Текст книги "Центр"

Автор книги: Александр Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 34 страниц)

Именно в этом отношении можно принять смерть в образе старухи с косой в руках: она не только подрезает живые существа (собственно убивает), но и выкашивает смысл, содержание всего. И при этом везде, где только не появляется. Именно одним своим появлением. Так что старуха здесь нужна всего лишь как робот – чтобы было кому держать косу. Сама же смерть – целиком сливается с образом косы. Смерть – коса. И падает все, где она идет: существа, смыслы, любая наполненность. Все подрезано, и после ее прохода – чистая полоса пустоты. Даже пятки не уколешь. Нечему колоть. Ничего не остается.

Но даже и озабочиваться – уколешься или нет – о пятках не стоит. Вслед за такой косой не прогуляешься. Не по чему идти. Пустота, стало быть, ничего уже решительно нет. Ни пространства, ни направления. Не по чему и некуда (вслед за ней) идти.

А вывод такой: задние, так называемые тормозные, огни смерти не нужны. Следом – никого. Даже самого следа».

Начали разъезжаться, а у Карданова транспорта не было, и он ни в какую машину подсаживаться не захотел. Он вообще не спешил возвращаться в Москву – не то настроение было, чтобы спешить. Попрощался с сестрой и кое с кем из отъезжающих, да и пошел себе по обочине кладбища, решив как бы даже и подзатеряться. Впрочем, он понимал, что Катя, наверное, не выпустит его из поля зрения и в каком-нибудь удобном месте все-таки подойдет к нему.

Но сначала подошла Оля Свентицкая. Она вроде бы собиралась прощаться, сначала предложила ехать, разумеется, вместе с ней – ее должны были ждать на шоссе около станции с машиной, – и нужно было только пройти километра три по раскисшему от недавних дождей проселку. Но Виктор отказался. И тогда, прежде чем окончательно проститься, она спросила:

– Ты, разумеется, не принимаешь участия? Тогда хоть зайди вечером на ту квартиру, где мы с тобой были, там будут Георгий и другие. Узнаем результаты.

Оказывается, Свентицкая участвовала в каком-то сложном эксперименте по наведению контактов с душой усопшего, похороны, оказывается, считались у них критически важным моментом по наблюдению поведения совсем недавно, а стало быть, еще недалеко отлетевшей души.

Витя, поглядывая на маячившую невдалеке Катю, ответил что-то резкое, что-то в том роде, что, мол, душа умершего вся насквозь приморилась, а может, и истлела в целенаправленных многолетних попытках Кюстрина разрушить собственное тело. И что сейчас, когда эта ее работа на уничтожение наконец-то завершена, душа имеет право побыть одна, и наплевать ей, наверное, на всякие контакты, тем более с незнакомыми фраерами типа Георгия. Все бы на том и кончилось, но он не удержался и добавил, что о матампсихозе – переселении душ – неплохо бы ей почитать у Платона, классик все же, а то что ж она носится все с этим Георгием.

И тут Олечка, тоже, конечно, взвинченная, хотя и в несколько другой смеси чувств, дала ему отповедь, принятую, впрочем, Кардановым достаточно меланхолично и рассеянно.

– У нас все готовенькое, ну и что? – заговорила на приличном взводе, хотя и не повышая голоса, Свентицкая. – Нам достаточно прочесть парочку вполне доступных ротапринтов Георгия – и о’кэй, этого вполне достаточно, чтобы поддерживать то, что у нас считается интеллектуальным трепом. На уровне. Зачем же распинать свой ум на настоящей логистике, настоящих проблемах? Сейчас, дорогой мой, все легко. А ты этого не знал? Легко выглядеть. Легко быть на уровне. А потеть за штудиями – вот это устарело, мой милый. И можно, даже похвально ездить на пляжи и попивать винцо. Усилие – вот что устарело. Вкладывать усилия. А ты просто не нужен и слишком образован. Тебе претит эта белиберда, ну а нам с ней удобно. И другого ничего не нужно.

