Текст книги "Центр"

Автор книги: Александр Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

По «маршруту» Дима обронил тридцать пять рэ и пять часов времени, но приобрел то, что и намеревался приобрести: информацию («Информация – это все», – изрекал некогда Карданов, сидя «У Оксаны».

«Только с помощью связей ты можешь заиметь… новые связи», – изрекла совсем недавно, после визита к экстрасенсу, Ольга Свентицкая.)

Две недели ушло на то, на се. Т о – связанное с Олей, то есть нахождение заказчика, – было исполнено ею в лучшем виде: быстро, без осложнений, без удивлений. Заказчик не удивлялся, в смысле не задавал лишних вопросов: кто, да что, да почему. Как с ним говорить и по каким пунктам договариваться – это Дима уже знал от Сереги. Т о – было у него в кармане. В том самом, где лежала записная книжка. С е – связи со строителями и шоферами, для которых это тоже была шабашка, – потребовало увязки-утряски. Потребовало доводки, двух недель и дополнительных пятнадцати рэ для повторного прохождения «полумаршрута» с золотым парнем Серегой.

Через две недели Дима с двумя шабашниками – ребят взял молодых и необтертых, с такими ему было легче – выехал на объект. Шабашку для первого случая надыбал он несложную: вырыть и зацементировать яму в одном шикарном гараже. Как все это сделать грамотно, Хмылов не очень-то себе представлял. Но один из молодых ребят представлял, так как работал на стройке, спецом даже оказался именно по нулевому циклу, по фундаментам. А чем – инструменты, раствор, кирпич – это все Хмылов организовал более или менее складно.

Шабашка прошла на уровне, объект – гаражная яма для ремонта автомобиля – был сдан и принят заказчиком без серьезных замечаний. Дима распределил вознаграждение (по-божески, опять-таки беря за образец Серегу) и позвонил Оле. Коротко ей все изложил. Тогда Свентицкая спросила: «Ну и что? – Кажется, даже спросила еще короче: – Ну и?»

Вот это и было  т о  с а м о е: чем могу – помогу. Вот тут уже Дима взъерепенился: о чем это она? Какое еще такое «Ну и»? Только он ощутил себя делаваром – пусть маленьким, ну что ж, за короткий срок все-таки – только собрался это посмаковать, подустроиться, закрепиться в новом положении, а тут…

Выругался Дима про себя, выругал сам себя за отсутствие реакции, отсутствие воли – чтобы обладать лучшим, а не чтобы даровали… от случая к случаю – однако же раз начал кумекать в одном направлении, то следующий силлогизм найти было уже нетрудно. Конечно, в мероприятии под бодрым затрапезным названием «шабашка» разумнее было выступать в роли Сереги. Руководящая работа – о чем там говорить? Разумно, выгодно, удобно. Но еще разумнее, еще выгоднее и удобнее – совсем не принимать в ней участия. Руководящая работа – это так… Но ведь руководство – оно на разных уровнях осуществляется. Каков же следующий, за уровнем Сереги?

Дима уже понял, каков этот следующий уровень. А проверку и обкатку его решил провести на самом Сереге. Подошел к тому и спросил, не собирает ли он команду ладить-строить какую-нибудь личную недвижимость какому-нибудь нескупому товарищу. Серега ответил, что на горизонте пока ничего не наблюдается. Тогда Дима сказал, что как раз наблюдается, но наблюдение ведет он сам, поэтому, если Серега хочет, чтобы он поделился с ним результатами этого наблюдения, то есть сообщил кому надо Серегин телефон с его, Хмылова, рекомендациями, то это можно устроить. И не так чтобы за очень дорого. А так, чтобы для Сереги, конечно, овчинка стоила выделки.

Серега оживился и на этот раз ужо сам пригласил Хмылова «на маршрут». «На маршруте» – конечно, не пятичасовом, временем теперь Васильич швыряться не собирался – все и обговорили.

Когда Дима рассказал «эти дела» Свентицкой, даже назвал ту «божескую» сумму, которую получил с Сереги, он ожидал всего, чего угодно, ну а услышал… услышал все то же: «Ну и что? – Кажется, Оля даже спросила еще короче: – Ну и?»

