Текст книги "Центр"

Автор книги: Александр Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

X

А веревочка завилась, в общем-то, вполне случайно. На почве размещения в одной комнате двух секторов: информации и координации. Комната была огромная, сектора же маленькие. В одном – пять, а в другом и вовсе два человека. В этом другом вообще одно название только, что «Сектор координации научно-исследовательских работ», а на деле даже и завсектором не было. Просто два старичка бодрячка, выходящих со своей бодрой деятельностью непосредственно на ученого секретаря. Работа их пышно именовалась координацией, на деле же были они просто делопроизводителями высшего ранга, не более того. Реальную координацию работы секторов и отделов производил ученый совет во главе с директором института, членкором Сухорученковым. А два старичка бодрячка просто-напросто вели все бумажное хозяйство этого реального процесса координации, составляли справки, отчеты, отношения, контролировали и подшивали в пухлые папки планы и отчеты командировок, готовили документацию и напоминали директору за неделю, когда институт должен был «слушаться» в Госплане. Не гнушались и всякими побочными, уже явно месткомовского калибра делами. Словом, они были примерно тем же в масштабе института, чем девочка Регина в масштабе сектора информации. Хранителями печати – да, но отнюдь не лордами.

Но у людей, близких к руководству, всегда возникают какие-то особые, формально не закрепленные, но вполне реальные привилегии. А координаторы были не то что вхожи к директору и ученому секретарю, но просто-напросто срывались и бежали по их кабинетам несколько раз на дню, и при этом по самым неотложным и самым действительным делам. Членами ученого совета, в который входили только заведующие секторами и отделами, они официально не были, но на его совещаниях постоянно присутствовали. И если уж не правом решающего, то правом совещательного голоса на нем пользовались. Кроме того, они были приводными ремнями рабочих контактов Института с Комитетом. Кроме того, они вообще держали в своих руках (если уж не прямо дергали за них) нити общеинститутских дел: изменения в штатном расписании, приближающиеся перестановки в средних эшелонах руководства, распределение участков дачного кооператива и так далее, и тому подобное, и прочее, прочее, прочее. Коротко говоря, они знали всю кухню. А знание, как известно, налагает на его обладателя печать избранничества. Много званых, да мало избранных. Ну так вот, они искренно считали, что принадлежат именно ко второй категории, к тем, которых мало. Они сами верили в это, и вера их гипнотически действовала почти на всех окружающих. Их никак не устраивала роль спицы в колесе, и всеми правдами-неправдами они пытались угнездиться в районе оси. Нечего и говорить, что их выходы за рамки формальных процедур, их «содержательные» замечания и предложения были вполне бестолковы и только мешали тем, на кого были обращены. Конечно, до серьезного членовредительства научным работам дело не доходило, но, как говорится: что могли, то делали. Однажды, например, Николай Дементьич обнаружил, что за истекшее лето «девочки» из отдела Троекурова зачастили в командировки на Одесский машиностроительный завод. Бравый координатор и так-то в глубине души считал командировки некой дополнительной разновидностью отпуска, а тут еще время летнее, район южный (то, что Одесса стоит у моря, и то, что там производят одесский юмор, это он знал твердо, а какой там машиностроительный завод – это еще неизвестно). Девочки приезжали из командировки загорелые, посвежевшие. Словом, не вынесла душа поэта и сочинила «особое мнение» о безобразном растранжиривании государственных денег и недопустимом далее перерасходе командировочного фонда отделом Троекурова. Причем особо в особом мнении упор делался на необходимость «справедливого» распределения командировочных средств между отделами. А то, в самом деле, что за безобразие, у других отделов, бывает, не больше одного-двух человек за год ездят, да и то зимой, а у Троекурова сплошная вереница тянется, да все летом, да все на юг. То есть опять-таки вполне искренне убежден был Николай Дементьич, что командировочные средства – нечто вроде премиального фонда, этакий замаскированный эквивалент тринадцатой зарплаты. А раз так, то и распределять его следует справедливо, то есть равномерно между отделами. То, что у Троекурова научная тема как раз заключалась в конкретных обследованиях нормирования труда на типичном среднем предприятии машиностроительной промышленности на Украине, это считал он отговорочками, дипломатическими штучками, маскировкой. А просто Троекурову удалось лучше других навести тень на плетень в ученом совете, вот и отхватил львиную долю командировок для своих (и чуть ли не намекал прозрачно, что не за так девочки у Троекурова по месяцам на юге болтаются. «Знаем мы этих девочек… И откуда набрал таких длинноногих? Этот Троекуров, я тебе доложу, такой арап, куда там…» Но это уже, конечно, только между своими. Тому же Султану Мамедовичу, например, или по телефончику, когда в комнате никого нет, Яковлеву, работавшему тогда еще в комитете. Доложить лишний раз, просигнализировать, пожаловаться, в каком вертепе он вынужден вершить свою очистительную деятельность).

