Текст книги "Центр"

Автор книги: Александр Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Центр

Это – религия нашей молодости, а от нее, собственно, люди никогда не отступают.

Т. Манн

 
Лишенные величины,
Вы все торчать обречены —
Как спицы в колесе без обода, —
Без исторического опыта.
 

А. Межиров

I

Была бы жизнь, а уж потом можно говорить и о стиле жизни. Разница эта давно понята и поймана в языке. Ведь говорят, что жизнь дается только один раз, или что она дала трещину, или что она обогнала вас, или пошла под откос, или, наконец, «жизнь моя, иль ты приснилась мне?». Словом, с ней обязательно что-то происходит, и при этом что-то значительное, решительное, а если не бояться старомодных слов, то и просто роковое. А о стиле жизни – все сплошь прилагательные. Ну, может он быть рациональным, ну, странным, блестящим, расточительным, современным, несовременным, примитивным, подозрительным, в крайнем случае – полосатым, в клеточку. Да ведь прилагательные – это те же платья. Сегодня щеголяешь в таком, завтра в этаком. А то и всё вместе. Как говорится, «мне купили синий-синий, презеленый, красный шар».

Виктор Трофимович Карданов вообще никаким стилем жизни не обладал. Или, выражаясь шикарно, не держал стиля. Шел не в струе. Зато с жизнью знаком был, что называется, накоротке. Многажды «начинал новую жизнь», не раз случалось ему восклицать: «Что наша жизнь? – Игра!» (про себя, правда); телефонные разговоры, особенно если с другого конца провода лили на него мировой пессимизм в неумеренных дозах, автоматически закруглял неоспоримой истиной: «Живы будем – не помрем», ну и т. д. и т. п.

Как человек незакрепощенный, он не удивлялся новым поворотам судьбы, встречал их с ошеломляющим спокойствием, предварительно не особо вызнавая, как, да что, да откуда. Поэтому, не моргнув глазом и не поведя ухом (что, кажется, означает одно и то же), воспринял он неожиданный звонок давнишнего дружка-приятеля Димы Хмылова и его предложение встретиться «у Оксаны».

Впрочем, звонок Димин следовало числить по рангу неожиданных разве что из-за очень уж порядочного хвоста лет, в течение которых тот не заходил, не писал, не телефонил, в общем – не возникал. (Не считая их полугодичной давности достаточно невинного пляжного приключения, о коем речь еще впереди.)

Дима был незаметен и бессмертен. Бессмертен именно в силу своей незаметности, необязательности в стратегических направлениях кардановской судьбы. Он дан был Карданову чуть ли не с рождения, как дается условие математической задачи. Но, в отличие от условия математической задачи, «дано – Дима Хмылов», казалось, вовсе и не требовало какого-то доказательства. Просто – дано, а требуется доказать или не требуется – как-то и необязательно, и неуместно вроде, да и вообще: а требуется ли? Значит, и неудивительно, что Виктор Трофимович не удивился, не вскинулся, а для проформы, бросив пару раз «ну что, старик, как живем-можем?», с вялым оживлением выслушал Димино обязательное «как можем, так и живем. Ты-то как там? Все так же?» и с вялым энтузиазмом, зато с ходу согласился встретиться через полчаса «у Оксаны».

Вялость энтузиазма, вызванная Диминым предложением, была бесспорной, потому-то, только уже одевшись и сунув в карманы плаща концы надоедливого пояса и проверив на наличие свой «малый джентльменский набор», свой, так сказать, индивидуальный пакет – очки, ключи, сигареты, дензнаки мелкого достоинства, Карданов сардонически ухмыльнулся насчет наивного «у Оксаны». Это было кафе на улице Горького, неподалеку от площади Маяковского, минутах в десяти хода от Оружейных бань. Оно и тогда, в прошлых десятилетиях, не называлось, конечно, «у Оксаны», но для трех-четырех, редко – пяти-шести кристально чистых юношей (а кристальную чистоту можно было понимать как угодно, в том числе и буквально, так как они направлялись в кафе после истового крещения вениками в парилке на Оружейном) официальное название кафе никогда не было употребительным. А неофициальное возникло, как и всегда в таких случаях, как-то само собой.

