Текст книги "Центр"

Автор книги: Александр Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

– Карданов, и как это ты надумал в свое время жениться? Более нелепой ситуации трудно себе представить: чудовище, вознамерившееся вступить в брак.

– Брак не есть целостная форма. Спроси у Кюрлениса, ему Калниньш подтвердит.

– Калниньш – очень авторитетный ученый в своей области, – пролепетала Марина.

– А я что говорил? Калниньш сказал, что только искусство сохранилось как целостная форма. А кстати, как живешь, Натали? Нам бы надо с тобой поговорить. Вот ключ, возьми, это от моего номера. В большом коричневом блокноте, он прямо на столе, посмотри, там заметки. Одну, на выбор, дарю тебе.

– А куда вернуть ключ? Ты будешь здесь?

– Зачем вернуть? Сиди и читай.

– Хорошо. Я буду ждать тебя тридцать минут. Надеюсь, ты через тридцать минут не придешь. Ключ оставлю у дежурной по этажу. Всего хорошего, Мариночка, очень рада была ближе с вами познакомиться.

– Куда же вы? – спросила недоумевающим голосом Марина. – Виктор не хочет отсюда уходить. И здесь ведь тоже хорошо, правда?

– Здесь просто чудесно. Но я должна уйти.

– Вы будете завтра на банкете? Я вас, кажется, уже отметила.

– Спасибо. Обязательно буду.

Наташа ушла, и они вернулись к своему столику, но Петера и Вячеслава там уже не было. Карданов стал объяснять Марине, что они скрылись, чтобы по неосторожности не выболтать ему, Карданову, ее настоящее имя, но Марина сначала сказала, чтобы он не придумывал ничего о ее имени, и, что если уж ему это так важно, она даже может показать паспорт, он у нее в номере, но одна она может не найти Веру Леонидовну, у которой ключ от номера, а потом сказала, что это вообще не их столик.

Виктор сказал, что Вера Леонидовна – неидентифицированная личность, но что Калниньша будить сейчас неудобно, он хоть и специалист в этой области, но завтра утром должен улетать. Поэтому паспорт она покажет ему в Москве, он приглашает ее к себе, но он живет в коммунальной квартире и «должен знать, кого он к себе приглашает», как утверждает его сосед, мировой старик, которого почти никогда не видно, вот для этого случая паспорт и пригодится.

Они пошли к выходу и неожиданно набрели на свой столик, но они уже твердо решили уходить и присели, только чтобы сообщить об этом Вячеславу и Петеру. Ребята (ребятишки лет по тридцать с небольшим) казались огорченными, что коварный журналист опутал их доверчивого коллегу, но держались молодцами, особенно Вячеслав, который сообщил, что у него знакомый на Центрнаучфильме и Карданов должен написать научно-популярный сценарий о применении теории игр, все идеи они с Петером предоставили бы в его распоряжение бесплатно, потому что они уже открыли его бутылку коньяка, а жутко побледневший Петер спросил напрямик:

– Вы действительно не верите, что биология может стать точной наукой? Вы так и напишете об этом?

– Я боюсь, что Вера Леонидовна меня не найдет, – сказала Марина. – У меня списки на банкет и на озеро. И после мартеля я этот коньяк пить не могу.

– Мы вас проводим, – сказал Петер с каменным лицом.

– Ой, спасибо, – обрадовалась Марина. – Вы ей только передайте, что мы тут недалеко.

– Вы ей передайте, – закончил ее мысль Виктор, – что это здесь рядом, она поймет, там у них прекрасные бокалы, просто превосходные, я вам ручаюсь.

Вячеслав сказал:

– Я в вас верю. У вас получится отличный сценарий. Хотите, я занесу вам материалы? А то на последний день откладывать – примета плохая.

– Конечно. Мой номер четыреста двенадцатый. Через полчаса я должен там быть. Предстоит разговор наедине, но вы скажите, что вы от Центрнаучфильма.

– Я знаю, где может быть Вера Леонидовна, – сказал бледный, как Пьеро, Петер. – Я возьму у нее Маринин ключ и передам его с Вячеславом.

– У вас должно получиться со сценарием, – продолжал Вячеслав. – У меня глаз наметанный.

