и как он при этом выглядит – было все равно что справляться о состоянии мумии.

Поскольку выяснить настроение Серебрякова заранее не представлялось возможным, Шилова ни о чем расспрашивать Зинаиду не стала и лишь попросила ее проводить Серебрякова в свой кабинет.

Когда Серебряков вошел, он увидел прежде всего спину своей хозяйки. Шилова, по обыкновению, стояла у окна, разглядывая то, что творилось за толстым, тонированным стеклом кабинета. Диана Павловна сама выбирала время, когда оборачиваться и буравить взглядом своих подчиненных. Этот метод имел еще одно преимущество – Шилова всегда первая видела своего приближенного, когда он еще не был готов встретиться с ней взглядом.

По-моему, Тимофей, – сказала она, – сегодня у тебя очень озадаченный вид. – Ни один человек на свете не смог бы определить, озадаченный или нет имел Серебряков вид и можно ли было вообще упоминать о таком феномене, разумея его особу, но Диана, рассмотрев его отражение в толстом стекле, говорила об этом с уверенностью. ОНА ЗНАЛА.

Видите ли, Диана Павловна, – начал заход из далека Серебряков, – то, что мне удалось выяснить, выглядит довольно странно.

Выражайся более определенно, Тимофей, – сказала Шилова, не оборачиваясь. – Я-то как раз посылала тебя за конкретной информацией! Я бы сказала, даже очень конкретной.

Что ж, Диана Павловна, реальность такова: Некто по имени Сергей Штерн, график, выпускник МАХУ, проживавший в квартире № 14 в течение не скольких недель, внезапно съехал с квартиры и ничего после себя не оставил – в буквальном смысле, ничего – даже клочка бумаги. – Серебряков замолчал. Он молчал настолько глубокомысленно, что был похож в этот момент на инопланетное существо, которое прибыло на землю, чтобы передать человечеству массу важных сведений, включая средство для лечения рака, лекарство от гепатита и руководство, как жить дальше без войн и катаклизмов.

Помнится, ты уверял меня, Тимофей, что засиделся у меня без дела и скучаешь, – начала Шилова. – Прелестно, скучать тебе больше не придется. Ты берешь все на себя. То есть берешь на себя все, что имеет хотя бы малейшее отношение к этому делу. Малейшее, ты меня понял?

Да, – сказал Серебряков, – я понял. В таком случае хочу снова заострить ваше внимание на том факте, что в квартире, где жил Штерн, я не смог найти ни единого следа, который бы подтверждал связь этого человека – какой бы она ни была – с вице-президентом Игорем Кортневым. Как равным образом и склонности жильца к изобразительному творчеству. Другими словами, в квартире № 14 нет вообще ничего, что говорило бы о характере человека, прожившего там около месяца. Такое впечатление, что там жил невидимка.

Как так? – поинтересовалась Шилова.

А вот так, Диана Павловна. Если бы вы попали в эту квартирку, вы бы сами пришли к точно такому же выводу, – сообщил Серебряков.

Что же там, мебели нет, что ли? – спросила Шилова.

Почему же нет? Есть – такая, какая бывает у пенсионера. А владелец квартиры и вправду пенсионер Авилов, хотя в последнее время он там и не проживает.

А что ты скажешь по этому поводу? – Шилова выбросила на стол перед Серебряковым фотографии, сделанные Летовой. – На этих снимках, по-моему, отлично видно, что квартира принадлежит художнику и вообще – человеку с богемными наклонностями.

Серебряков некоторое время рассматривал снимки, которые предложила его вниманию Шилова. Потом, аккуратно сложив их стопочкой, Серебряков снимки вернул и сказал:

Это лишь подтверждает, что Сергей Штерн оттуда съехал – очень быстро и, я бы сказал, квалифицированно. Так смываться умеют только агенты спецслужб. Не знаю, откуда у господина Штерна такие навыки. Кстати, – Серебряков вынул из портфеля несколько папок и фотографий и – как прежде Шилова – разложил их на столе. – Прошу взглянуть на то, что мне удалось добыть.

Диана все внимательно просмотрела и пролистала папки.

Интересно. Я никогда не думала, что Игорь в восемнадцать выглядел таким… таким…

Таким беззащитным? – нашел подходящее слово Серебряков.

Пожалуй… – Шилова снова повертела снимки так и эдак. – А вот это, как я понимаю, его приятель Штерн?

Именно. Во всей, так сказать, красе. – Серебряков пододвинул фотографию выпуска МАХУ поближе к Шиловой.