Чаще всего занимали один и тот же столик в углу, у стеклянной стены. И чаще других их обслуживала чернобровая, пышноформая красавица хохлушка Оксана. Среди остальных официанток, раздраженных, жутко накрашенных и неизменно враждебных, ее нельзя было не выделить. Она была молода, но величава. И не «обслуживала», а именно принимала у себя, и оглядывала всю гопкомпанию (впрочем, при галстуках и в области недорогих вин вполне кредитоспособных) доброжелательно и снисходительно одновременно. И получалось по-домашнему, во всяком случае, уютно: своя фирменная «точка», где их знают, и не надо мельтешить – в смысле мест, заказа и прочего. Потому окрестности Маяковской приобретали неповторимую интимность.

Карта Маяковской и ее окрестностей. Параллели и меридианы адресов, телефонов, дат, прозвищ, событий. Перекресток улицы Горького и Садового кольца. Пространство обживалось по этим стратегическим направлениям. А в секторах между ними росла сеть опорных точек: сад Аквариум, сад Эрмитаж, Патриаршие пруды… «У Оксаны»… И было шумно и славно и год, и другой, и третий. Оксана безошибочно и легко перемещалась между столиками и составленными на пол портфелями с банными принадлежностями и вениками под взглядами кристально чистых юношей, и слегка замедлялись их разговоры, все понималось с полуслова и одобрялось без голосования, заказывался лишний (но что значит лишний?) графинчик недорогого вина.

И только выходя из квартиры, спохватился Карданов, что не то нынче за порогом время. Что можно договориться по телефону, но нельзя ничего вернуть. Разве что притянуть за волосы? Как они, в сущности, и поступили по молчаливому согласию с Димой. Нельзя ведь встретиться «У Оксаны», потому что давно не работает там Оксана, давно не составляются по субботам портфели с вениками у углового, фирменного, их стола, давным-давненько изменились – а вернее уж, отменились – все прежние коды, пароли и клички – опознавательные знаки обжитого пространства. Как звезды и галактики нашей разлетающейся под ураганом времени Вселенной, перенеслись куда-то межевые столбы их встреч и опозданий, обстоятельств, игр и имен. Перенеслись, истончились, затерлись.

Все это так очевидно и неоспоримо, что остается делать вид, что ничего, в сущности, не изменилось, или действительно забывать об изменениях, не реагировать на них, когда возникает вдруг некий охламон, бывший кореш Дима Хмылов, и этак запросто: «Через полчаса у Оксаны».

Но все-таки они сели за тот же стол, и пусть не Оксана, пусть не «фирменно», но как-то их обслужили, что-то подали, и они чокнулись и взглянули друг на друга как следует. И даже тепло и вольно стало на какой-то момент Карданову с Димой. На какой-то момент… А почему бы и нет? Да и как же иначе?

Многому Дима был свидетелем во время оно, а у свидетеля – свои права. Но когда наулыбались, и выпили по другой (и еще по другой), и потеплели друг к другу, и неделовой Карданов полностью стал уверен, что в потеплении этом и заключается их вечер, их встреча, их «через полчаса у Оксаны», как щелкнуло вдруг невидимым переключателем, и подобрались черты лица заметно обрюзгшего Димы. И, заблестевши молодецким взглядом (и молодецким и плутоватым – это уж у него всегда вместе), с небрежной четкостью сдвинул слегка бокалы и снедь закусонную в сторонку и ближе придвинулся к Вите. Придвинулся и: «Ладно, Вить, дело есть на сто тысяч. Короче, заработать можно. Ты как, не возражаешь?» Неделовой Карданов и так-то редко когда против чего возражал и вообще с жизнью вроде бы накоротке был. Так что почти и не встрепенулся Виктор Трофимович, ждал спокойно, что дальше сказано будет. (И знал к тому же по старым годам, что у Димки «дело есть на сто тысяч» означало обычно что-то трехрублевое, что-то трехкопеечное, какую-нибудь этакую трехгрошовую оперу.) Дальше было сказано так: «Есть одна матрона… Ну, не матрона, так себе… в общем, женщина вполне приличная, за нее ручаются, и я ручаюсь… В общем, ленинградка и все такое». «Ленинградка и все такое» уже не хотела быть ленинградкой, а хотела стать дивою московской. Москвичкой, конкретнее говоря. Захотела московской прописки, если еще конкретней. У Карданова такая прописка была.