Гениальность не вознаграждается – кажется, что-то такое мелькнуло в мозгу раздосадованного кавалера. Мелькнуло, впрочем, на предельно краткое мгновение. Потому что Свентицкая уже выдала свое очередное (очередное то же самое): «Чудак. Запомни: только с помощью связей ты можешь заиметь… новые связи».

Что в переводе на язык данной ситуации значило: у Сереги надо было брать за услугу не деньги. Надо было договориться с ним, что за каждый заказ он, Серега, должен был предоставить Диме нового такого Серегу, еще одного потенциального бригадира самодеятельной бригады.

Ну вот и все. Тут Дима уже окончательно дошел до кондиции – не глуп же был. Тут он уже окончательно рассек и во вкус даже вошел положения такого, что рупь – ничто, результат – пустяк, а весь смысл – в постоянном возобновлении и расширении  п р о ц е с с а. Именно самого процесса. Что нельзя ничего достичь и заработать без связей. А связи образуются только с помощью – ну, конечно же! – связей. Что…

И пошел Дима, и поехал… Ни шатко ни валко, ну… все-таки, ни шатко. Объявились способности, обнаружилась эрудиция (среди делаваров, ребят, мягко говоря, неакадемичных, прямо «профессором» прослыл), не подвела интуиция… В общем, принцип он посек, желание у него было, возможности появлялись, а масштабы и темп были заданы ему правильные, были заданы одной очаровательной, молодой, незамужней… одной такой Олечкой, Ольгой Свентицкой. Больше он ни разу уже не услышал по телефону ее «Ну и?». Не дал повода. Трех раз с него оказалось достаточно. Еще бы не… Помилуйте, ведь и зайца, говорят, можно научить спички зажигать. А тут Дмитрий Васильевич Хмылов, окончивший академию «У Оксаны», прослушавший несколько семестров в предбаннике Оружейных…

XV

Катя ничего, разумеется, не знала об этих эволюциях Хмылова за последние полгода. И поэтому готовый результат – то есть сам Дима в новом своем деловом обличье – интриговал ее и несколько даже озадачивал. Кто бы мог ей объяснить, откуда такой Хмылов взялся, добрый и благодушный? Покровительственный. А говорят, что люди в сорок не меняются. Оля тискала пальчиками (и какими! – ухоженными экстра – это для Кати и с полувзгляда понятно) почти пустой свой бокал.

Катя начала ощущать, что Юра у них как-то на подхвате, на периферии узкой их компашки. Это Юра-то! Кандидат наук, здоровенный, квадратноплечий красавец… вспотевший, потевший, с мешками под глазами. Хмылов закрыл наконец автосервисную тему и, наклонившись к Оле, тихонько о чем-то с ней заговорил. Жалкий гигант Гончаров жалко поглядывал на жену. В нем чувствовалась смесь жалкости и самоуверенности. Слегка нагловатой напуганности.

– Вы знаете, Екатерина Николаевна, – звонко отчеканила Свентицкая, – Дмитрий Васильевич сделал мне сегодня предложение. И я отказала ему.

«Уф!» – Катя этого не произнесла, а произнесла, разумеется, спокойное: «Теперь знаю. Дима, он у нас такой, человек опасный». – И готова была и дальше словонаверчивать любую дребедень, любое… Реакцией же настоящей было именно: «Уф! Ну, все!» Все наконец разъяснилось. Конечно, мерзавец Юрка тот еще: не позвонил, бражничал всю ночь, в чужом пиру похмелье поимел и все такое прочее. Но все-таки разъяснилось наконец, и разъяснилось солидно. Безобманно. Здесь и сомневаться нечего, все так и было: прихватили ее муженька как громоотвод излишних эмоций.

Катя расслабилась, по-быстрому поохала-поахала насчет того, что, мол, как же это так сурово обошлись с верным другом их семьи, мистером Хмыловым («Ухаживать современные мужчины не умеют. Добиваться», – ну и всякое такое, всем известное), по-быстрому слетала на кухню и еще раз на кухню, притащила кое-чего из холодильника…

И… началось великое противосидение. Двое на двое, так двое на двое. Катя ничего не имела против, коли и она в паре. С балбесом и чудовищем. Которое никуда уже сегодня не уйдет. Явилось на расправу… все же явилось.