Что ж, весьма милый молодой человек. – Эти слова дались Диане непросто, но ей очень хотелось в данном вопросе быть объективной. – Чем сейчас занимается?

Серебряков хмыкнул и пожал плечами.

Ничем. В Измайлове промышляет, насколькоя знаю. Да вы и сами такой вывод можете сделать, взглянув на снимки. – Серебряков коснулся фотографий, сделанных Летовой. На них были хорошо видны украшавшие стены квартиры офорты и графические работы в тонких металлических рамках.

Шилова снова вернулась к своему излюбленному месту – к окну.

Найди мне его, Тимофей, – этого Штерна. Я хочу знать, что у них с Кортневым. Так сказать, какого рода у них союз.

А разве вы ещё не выяснили? – произнес с. едва заметной иронией в голосе Серебряков. – Когда я наблюдал за известным вам подъездом дома № 18, оказалось, что за ним следит развеселая компания – две женщины, причем одна из них очень красивая, и некий господин, исполнявший, скорее всего, функции их водителя. Потом женщина – та, что очень красивая, – вошла в подъезд и, если так можно выразиться, назад не вернулась. Ведь это были ваши люди?

В вопросе Серебрякова невольно прозвучало недоумение. Ему, профессионалу, было непонятно, зачем Шилова прибегла к услугам очевидных дилетантов. К тому же ему казалось, что их вмешательство просто-напросто вспугнуло Штерна. Тем не менее, не зная до конца всего, что замыслила Шилова, Серебряков не желал пока ничего ставить ей в упрек.

Шилова, разумеется, не собиралась подробно рассказывать Тимофею, почему она решила воспользоваться услугами жалкого агентства Капустинской, но тем не менее все-таки на это намекнула.

Пока было можно, я хотела сохранить всю эту суету вокруг Кортнева в тайне. Это мое личное дело, Тимофей, – только мое, понимаешь? Кроме того, я всё ещё ни в чём не уверена.

Серебряков склонил голову в знак того, что намерения Шиловой ему понятны. О коррупции в некоторых крупных сыскных агентствах ему было известно. Что же касалось лично его, Серебрякова, – то он – как бы это помягче сказать – был специалистом несколько иного профиля и слежкой до сих пор не занимался.

Не прячь от меня глаз, Тимофей, а лучше послушай, – сказала между тем Шилова. – Я не придавала всему этому особенного значения – поначалу. Но теперь у меня изменилось мнение. Так что тебе придется, – тут она неопределенно пожала плечами и улыбнулась краешками губ, – в каком-то смысле сменить ориентацию – временно, конечно.

А почему, собственно, вас, Диана Павловна, перестали устраивать те недоумки, что вели вашего мужа раньше? – деловым тоном поинтересовался Серебряков, который – как всегда – чтобы лучше справиться с доверенной ему миссией, желал знать всю её подноготную.

Диана Павловна отошла от окна и присела за свой рабочий стол. Выдвинув нижний – металлический – ящик из тумбы, она извлекла оттуда конверт и положила его перед собой.

А потому, Тимофей, что я очень боюсь совершить ошибку, – сказала она, тщательно разглаживая конверт ладонью. Ты же – насколько я знаю – до сих пор не ошибался. Дело может оказаться значительно сложнее и запутаннее, чем обыкновенный адюльтер. В этом меня убедило бесследное исчезновение этого самого Штерна. – Шилова снова взглянула на фотографию выпуска МАХУ десятилетней давности, которая стояла рядом, опираясь о массивную малахитовую основу настольной лампы, и повторила свои предыдущие слова, сказанные относительно этого человека: – Определенно, он очень мил. Очень.

Конверт, подталкиваемый пальцами Шиловой, начал совершать по столу путешествие в сторону Серебрякова.

Здесь – десять тысяч. Больше, чем ты сможешь получить даже за очень хороший контракт. Но – повторяю – ошибка исключается.

Когда конверт оказался с ним совсем рядом, Серебряков взял его и сунул во внутренний карман пиджака. Казалось, содержимое конверта его нисколько не занимало и, на его вкус, там могли с равным успехом лежать фунты, дойч-марки, доллары и даже монгольские тугрики.

Шилова ткнула пальцем в сторону стула напротив.

Садись, Тимофей. Разговор предстоит не столько долгий, сколько утомительный. Я дам тебе кое-какие инструкции, которые тебе предстоит запомнить и впредь неукоснительно выполнять.

