Текст книги "Центр"

Автор книги: Александр Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

XXXVII

Стояло лето, и бестолковые ребята, вырвавшиеся на свободу, не знали толком, что с ним делать. То ли угробить на подготовку к вступительным экзаменам в вуз, то ли угрохать на любовь, которую ведь полагалось им крутить, как это следовало согласно стихам и прозе журнала «Юность», телеспектаклям и перешептывающейся озабоченности учителей и родителей. Приходилось соответствовать, обнимать девчонок совсем не тех, а других, которых провожали после танцев, а с теми изредка перезванивались, в основном в разведочных целях, кто, да что, да куда думает сдавать, в основном чтобы услышать голос, потому что в разведочных целях достаточно было позвонить или зайти к Людочке – она знала про всех, приходилось листать учебники и не решаться, а когда кто-то решался и, отдав документы, сообщал об этом другим, то это только добавляло нервозности, другие быстро прикидывали: «Ну все, один только я не могу, подам документы, опозорюсь, нет, лучше делать вид, что наплевать и успеется».

Произошло событие первостепенной важности: Грановская пригласила его к себе на дачу, не понимая, что это могло означать, и все-таки понимая, в этом возрасте они так глупы, что с отчаяния – не ждать же сколько-то там лет, пока поумнеют, – делают решительные шаги. Теперь она ходила не в школьной форме, лето стояло жаркое, и когда он ее встретил, на ней был сарафан или тонкое открытое летнее платье – в общем, что-то легкое и прелестное на бретельках, – и плечи и спина, лопатки – еще не загорелые, а только чуть-чуть тронутые, припеченные всего только несколькими пучками солнечных лучей. Их возраст – не Виктора и Грановской, а лучей – составлял всего каких-то восемь с половиной минут, сколько нужно свету, чтобы долететь от Солнца до Земли, они не успевали опомниться, не успевали возмужать в суровой, стремительной жизни в холоде мирового пространства, как их уже ждала сладкая смерть на плечике Танечки Грановской, смерть в нежестком, почти безразличном прикосновении-поцелуе. Вите такого прикосновения было не дано, он тоже, правда, разбежался, но, не умея умереть, мямлил что-то, что вот-де Юрка Гончар нанес, мол, удар в спину, встретившись с ним в столовой на Маяковской, тот взял себе сразу два бифштекса – ты же знаешь, как он рубает – и вот, доканчивая второй, перед компотом, чуть ли не с полным ртом, спокойненько объявил, что он уже подал документы и уезжает к себе на дачу готовиться к экзаменам. Танечка сказала: «А у нас дачи почти рядом, моя ближе к станции, около пруда, сразу, как через мостик перейдешь, она такая, ее сразу заметишь, на втором этаже круглое стекло». Витя знал, что у Гончарова и Грановской дачи рядом, но она не для этого начала говорить. Она говорила-говорила, объясняла-объясняла, а потом на двести или на все триста процентов мимоходом, скороговоркой, с только жарким летом объяснимой небрежностью добавила (и ручкой, ручкой своей прикоснулась к его плечу): «Ну и пускай он подал. Он всегда такой. Я с завтрашнего дня тоже на даче. Вить, приезжай к нам, а? Мама специально отпуск подгадала, будет жить на даче и нам готовить. Витенька, ну приезжай. Мы за неделю с тобой все повторим. Ты приезжай. Отпросись дома – и к нам. Ты тоже ведь на гуманитарный?»

Из всего, что с ним в эти минуты происходило, ошалел он, собственно, от двух вещей: от того, что ее мама будет «нам» готовить, и от ручки, руки, пальчиков, слегка упиравшихся в его плечо.