– Кюстрину тоже ничего не нужно. Вот ведь что получилось из всего этого, Оля.

– Понятно, что все это дешевка. (Ого, ей, оказывается, и это понятно. Впрочем, Свентицкая, конечно, игрок, и не более того. Ну, хоть не фанат.) Но мы тоже должны чем-то жить. У вас ведь была своя компания? Ну, а у нас уже нет. Уже никаких компаний мы не застали. Ты все почитывал да поглядывал. Но мы-то, мы, мы тоже живем. Точно такие же, как раньше и вы. Так у вас же была живая жизнь, а нам что же, не досталось? Так что теперь не удивляйся: обскурантизм и прочее… будет еще и не такое. Но тебя уже никто не расслышит, как бы ты ни был умен и пятьсот тысяч раз прав. А вот таких, как Георгий, да. Его мы будем слушать и передавать из рук в руки его писанину о тарелках, черт их там не разберет, летают они или не летают. И хрен с ними, пусть даже и не летают, да хоть Георгий здесь. Вот он, тут, перед нами, и обещает чудо. Он с нами. Свой парень со всеми потрохами, и чудеса его, конечно, все такие же доступненькие и глупенькие, как мы сами. Ну так что ж? А ты не с нами. Ты стоишь в стороне. Со своими Платоном и Гегелем. Вот поэтому, сколько бы раз ты Георгия ни опровергал, мы его будем слушать, а не тебя. Ты аристократ, а аристократов нам не нужно. С Георгием-то проще и веселее.

…Катя не успела многое ему сказать, впрочем, она и сама считала, что говорить много не время, надо действовать. Как? Этого она не понимала, поэтому и обратилась к Карданову, мало того, что Юра обособился и живет вторую неделю на даче, обнаружились два обстоятельства, вконец обескураживающие противоречивостью и тем, что за ней могло стоять. Сначала она узнала, что эти две недели он не появлялся на работе. Только вчера узнала. Позвонили оттуда. А вот сегодня она узнала, что он все это время… ездил-таки на работу. То есть каждое утро уезжал с дачи в Москву и возвращался только вечером. Об этом факте ей доложили дачные соседи и Юрина мать, и… в общем, сомневаться не приходилось. Значит, не отлеживался там, у себя в норе, сломленный, а ездил куда-то. Каждый день и на весь день. А на работе не показывался. Значит, ездил не куда-то, а к кому-то. Но почему тогда возвращался вечерами? К замужней, что ли? Которая может только днем… принимать?

Катя выглядела абсолютно жалкой. Она туда ехать боится. Пусть лучше Витя. Она выглядела на три с минусом или на два с плюсом, но Виктору в данной конкретной обстановке – они завершали круг около кладбища и приближались к главному входу – все это было нипочем. Он увидел только, как от пятачка, на котором уже не стояли две машины уехавших родственников, а стояла одна – «Жигули» цвета золотой охры – направляется к ним высокий, подтянутый мужчина в предельно элегантно и индпошивочно сидящем костюме строгих тонов. Витя остановился и, понимая, что это последнее, что он сможет сказать Кате наедине, сказал:

– Эта смерть, Катя, показала… что мы не шутили. Что все было серьезно. Даже если не очень и удалось.

– Лаврик, – представился мужчина, подавая ему руку, и Виктор встревожился, назвал себя. Разумеется, Лаврик знал, что это он, вычислил его прежде, чем к нему направился, и они пошли к машине.

– Вы не возражаете, если с нами поедет еще один человек? – спросил Виктор, указывая на Катю.

Первые три километра были трудными для вождения, и они помалкивали, и только когда выехали на шоссе, Лаврик коротко бросил:

– У Клима Даниловича что-то с сердцем.

– Инфаркт? – испугался Виктор.