* * *

Мамонов накатал по Москве, наверное, километров полтораста – ездил по всем художественным училищам и институтам, где имелись факультеты или отделения графики. Приезжал, снимал в гардеробе пальто, получал у какой-нибудь старушки номерок и шел по кабинетам – разговаривать с официальными – и не очень – лицами – это уж смотря по обстоятельствам. Далеко не всегда ему удавалось побеседовать с деканом факультета или еще с кем-нибудь из руководства, но с секретаршами или с преподавателями – всегда. Заднее сиденье его «ягуара» было завалено коробками с конфетами, коньяком, виски и изящными футлярами с туалетной водой – Мамонов имел при себе презенты на все вкусы.

Как разговаривать с женщинами, Мамонов тоже знал. Он выслушивал их жалобы, входил в положение и всегда что-нибудь дарил – вне зависимости от результатов интервью, которые, увы, оказывались плачевными. Иногда ему казалось, что он нащупывал какую-то ниточку, крошечное звено в невидимой цепи, но дальнейшие расспросы показывали, что все зря и он снова попал пальцем в небо.

Двадцать раз ему уже хотелось на все плюнуть, укрыться за дверьми какого-нибудь ресторана и отчаянно, до чертиков напиться – чтобы лица людей расплылись у него перед глазами и лишились всякой индивидуальности. Это была реакция на неимоверное количество старых ученических работ – по преимуществу автопортретов, которые он пересмотрел, разглядывая папки с рисунками выпускников.

Признаться, данных в его распоряжении имелось ничтожно мало – описание внешности Цитруса, которое дал Мансур, да еще это прозвище – Иголька, – которое казах так смешно выговаривал.

Эта проклятая «Иголька» сделалась настоящим наваждением для Мамонова. Он твердил это слово на все лады и иногда так громко, что на улице – когда он шел к очередному заведению, где учились кудлатые представители художественной богемы, – на него оборачивались.

Уже в седьмом часу, оказавшись в здании МАХУ и узнав, что никого из руководства на месте нет, Мамонов тем не менее торопливо прошелся по длинному гулкому коридору, с ненавистью глядя на выставленных там стандартных гипсовых Аполлонов и безруких Венер, на которых он в тот день насмотрелся в избытке. Справив нужду в туалете, который находился в самом конце бесконечного коридора, и решив, что сегодня он уж точно никуда больше не поедет, усталый Мамонов уселся на вытертую клеенчатую кушетку в курительной комнате, находившейся рядом с сортиром, вытянул ноги и, как ни странно, успокоился.

Что ни говори, а работу он проделал огромную, отдых заслужил и этого не смог бы отрицать даже Черкасов.

Вставать и идти к машине не хотелось – диван был удобный, в курительной – просторно и даже уютно, а запах сортира ничуть Мамонову не мешал – параша и параша – мало, что ли, Мамонов ее в своей жизни нюхал?

«Сукин кот» слазил в карман элегантного пиджака и извлек плоскую стеклянную фляжку с виски «Уайт хоре». Сорвав с горлышка крышку, Мамонов сделал длинный глоток, потом еще один и, выждав минуту, закурил. По венам жидким огнем разлилось тепло, а в голове приятно зашумело.

«Хорошая все-таки штука – вискарь, – расслабленно подумал Мамонов. – Если выдержанный, то мягче коньяка – да и забирает нежно. Самый что ни на есть бабский напиток – если надо какую-нибудь уломать. Только где ее сейчас возьмешь – бабу-то? В этом МАХУ гулко и пусто, как в брюхе у голодного кита».

Мамонов затянулся сигарой, сделал еще глоток и стал смотреть на жизнь веселее.

Что ж, не мне, так, может, Гвоздю повезет, рассудил он, а не повезет – тоже ладно. Я вот тут в тепле сижу и виски попиваю, а он этого чурку Мансура по Измайловскому рынку выгуливает. А ведь он здоровенный – Измайловский-то рынок, – так что можно быть уверенным, что и Гвоздю несладко приходится.

Кто-то рядом с Мамоновым негромко кашлянул. Мамонов оглянулся и увидел на соседнем диване женщину в халате, делавшую отчаянные попытки прикурить от неработающей зажигалки.

На ловца и зверь бежит, – пробормотал Мамонов и громким голосом осведомился: – Что, не работает? Искра ушла? Мы этому вашему горю поможем.

Поднявшись с дивана в полумраке курительной, «сукин кот» пересек пространство, отделявшее его от невесть откуда взявшейся женщины и поднес чуть не к самому ее носу золотую зажигалку «Картье». Пока женщина прикуривала, Мамонов смог определить, что на взгляд ей лет тридцать – тридцать пять, она стройна и очень даже ничего себе.