Карданов был парень холостой (парень-парниша, хлопец, словом, мальчонка лет этак за сорок), так что все дальнейшее надо было понимать, как выражался Хмылов, автоматом. Предлагался фиктивный брак с пропиской ленинградки к Карданову, с последующим разводом и ее выпиской на какую-нибудь другую московскую площадь и с выплатой Виктору Трофимовичу «за беспокойство» энной суммы денег. Карданов никогда не думал ни о каком подобном варианте, хотя вообще думал о многом, излишествовал даже и буйствовал в воображении не раз, но вот об этом – нет, никогда, просто не приходило в голову, и все тут. Вот поэтому-то, наверное, Карданов и брякнул попросту, без затей: «Ну а сколько»?

Карданов о сумме поинтересоваться поинтересовался, но ведь только так, от непривычки к деловым реакциям, сдуру, если уж точно-то говорить. Поэтому далее он сидел молча, а внешне взглянуть – то получалось, внимательно слушая лопотание сотоварища-собутыльника. Это-то впечатление неуклонного внимания и обмануло Хмылова, сбило его с лопотанного уровня, сбило и раскололо шибко делового Диму. В конце концов услышал Карданов, что речь шла о сумме примерно в три тысячи. Конечно, только примерно, конечно, «плюс-минус и все такое, сам понимаешь», – как говорил Хмылов, но в общем «дело на сто тысяч» оказывалось действительно тысячным. Вот так Дима! Вот так история!

Деньги Карданову были нужны. Это он знал точно. Но так же точно знал он и то, что никогда их у него не было и не будет, нечего и стараться. Серьезными деньгами он никогда в жизни не разживется, это уж так. Что же оставалось? Развлечение… да, пожалуй, что так. Только в этом могло хоть как-то играться предложение Димы Хмылова. Развлечение. Разнообразие в скудных что-то в последнее время днях и неделях кардановского житья-бытья. Познакомиться с матроной, вести с ней серьезные переговоры о деталях, делать озабоченный вид, наконец, принимать ее у себя на квартире – что ж, во всей этой роли чувствовал он себя наперед неплохо, «смотрелся» он в ней (сам для себя, конечно). Делать озабоченный вид и вести серьезные переговоры – это все вещь, конечно, приятная, по-настоящему занимательная. Вот только финала Витя разглядеть не мог, сплошной туман окутывал финал этот самый, так что он и не напрягался определить в нем что-то. Приятно было, что он оказался нужен, и нужен именно в деловом плане.

И вот почему Виктор Трофимович

а) вроде бы доволен был, что на этот раз обратились к нему с деловым предложением, и не пустячным притом, и

б) совершенно не представлял себе, во что это все в конце концов выльется, если он предложение примет. Деньги ему нужны, в этом хотя бы ясность была стопроцентная. И об историях таких (ну если уж напрямки, то о сделках таких) он был наслышан достаточно. Знал, что в текущем десятилетии это был один из коронных номеров среди загадочного и недоступного для него племени «умеющих устроиться». Умеющие устроиться обладали, по отношению к Карданову, каким-то звериным чутьем, то есть мгновенно распознавали в нем человека, который великолепно умеет только одно: завалить любое дело. И поэтому сторонились его, обтекали, не замечали его, по крайней мере, когда не предавались заслуженному расслаблению, а проявляли свое основное умение, то есть устраивались. Он был не нужен им, они – ему.