Все стены громадного холла перед конференц-залом были обкноплены машинописными листками с тезисами выступлений, многие заголовки да и сами тезисы звучали сенсационно: «Генетический код как грамматическое предложение», «Годовые кольца деревьев и волосы Наполеона», «Стресс как перманентный эквивалент мутаций». Кроме конференц-зала, доклады читались и в отдельных кабинетах; в первую половину дня, до обеда, конференция работала, разбившись по секциям, а после обеда планировалось общее пленарное заседание, крупный доклад (регламент – до часа), и его обсуждение. Карданов уже имел все эти отпечатанные тексты у себя, поэтому в первую половину дня он мог или посидеть на одной из секции, или даже не сидеть нигде, а ходить между комнатами, там послушать пять минут, там – десять, важно было пропитаться общей атмосферой, поговорить с тем и другим из авторов тех сообщений, которые ему самому после предварительного прочтения тезисов показались наиболее интересными.

Во время обеда (все участники конференции – в одном зале, специально для этого накрытом) он примостился в одиночестве за столиком, стоящим на отшибе, как вдруг услышал голос, раздававшийся из-за двух необъятных спин на торце длинного стола:

– Представляете, плывет по реке голова. Натурально, нет туловища, нет и документов. По весне дело было. Доставили ее к нам. Черепные швы разошлись. Словом…

– Внешняя среда поработала? – Второй голос, с академическим спокойствием обвинивший внешнюю среду в неаккуратном обращении с таинственной головой, принадлежал профессору Кюрленису, а первый – сделал несложные умозаключения Карданов – профессору Калниньшу, специалисту по комплексной проблеме, имеющей научное, государственное и в некотором смысле философское значение, проблеме идентификации личности. Профессор Кюрленис, обладавший, по-видимому, повышенной восприимчивостью к воздействиям внешней среды, обернулся и громогласно приветствовал Карданова:

– О, Виктор! Почему один? Пресса должна знать своих героев. Подсаживайтесь к нам, у нас тут свободные места.

Виктор был не против, умение налаживать неформальное общение входило в набор профессиональных качеств журналиста, тем более что в данном случае налаживать ничего и не приходилось, все уже было налажено и без него, и два мощных мужа науки из Прибалтики выглядели столь колоритно, что просто загляденье. Судя по развитым бицепсам и дельтовидным мышцам, по загорелым рукам и лицам, этих двух вполне можно было представить не только за кафедрой, но и под парусом, участвующими в гонке судов класса «Финн» или «Звездный».

В общем, он отобедал в обществе двух профессоров и узнал много интересного о спектральном и иных методах анализа костного вещества. В частности, о тончайших приемах, позволяющих определить, принадлежала ли некоторая кость человеку или животному. Виктор пожалел про себя, что за их столом не может присутствовать французский писатель Веркор, но потом решил, что, может, оно и к лучшему. Если бы Веркор знал, что наука научилась, не прибегая к анализу поведения, речевых навыков, деталей физической конституции, а просто по голой кости отличать гомо сапиенса от негомо и несапиенса, то он просто не написал бы блистательный свой роман «Люди или животные?». Так что, пожалуй, действительно оно и к лучшему.

После второго дня работы конференции он понял, что это очень интересное мероприятие, организованное в нестандартных и далеко идущих целях.

Тут некоторым образом готовилась вспышка сверхновой звезды научного небосвода. Но, по всему судя, здесь собрались люди интеллектуально честные. В том смысле, что они не ставили перед собой жесткое условие: непременно учредить новую науку. Не так обстояло дело, что «непременно учредить», – заранее договорено и в заключительном коммюнике, составленном и отредактированном раньше, чем сама конференция начала свою работу, по пунктам пропечатано. А во время пленарных заседаний и работы секций оставалось бы подверстать реальные выступления под заранее известные результаты.