Мерси, – сказала дама в халате несколько хриплым голосом, отчего Мамонов решил, что курит она, пожалуй, больше, чем следует. Потом, приглядевшись, он заметил, что под халатом определенно ничего нет, а если и есть – то так, какая-нибудь малость, что и одеждой-то не назовешь.

В голове у Мамонова шумело, состояние он имел самое расслабленное, а потому и не увидел ничего зазорного в том, чтобы немного поболтать.

Вы чего это здесь в темноте сидите, мадам? – поинтересовался он, присаживаясь рядом с женщиной. – Да ещё и в халате. Продрогли, наверное?

Ничего, мы привычные, – хрипло отозвалась женщина, глубоко затягиваясь и сплевывая на пол, что – по отношению к незнакомому мужчине – было не слишком-то и вежливо.

Может, согреться желаете? – спросил «сукин кот», блеснув в полумраке фляжкой с белой лошадью на этикетке.

Вы, случаем, не Дед Мороз? – рассмеялась женщина, поплотнее запахиваясь в халат, – в курилку из коридора дуло. – Зажигалку вот подносите, выпить предлагаете – и не абы что, а «Белую лошадь». Так ведь Новый год давно кончился.

А вы, кстати, в Новый год подарок получили? – произнёс Мамонов, вспоминая – и очень кстати, что кроме плоской фляжки с виски у него имелся при себе маленький флакончик французской туалетной воды, предназначавшийся для гардеробщицы.

Ничего, подумал он, гардеробщица на этот раз перебьется. Да и зачем ей туалетная вода? Ей-то, поди, лет семьдесят.

Флакончик был изъят из кармана и вручен женщине в халате с пожеланиями счастливого Нового года.

Считайте, что я поздравил вас с Новым годом по восточному календарю, – галантно склонил голову Мамонов. – Он как раз начинается в феврале.

Дама в халате была тронута. С минуту она разглядывала флакончик, нюхала пробочку, после чего с удовлетворенным вздохом сунула его в карман халата. Знакомство, таким образом, было закреплено.

Значит, вы Дед Мороз восточный, – сказала женщина, протягивая дощечкой руку Мамонову. – А я – Наташа, натурщица. У меня рабочий день – не нормированный. Выпускники засиживаются чуть не до ночи. И я вместе с ними – мне за время платят.

«И, наверное, ещё кое за что, – подумал Мамонов, рассматривая круглое колено женщины, соблазнительно выступившее из-под халата. – Дай-ка я ее на всякий случай об этом проклятом «Игольке» спрошу – чем черт не шутит?»

И давно вы здесь демонстрируете, так сказать, свою натуру? – игриво осведомился Мамонов, предлагая женщине еще раз приложиться к фляжке – для поддержания разговора.

Да уж демонстрирую – какое-то время, – уклончиво ответила Наташа и кокетливо посмотрела на Мамонова. – У женщины, между прочим, о возрасте не спрашивают.

Да я вовсе не о возрасте хотел вас спросить, – сказал Мамонов, делая хороший глоток «Белой лошади» и с неудовольствием отмечая про себя, что на дне фляжки осталось совсем чуть-чуть. – Человечек мне один нужен, художник. Талантище необыкновенный! Он график и, говорят, ваш выпускник. Никак не могу найти… Такие вот дела, брат Наташа. – «Сукин кот» наклеил на лицо тоскливое выражение папаши, потерявшего единственного сына, и одним глотком прикончил виски.

Он что же – ваш родственник? И как его зовут? – вполне резонно поинтересовалась Наташа, которая восприняла печаль Мамонова как свою собственную и даже положила ладонь на рукав его дорогого заграничного костюма.

Он – гений, и это главное, – продолжал с вдохновением повествовать Мамонов, чьи актерские способности весьма ценились его шефом Черкасовым, особенно когда «сукин кот» в подпитии начинал рассказывать в сауне анекдоты. – Когда я вижу его работы, мне хочется лить чистые слезы радости. Но увы – я не знаю ни его имени, ни фамилии. Знаю только, что ему лет тридцать, он высок, темноволос, короче, чрезвычайно привлекателен как мужчина. Уверен, что на такого выдающегося человека вы не могли не обратить внимания – если, конечно, в то время здесь работали…

Мамонов прервал тираду на полуслове и принялся сосредоточенно разглядывать носки своих блестящих английских ботинок.