Карданов вышел с Мариной из гостиницы, она взяла его под руку и спросила:

– Ты всегда так пьешь?

– Нет, Мариночка, просто мне хочется, чтобы скорее кончилось дурацкое состояние, когда в кармане есть деньги. Для нормального человека это абсолютно противоестественно…

– Это ты-то нормальный? Мне-то можешь не говорить…

Карданов понял, что ей-то он может не говорить и даже как-то смирился с этим и не стал говорить, и они пошли вокруг площади. Марина отпустила его руку, и он обнял ее за плечи, это выглядело естественно, так как для позднего вечера она оказалась слишком легко одетой, в одно только легкое нарядное платье. Они свернули в переулок, и она сказала, что завтра все кончится, ни на какие озера она не поедет, с нее хватит, у нее от этих оргзабот ноги не свои, и голова не соображает.

– У меня через полчаса деловое свидание. Даже два.

– Прошло уже полтора часа, как твоя жена ушла из бара. Зачем ей твои заметки? Я же все время видела ее на заседаниях секций.

– Сколько тебе лет? – спросил Карданов.

– Двадцать восемь.

– Наверное, она не очень разобралась в том, что слышала. Она окончила журналистику, понимаешь? Человек без профессии. В том смысле, что в науке не работала. У тебя чудесный возраст, Марина. Восемнадцать плюс десять. Я не могу тебе это объяснить.

– Я хочу жить, Витя. Я не могу видеть тебя таким.

– За Петера замуж не выходи. Он альбинос. И к тому же доктор наук. За ним жизни не будет. Выходи за Вячеслава. Мы с ним напишем двадцать сценариев для Центрнаучфильма.

Он снова хотел обнять ее за плечи, но она, хоть и поеживаясь, отстранилась, и они пошли рядом. И ее голос доносился как будто издалека.

– Почему так все происходит, Витя? Ты напился, чтобы не отвечать мне. Мы больше никогда не увидимся.

– Я приглашаю тебя в Москву.

– Я и так живу в Москве.

– Нет. Я точно знаю. В Москве нет ни одной женщины твоего возраста. Я вообще не встречал там ни одного человека восемнадцати лет плюс-минус десять. Это не возраст, Мариночка. Не осуждай Наташку. Все мы живем, как можем. Какой с нее спрос?

Не доходя до площади, она усадила его на какую-то скамейку, неизвестно почему выросшую из асфальтовой почвы на отшибе от скверов и прочих бульваров, она села рядом, прижавшись к нему, и молча слушала его ораторскую ярость, глядя не на него, а прямо перед собой.

– Что с вас спрашивать! – вопрошал в пространство Карданов, – когда даже мы, мужики, ничего не можем? Наука развивается сама по себе, информационный взрыв глушит осмысленные речи, а мы только старимся и пишем статьи. Единственная форма самостоятельного деяния – изменять женам, да и то только для тех, у кого таковые имеются. Высшая форма благородства – постараться сделать так, чтобы жена ничего не узнала.

– Дура я, что дала тебе говорить. Вечное пижонство… Надо было сразу сказать, что ключ от номера у меня с собой. В конце концов, имею же я право…

– А ее не обвиняй, Мариночка. Она женщина – существо слабое, неразумное. А виноват я, я виноват тем, что не стал большим начальником, не сделал единственного, что явилось бы для нее доказательством, так сказать, демонстрацией превосходства моего образа бытия. Я виноват, что пренебрег доказательствами, а почему она должна верить под слово? Нормальные люди всегда требовали, чтобы ты сотворил чудо, ну, например, стал большим начальником, а вот тогда пожалуйста, тогда они могли принять и твою аргументацию. Я не продемонстрировал ей, что за моими ценностями стоит сила. В этом я виноват. И перед ней и перед этими ценностями.

– Витя, тебе завтра много надо работать? Или ты уже свободен?

– Нас было четверо плюс-минус десять, я не помню точно, но, кажется, четверо. И мы владели истиной. Прошло столько лет, и кто нам теперь поверит? Если у тебя не хватило духа заставить других тебя выслушать, то кто поверит, что истина была на твоей стороне?

– Почему «была», Витя?