И вдруг Хмылов обращается именно к нему. Что же, Дима прошляпил? Уж кому, как не ему, знать всю блестящую деловую репутацию Карданова, блестящую, конечно, в агромадных кавычках. А может, именно потому, что слишком давно и подробно знал, именно поэтому и не мог взглянуть на клиента беспримесным объективным оком? Ну что тут гадать, предложение-то сделано.

Конечно, о, конечно же, он никак не мог представить себе реально всего того, что намечал хитроумнейшая голова – Дима Хмылов. Что он распишется с незнакомой ему женщиной, что через несколько месяцев он разведется с ней и получит в результате этой процедуры три тысячи – из рук в руки. Ну, допустим, так: а что, если она молода и красива? И умна, тонка, образованна? И что же это он, вот так и возьмет у нее деньги? А если и не умна и не красива? Да нет, такого не может быть. Так все сразу представлялось чем-то серым и осклизлым, каким-то жутко бездарным детективом. Так сразу представлялось, что под дождем (непременно почему-то под дождем), где-то, чуть ли не в подворотне, какие-то подозрительные личности в блестящих от воды плащах с поднятыми воротниками суют из рук в руки пачки с деньгами. И одна из этих подозрительных личностей он сам и есть. И потом, придерживая какие-то свертки за пазухой, они, воровато оглядываясь по сторонам, торопливо расходятся. Бр-рр! Такая вот картинка почему-то мелькала. И значит, сразу было ясно, что так быть не может. Что три тысячи – это ладно, это как-то там само по себе, и что такое фиктивный брак – тоже непонятно и пусть пока тоже в сторонке где-нибудь постоит, но вот она… ленинградка… Ну, словом, сразу видно, что с такими мыслями не то что трехтысячные дела делать, а и… в общем, нечего тут и людей втравливать, и самому резину тянуть. Сразу надо было Хмылову сказать «нет» – и дело с концом. А за то, что вспомнил, графинчик красного еще заказать. Тут уж тебе все, тут уже альфа и омега всем этим переговорам, всем этим вонюче-серьезным предложениям – амба, хана и закрытие банка. Он помог бы как-нибудь этой предприимчивой и, наверное, действительно нуждающейся в перемене климата (что у нее три тысячи лишние, что ли?) ленинградке, сделал бы, что может (хотя что уж он такого может?), но как-нибудь по-другому. А тут, хочешь – не хочешь, а надо назвать женой, и она это будет заранее знать, и все это за деньги. Нет, это уж что-то слишком, какое-то безобразие, неприкрытое вроде бы, нетактичность какая-то и к себе и к ней. Хотя сама она этого, может, и не понимает. А может, и понимает, да нужно позарез?

А что, если и принять участие, но не по-диминому, а в некотором что ли артистическом, в карнавальном каком-нибудь стиле? Три тысячи здесь, правда, замешаны, похоже, они у нее на это определены твердо. Хорошей сумме всегда можно хорошее применение найти. Собрать, скажем, «У Оксаны» всех старых, кого застать можно. Да нет, что-то кисло все это. Как дважды два, высовывается и глазеет настырно бесспорное знание, что насадятся, как черти, и ничего кроме, все пройдет механически и без полета. Что тысячи? Тут время поработало. Об этой истории (об истории со временем) надо было, кстати, подумать отдельно. Что-то часто натыкаешься на кислое там, где вроде бы полагалось быть шипучке, игре, приключению. Об этом стоило подумать. Но отдельно. Три тысячи могли здесь только смазать картину.

И потом: отложены-то они у нее отложены, но все-таки что же это за деньги? А вдруг из последнего собирала? Может, Хмылов ей так и назначил и сказал, что это такая уж такса, а за меньшее нечего и браться? А может, наоборот, вариант «куры не клюют»? Все может быть. Что тут прикидывать, когда он и не говорил еще с ней, и не видел-то ни разу. От этого и надо, пожалуй, плясать. Обещать пока Диме ничего не следует, а уговориться о встрече втроем. Там видно будет.