Само собой понятно, что особое мнение (гениально-анекдотическая идея о «справедливом» распределении командировок) никакого эффекта не возымело. Но обсуждение его, при нахрапистом и громогласном участии самого Николая Дементьевича, заняло-таки половину очередного заседания ученого совета. И Александр Сергеевич Троекуров, доктор наук, автор вузовских учебников, ответственный исполнитель трудоемкой и важнейшей для Госплана темы по нормированию труда в машиностроении, вынужден был прилюдно объяснять и переобъяснять неустрашимому в праведном гневе Николаю Дементьевичу, что не много, а мало, непозволительно мало обследований по его теме проведено на местах. И сотрудников не хватает, да и командировочный фонд действительно не резиновый, а Госплан пересматривает этот фонд недостаточно оперативно, что и тормозит выработку научно обоснованных норм труда. Важнейшей, принципиальнейшей задачи экономической науки социализма.

Ну, ученый совет – это не пятиминутка в цехе, на полуслове не оборвешь. И лучшая часть рабочего времени была безжалостно истреблена на то, что в другой, менее маститой компании было бы, наверное, удостоено простой, но энергичной фразы: «Без сопливых обойдемся…» Неутомимый борец за справедливость вновь и вновь брал слово, подъезжал то так, то эдак, пока наконец не рубанул сплеча, этак по-стариковски откровенно: «Ну а почему именно Одесса? Украина велика, можно бы и на другие города внимание обратить». Тут уж даже самые бесстрастные члены ученого совета отвели глаза и заулыбались. Одесский завод был базовым исследовательским объектом института, с его руководством существовали многолетние деловые связи, и он был определен именно как типичное предприятие для своей отрасли. В цехах давно привыкли к молодым экономистам из Москвы, а это было немаловажно для объективности обследований. Мастера и нормировщики знали, что никаких непосредственных административных мер или, скажем, немедленного пересмотра норм присутствие этих людей не влечет. И поэтому не очень-то маскировали свое искусство баланса, позволявшее выводить в ведомости на зарплату рабочим именно ту сумму, которую те и ожидали. Вне зависимости от колебаний с выполнением плана. Словом, позволяли заглядывать в свою кухню, позволяли то, в чем кровно заинтересован ученый-экономист, если он копает на совесть, копает вглубь. Члены ученого совета все это прекрасно знали; но так же понятно было, что вопросец выкинул Николай Дементьевич не бессмысленный, а с двойным, им же самим сконструированным смыслом. Поэтому и заулыбались. Улыбнулся наконец и Троекуров (устал и к тому же ясно увидел, что серьезными объяснениями Николая Дементьевича не перешибешь) и, досадливо махнув рукой, ответил: «Да потому, что там жарко. Нормы у них, от солнышка, наверное, эластичными становятся».

Таких примеров их координаторско-дезорганизаторских «выступлений» можно было бы привести во множестве. Но при всем их старании и рвении вреда ощутимого им нанести не удавалось. Руки были коротки. Правда, репутация могущественных «серых кардиналов», особенно среди рядовых сотрудников института, оставалась за ними прочно.

И вот в их комнату вошел однажды ферт в цветной рубашечке навыпуск (дело было летом) и, неизвестно чему улыбаясь, произнес: «Здравствуйте. Я новый завсектором информации. Клим Данилович Ростовцев. Мы с вами теперь соседи по этой, – обвел взглядом комнату, – коммуналке». Ферт, да и только. Рубашечка в горошек, ну и ну (сами они приходили на службу в любую погоду в темных костюмах, белых сорочках и опять-таки при темных, строгих тонов галстуках). Солидности никакой, уважительности тоже вроде от такого не дождешься. Улыбается, хмыкает, пошучивает. Нашел себе «коммуналку». Осквернение храма, да и только. И такой-то шутник-затейник получает один столько же, сколько они оба вместе. Вон до чего дошло. Словом, неисповедимый механизм первого чувства сработал, и в их сердцах вспыхнула нелюбовь до гробовой доски. Конечно, это что ж, рубашечка, усмешечки – повод, не больше. Но уж… был бы повод, а причина найдется.