Нет, здесь такую «творческую» сверхзадачу перед собой не ставили и жизнь себе облегчать не стремились. Просто разные ученые – разные, потому что исследовали разные вещи, – живущие к тому же в разных, на сотни и тысячи километров отстоящих друг от друга городах, начали натыкаться на черты сходства в своих совершенно не похожих друг на друга объектах. Все эти объекты прямо или косвенно относились к биологии, являющейся согласно этимологии наукой о живом. Но в самой биологии не было категориального аппарата, позволяющего работать с этими объектами, не было даже и языка, или уж хотя бы научного диалекта, позволяющего корректно формулировать возникающие задачи. Тогда-то эти разные ученые, в течение нескольких лет переписываясь и обмениваясь своими публикациями и препринтами, – то есть образовав то, что в науковедении называется «невидимый коллектив», или «невидимый колледж», – решили съехаться вместе на научную конференцию, пригласив, разумеется, и многих других исследователей из смежных и вовсе даже не смежных отраслей знания, но работы которых так или иначе могли помочь выработать новую терминологию и систему понятий. Коротко говоря, на этой конференции, как это понимал Карданов, происходило вот что: невидимый коллектив стал видимым, воплотился, и теперь ему, что называется, в бурных дебатах предстояло окончательно определить: действительно ли он является коллективом единомышленников. Единомышленников в новой, только нащупываемой и только еще определяемой области знания. То есть действительно ли то общее, что встречали они в разных своих объектах, можно аккуратно вычленить, корректно описать и затем последовательно исследовать новыми, специально созданными для этого методами. Даже еще не созданными, а создаваемыми, именно на этой конференции только начавшими создаваться.

А когда в первый свободный вечер, перед тем как выйти в город на прогулку, Виктор встретил в холле гостиницы Кюрлениса, профессор тут же и предложил:

– А не зайти ли нам, Виктор, в один неплохой подвальчик, здесь недалеко? Мне его Калниньш рекомендовал, он в Ивано-Франковск не один раз наезжал.

Они взяли бутылку сухого вина, и пока Кюрленис снова пошел к стойке, Виктор, сидя за деревянным столиком под электрической лампадкой на железной цепи, разглядывал изображенного на бутылочной наклейке мужичка. Мужичок сидел, по-турецки скрестив ноги, не то на горах, не то на облаках, в вышитой гуцульской распашонке и островерхой шапке и играл на дудочке, видимо, услаждая слух нескольких барашков у него под ногами. Виктор только начал соображать, что мужичок, пожалуй, отлично подошел бы на должность пастуха кобр, но тут вернулся Кюрленис, он сел за столик боком, не глядя на Виктора, потому что засмотрелся на проходящую мимо женщину, а она, уже пройдя, обернулась и просто-таки откровенно улыбнулась ему. Виктор подумал, что слухи о холодноватой сдержанности жителей Прибалтики, по всей вероятности, сильно преувеличены, а Кюрленис, как бы подтверждая его смелую догадку, провел рукой по усам, по аккуратно подстриженному, густому и пружинистому валику, и удовлетворенно сказал:

– Я не стар, Виктор, нет, я еще не стар. Седые усы – ничего больше. Но я их не крашу, нет, как некоторые. Женщины понимают, как вы думаете, Виктор? Если бы вы только были прошлым летом в Дубултах!..

– Мне кажется, – сказал Карданов, – что местные женщины все понимают. Мне показалось это прошедшей ночью. Когда я гулял здесь по городу, перед встречей с вами.

– О, пиковая встреча? Неожиданность?

– Нет, я никого не встретил. Но я видел эти балкончики, и решетки, и окна. Если бы, Эмилиус, вы могли побеседовать с моей мамой, она бы вам сказала, как она относится к науке.

– Неплохое вино, Виктор.

– Да. И очень красивые бокалы. Хорошо, что не стаканы.

– И ваша мама, конечно, стала бы ругать спутники за то, что они портят погоду?

– Ну почему же? У нее вполне достаточно коммон сенс.