II

А за полгода до деловой беседы «У Оксаны» Дима Хмылов проснулся утром рано и увидел – нет дивана. Приподнял голову – а она была тяжелая, поэтому ее надо было именно приподнимать, и сделал еще одно открытие – нет комнаты. Комната, конечно, была, но не его, не та, в которой он обычно ночевал, а вторая комната его двухкомнатной квартиры, а если уж быть точным, то не его лично, а еще и матери и брата Толика, Толяныча, на три года моложе Димы, инженера, молодого специалиста и жениха на выданье. У Димы же и в волнах не видно было стать молодым специалистом, так как не числился он ни в одном из столичных вузов. А вот квартира уже с неделю и на все летние месяцы вперед оставалась практически в полном Димином распоряжении. Мать, с тех пор как вышла на пенсию, с середины мая уезжала на все лето на дачу, но в городе оставались, кроме Димы, отец и брат. Год назад умер отец, а Толяныч – родной братан – еще с марта полностью переключился на роль «жениха на выданье» (формулировка сия принадлежала Гончарову и была выдана Диме во время одного из редких в последние годы телефонных разговоров после того, как Дима подрассказал ему о политесе, проще говоря, – охмуряже, который выкамаривал, или выкаблучивал, – кто там разберет, – его брат). Так квартира оказалась на все необъятное лето (необъятное, потому как лежало впереди и даже еще календарно не начиналось), в полном Димином распоряжении. И поэтому он даже не всполохнулся и не забеспокоился, заслышав во второй комнате, в той самой, где он, собственно, и обитал всегда, то есть всю зиму, когда семья была в сборе, шлепанье по полу босых ног. Шлепал Трофимыч, Витька Карданов (изволили встать, стало быть), с которым они завалились вчера на квартиру Хмылова аж в первом часу ночи.

Встретились вчера нос к носу на углу Садовой и Горького, у афиш Зала Чайковского, на кои рассеянно взирал Виктор. Концертный сезон был на излете, но Виктор обозревал объявления не то ради них самих, не то автоматически затормозил на привычном месте, удачно сочетавшем в это утро ветерок и ранний, а потому и негрубый, солнцепек. Свободный день впереди, свободный, весенний, и два товарища, встретившихся после столь долгого взаимного отсутствия, – все это не могло не получить дальнейшего развития. Погода располагала рвануть куда-нибудь на природу, в Серебряный бор, например, май стоял жаркий, и, как сообщали из обычно хорошо информированных кругов, там вовсю уже купались.

Дима был взвинчен не только встречей с Кардановым, но и очередной ссорой со своим младшим братом Толиком. Карданов мало знал Диминого младшего брата. От Гончарова, который уже после распада всей «капеллы» продолжал на стороне общаться с Димой, Карданов слышал, что Толик, после того как поимел «поплавок» на грудь, занялся своим жизнеустройством с невероятной, тупо-несокрушимой серьезностью. Что он даже и «поплавок» не закинул, как все нормальные люди, куда-нибудь в долгий ящик, в архивный уголок, а буквально пригрел его на груди, не колеблясь просверлив дырочку на лацкане хорошего пиджака. А уж это была и вовсе смехота. Так что и опять выходило, что правильно они Толяныча за шкета держали. Когда же выяснилось, что здорово Толик приударяет за одной вертухлявой, нелепой внешности девицей, зато имеющей в семейных тылах дачу и машину, и что обложил он папеньку с маменькой сей неказистой юницы по всем правилам осады, так что вроде бы уже и видели, как он на дачу к ним с двумя авоськами стеклотары шагал, а оттуда пер эту же тару, наполненную вареньем и с притертыми крышечками («притертые крышечки» – это он сам упоминал в озабоченном разговоре), то неоспоримо уже и ясно стало, что отрезанный он ломоть для всякого нормального мужского дружества.