– Потому что истина есть функция от времени и силы духа. Я не жалуюсь, нет, ты не думай, в моей жизни было самое ценное и редкое, со мной была истина. И ее технический секретарь – ясновидение. Я понимал все, к чему ни прикоснусь, это было как во сне. Я не собирал доказательств, но время работало, а мы не умирали, и оно перестало замечать нас. Оно просто перестало с нами считаться. Кто же знал, что возможность действовать дается не навсегда? Нас об этом никто не предупредил. Все произошло само собой, а теперь ты спрашиваешь о том, на что я должен был дать ответ двадцать лет тому назад. Вот так же ночью мы сидели на скамейке, летом или в конце весны, мы могли тогда не спать трое суток подряд, нас было четверо или что-то около того, и никто из нас тогда еще не прикасался к алкоголю, мимо шли в вечном поиске «огонька» ночные благодушные пьянчуги, и среди темноты белели даже женские юбки. Но никто нас не предупредил, что истина уходит от тех, кто не может вытолкнуть ее на сцену. Ты думаешь, истина – это треугольник абэцэ? Я не спорю – это великое таинство, треугольник абэцэ, а тем более его конгруэнтность треугольнику а прим, бэ прим, цэ прим. Но истина в том, чтобы заставить людей включить теорию подобия треугольников в школьные учебники. Чтобы они поверили, что это действительно важный элемент их собственного мышления.

– Ты совершенно протрезвел, вот что плохо. Ты не сможешь уснуть до утра, я знаю, у меня так бывало, это усталость.

– Это классовое чутье, девочка, – сказал Карданов, поглаживая ее по плечу. – Ты ведь, кажется, слегка номенклатурная девочка, а?

– Это тебе Петер сказал?

– Брось, Марина, стал бы Петер меня посвящать? Он бы и сам не прочь завязать ближние бои на дальних подступах. Я же тебе говорю: классовое чутье. Вот мы в МГУ все тогда учились, ну и все в общем-то как все: вместе и сдавали, а когда и заваливали кое-что. Ну а лет через пять про одного слышу: он каким-то уже советником в одной отнюдь не слаборазвитой европейской стране. А лет через десять про другого: он-де уже директор крупнейшего издательства. Вначале мы так и сяк рядили, откуда, мол, пробивнуха такая открылась. А потом я на фамилии их внимание обратил и сопоставил с некоторыми активными участниками гражданской войны. Вот и получается, как с сыном Алексея Максимовича Горького, которого знаешь как называли? Советский принц.

– Ну а я тут при чем?

– Лет тридцать я на эти дела в упор смотрел и не видел. Свои ж все ребята, думал. Ну повезло одному больше, другому меньше… пить, значит, меньше надо было. А потом гляжу, нет, на одном уровне одни шарики по кругу мчатся, на другом – другие, на третьем – третьи. А чтобы между уровнями – шалишь, брат, не здорово разбежишься. А таланты… что ж таланты, если уж такой вундеркинд, ступай в цирк выступать. Хотя и там династия Дуровых чуть ли не с наполеоновских войн все захватила.

– Витя, Витя, я же скромнейшая из скромных. И пред тобой почти безгласна.

– А почему это именно тебя взяли сюда на оргдела? Я понимаю, конечно, что такая поездка не предел мечтаний, но и желающих все-таки нашлось бы предостаточно. Ну пусть умненькая, симпатичненькая, кандидатик свеженький, да ведь по всем этим позициям почему же именно на тебе сошлось? С одной стороны, просто неплохо время проводишь – хлопоты-то пустяшные. А с другой стороны – тут тебе и обкатка молодого кадра, тут и светила на равных с тобой, и неограниченные возможности образования и укрепления полезных на будущее связей.

– Так ведь я же с тобой весь вечер. А не с «полезными».

– Вот-вот, дошли и до меня. И сразу ведь ясно, что ни черта ты не опасаешься, никакой Веры Леонидовны, хоть она и начальник тебе здесь. И Петера с Вячеславом можешь в упор почему-то не замечать. А ведь такими мальчиками другая бы на твоем месте еще подумала бы, пренебречь ли? А со мной знаешь почему ты пошла? А мне тоже, как и тебе, ничего  с п е ц и а л ь н о  от них не надо. Вот тут мы с тобой равны. И вот именно это обстоятельство всегда сбивало с толку некоторых распределителей кадровых забегов: а на каком основании?