Минут десяти общевялого трепа хватило Гончаровой, чтобы полностью прочувствовать и насытиться своим релаксом и обратить наконец должное внимание на антигероев торжества. Да тут и торжество, тут и все остальное требовало этой самой частицы «анти». Никто не торжествовал, повода-то явно не было, но здесь определенно берегли друг друга. Прежде всего – Свентицкая Хмылова. Отказала, и при том без всяких надежд, – что лишний раз подчеркнула звонким своим сообщением, – но ведь не покинула Диму, притащилась с ним сюда. Юность жестока. Если уж это вообще не самый пустой блеф, как большая часть общепризнанных истин, значит, не так уж и юна эта шатеночка, резка и уверенна, но не жестока. В главном.

Что-то, значит, связывает их, что-то она ценит в Диме. А если у человека ничего нет, то остается ценить… его самого… Это придавало им – вне зависимости от конкретных завитков их романа (романчика) – некоторую сложность, структуру, даже достоинство. Ценить его самого. Это надо уметь. Это дается от природы и встречалось Кате в последние годы что-то нечасто.

А Юра, похоже, совершенно не котировался у Свентицкой. Это Кате нравилось. До известного предела.

Ведь кто такие эти двое? Секретарь-машинистка, пусть даже умеющая приготовить канапе (и, наверное, умеющая и все остальное), пусть шатенистая и с безупречно-импортным подбором шмоток, элегантно-бесстыдная, натасканная, натренированно-энергичная… Пусть все это и миллион другого (умеющая, например, ценить пожилых охламонов, в которых и ценить-то нечего, кроме что разве их самих), но, в конце-то концов, секретарь-машинистка и двадцать пять лет. Вот и весь багаж, если не считать того, что можно легко расстегнуть и сбросить. И перешагнуть. Двадцать пять лет, не заметишь, как могут превратиться ведь в сорок пять – не вы, милочка, первая, не вы последняя. А секретарь-машинистка? Во что превратится это? Только в то же самое, но уже без особых видов, красивых сказочек и бодрой иронии.

Так кто же такие эти двое? Хмылов – ну он хоть и не тот самый, который испокон веку серый в квадрате, в кубе, в экспоненте, одноклеточный в принципе и навсегда, – все же тело имеет не кого-нибудь, а свое, Димы Хмылова. А раз ноги, руки, голова и раз плоть у него своя, исконная, хмыловская, то что может измениться? Пусть и нахватался чего-то на современной распродаже дешевых шансов – плоть, она скажется. Мозг – он ведь тоже плоть. Часть ее.

Чего же это они так небрежненько к Гончарову?.. На каком основании? Гончаров – пусть и забуревший, но командор же все-таки. Кандидат наук, муж, глава семейства – это ж то самое, на чем мир стоит. Пусть с червоточиной, с кардановским душевным кариесом – про то только ей и судить. А для внешних-то… Йен Флемминг – будь еще жив старикан – не имел бы ничего против Юрия Гончарова в роли Джеймса Бонда. Мужчина же, не сопляк. И еще какой мужчина!

Насчет «еще какой» Свентицкая, похоже, с ее намертво стреляющими глазками не может не догадываться. А вот поди ж ты, холодна, спокойна и пренебрежительна. Это Катя почувствовала элементарно. (Женщины – они все экстрасенсы. Что знают, то знают. Хоть и не знают, откуда.)

Наконец Катя не выдержала. Что-то Свентицкая сфамильярничала по отношению к Юре, будто это он у нее секретарь. Секретарь секретарши.

– Не забывайте, Олечка, – тупо, но еще корректным, веселеньким тоном произнесла Катя, – все-таки Юрий Андреевич у нас кандидат. – Робко как-то получилось, а потому и пошло.

Лучше не говорить, чем не договаривать. Но надо же, надо… В конце-то концов! Но только посмотрела Ольга Свентицкая на Катю, только взметнула на нее свои замечательно выделанные, импрессионистически-засиненные ресницы, как стало ясно и без слов. Слова-то последовали неразборчиво-спокойные, необязательные, но уж ясно стало и без слов: невпопад Катя выступила. И не с тем.