– О, ну да, здравый смысл человека из народа. Но уж насчет денег, тут уж наверняка я угадал. Что ученые, мол, много зарабатывают и мало… как бы это говорить… нарабатывают? – Кюрленис коротко, сдержанно хохотнул, больше для вежливости, чтобы обозначить для собеседника собственную версификационную находку, а Виктор подумал, что ему повезло, что Кюрленис – человек с содержанием и, кажется, даже содержательнее, чем Ростовцев, и что они с профессором очень далеки друг от друга по корням, но равны в своем незаинтересованном, природном интересе к чужому, независимому мышлению, и что даже если товарищ Наталья из ленинградской газеты – его, Виктора, бывшая жена, это ничего не меняет, и никто в этом не виноват.

– Нет, – сказал Виктор, – мама точно знает, что рассуждать о чьих-то больших зарплатах – занятие вполне обывательское. Но она как-то сказала мне простую вещь, Эмилиус. Она сказала, что ученые сделали две великие вещи: телевизор и телефон. Подумайте…

– Уже подумано, Виктор. Очень точно. То, что реально меняет жизнь.

– Меняет – слишком решительно. То, что вошло в жизнь, присутствует в ней, что ощутимо и каждодневно. И не назвала ни самолет – мы ведь тоже с вами прибыли сюда поездом, – ни разные моющие или красящие средства, ни даже разные скороварки и прочий кухонно-прачечный прогресс.

– Может, просто кое-что подзабыла, Виктор?

– Нет. Вы же сами сказали, что это точно. И потом речь идет о крупном, а не о деталях. И что же получается? Мы засыпаем широкую публику ошеломляющими цифрами темпов научного прогресса…

– Журналисты?

– Да нет, ученые. Журналисты – передаточный механизм. Последние данные ведь каковы? Чуть ли не так, что за последние пятнадцать лет изобретено и открыто столько, сколько за всю предыдущую историю человечества. Каждые пятнадцать-двадцать лет – удвоение. Объема научной продукции, численности научных работников, количества публикаций…

– Кажется, даже быстрее. Удвоение.

– Может быть, быстрее. Точные цифры не установишь. Да они и условны. Будем говорить о порядке величины. Накатывается вал: за десять лет миллионы новых химических соединений, до десятка трансурановых элементов, новые вещества, источники энергии, новые средства связи и невиданные механизмы.

– И… ваша мама?

– В ее жизни – зачем ей врать? Она же это в частной беседе с собственным сыном сообщила – принципиальных изменений – телевизор и телефон. И не за десять-пятнадцать лет, не за этот период удвоения, о котором она, конечно же, и слыхом не слыхала, а за сорок-пятьдесят лет. Почти за всю ее взрослую жизнь.

– Виктор, вы заставляете размышлять. Я легко это разобью.

– Не я, Эмилиус, еще не я, а пока только мама.

– Если бы спросить моего внука, кстати, Виктор, его могут в этом сезоне пригласить в «Статибу», дед, как вы понимаете, ему по плечо, так вот, этот маленький центровой – до вашего Ткаченко ему еще расти и расти – назвал бы, конечно, магнитофон. А маленькая Инга, его сестричка, блонд мэдхен, красотка, как с обложки, она не преминула бы упомянуть дядюшку Диора. Что скажете?

– Мне очень нравятся эти бокалы, Эмилиус. И я уверен, что без современной технологии никак не сварганить вон тот аппарат «Эспрессо» за стойкой, из которого вы получили свой кофе. А кофе с коньяком – неплохая гамма. Так утверждает один мой приятель, Кюстрин.

– Это все ваши журналистские ходы, Виктор. Здесь нет ответа. Странная фамилия у вашего приятеля.

– Здесь есть ответ. Пусть каждый назвал бы две-три разные вещи. Но разные будут называть пять-шесть человек. Остальные начнут уже повторяться.

– В общем, человеку не так много и нужно?

– В общем и целом наука и техника во многом работают на себя. Насколько точно – определить трудно, но, боюсь, может быть, даже и больше, чем наполовину.

– Вы рассуждаете не как журналист.

– Я же не называю вас все время «товарищ ученый».

– Один-ноль не в мою.