– И на каком же?

– А на таком, что никаких оснований для этого не требуется. Еще эпоха Ренессанса открыла, что достаточно быть человеком, чтобы чувствовать себя равным среди людей. Ладно, закрыли тему. Во сколько завтра симпозиум?

– Знаешь что? Орготдел договорился с местными товарищами, они дают большой стационарный магнитофон, и весь симпозиум будет записан на пленку. Если завтра проспишь, я передам пленку тебе. Прослушаешь, расшифруешь нужные куски, если там будет что интересное, а потом вернешь ее мне.

– А если я просплю и тебя?

– Тогда я передам тебе пленку в Москве.

Они дошли до гостиницы, их впустили внутрь, лифт был уже отключен, и они пешком поднялись на четвертый этаж. В дверях кардановского номера торчал ключ, он толкнул дверь, она открылась, и Виктор жестом руки пригласил Марину войти впереди себя в темную комнату. Но она покачала головой и сказала:

– Нет. Я не хочу. Ты большой мастер ухаживать за женщинами. Так что они не знают, куда им деваться.

Они пошли по коридору в обратном направлении до холла, дежурной по этажу за столиком не было, они коротко посовещались приглушенными голосами, Марина еще раз назвала себя дурой и сказала, что он не виноват, что все испортил, и она благодарит его за вечер, ей не хочется с ним расставаться, но в номер к нему она не войдет, потому что там побывала другая женщина, а он все испортил, и в конце концов она имеет право, но короткое знакомство не заключается в том, как они провели этот вечер. Не надо было ему говорить об истине. Карданов молча соглашался, он крепко сжимал ее плечи и несколько раз поцеловал обнаженную шею, наконец она освободилась, и они прошли в глубину холла и сели на небольшой диванчик, и он опять обнял ее.

– Мы что, студенты, что ли? – тихонько посмеивалась Марина и заслонялась от его поцелуев ладошкой, а он целовал ее руку и думал, как она права, еще там, на скамейке, определив, что он не сможет заснуть до утра. Вся будущая статья для журнала, вся целиком проносилась у него в уме, он знал, что запишет ее по памяти в Москве, у него долговременная память, и спешить особенно некуда, все уже у него в голове, так что даже и завтрашняя магнитофонная запись симпозиума вряд ли многое добавит. Он успел побеседовать с основными закоперщиками завтрашних дискуссий и фактически успел закончить работу там, где другой только бы ее начал.

Марина повернула голову так, что ее губы коснулись его уха, и прошептала:

– Почему я не встретила тебя раньше? Не делай ничего больше, ты все равно уже все испортил. Дурачок, твои философские речи не способствуют коротким отношениям. Тебя об этом тоже никто не предупредил?

– Все равно ты пошла со мной. А не с Петером.

– Ты же знаешь, что ты ужасно милый. Но как ты ухитряешься все усложнять? Просто невероятно.

Потом он сказал, чтобы она вычеркнула его из всех списков, потому что у него нет больше денег, и так оно к лучшему, потому что неохота ему ни банкетиться, ни скользить по глади озера, он соскучился по Москве, и если можно перезаказать его билет, то он завтра с ходу и уехал бы.

– Я сейчас сделаю для тебя одну вещь. Вера Леонидовна сживет меня завтра со свету, если я разбужу ее… Ключ был у нее, но у меня есть ключ от комнаты оргкомитета. Я это имела в виду, когда говорила о собственном пижонстве. Но все списки и все билетные дела мы забираем к себе в номер. Она, наверное, не закрыла дверь. Я сейчас пройду и принесу все это хозяйство сюда, и мы что-нибудь насчет тебя сообразим.

Она ушла по коридору, и он подумал, что лучше бы ему это все приснилось. Марина настоящий товарищ, и в конце концов она имеет право на то, чтобы ему всего лишь приснилось, что он проснулся и спустился в этот бар и встретил ее. Он все испортил, ей было хорошо с ним, и ничего он не испортил, но он не ответил на ее вопрос – п о ч е м у  т а к  в с е  п р о и с х о д и т? – и это было равносильно тому, что они просто приснились друг другу.