Причина, конечно, нашлась, не затерялась. И заключалась она в том, что функционировал сектор информации на глазах у координаторов, а они ничего не могли в этом понять. Не понимали они ни специфики переводческого или редакторского дела, ни распорядка работы информаторов, ни распределения их обязанностей. Они только видели, что никого нет на месте, вот это был факт, и факт, конечно, вопиющий. А разговорчики, что Карданов и Яковлева работают в библиотеке – это, понятно, только разговорчики. Какие там библиотеки, почему же на работе не сидеть? На рабочем месте человек должен быть или нет? За что деньги платят, за библиотеки, что ли? Сборнички выпускают. Еще неизвестно, что за сборнички, полистать надо.

И они листали (не ленились, нет), и шуршали, и нашептывали, кому удавалось, что в «информации» полный развал и анархия и что неизвестно, к чему там в Америке этот Ростовцев приглядывался, и не логичнее ли подключить этот сектор непосредственно к аппарату дирекции для лучшего контроля и укрепления дисциплины и так далее и так далее. Говорились и нашептывались вещи и посерьезнее. Например, что негоже под маркой Института популяризировать теорийки ревизионистских философов. Хотя никаких философов в секторе информации никогда не переводили и не издавали. А только и исключительно ученых-экономистов или уж крупных государственных деятелей, специалистов по народному хозяйству своих стран. «Философов» – звучало более угрожающе, это тебе уже не чистая наука, это на идеологию тянет, тут не завихляешься. Авось кто и испугается. А в их задачу и входило попробовать испугать, посеять хоть малюсенькие зернышки недоверия и опасливости к этому ферту из Америки, чересчур насмешливому и не обнаруживающему ни малейшего пиетета, будь ты хоть серый кардинал, хоть зеленый крокодил.

Зернышки-то, пожалуй, им удавались. Конечно, всерьез их шепоток не брали (содержание каждого сборника предварительно обсуждалось и утверждалось на ученом совете – какие там «ревизионистские философы», бред же чистой воды, ежу понятно), но приглядываться приглядывались. Стояли за спиной, дышали в затылок, а бывало, что и сопели над ухом. Дело все-таки Ростовцев поднял новое. Большинство, видимо, предполагало, что сектор информации будет чем-то вроде мальчика на побегушках: переведи эту страничку, подбери к этому литературу, в общем, сбегай, подай, принеси. А тут, глядите-ка, самоопределились: своя тема, своя работа, осязаемый продукт на выходе.

Клим Данилович Ростовцев как человек современный, призраков не боящийся, надежно защищенный от них ученой степенью и квалифицированностью, поначалу «координационной деятельности» по отношению к сектору и себе лично значения не придавал. Равно как не признавал китайских церемоний по отношению к самим организаторам и вдохновителям этой деятельности (чем, естественно, только способствовал стойкости, мужеству и сплочению их маленького, но удаленького коллектива). Хозяйства своего он не скрывал, интересуетесь – пожалуйста. Да и товар лицом нетрудно было продемонстрировать: вот вам последний выпуск, читайте, принимайте участие в обсуждении на очередном учсовете. А вот проспект следующего: знакомьтесь, вносите предложения, благодарим за внимание. Все так, но палки или, на худой конец, спички в колеса все-таки ставились. Все это было несерьезно, но утомительно. А координаторы, чья выносливость в определенного рода деятельности казалась безграничной, перешли к классическим методам партизанской войны: мгновенная операция, наскок и столь же мгновенное отступление, рассредоточение на местности. Я не я, и хата не моя. Или, как говорят мальчишки: «А чем докажешь?» Отнотированному, кичащемуся своими рациональными методами Ростовцеву претила необходимость вновь и вновь доказывать, что он не верблюд. В конце концов, от такого занятия люди и действительно плеваться начинают.

От себя ли, только ли от себя они выступали? Об этом Катя не задумывалась, в подобных ситуациях срабатывал хорошо отлаженный механизм внутреннего самосохранения. Сохранения внутренних ресурсов личности, на другое, как она резонно полагала, требующихся.

Виктор, тот буйствовал в предположениях, выстраивал гипотезы замечательно, детективно-логичные, вытягивал цепочку от координаторского дуэта к совсем другим старичкам, в иных креслах сидящим, в тех, наверное, что над кабинетом ее палаши.