– И в этом причина информационного взрыва. Одна из.

– Это известно, Виктор. Смотрите, эта женщина опять посмотрела сюда. И кажется, она здесь одна. Количество публикаций растет быстрее, чем количество реально содержащейся в них новой информации.

– Намного быстрее. Не скромничайте, Эмилиус, она не посмотрела, а просто-напросто смотрит все время.

– Давайте прикинем, Виктор. На сколько именно?

– Современное производство – это крупное предприятие. Поэтому транспорт, великолепный, скоростной, удобный, который якобы подарила техника благодарному человечеству, – во многом обслуживает ее саму. Люди работают на крупных предприятиях, поэтому место работы по необходимости удалено от места жительства. Вот вам первый пункт: современный транспорт, то есть сама необходимость в нем порождена современным производством.

– Знаете что, Виктор! Вы немного зарываетесь. Мы оба с вами сейчас не на работе.

– Разумеется. Что точно подметила, кстати, ваша визави.

– Ну бог с ней, пусть подмечает. Кстати, бьюсь об заклад, она полагает, что ее взоры являются единственным предметом нашей оживленной беседы. Мы с вами не на работе. Но нам нужно было попасть в этот город, вам из Москвы, мне из Вильнюса, и мы попали. И заметьте себе это – не пешком.

– А почему нам пришлось сюда съезжаться? Только по одной причине: потому что мы были  н е  в м е с т е.

– О, не так быстро. И куда вы ведете?

– А могли бы быть  в м е с т е.

– Ну да, небольшой этакий город-государство. Древнегреческий полис. Афины.

– Очень хорошо, что вы упомянули про полис. В нем, кстати, не могло возникнуть никаких проблем ни с публикациями – интенсивное устное обсуждение вышелушило бы из десяти статей реальный материал разве что для одной, – ни с научными съездами. Куда съезжаться, если все живут на одной площади с академией? Собирайся каждое утро и обсуждай.

– Виктор, давайте-ка я это разолью и схожу еще за бутылочкой. Хорошее вино. И легкое.

– Спасибо. Бокалы просто чудесные. А почему это невозможно? Слишком много направлений, по которым устремилась наука. В одном городе просто домов не хватит, если всех ученых собрать.

– Не забывайте, Виктор, разделение труда – родовой признак любого развивающегося процесса. В том числе и научно-технического прогресса.

Кюрленис встал и снова прошел к стойке. Виктор поглядывал попеременно на мужичка, играющего на дудке, и на женщину, которая тоже поднялась из-за своего столика, подошла вслед за Кюрленисом к стойке и о чем-то переговаривалась с ним. Затем Кюрленис вернулся со второй бутылкой, и теперь уже двое мужичков в островерхих шапках заиграли в свои дудочки на пару.

– Разделение труда, – тут же продолжил Карданов, – не нами придумано, это вы правильно. Но дело именно в том, что оно есть свойство самого процесса.

– Развивающегося процесса, Виктор. То есть прогресса.

– Ну да, пусть прогресса. Но если это свойство самого прогресса, без которого он не может прогрессировать, то так и получается, что во многом этот прогресс работает сам на себя. Обслуживает себя. А мы всю эту львиную долю прогресса, предназначенную только для его самообеспечения, приписываем себе. То есть подразумеваем, что она идет на нас, на наше обслуживание. Отсюда и восхищение всеми этими удвоениями, темпами роста и тому подобным.

– Это любопытно, Виктор. Вы пишете о науке, а анализируете некоторые скрытые ее механизмы развития с известной долей скептицизма.

– Я не столько пишу, сколько не пишу.

– Давайте выпьем и сменим лавочку. Мне хочется на свежий воздух. Я вас легко разобью.

– Эмилиус, я… может, мне уйти одному?

– Вы об этой… даме? Да нет, ничего, она просто спросила, что у меня за сигареты?