Но снова появилась Марина, она подошла и села рядом с ним и раскрыла папку с бумагами.

Сначала она вычеркнула его из списков участников мероприятий, то есть сначала она сказала, что может дать ему денег, у нее есть, но он ответил слегка неясно:

– Да все равно и этих не хватит, – а потом уже добавил яснее, что он уже решил, уезжать так уезжать.

– Это ты из-за бывшей жены? – спросила Марина.

– А ты знаешь, мне ее жалко.

– Она эффектна и энергична.

– Ей трудно дается ее работа. Она в вечном напряжении, не допустить бы ляпа. И зачем только она стала писать о науке?

– А зачем ты об этом думаешь? Она сама разберется.

– Мне не хотелось бы разочаровываться в женщине, даже если она сама от меня ушла. Мне бы вообще не хотелось разочаровываться в женщинах. Они не должны быть напряженными, озабоченными, борющимися за существование. Я готов помочь. Это пожалуйста. Но я не хочу видеть их такими.

– Хорошо, что ты не видел меня во время защиты диссертации.

– Даже неловкими. Я был тогда на военных сборах, в летних лагерях, а один друг, Юрка Гончаров, вызвал меня телеграммой на свою свадьбу. Я знал его жену и раньше. Ну как тебе сказать, это тип женщины, которую раньше могли назвать «царицей бала». Она и так достаточно высокого роста, но любила ходить на модных тогда высоких каблуках-шпильках. Ну свадьба как свадьба, после застолья начались танцы, Юрка самолично скатал ковер и задвинул его в угол. Тогда свирепствовал твист, не знаю, застала ли ты. Вот они врубили маг и пошли твистовать, жених и невеста, вернее, уже муж и жена, словом, ребята что надо. На загляденье. И вот, твистуя с отменной выучкой, как говорится, на зло врагам, на радость маме, они переместились с центра комнаты к углу, где лежал сложенный ковер. И она зацепила своей шпилькой за него. И чуть не упала. Но он ее поддержал, она восстановила равновесие, и «твист эгейн» пошел по новой.

Карданов помолчал, и Марина спросила:

– И это всё?

– И это всё, – медленно, как будто уже и сам не понимая, зачем он рассказал эту историю, протянул Карданов. – Но в это мгновение, когда она покачнулась, все сразу и обнажилось. До того момента ловкая, красивая, сильная женщина, покачнувшись на своих нелепых высоченных шпильках, нелепо изогнувшись, резко взмахнув руками, сразу представилась мне какой-то грандиозной, неумело свинченной падающей башней. Неэстетичной и несоразмерной. И в то же мгновение мне стало ясно: это не царица бала и не хозяйка жизни. Обычный человек, наверное, донельзя вымотанный и взвинченный всем, что предшествовало свадьбе. И все это торжество не даровано ей богами, а заработанное, вычисленное, сконструированное. Хотя никто из окружающих, разумеется, ничего особенного не заметил, в том числе и сам муж.

– А тебе не кажется, что ты не гуманист?

– Нет, наверное, гуманист. А кстати классические гуманисты предъявляли к человеку весьма высокие требования. Но я говорю не о требованиях, а о чувстве… к женщинам. Когда это обнажается, у меня возникает мгновенно острая жалость к ним, к усилиям, которые они должны вкладывать, чтобы обеспечить якобы причитающееся им бесплатное счастье. Не презрение или там досада, а жалость. Мне бы не хотелось жалеть женщин. Мне бы не хотелось видеть, что у них есть проблемы. Касается ли это внешности, мужа, работы, чего угодно… Проблемы требуют усилий. А напряжение… оно искажает. На древнегреческих скульптурах в момент мышечного усилия изображены только мужчины.

– А Артемида?

– Это другое. Легкое, даже не царственно, а божественно легкое преодоление пространства. Даже не преодоление, а господство над ним, мгновенная достижимость любой его точки. Охота для нее – не борьба за существование, нет. Это божественная игра могучих, гармонично отлаженных сил и господство над пространством, мгновенное всюду досягновение, которое дает им почувствовать самих себя, вновь и вновь убедиться в своей безупречной ощутимости. Артемида не заденет край ковра и не потеряет равновесия. Ветка не попадет ей в глаз, и она не обобьет ногу о корень.