Что для Олечки Свентицкой составляло жалкое «все-таки он у нас кандидат», когда с младых ногтей обреталась она в предбаннике, в приемной, где роились, жужжали тузы из главков и управлений, доктора наук, академики производства, под началом которых тысячи людей и миллионная техника? Сверху вниз привыкла она поглядывать на тузов и воротил, хоть и сидела за своим столиком, а они стояли. Потому как они к ней обращались, а не она к ним.

Тут Катя столкнулась с иным темпоритмом, с беспечальной данностью в самом начале всего того, что привыкла считать только горизонтом, перспективой, финалом усилий.

Столкнулась… а сталкиваться не хотелось. Поднялась и вышла на кухню вслед за Хмыловым, удалившимся отштопорить вторую – и последнюю из наличия – бутылочку сухого. Дима стоял на кухне над открытой бутылкой и ничего не делал. Стоял спиной к вошедшей Кате и смотрел в окно. Плакал про себя. Как-то рывками содрогался. Слышал, конечно, шаги, но не обернулся. Стоял, чуть заметно раскачиваясь, смотрел в тоскливую темноту за окном. В самое тоскливое, что есть на этом свете, ранние – в четыре-пять вечера – зимние, предвесенние сумерки, в закатно-розовый, нежно-жемчужный снег покатых крыш.

Катя подошла вплотную и некоторое время постояла у него за спиной. Из комнаты слышалось Юркино «бу-бу-бу» и звяканье рюмок. Чем уж они там чокаются? Звуки оттуда – неопасно. Опасна тишина здесь, на кухне. Не для нее, для Хмылова. Он передернулся еще раз и с усилием обернулся. Отвернулся от окна. От сумерек.

– Любишь? – тихо спросила Катя. Он молча повертел головой. Как бы раздумывая. Прислушиваясь к чему-то. – Тогда что же? – еще тише продолжила она. Он перестал вертеть головой и с твердостью, не Кате – себе предназначенной, сказал негромко (но в голос, не шепотом):

– Раз не пошла за меня… Значит – не ту выбрал.

– Кого же? – еле слышно уже спросила Катя, не понимая почему, но чувствуя, что на обычный тембр ей не перейти.

– Жену, – печально ответил весельчак Хмылов и, еще постояв в преступной и неестественной близости к Кате, счел все-таки нужным доразъяснить: – Ту, которая женой будет. Думал – ее. Но раз не пошла, значит – не так. Мне не надо.

И Кате оставались несколько шагов и, значит, несколько секунд, пока возвращалась из кухни в комнату, чтобы погасить резкое восхищение оригинальностью Димы Хмылова, который нес, оказывается, в себе вполне ошеломляющую теорию любви.

Дима Хмылов любил женщину, имени которой еще не знал. Ничего о ней не знал, кроме одного: она согласится стать его женой. Разумеется, не любую, а ту, которой он сделает предложение. И она согласится. Любил верно и преданно. Дима Хмылов был человек преданный. Это знали все, кто его знал.

И если разобраться – пожалуй, никакой мистики. Но до конца продуманная самостоятельность. А что ж… при чем тут другие? Теория любви – она имеет смысл только для личного употребления. Напоказ – мучаются. Заштампованные дурачки. А живут – как для себя нужно.

Катя кивком головы и движением глаз отослала мужа на кухню, а сама устроилась в кресле напротив Свентицкой, которая сидела, разумеется, на тахте, разумеется, вольно откинувшись, разумеется, на пределе риска (на пределе юбки), заложивши нога за ногу.

В комнате ничего не зажигалось (никто ничего не зажигал), и сумерки беспрепятственно расположились вокруг и между примолкшими женщинами.

– Как тебе Юрка? – вполне неожиданно для самой себя, простенько так спросила Катя.

– Ты знаешь, мужик отличный, что надо, – с абсолютной свободой поддерживая переход на «ты», ответила Свентицкая. – Только… простоват, может быть, а?.. Н-не знаю, для мужа, говорят, это и неплохо?