Оно, положим, с точки зрения самого Толика, именно Дима был этот самый отрезанный ломоть в их семействе, ну да ведь не только жена не сапог – с ноги не сбросишь, а и брат в каком-то смысле тоже. Толяныч знал, конечно, о брате совсем другое, чем вся эта «капелла» Карданова, Гончарова и прочих. Не меньше чем с десяток лет (совпадавший примерно с периодом, когда они получали всеобщее среднее) все летние месяцы проводил он вместе с Димой на даче, а по существу в деревне, потому как недвижимая собственность Хмыловых и не дачей была вовсе, а натуральной крестьянской избой. В избе этой в двадцатых-тридцатых годах проживал ныне покойный отец их, Николай Васильевич. Там и работал бухгалтером в совхозной конторе, пока не закончил, уже после войны, института и не стал инженерить в Москве. И знал Толяныч, что корнями и детством своим деревенским прекрасно привержен Дима, ничуть не хуже его самого, к конкретным и материальным деталям бытия вроде притертых крышечек. И что порчу и выламывание из семейного круга наслала на брата именно «капелла», к которой пристал он неизвестно зачем. Да и сама «капелла», непонятно было для Толика, каким образом приняла в себя инородное тело. Толик не размышлял об этом подолгу и так складно, а просто переживал. Неправильным и недопустимым развитием событий считал он, что брат в последние сезоны не кажет носа в деревню, что не женат и вроде бы и не помышляет об этом, что без руля и ветрил болтается, как… в проруби, и теряет годы. Тут не было, может быть, чисто родственной боли и заботы (как, скажем, у матери, не нарадующейся, кстати, на младшего и чем дальше, тем более и окончательно спокойной за него), но… жили-то вместе. Пока, только пока, далее-то уж у Толика свои виды были, но пока все-таки вместе.

И вот после очередного нелицеприятия с младшеньким почуял Дима редкостную тягу к первому свиданию с матушкой-природой после осенне-зимнего отлучения. Редкостную, ибо городские птицы были они оба, злостно городские, если уж нелицеприятно говорить. Природу они любили, конечно, но странною любовью. Часто не прочь были порассуждать, что хорошо бы закатиться куда-нибудь дня этак на три-четыре, но чаще всего рассуждения эти только помогали им просидеть лишних часа этак три-четыре «У Оксаны». А когда потребность действовать ощущалась слишком уж сильно, снаряжалась основательная, чтобы не сказать грандиозная, экспедиция в Сандуны. Поэтому разглагольствования насчет того, как здорово было бы куда-нибудь закатиться, – всегда красноречивые, со всех сторон аргументированные, на полном серьезе, – тонули обычно в собственном изобилии, иссякали и вязли, как в болоте, в сложных передвижениях гоп-компании по знакомым маршрутам, бульварам и квартирам.

У Димы, одного из них всех, было, правда, двадцать с гаком деревенских сезонов за плечами, но этот заплечный его багаж никак не ощущался другими, а с некоторых пор, похоже, и им самим. Раньше они частенько появлялись на катках в парке Горького или на Патриарших прудах и даже, попадая в школьные, а потом студенческие каникулы в подмосковные дома отдыха или турбазы, совершали лыжные походы на нешуточные расстояния. Но то было раньше, мало ли что было раньше?! А вот как грянул экологический бум, грянул в души и уши со страниц газет и журналов, из радиоприемников и с экранов тэвэ, и начали поднимать матушку-природу снова на пьедестал с гвалтом и суетливостью, как по весне поднимают и поддерживают ремнями ослабевшую от зимнего недоедания коровенку, то «капелла» Карданова – Гончарова не поддержала как-то всеобщего рвения. На словах, конечно, да и очень даже да, и интересовались судьбами волков, равно как и ланей, и почитывали о хрупкости озонного пояса вокруг планеты Земля, и обсуждали сие, много глаголяща за чаркой красного или кружкой пенистого. На деле же не вписывались они во всеобщий оживляж, не сделали они – не сумели или не захотели сделать – того неожиданного вывода, к которому пришла почтеннейшая публика. И когда из асфальтовых джунглей хлынули массы в леса натуральные, и разлилась волна их по окрестным полям и огородам, и принялись на корню скупать срубы и сараюшки, то есть то, что и корней-то не имело, когда, как на Клондайке, столбили наперегонки дачные участки, а лежаки и грибки на пляжах занимались чуть ли не с ночи, вот к этому-то всему остались наши ребятишки как-то до странности даже равнодушны.