– Ты все это придумал. Вот прямо сейчас.

– Ну, аргументы могли быть и другими. Обоснование. Но случай на свадьбе Гончарова я не придумал. И то, что я тогда почувствовал, тоже не придумал.

Он попросил, и она отметила ему командировочное удостоверение завтрашним, то есть сегодняшним уже числом, а потом спросила:

– Ну? Заснешь?

Карданов почувствовал прилив бессмысленного юного азарта и сказал, что, мол, сладок отдых на снопах тяжелых, он заснет, но сначала дождется открытия буфета, ждать-то всего ничего, часа три, а сейчас он слишком устал, чтобы сразу спать, и предлагает ей небольшое пари. До завтрака он пойдет к себе и набросает в общих чертах описание предстоящего симпозиума, фактически ядро будущей статьи для журнала, он предлагает пари, что содержание магнитофонной пленки с записью симпозиума будет представлять просто несколько развернутый и взлохмаченный вариант того, что он напишет в ближайшие часы. А для чистоты эксперимента листки со своей писаниной он отдаст ей утром или днем, в общем, когда проспится и разыщет ее, но непременно еще до начала симпозиума. А через несколько дней они встретятся в Москве, она предъявит его текст и магнитофонную запись, и они, устроившись где-нибудь поудобнее, как вариант – предлагается у него дома, сравнят содержание того и другого.

– На что спорим? – спросил Карданов. И сам предложил: – Если все совпадет, то есть принципиальных расхождений не будет, я смогу поцеловать тебя столько раз, сколько страниц текста сейчас напишу.

– В таком случае я совсем не против, чтобы ты выиграл.

– В моей статье будет особо отмечен высокий уровень работы оргкомитета конференции. Я тебя увижу еще сегодня.

Через два с половиной часа открылся буфет на втором этаже, но он еще не написал десяти страниц. Через три с половиной часа он написал десять страниц, но не написал всего, что, как он предполагал, будет сказано на сегодняшнем симпозиуме, а значит, и записано на магнитофонной ленте, которую предъявит ему в Москве сотрудник оргкомитета, кандидат наук Марина. Через четыре часа он закончил писать, свернул тоненькую пачку листов в трубочку и, прихватив ее с собой, спустился на второй этаж. В буфете он съел яичницу, сосиску есть не стал, попросил, чтобы две чашки кофе ему дали в одном стакане. Марины в буфете не было. Он единым духом выпил тепловатый кофе, который, как он был убежден, способствовал быстрому засыпанию, и после этого поднялся в свой номер. До отправления его поезда оставалось шесть часов. Он аккуратно задернул шторы и разобрал постель, потом вышел из номера и попросил дежурную по этажу разбудить его ровно через четыре часа. Это, конечно, с его стороны было уже пижонством: он знал, что и сам проснется, когда надо.

Через четыре часа он проснулся, через четыре часа пять минут, когда он уже закончил умываться, в дверь постучала дежурная по этажу, он поблагодарил ее, сказал, что освобождает номер, уезжает к себе в Москву и через десять минут сдаст ей ключ. Через десять минут он собрался, проверил билет, закрыл номер и отдал ключ дежурной, тепло попрощался с ней, пообещав, если обстоятельства позволят, непременно еще раз побывать в их замечательном городе.

– Я напишу о замечательной архитектуре вашего города. Надо только подумать о жанре. Статья, кажется, здесь не подходит, – ободрил он на прощанье дежурную и пошел к Марининому номеру.

– Вы подождите, она на симпозиуме. Часа через два все кончится, и она придет, – сказала Вера Леонидовна.

Карданов объяснил, что подождать не может, скоро отходит его поезд, надо добираться до вокзала. Он передал Вере Леонидовне трубочку исписанных листов бумаги и попросил ее передать их Марине. Чтобы не входить в долгие объяснения, он пояснил свою просьбу тем, что Марина обещала кое-что в них посмотреть, подредактировать, так сказать, с научной точки зрения. На тот случай, если он в чем-то не разобрался. Добрейшая Вера Леонидовна пообещала сделать все так, как он ее просил.

Карданов в этом и не сомневался. Ведь он твердо считал плохих или просто даже нерадивых ребят пустой выдумкой неумелых сценаристов.