Ничего здесь трудного не было, и никакой телепатии не требовалось, чтобы понимать эллиптические Олины конструкции. Понимать, что эллипс, усекновение, содержало: «для мужа такой жены, как ты».

– Слушай, а ты чего Надюхин телефон зажимаешь? – снова светским, то есть хамоватым и бодрым баском спросил Свентицкую Хмылов, входя в комнату в сопровождении вальяжного гиганта Гончарова.

– Потому что ты друг очень хороший, – ответила Оля, перекладывая нижнюю ногу на верхнюю и уже совершенно очевидно не считаясь ни с какими там пределами риска. Считая, видимо, что сумерки и сумеречное настроение мужской общественности все спишут. – Ты телефон в одно касание Карданову отфутболишь.

– Ну и что? – напирал бодрый Хмылов. – Ну и сообщу. А чего, ей звонить, что ли, нельзя? Она что, специально просила Витьке не сообщать?

– Она специально просила… сообщить. И сейчас просит. Полгода хнычет, дуреха. Запомнился.

– Ну и дала бы. Чего это ты в позицию встала?

– Не надо – и не дала. И не дам.

– Кому? Виктору? Да он позвонит раз, если вообще позвонит, и отстанет, – вмешалась Катя в сведение неизвестных ей счетов.

– Да при чем здесь Виктор? Ей это не надо. Наде, – резковато, а пожалуй, обычно для себя, ответила Оля. И поняв, что никто ничего не понимает, добавила: – Влюбилась! Вот такие вот шуточки. Полдня его слушала, а теперь… полгода мается. Знает, что я с Димой встречаюсь. А я сказала, что не дам, и не дам. Ничего… Перетерпится… Потом спасибо скажет. Нашла себе ухажера. Ну есть же дурехи!

– Вы что же, считаете, что эта Надя не про него? Или, может, он не про нее? – осторожно вставила Катя, уже абсолютно не понимая, почему она говорит раз «ты», раз «вы». Боясь только одного: что среди этого вовсе не драматического трепа она сама вдруг возьмет да разрыдается. От всего вместе. От бессонницы, наверное.

– Я считаю, – ответила Оля, обращаясь не к Кате и даже не к Хмылову, а на этот раз к Юрию Андреевичу, – что он вообще ни про кого. Плохо он кончит, Карданов этот ваш. Таких не бывает в наше время. Я уж всяких повидала, а таких… не должно быть.

Этого Екатерина Николаевна так не оставила. Муж ее, видите ли, провинциален. Как же, недоучка Хмылов ценней. А уж Карданов у этой доморощенной пророчицы вообще вне конкурса идет. «Демоническая личность». Опять этот культ. Да знают ли они, что «демоническая личность» сия с час тому назад сидела перед ней в роли лопуха стопроцентного? Тянулся как миленький в струнку и борзо записывал, какие бумаги и как заполнять? Ловил указания, исходящие от мудрого работодателя, от «провинциальной» Екатерины Николаевны Гончаровой, жены «провинциального», видите ли, кандидата наук Юрия Гончарова.

– А ты знаешь, – небрежно начала Катя, обращаясь тоже не к Оле, а к мужу, – Витька-то ваш приходил сегодня к нам. Снова здорово, на ту же должность просится. Младшим научным. Я, конечно, представлю дирекции… ну, там будут решать.

– Да брось, – пробасил Гончаров. – Витька – на младшего научного? Ну значит, у него какие-то свои виды. Ты же знаешь, он то одно изучает, то другое, то третье.

– И все с пятого на десятое, – вот когда понеслась Катя. – Ничего он не изучает, твой Карданов, кумир парилки и забегаловок. Доизучался. Жрать ему нечего, понятно? Вот и вся его учеба. Мужику сорок лет – ни кола ни двора…. С хлеба на квас… Что? Не так? А чего же его Натали милая от него со страшной скоростью испарилась? Бабу не проведешь! Это вашего брата мужика можно закомпостировать!

…Вот тебе и великосветская хозяйка дома. Да пропади оно пропадом! Кардановщина, хмыловщина, бестолковщина… В Антарктиду заслать мужа на год. На пять лет! Сгинь, дурман!