Они сменили лавочку, но не сменили пластинку, Кюрленис несколько раз легко разбивал Карданова, но жертв и разрушений не было, Витя даже чувствовал тайное удовлетворение, видя, что профессор озабочен. Кюрленис был интеллектуально потревожен не тем, разумеется, как ему в очередной раз разбить оппонента, он это делал действительно легко, а тем, что это вообще приходилось делать. Несоответствием между ролью мэтра, снисходительно показывающего неофиту-журналисту потайные и замаскированные ходы в лабиринтах био– и социолингвистики, в этологии и теории кодирования, несоответствие между этой ролью, тоном, который он пытался автоматически взять и благодушно выдерживать, и тем, как складывалась их беседа на деле. Он натыкался на колючие, гибкие ростки кардановских мыслей и немного раздражался, потому что спешил, считал, что это временное, спешил вернуться к запланированному благодушию мэтра и полагал, что они колют, только если вышел босиком, а если прокатиться по этим росткам катком профессионализма, то где их искать? Вомнутся в почву – и всё. Он чувствовал привкус дилетантизма в самой увлеченности слишком общими проблемами, но побыстрее вытащить этот дилетантизм за ушко да на солнышко не удавалось. Требовалась поживка, явный промах Виктора Трофимовича, чтобы показать, что нельзя рассуждать о том-то и том-то, не зная того-то и того-то.

Но Витя знал то-то и то-то и тем самым как бы получал индульгенцию, возможность и дальше рассуждать, Кюрленис считал, что собеседнику просто везет, наугад попадает на области, по которым имеется какая-то осведомленность, но так продолжаться долго не могло. Кюрленис представлял себе собеседника в роли удачливого пешехода, перепрыгивающего с кочки на кочку посреди трясины. Разделение труда и преимущества древнегреческих полисов – все это уже сложилось и отложилось, стратегия закладывается в штабах, удаленных от окопов на тысячи километров. Кюрленис считал себя работником науки, солдатом науки, а рассуждать о стратегии, сложившейся за тысячелетия развития, можно, конечно же, но зачем же так всерьез, любые рассуждения не изменят форм развития, в чеканке которых приняли участие история и народы. Он все ждал, что Виктор проврется или запутается, прыгнет мимо очередной кочки, и тогда можно будет, протягивая спасительную жердь, попенять спутнику-собеседнику, что разумнее смотреть под ноги, чем ширять мыслями в поднебесье. Долго так продолжаться не могло, но продолжалось.

Через час Кюрленис посмотрел на часы и сказал, что ему еще полчаса назад надо было звонить в Вильнюс, но, вероятно, позвонил Калниньш, по этому вопросу должен был позвонить или тот, или другой, в конце концов, его озадачивало только одно: сам факт, что Карданов считает эти рассуждения делом серьезным, ну а к тому же и собственная везучесть, что первым, кого он встретил, прибыв ночью в этот город, явился журналист, который почему-то не спешил брать у него интервью, не брал ничего на карандаш, ухитрился где-то ночью или утром познакомиться с материалами и разобраться в основных направлениях работы конференции, так что мог бы уже закрываться в номере и начинать писать статью.

После того как они во второй раз сменили лавочку, Кюрленис сказал:

– Приезжайте к нам в Вильнюс, Виктор, я вас поведу везде, и все женщины будут смотреть на вас.

Виктор про себя решил, что для достижения подобного эффекта вовсе не обязательно предпринимать бросок на север, а вполне можно оставаться в Ивано-Франковске, а вслух спросил:

– Как вы работаете?

– Вы знаете, что такое мышь? – спросил-ответил Кюрленис. – Я предполагаю, что вы знаете, что такое этология.

– Наука о поведении животных.

– Вот-вот, но что такое мышь? Так вот, я предпочитаю знать это, а об этологии пусть размышляют другие.