Буйствовал Виктор в воображении своем необузданном и Катю пытался вовлечь, но она решительно пресекала. Так прямо ему и заявляла – и это единственная тема, которая заставляла ее вполне автоматически менять тон с привычно дружественного на сухой и раздражительный, – что не их это дело, мэнээсов неостепенившихся. Не их и даже не Ростовцева. То есть Клим Данилович, лицо во всем этом страдательное и вполне в дело замешанное, но уж исследовать особо тщательно, откуда здесь что идет, даже ему не по плечу.

Про себя, впрочем, Катя отнюдь не отвергала большинства из догадок Карданова, про себя не могла она и сама не ощутить, что координаторы являются скорее всего лишь бессознательными агентами некой общей тенденции охлаждения ко всей той первоклассно отработанной информации, которую продолжал вываливать Ростовцев на головы институтского и госплановского начальства. Охлаждения, которое буквально за два-три года переросло уже и в отчужденность, граничащую с раздражением.

Мотивы этого угасания интереса складывались где-то на безнадежно недоступном для Кати уровне. Да она и не стремилась, чтобы он стал ей доступен, а мотивы прозрачно выявленными. Ростовцев же продолжал провозглашать, что их дело – «выпустить птичку», и продолжал выпускать сборники на прежнем высокопроблемном уровне.

Неужели же он, взрослый человек, так-таки и предполагал, что все дело только в личной неприязни к нему Николая Дементьевича и Султана Мамедовича? И неужели активная, но в общем-то мелкотравчатая диверсионная их деятельность настолько отвлекла его, что помешала вовремя оценить, в чем причина, а где всего лишь следствие?

А вскоре подоспел случай, после которого их устойчивая неприязнь к парвеню в племени экономистов зацвела уже махровым цветом. На предпраздничном вечере в Институте Клим Данилович появился с гитарой. (Это, конечно, само по себе – штришочек тот еще. Ну да уж если в рубашечке навыпуск хаживал, от него всего можно ожидать, одно к одному, в семье не без урода, послушаем, чего он там стренькает!) После капустника и одной дамы из отдела ценообразования, которая сыграла первую часть музыкального момента Шуберта, вышел Ростовцев. Он исполнил несколько романсов Окуджавы, и исполнил – уж об этом Катя судить могла – превосходно. По крайней мере публике он понравился, а среди женщин среднего поколения вызвал даже, скажем без ложной скромности, энтузиазм. Но вот беда: в одной из песенок были слова, которые воспринимались всем залом правильно, как и задумал автор, ибо воспринимались в контексте, в окружении предыдущего и последующего. Но то весь зал. А сидевшие в первом ряду два самозваных столпа (в неизменных своих строгих темных костюмах, напыщенные и неподвижные) никакого контекста, подтекста или даже просто текста не разбирали. Песен этих они никогда не слышали, само же имя Окуджавы было им как будто знакомо, но смутно ассоциировалось почему-то со словом «стиляги». Получалось все разумно и понятно: один стиляга напевает песенки другого. А солидные люди, коим доверено… сидят и слушают. Во срамотища-то! Как вдруг – неужели не ослышались? – медово-гнусным тенорком Ростовцев пропел: «Пока безумный наш Султан сулит дорогу нам к острогу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу!» Султан Мамедович побагровел и невидящими глазами покосился вправо и влево. Все сидели молча, а со сцены продолжал звучать тот же тенорок, но, что он там напевал, Султан Мамедович уже решительно не мог взять в толк. Только Николай Дементьевич скорбно, но и с некоторым интересом взглянул на своего соседа. Значит, не ослышался! Так, сначала, значит, капустник, а следом живьем тебя в свекольник сажают. Вот оно как у них! Долиберальничались! Ничего уже не соображая от обиды, испуга и ярости, Султан Мамедович встал и… боком, боком, но стремительно, как тень, метнулся к выходу. Сам же и обратил на себя внимание, так что некоторые из первых рядов уловили задним числом смешное совпадение и осклабились, переглянувшись.