– Не должен бы вроде. У него уже три было. Четвертый-то вроде считается последним. А врачи сказали – непосредственной опасности нет. Однако на полгода Ростовцев из игры выбывает. Как минимум.

– Мы к нему?

– Нет. Ростовцев пока выбывает. Образовались большие бреши. Могут хлынуть не те кадры, с которыми потом каши не сваришь. Я ознакомился с вашими данными и могу теперь вас представить… по инстанциям. И это нужно делать очень быстро. Еще сегодня обязательно нужно быть… в одном кабинете. Поэтому я и не поленился, мне сказали, где вас отыскать.

– А как все-таки это произошло… с Климом Даниловичем?

– Очень напряженная выдалась неделя. Скорее всего поэтому.

И Лаврик рассказал, что Ростовцев не воспользовался, разумеется, «остроумным» предложением Карданова о сбрасывании его с парохода, а выступил где надо и раз, и другой, доказывая, что на данном историческом отрезке такие кадры, как Екатерина Яковлева, обладающие просто административными способностями, руководить – и притом эффективно – не могут. Что такие, как Яковлева, может быть, и удобнее по некоторым человеческим качествам, чем Карданов. Но если хотят реального продвижения, то придется пойти и на некоторые неудобства. В частности, такого свойства: придется некоторым товарищам примириться с элементами неудобства, которые могут причинить такие люди, как Карданов.

– Остановите, – резко сказала Катя.

Лаврик недоуменно покосился на нее через плечо – только ведь подъезжали к Окружной, – однако ничего не спросил, остановил машину, и Катя вышла, даже не попрощавшись.

– Кто это? – спросил Лаврик.

– Екатерина Николаевна Яковлева. Или Гончарова. Я забыл вас представить.

– Ну… ничего, – мотнул головой Лаврик. – Поехали. Это важнее. А потом я могу завезти вас к Ростовцеву.

XLIII

Глубоким вечером Карданов добрался до дачи Гончарова, и тот сообщил ему, что две недели назад он случайно встретил Сашу Петропавловского.

– Ты помнишь Сашу Петропавловского, ну он еще поэтический кружок для семиклассников при библиотеке вел?

– Он мой друг, – ответил Карданов.

И Саша, депутат райсовета, предложил Гончару подключиться к работе комиссии по делам несовершеннолетних.

– А как же… документы? Ты ведь даже не уволился с прежнего места?

– А… там без формальностей. Ну, поднесу я, конечно, им документы.

– Значит, ты в Москву отсюда ездишь на новое место? А жене… все равно ведь придется сказать.

– Как раз не в Москву. В обратную как раз сторону. Полтора часа на электричке. Есть там такое заведение под названием спецПТУ. Из Москвы почти три часа езды. Поэтому и сижу здесь. И осень, смотри, какая.

– А жена?

– Завтра первая зарплата на новом месте. Тут всё и выяснится. Накоплений у меня никаких. Так что, никуда не денешься, придется объясняться.

– И сколько же ты потерял?

– Почти всё. За степень, тем более кандидата технических наук, там не платят.

– Я тебе не завидую.

– В смысле Кати?

– А почему не приехал хоронить Кюстрина?

– Страшно, Витя… Того, что там должно было произойти. Эти родственники сестры. У него же никого, кроме нас, не было. Я тебя знаю, Витя, ты все сделал чин чинарем. Ну а мне позволь… по-своему. Я на могилу буду к нему приезжать. Часто. Вы никто не будете. Ну, может, раз в год по обещанию. Вы все сделали чин чинарем. И баста. А я – буду. Подожди, я в избу зайду, куртку надену. Провожу тебя до станции.

Они пошли до станции, и эта дорога запомнится Виктору на всю жизнь (какая у него еще будет, быть может), Гончар подотстал на полшага, белела в темноте дорога. Витя и головы не поворачивал, только слушал и слушал:

– Мы ничем не смогли помочь Кюстрину. Мы ничем не смогли помочь никому и даже друг другу.