Лифт ожидало много народу, рейса на два-три, и Карданов, номер которого находился на четвертом этаже, стал подниматься по лестнице пешком. Подходя ко второму этажу, он встретил спускавшихся сверху двух женщин, и одна из них взглянула на него. Но не так откровенно, как, например, смотрела на Кюрлениса женщина в подвальчике, с которого они начали сегодня обход центра Ивано-Франковска. Только мельком взглянула, а вторая женщина, видимо, ничего не заметила, и они продолжали спускаться вниз. Карданов узнал Наташу. Вероятно, если бы не спутница, она сказала бы ему «как ты возмужал», но он возмужал давно и бесповоротно, за один час, когда приехал – и как только отважился? – на дачу к Грановской и его встретила Танина мама, очень приветливо встретила, она, как и ее дочь, тоже, видимо, считала, что без твердых знаний в современной жизни далеко не пойдешь.

Цвела сирень, как он осмелился приехать? – и до сих пор загадка; руки и ноги не повиновались, он передвигался как с закрытыми глазами – скорее куда-нибудь рухнуть что ли, полететь стремглав, дача стояла среди сосен и берез. Она сказала, что дочери нет еще, но она скоро приедет. Комнаты внутри казались просторными и прохладными, с высокими потолками, как в городских квартирах старой Москвы, а на оклеенных дорогими обоями стенах – он никогда не понимал ничего в обоях, но то, что эти дорогие, он как-то сразу определил – висело множество фотографий. По стенам стояла тоже вполне городского вида мебель, мягкие диваны, с одного из них она быстро и аккуратно сложила вчетверо белый чехол и спрятала его в нижний ящик стоящего тут же комода. Тишина стояла, она-то, наверное, все и решила, слышно было жужжание пчел над невидимым из окна средоточием цветов. На столе, покрытом солнечно-желтой скатертью, стоял кувшин с крупными красными цветами. Карданов положил на диван рядом с собой томик Крылова и бессмертную комедию Грибоедова «Горе от ума». «Евгения Онегина» и Маяковского он и так знал наизусть и положил рядом с книгами свою руку, остужая о прохладный плюш горячую ладонь, она поставила на стол чашки для чая, но потом сказала:

– Хотите покататься на велосипеде? У нас здесь чудесные асфальтовые дорожки. Посмотрите на веранде, там только два женских, а остальные мужские. Что-нибудь себе подберете. Я позвоню сейчас Тане, чтобы она не задерживалась в городе, она приедет, и мы будем ужинать. Время летит быстро, не успеешь оглянуться – экзамены. Вы уже подали документы?

Витя сказал, что он хорошо катается на велосипеде и наизусть помнит «Евгения Онегина», но сомневается в знаках препинания, и тогда она сказала, что главное – это хорошо знать предмет, преподаватель это сразу чувствует, она сама несколько лет принимала экзамены и сразу это чувствовала. Он подобрал себе велосипед, все они стояли в углу веранды жутко пыльные, но как ни странно, с хорошо накачанными шинами и хорошо отрегулированными цепями, он понял, что попал в мир, где все было исправно и готово к употреблению, так все и должно здесь быть, красота вырастает среди исправных механизмов, о которых поэтому не надо думать, красота – не созидание, она итог. Он погонял сколько-то времени по «чудесным асфальтовым дорожкам», задевая головой и плечами за кусты сирени, дружными плотными купами свешивающиеся через заборы на улицу, еще раз удивился, как это он оказался здесь, на гибель свою приехал, он все знал наизусть, но знаки препинания его загубят, а в голове мелькали сцены из французских романов, он никогда не подозревал, что внутри дач может быть так хорошо, не туда он приехал, он мог пригласить Таню в кино и в темноте попытаться обнять ее, даже неудача ничего бы не расстроила, а здесь он не знал, что нужно делать.