С этого вечера партизанскую войну в тылу Ростовцева не могла уже притушить никакая дипломатия. Кстати, насчет дипломатии Ростовцев был откровенно слабоват. Шуточки срывались у него как-то вдруг и вроде бы не к месту, вроде бы не по делу. Казалось, он просто не способен был управлять собственным языком и часто вроде бы неуместной резвостью мог смазать концовку прекрасно проведенного делового разговора. Спустя некоторое время эти его манерные «манеры» начали раздражать и Яковлеву. Вначале они с Кардановым как люди молодые и, следовательно, автоматически прогрессивные были полностью на стороне своего шефа. Они вполне могли оценить навыки работы, которые он им давал, вкус к квалифицированной работе, предоставленную им самостоятельность, сочетавшуюся с разумным контролем. Да и потом, кто же не любит Окуджаву, а значит, и тех, кто его хорошо поет? На другом же полюсе были неуклюжие, заскорузлые в своей неуклюжести бюрозавры, координаторозавры. Но чем дальше, тем больше Катю не устраивала половинчатая, плавающая позиция Ростовцева, его неспособность, например, раз и навсегда оградить сектор от мелких нападок и ненужных перепроверок. А ведь все возможности к тому были: сектор работал ритмично, полезно и продуктивно. Ростовцев всегда старался уходить от полного и принципиального выяснения отношений, мелочные замечания предпочитал парировать на их же уровне, то есть тоже по мелочам. Словом, отбрехивался. Какая-то капитальная недостаточность была в такой линии. Свято место пусто не бывает, и вакуум, все более расширяющийся неучастием Ростовцева в текучке, естественным образом все более заполняла Екатерина Николаевна. Тут все одно к одному складывалось: и то, что она старшая по должности после завсектором, и ее учеба на Высших экономических курсах, и то, что она вошла в партбюро Института и, стало быть, прошла обкатку в общеинститутских делах, конфликтах, отношениях. С координаторами же никакой особой напряженки не возникало. Им, видимо, импонировала ее неизменная корректность, сдержанность, которые шли и от натуры, и от воспитания. Она никогда не позволила бы себе – и опять же не по расчету, а по внутреннему убеждению, – сказать кому-нибудь из них в лицо что-нибудь обидное или смешное. Позволить себе пошутковать на их счет с Кардановым или даже с тем же Ростовцевым – это почему бы и нет? Стариканы действительно бывали иногда просто преуморительны в своей запальчивости. Но то для внутреннего употребления, а так… зачем же обижать, а тем более провоцировать людей? Какими-то мы еще будем в их годы?

И вот лишний раз подтвердилось правило, что при ничейном исходе партии выигрывает третий.

Когда почти десятилетняя война действительно привела к полному изничтожению сторон, когда были подорваны, а потом и разрушены репутации, издерганы нервы (как участников, так и арбитров, то есть руководства института), когда скончался Султан Мамедович, и ушел наконец на давно заслуженный отдых Николай Дементьич, и Клим Данилович тоже ушел (а наполовину его «ушли») на преподавательскую работу, словом, когда рассеялся дым, то Екатерина Николаевна Гончарова, урожденная Яковлева, и была назначена временно исполняющей обязанности завсектором зарубежной информации. Причем «временно» вовсе не означало в данном случае «ненадолго».

Мог ли на ее месте оказаться Карданов? Вряд ли, хотя поначалу казалось, что все козыри именно у него на руках: во-первых, как у мужчины; и, во-вторых, как у выполняющего более объемную и разнообразную, чем Яковлева, работу. Но хоть и работал он тогда много, интересно, на совесть, но все-таки сразу чувствовалось, что косит на сторону. Что-то он там высматривал? …Возможности повлиять? Влияния на события? Ни мало ни много! Вот чего алкала душа мэнээса. Даже не кандидата.

А на махину госплановскую повлиять?.. Тут и академик мог претендовать, разве что на подачу особого мнения, доктору же наук, просто доктору не приходилось рассчитывать даже быть толком расслышанным – калибр не тот.

А тут юный Карданов, даже и не кандидат. Катя раздражалась и почти искренне недоумевала: как же так, умнейший парень и… чуть ли не маниакал? Да что он вбил себе в голову? «Да кто ты такой? – и, подправляя резкость формулы, добавляла вроде бы объединяющее их обоих: – Да кто мы с тобой такие? О каком таком влиянии… ты что?»

На что Карданов отвечал не задумываясь: «Человеки суть. Гомо сапиенсы, пусть даже и моложавые. А человек есть проект и открытость. И что он такое – каждый день заново становится ясным лишь по тому, что он совершил в этот очередной отрезок от рассвета до заката, – и подверстывал, забивая гвозди изящным молоточком классической диалектики: – Явление – существенно, а сущность – является».

Ну вот он и явился. Заявил себя. Так что очень быстро пришлось ему и уйти. Нет, этот мальчик не был рассчитан на длинную дистанцию. Такие всегда уходят и никогда сами не знают, куда. И никому это неинтересно.