– Вот увидишь, – скрипел супруг, – раз он хочет по экономике у вас поработать, наверное, тема какая-то возникла. Идейка. Поработает годок, разберется с чем надо, а там, глядишь, и книжечка выйдет в свет. Поздравлять Виктора Трофимовича придется с научным трудом. Это уж как минимум. Он такой.

И с яростью, изумившей всех (кроме Свентицкой), с тупой, жалкой и неразбирающей яростью закричала противным, бабским криком Екатерина Николаевна:

– Как минимум? Как минимум он не поработает годок… Осчастливил, полиглот вшивый… А как минимум – он у меня годок только на работу устраиваться будет!

…Занавес. Когда человек кричит, это уже само по себе – занавес. Когда женщина – занавес и антракт. Без буфета. Только бы перекурить. Чтобы пальцы не тряслись.

XVI

Карданову надо было разыскать Гончарова, а перед этим – перед розысками – успеть заглянуть в редакцию. Но больше всего хотелось залечь и переждать. Пока еще одно десятилетие (вероятно, последнее из активных и что-то обещающих) просвистит мимо, проломится сквозь чащу необтесанных годов… Отстать – так уж прочно. Чтобы никто и не оглядывался. А оглянувшись, ничего уже не разглядел. Ничего и никого. Не было Карданова на земле московской, не ходил он по этим заколдованным бульварно-переулочным маршрутам, не сидел сиднем тридцать лет и три года в читалках и курилках Ленинской библиотеки, не терял жену, не терял головы, не встречал встреч.

…Так бывало у него по утрам. Не хотелось вставать.

Полгода назад он принял решение: идти к Ростовцеву. Возвратиться. На ту же должность, с которой ушел, когда слыл молодым да ранним. Многообещающим. Наташа, жена его, никогда особо не прикидывала, много ли он обещает. Она любила его. Вся ее предыстория быстро затерлась, чуть ли не забылась. Подруги, родственники, нелепые, горячие поцелуи с нелепыми горячими мальчиками, и не вспомнить ни одного лица даже, – все было отодвинуто в сторону, как старая мебель, приготовленная на выброс. Задвинуто в угол памяти, даже не зачехлено, а небрежно забросано ворохом каких-то событий. Теперь уже пожелтевших, хрустящих как старые газеты. А тогда… побыстрее бы закидать и… не оглядываться.

Содержания в их жизни хватало. Хватило бы, как Наташа понимала, и на пятерых таких, как она. Но мужа не было. Был человек, который решился стать мужем. Однако не со всеми вытекающими отсюда последствиями. Последствий он не принимал никаких. Семейная жизнь только обволокла его, как морской моллюск обволакивает песчинку. Но песчинка не превращалась в жемчужинку. И всеядное морское чудище (бедное голодное чудовище) бесплодно трепыхалось, неся в себе инородное тело.

Потом пошли неудачи. Но не они разворотили фундамент. Хотя Катя Яковлева считала, что они. И Яковлева, и те, что из предыстории, – подруги, родственники. Жена-то знала, что просто ей крупно повезло. Как утопленнице. Подошла близко к человеку, который не мог стать составной частью другого жизнеустройства. У которого вообще никакого жизнеустройства не предполагалось.

Расстались по-хорошему: ненавидя друг друга смертельно. За то, что приходилось расставаться, не изжив всего. Резали по живому. Она резала. А он терпел. Даже без наркоза. (Он и пить-то тогда еще не начинал.)

Он оказался прав. Она тоже оказалась права. Через два года – все отдала бы, чтобы вернуться. Но также знала, что если бы тогда не довела до конца, то пришлось бы все это делать теперь.