Он мог никуда не подавать документы, а пойти работать и жениться на ней, она бы согласилась – согласилась бы или нет, об этом он не думал, – обнимать ее, иметь такую возможность все время обнимать ее, ясное дело, не шло ни в какое сравнение с висящим над всеми ними, придуманным взрослыми мероприятием «надо же как-то устраиваться в жизни». Он вернулся на дачу, и она сказала, что Таня сможет приехать только поздно и они поужинают без нее, он уже совершенно не знал, куда деваться, хотел уехать в город, но не мог уже предпринять ничего реального, он опьянел от воздуха и тишины, есть ничего не мог, салаты стояли нетронутыми, она отрезала крупный кусок яблочного пирога, на широкой блестящей лопаточке перенесла его на блюдо, стоящее рядом с Виктором. Наконец он выпил чаю с пирогом и рассказал что-то о школе, эпизод из выпускных экзаменов. Она сказала, что «надо же как-то устраиваться в жизни», за дочь она не боится, только бы Танюша не наделала глупостей, в девятом классе за ней ухаживал один капитан, у него не было совершенно никаких шансов поступить в академию, и он служил в пустыне, «в этих жутких песках», Таня, слава богу, не наделала глупостей, вы же понимаете, военная форма – это всегда волнует, но на нем был пехотный китель, «им даже кортик не полагается».

Витя понял, что устроиться на работу и жениться на Грановской, о которой думалось почему-то как об уехавшей на край света, хотя она вроде бы и должна была вот-вот появиться, – это не фокус. Им не позволят или позволят на год или два, а там все равно предложат устраиваться в жизни, а если выяснится, что он этого не умеет, что скорее всего, то придется устраивать саму жизнь. Заново. На ровном месте. Ему помогут с участком, но саму дачу, и не какую-нибудь, а вот такую, как эта, придется выстраивать самому. Красота – это итог, и ее нельзя вовлекать в строительные процессы.

Они поднялись на второй этаж, здесь было то самое круглое большое стекло, о котором говорила ему Таня, и тоже стоял большой плюшевый диван. Он подумал, что ничего у него не выйдет, он любит музыку и математику, и никогда не построить ему такой дачи с темно-синими обоями внутри. Она присела на диван рядом с ним и сказала, что он может далеко пойти, только с эпохой Ренессанса у него пока слабовато, но он молод, и это легко поправимо.

– Вы умеете работать, – сказала она мягко, – значит, вам надо только подождать.

Он только уловил из ее слов, что Таня сегодня вообще может не приехать, но через несколько лет, она не сомневается, он напишет блистательную научную работу в любой области, которую только изберет.

Витя прочел наизусть несколько первых глав из «Евгения Онегина», он читал хорошо, с выражением, а она слушала, не отводя от него глаз, и потом сказала:

– Вы можете не бояться, вы пройдете хорошо, я это чувствую.

А потом он ничего не помнил, он не носил тогда часов, но каким-то образом знал, что это длилось ровно час. Единственное, что он запомнил – последнее перед этим часом, – это ее колени, красивые полные колени в нездешних чулках с коричневым отливом. Он склонил голову, чтобы их поцеловать, и почувствовал легкое прикосновение ее руки на своей голове. Сознания он не потерял, но себя начал помнить только через час.

Как это совместить? На это не даст ответа даже наука третьего тысячелетия. Остается только высказать предположение: человек не может помнить того, что он не может себе представить.

Виктор поднялся к себе в номер, сел к столу и перечитал первую часть материала для Ростовцева. Он начал подумывать, не приступить ли ему прямо сейчас ко второй части. Денег почти не оставалось, поход с Кюрленисом измотал его и без того маломощные финансы. Одна из сотрудниц оргкомитета, встретивших его ночью в холле гостиницы, спросила, не записать ли его на заключительный банкет и поездку на озеро, которая намечалась после окончания работы конференции. Виктор не знал, во что, вернее, во сколько это выльется, замялся и сказал, что он еще не решил. «Ну-ну, решайте-решайте», – весело улыбнулась женщина, и ее веселость означала, что решать здесь в общем-то нечего, мероприятия стоящие, и кто их избегает – чудак, скупец или что-то в этом же роде.