– Неправда, и ты это знаешь, – не сказал Карданов.

– Это ведь только так поется, Витя: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», – это только так поется.

И вот пока поется, вот во время пения-то самого – ну это да, тут мы за руки, пожалуй, и держимся. Но ведь не петь же все двадцать четыре часа в сутки. Конечно, пусть хоть какое-то время, и на том спасибо, в этом-то она и есть, так называемая функция искусства. Пока в экстазе… А что значит  п о к а? Почему бы и не все время? А если нельзя  в с е г д а, то и не нужно оно, это «всегда», то, что после песни…

По-честному говоря, Витя, я вот не поехал на похороны, а ведь они могли бы быть моими. Сколько уж раз можно было бы сгинуть. А может, и нужно было.

Но все длится и длится… что же?

И мы все расставляем и расставляем по-новому мебель, и однажды… не чудо ли это, Витя, ведь не выходили же никуда… Но, однажды, переставив в какой-то там раз, подходишь к зеркалу и видишь… Да нет, не свою образину из оперы «Седина в бороду – бес в ребро», что́ в ней? А видишь – и не в зеркале, а вокруг и сзади, сверху и отовсюду, – что ты в другой квартире. Ей-богу, Витя, в другой. В новенькой. А ведь никуда не выходил. Ну вот просто ни разу. Ни на полгода, ни на четверть мгновения. А все равно – в другой.

Дожили, значит. «Слезайте, граждане, приехали, конец», – как пелось в песенке из годов наших забубённых. Приехали.

Но кто там идет по рядам и требует предъявить проездные? А фиг не хочешь? Мы сами, сами доехали и доволокли свои колымаги!

Подожди, не выходи на перрон. Твоя электричка только через пять минут. Давай постоим здесь, в кустах. В темноте, где нас не видно. Хоть пять минут.

Это матери, Витя, матери наши… Вцепились тогда – после победы – в нас зубами… как в щенков. Потому и выплыли. И дожили.

– Пора, – попытался шагнуть из кустов Карданов.

– Постой, ты… единственный, – уже лихорадочно забормотал Гончаров, – история, общество… опомнись! То все складывается махинообразно… вне досягаемости. Цеппелины… над континентами… Но ты… информатик вшивый, бог дал, бог и взял… вот ты – пока не взял тебя – хоть информацию-то о том, что было. О Тверском бульваре сорок девятого… Стопятидесятилетие со дня рождения Пушкина. О старике, который тянулся положить букетик, и его – помнишь? – оттолкнули. Так, что он грянул. О гранит. О той Москве, которой никогда больше не будет. О центре…

Панически взвыла за лесом рвущаяся по дуге лунных рельсов электричка. Карданов уже почти не вслушивался, а как бы телепатически воспринимал, загипнотизированно глядя в чрезмерно близкие глаза Гончарова.

– Изменить мировые линии? Где тот магнит, и по твоему, что ли, он карману, небольшой такой – от полюса до полюса? Микроэлектронные платы. Микроминиатюризация… надцатые поколения компьютеров. Пятнадцатилетние мэны. Акселерированные от и до. Не пацаны.

И я тебе раскрою последний секрет. Перед тем, как мы выйдем на свет этого перрона.

Будущего – нет. Его уже нет – в будущем. Оно уже наступило. Володя Высоцкий умер в тот день и в тот час. И, наверное, в ту самую секунду. Грань. Он это почувствовал. Он ведь тоже из тех самых… из послевоенных пацанов. Постарше нас лет на пять всего. И он это почувствовал: пацанов больше нет. Вокруг – будущее. И все мы в скафандрах космолетчиков. Мы все сейчас живем в Звездном городке. Он – повсюду. И мы проходим предполетную подготовку. From here to eternity. Отсюда – и в вечность! А проще говоря – в двадцать первый! Пиши прощай… и посвист ветра.

1980—1985