Виктор хорошо тогда разглядел, что она решила довести «мероприятие» до конца. И разобрался неплохо, что это за решимость такая. Отшатнулась от рискованных ставок с неясным исходом. Прислушалась к хору (подревнее, чем древнегреческий), декламирующему: «Он – ненадежный. Подумай о себе. Через пять-десять лет спохватишься, ан поздно». Подумала. Прислушалась. Витенька ничего не понимал. Ломил свое, то есть каждый день новое. Испугалась, что проиграет все, а среднее, гарантированное – что же, ей и этого не причитается? Не авантюристка же она. Увлеклась, было чем… Ну и довольно. Захотелось устроиться, попритихнуть, пожить прочно. Куда-то же ведь вынесет. Как и всех. Но хоть бы перетерпеть, протянуть попристойней эти невыносимые остроугольные времена. Послеюношеские. Последевические. Там видно будет.

С ним – ничего не было видно: слишком резкий свет. Слишком много прочитанных книг… и ни одной написанной. Мощный, схватывающий нервы аккорд юности… Но ведь нельзя же его длить в середину, в эластичные, дипломатические нити серьезной жизни. Несолидно плевать на солидность. Не нами придумано. На том мир стоит. На женщине, способной перевести первый праздничный аккорд в рабочее усилие простой и честной дороги, ведущей на склоне к камину (то бишь к телевизору), к семейной фотографии, где ты окружен тыковками ушастых, дерзко стриженных голов. Порослью.

А этот «аккорд» ни во что перевести не удавалось. Не промодулировать. Чего ж биться? И отошла. В сторону.

После захода в редакцию надо бы найти Юрку. «Обратиться». Не надо бы к нему обращаться. Именно сейчас. И вообще. Никогда не надо. Но тут случилась «история с ватой». И тут и там… И в редакции, и в институте Сухорученкова. Он слышал про эти истории с ватой. Представлял себе, что теоретически они возможны и случаются. С героями книг. С персонажами. С действующими лицами и исполнителями. С кем угодно и при любой погоде.

Стояло лето, и неделю назад он встретился «у Оксаны» с Димой Хмыловым. Смешно устроен человек, а Витя тоже был человеком и, значит, тоже смешно устроен. Прекрасно ведь знал, что предложение Хмылова не про него и для него лично ничего не означает, то есть просто меньше, чем найденная трешка. (Он никогда и рубля не находил. Другие находили. Гончар даже четвертной однажды около Оружейных поднял, а он нет.)

Он зашел в редакцию, чтобы еще и еще раз услышать, что дело давно решенное, его берут в отдел биологии. Место вакантное, его давно знают, «да вообще, старик, – в очередной раз побрызгивал елеем завотделом, – чего ты волнуешься? Ну не на биологию, так на другое место. Ты же везде потянешь. Вика Гангардт вот-вот уходит. И еще, наверное, двое-трое. Целый участок оголяется. Так что – или туда, или туда. Кого же тогда и брать, если не тебя?» Вот с этим Карданов был абсолютно согласен. Кого же и брать, если не его. Но его почему-то все не брали. Уже год. А только говорили, что это – дело решенное.

Последние полгода он заходил реже и, значит, реже слышал, что это – дело решенное. Последние полгода он наведывался еще и в Институт, к Екатерине Николаевне Гончаровой, которая прямо тогда же, то есть при первом разговоре, в феврале состоявшемся, вполне уверенно сообщила, что это – дело решенное. Еще бы не! Уж этот-то вариант Карданов рассматривал как последнюю кость, которую он был готов бросить в пасть нескладице обстоятельств. Младший научный… Еще бы не!

Однако же – чудеса в решете! – «учреждения», так не похожие друг на друга, что больше и не бывает, люди – из таких диаметральных кланов, что, может, и не подозревают одни о существовании других – а на́ поди, говорили и делали нечто здорово похожее. Говорили, что это – дело решенное. И не делали при этом ничего. Ничего реального. Придумывали только что-то минимальное, чтобы оправдать, почему буксует все и не идет дальше разговоров.