Выступление Мамонова произвело сильный эффект. Наташа явно была озадачена. Она возвела глаза к закопченному потолку курилки и принялась размышлять вслух, то загибая, то разгибая пальцы.

Гений? Выдающийся? Слезы радости?… – с удивлением повторила она слова Мамонова. – Кто же это может быть такой? Суслопаров? Пять лет назад закончил, а уже член Союза и вообще… Да нет, вряд ли. Он маленький, и у него, что называется, черти на личике горох лущили… Тогда, может, Гущин? Он сейчас постоянно выставляется. Скажите, – обратилась Наташа к Мамонову, который сидел тихо, как мышка, чтобы не мешать свободному полету мыслей и ассоциаций натурщицы, – тот человек, о котором вы упомянули – был очень хорош собой?

Мамонов, признаться, не знал, что ответить – при всем своем желании чурка Мансур не был способен дать приличного описания внешности Цитруса – но на всякий случай закивал головой.

Очень, очень хорош. Говорят, девочки ему вслед оборачивались. Да, вот еще что, – произнес он, неожиданно воспрянув, будто эта мысль только что пришла ему в голову, – у него прозвище имелось. Странное такое – Иголка… Не припомните, а?

Наташа снова возвела очи к потолку и забормотала:

Белкин? Пожалуй, нет, и не Белкин… Тогда Творогов?..

Мамонов тихонько поднялся, наклонился к ушку натурщицы и прошептал:

Вы, Наташенька, посидите подумайте – а я сейчас…

Мамонов понял, что воспоминания натурщицы вступили в такую тонкую, напитанную ассоциациями фазу, что ее воображение срочно требовалось подхлестнуть. Для этого он прорысил вдоль бесконечного коридорища, уставленного устрашающими гипсовыми копиями античных богов и богинь, вышел в гардероб и, не надевая пальто, отворил дверь, которая вела наружу. Сбежав по ступенькам к поджидавшему его чуть сбоку от выхода «ягуару», Мамонов распахнул заднюю дверцу и начал запихивать в полиэтиленовый пакет все, что попадалось ему под руку, – картонные футляры с французским коньяком и шотландским виски, коробки с шоколадными конфетами, консервные банки с крабами и кальмарами и баночки с черной и красной икрой. Когда в пакет нельзя было уже запихнуть даже крохотного флакончика с духами, «сукин кот», бросив шоферу короткое: «Ждать!» – чуть ли не бегом вернулся к массивным, покрытым поцарапанным желтым лаком дверям МАХУ.

Гардеробщица взвилась было со своего насеста – час-то уже был поздний, – но Мамонов, ни слова не говоря, метнул в ее сторону коробку с голландским шоколадом и помчался по коридору дальше.

Только бы она не ушла – а то разыскивай ее потом по всей этой здоровенной конторе. Не ушла бы – и вспомнила – хоть что-нибудь, – шептал он на бегу, – Наташенька, деточка, ну что тебе стоит – вспомни, а?

На рысях, в четвертый раз преодолев коридор, Мамонов ворвался в полутемную курилку и облегченно перевел дух. Натурщица Наташа все в том же положении – заведя глаза к потолку – сидела на клеенчатом диване. Для нее, по-видимому, время не имело того значения, что для Мамонова, который должен был явиться с докладом к Черкасову – и чем скорее, тем лучше.

Замахав руками – дескать, думайте, не хочу вам мешать, – Мамонов начал выгружать на свободный диванчик ценные продукты из своего мешка. Аттракцион щедрости продолжался, набирая размах.

Мамонов мгновенно откупорил бутылку с виски, но теперь уже большую, «взрослую», как говорил в таких случаях Черкасов, вскрыл банку с датской ветчиной и длинную коробку с шоколадными конфетами. Поскольку Мамонову временами приходилось играть роль дворецкого при Черкасове, он умел быстро и аккуратно накрыть на стол практически в любых условиях. Вот и теперь, когда Наташа повернулась к нему, чтобы сообщить о результатах своих умственных усилий, ее взору предстало такое изобилие, что вечно сидевшей на голодном пайке натурщице показалось, что она перенеслась в парижский ресторан «Максим».

Она ахнула и хотела было что-то сказать, но Мамонов чуть ли не силком влил в нее изрядную порцию «Белой лошади» – прежде всего, чтобы взбодрить ее воображение – ну и потом, чтобы не дать ей переключиться на обсуждение достоинств напитков и закусок и отвлечься от другой, куда более важной для Мамонова темы.