Дивились они, видя, как «по грибы-ягоды» из повода для романтических скитаний быстро и прочно превращалось в нешуточный промысел, как престижным стало угощать гостей собственноручно собранными грибками (хотя и то правда, на рынке и дорого и мало) или с собственного участка ягодами. Как старый и малый, итээры и работяги, эстеты и прохиндеи выкладывались на всю катушку в «зонах отдыха» и автоматически превращали оздоровительные мероприятия в кучу малу, как в очереди за сосисками или дешевым портвейном. С каким-то даже веселым остервенением, с яростью и молодечеством вгрызались и всасывались просвещенные горожане в дары природы, в лесные и речные угодья, так что даже и «ой, да по зеленой травушке-муравушке» прошлись, не побрезговали, и не в песенном опять-таки, не в символическом некоем смысле, а с реализмом хрустящим. Допетрили, докопались-таки, что и травушки сгодятся, хотя бы на лекарствия. Ну и… туды ее, в мешок.

Да что там грибы-ягоды, травушка да рыбешка, разъяснили уже всем по науке, по пунктам, что не токмо водная или, скажем, песочная гладь, но что и воздух сам, ежели он чистый да кислородонасыщенный, тоже ведь ценность. Хоть пока и не товарная, но уж потребительская ценность – это точно. И все меньше их, говорят, становится, ценностей этих… А бесплатно пока… На шарап! Жариться на солнышке, о песочек бока обтесывать, воздуху наглотаться, да побольше, впрок, как верблюды в горбы… До одурения!

«Карданов и компания» оставались стоически непоколебимыми. Задумчивые, как слоны, они рассуждали о хрупкости озонного пояса вокруг планеты Земля, глубокомысленно, с великолепным и несокрушимым дилетантством касались судеб волков и ланей. Но для себя, для себя лично выводов не делали. Бежать куда-то и хватать, пока бесплатное, не удосуживались. Даже как бы в обратном направлении двигались. Так, Дима все реже и чуть ли не по единственному разу за сезон мог декламировать после стокилометрового пробега на электричке: «Вот моя деревня, вот мой дом родной». Говоря проще, носа не казал за город. И даже Гончаров, вроде бы хоть и с одного бока, но прилепившийся к почтеннейшей публике и которому и участков-то никаких столбить не надо было – у отца с незапамятных времен прекрасная зимняя дача, – и того лихорадка клондайкская и заготовительный зуд не коснулись.

Летом, на субботу и воскресенье, Москва пустела и стояла, как огромный дом, из которого выехали жильцы. От безлюдья и безмашинья казалось, что улицы и площади становятся гулкими, словно коридоры и залы оцепеневшего замка. Оставаясь в городе и даже в центре города, «капелла» оказывалась на эти дни неожиданно на лоне тишины и покоя, на асфальтовом, правда, лоне, но… тишина и покой тоже, в общем-то, неплохо. Центр города становился глухой окраиной, какой-то доисторической, довременной провинцией, спокойно лежащей на обочине, спокойно оставшейся в стороне от пронесшегося на окрестные поля и огороды людского самума.

И они прохаживались в самую жару по мягкому асфальту, и дышали этим асфальтом – это, конечно, в промежутках между почти непрерывным потягиванием сигарет, – и вообще, с точки зрения тех, унесшихся на пленэр, вели вполне нездоровый, вполне даже безумный образ жизни. Но ничего, вроде бы все были живы-здоровы, и даже простуды или эпидемии гриппа как-то равнодушно обходили их стороной. Они не злорадствовали по поводу других, когда эти недуги прилипали ни с того ни с сего к забронзовевшим и навалявшимся на даровом песке. Просто тема здоровья-нездоровья, как это и обычно бывает среди вполне здоровых людей, напрочь отсутствовала в их мыслях и разговорах.