Гончарова, когда Витя через неделю после первого визита зашел, как он выразился, «чтобы узнать, по каким числам зарплата», сообщила ему вместо этого пренеприятнейшее известие: завкадрами ушла в отпуск и будет только через полтора месяца. Но чтобы он не огорчался, потому что это – дело времени, дело техники и вообще-то дело решенное. Он и не огорчился и уж тем более не мог показать, что огорчился. Полтора месяца – вещь плевая и, может, даже сто́ящая. Раз уж твердо прощаешься со свободой, то есть с внештатной журналистикой, то сорок пять ден и пригодятся даже. Так сказать, привести в порядок архивы. (Есть такой сильный выражанс, сильный оборот речи для слабаков.) Через полтора месяца она сказала, что пересматривают штатное расписание, что «Информации», вероятно, подбросят парочку ставок ведущих экономистов и ради лишней тридцатки в месяц стоит подождать и не пороть горячку. Тем более что и ждать-то – смешно сказать, разве это время? – всего недели полторы.

Через полторы недели было сказано, что штатное расписание – штука серьезная, его переутвердить – десять инстанций надо пройти и чуть ли не на коллегии Госплана закончить. И вообще: «У тебя что, горит, что ли?» У Карданова горело и даже полыхало общеизвестным синим пламенем, но вот так, без всяких элегантиссимо, на тяжком вздохе взять и сказать: «Знаешь что, старушка? Не было бы нужно, не пришел бы. Ты же видишь, мне нужно работать. А устраиваться на работу – занятие нервное и к тому же неоплачиваемое», – вот этого простого так и не выговорилось. Подрывалась бы этим основа, на которой он пришел. Оплевывалась и зачеркивалась вся предыдущая его, вольная трудодеятельность. А в ней немало было и славного.

Однако же не до такой степени заматерел Карданов в командорской своей величественности, вовсе он не потерял чувства реальности и дело хотел все-таки довершить. Позвонил Кате на работу и сказал: «Ладно, что мы будем ждать толстеньких ставок. Плюс тридцать, минус тридцать… Какие наши годы? Оформляй на младшего научного, а там видно будет».

Долго увиливал (сам от себя и от трубки телефонной), но все-таки проявил гражданскую зрелость (по отношению к себе и к обстоятельствам) и позвонил. И посчитал, что дело его если и не в шляпе, то на столе у директора – это уж точно. Деваться Екатерине Николаевне было некуда, вот на что расчет наипростейший указывал. Ну что ж, что младший научный? Начинать он не боялся с чего угодно. Эта хорошая черта числилась за ним неистребимо. При его-то скорости? Начинать он не боялся. Он боялся не начать.

Поэтому и решил завязать с беспривязным содержанием, с отточенными, но нерегулярными публикациями. Хотя дело и шло. Шло вроде бы дело, но… не начиналось. «Широко известен в узких кругах» – эта строчечка Бориса Слуцкого, это про него, про Витю Трофимыча, не в бровь, а чуть пониже. Именно, что широко был известен, и портретики даже его печатались, а не только сами статьи, и премии журналистские получал, и письма от читателей, задорные, неквалифицированные, а иногда истово грамотные. С советами и благодарностями, с анализами и переборами указующими. Но… не был он журналистом. Не стал им. Косточки журналистской, всеядности и легкости пера не носил в генах своих. Писал трудно и самостоятельно. Не столько «о» чем-то, сколько «про» что-то. Не «освещал» и «откликался», а использовал чужое как предлог, разгон. Годы работы «в себя» давали возможность легко находить аналогии, броско очерчивать существо исторических споров разных школ (например, между сторонниками актуальной и потенциальной бесконечности в основаниях теории множеств), позволяли писать ответственно, даже когда давал волю эссеистике, критике устаревших, но еще могущественных концепций, нелегковесным прогнозам на будущее. Писал тяжело, но так, что в конце концов выходило легко и даже изящно. Для читателя. А для него – тяжело. Поэтому и не мог встать «на поток», что есть первое условие выживаемости внештатного журналиста. Долго готовился к новому материалу, долго выбирал между одним и другим, третьим и десятым. Еще дольше вел подготовительные работы: читал основные работы по теме, дискуссии в «Вопросах философии», даже если только побочно пересекались они с основняком, вдумчиво и поэтому слишком неторопливо просматривал реферативные сборники. Все это прочитывал не по диагонали, а от и до, дотошно конспектировал, обмозговывал, ставил в ряд к пухлым тетрадям со штудиями прежних лет. Так мог пройти и месяц, и другой, прежде чем приступал, собственно, к писанине.