Текст книги "Центр"

Автор книги: Александр Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

– Ничего не отменяется. Завтра мы распишемся, я ему так и сказала. Даже если придется провести регистрацию в больнице.

Гончаров исчез. А куда, вряд ли можно было узнать у него самого.

Виктор переспросил у Ольшанской и записал точный адрес и номер больницы, куда доставили Хмылова. Он сказал, что среди знакомых журналистов есть ребята, которые пишут о медицине, и через час он уже будет знать все в подробностях: к какому врачу Дима попал, что ему предстоит и в какую клинику его, возможно, следует переместить.

Кюстрин вынул из пиджака мятую пачку денег – весь задаток, за исключением пятерки, оставленной им «У Оксаны», положил ее на середину стола, тусклым голосом объяснив:

– Это больному… На фрукты. – И незаметно удалился. Никто из присутствующих не выказал никакого оживления по этому поводу, никто из присутствующих не мог себе представить, что этим жестом Кюстрин перечеркнул для себя голубую мечту – отпиться дешевым южным винцом, Кюстрин имел хорошие манеры, а от них не избавишься, это как психика, внутри действует, нас не спрашивая.

На Ольшанскую страшно было смотреть.

Катя поняла, что ей не время и не место о чем-либо говорить. Регина почему-то окончательно решила про себя, что никогда не выйдет замуж. Мужчины и все, связанное с ними, по-видимому, были рассчитаны по каким-то другим чертежам, нежели она. Так она маме всегда и говорила, та молча признавала, что она права, и незаметно плакала, понимая, что ничего не может изменить. Одна только Свентицкая, самая молодая из всех, предчувствовала, что должно произойти что-то еще.

Толик переспросил Ольшанскую, и она повторила:

– Да, начал заговариваться. Меня то узнавал, то принимал за какую-то Грановскую.

Толик сказал:

– Это ничего. У вас с ним все будет. А этого «дядю достань воробышка» я знаю: это Коля-маленький, – а потом повернулся и быстро вышел, даже не закрыв входную дверь.

Громила, проходящий в пивных кругах под ласковым наименованием «Коля-маленький», вполне уже отошел от небольшой встряски, пережитой им около часа назад, он стоял с теми двумя и еще с двумя, и с тремя, словом, посреди гурта; между кружек пива и рыбьих ошметов распластанной лежала картонка с расчерченными на ней квадратами и шашками на некоторых из них. Коля-маленький играл в поддавки.

Анатолий Хмылов подошел к играющим, втерся в самую середину гурта и спокойно, как бы не понимая всей бесцеремонности своего поведения, в упор разглядывал их.

Наконец те двое, что сопровождали громилу до Диминого двора, что-то сообразили, и среди компании прошелестело:

– Брат, братан того…

Играющие наконец оторвались от доски-самоделки и так же спокойно и выжидающе, как и он, посмотрели на Толика. Из задних рядов гурта передали открытую бутылку портвейна и стакан, кто-то над головами кого-то налил в стакан вина и протянул Толику:

– Махни.

Толик взял стакан и выплеснул вино на шашечную картонку. Все замерли, никто не сдвинулся с места, не потянулся вытереть расползающиеся по картонке мутные змейки… Если бы он не совершил более ничего, если бы просто стоял, просто промедлил бы несколько мгновений… достаточно было бы чьего-то знака, не обязательно даже Коли-маленького, и на него кинулись бы всем скопом – затоптать, изувечить…

Но Толик поднял пустой стакан вверх и посмотрел его на свет, как бы проверяя, действительно ли он пуст. Затем он поставил стакан на стойку и с размаху всадил в него кулак. Снова поднял кулак, одетый в стекло, и оценивающе прикинул: кулак вошел только на треть. Тогда он ударил дном стакана о стойку, и, удовлетворенный, убедился, что кулак вошел в стакан плотнее. Намертво.

Никто не двигался. Когда человек что-то делает, тем более что-то непонятное, ему дают довести это до конца.

Толик ударил без замаха. По-боксерски резко выбросил вперед страшно сверкнувший цилиндр с вправленным в него кулаком и резко врезал им точно в основание переносицы Коли-маленького. Заливаясь кровью, гигант закрыл двумя руками разбитое лицо и рухнул на стоящих сзади.

Толик повернулся и через всю пивную пошел к выходу. Перед ним расступились.

XLI

Звонил Ростовцев и, выслушав от Виктора, как было дело, произнес несколько фраз, которые не в любом обществе воспроизведешь. Катя Яковлева выдержала конкурс блистательно, представленный ею план будущих работ сектора информации произвел на руководство неотразимое впечатление, решением конкурсной комиссии она становилась полноправным завсектором. Из разговора Виктор понял, что она использовала его материал не для общего развития своей темы, как он с ней договаривался, а полностью, практически один к одному.

– Что у тебя еще осталось? – кричал Ростовцев в трубку.

Карданов ответил, что осталась вторая, гораздо более обширная, чем первая, часть написанного им в командировке.

– О чем ты? – спросил падающим голосом Ростовцев.

Карданов объяснил, что во второй части дан общий анализ самого понятия научно-техническая информация, изложены соображения о причинах и смысле информационного взрыва и тому подобных вещах.

– Это же философия! – взвыл Клим Данилович. – Это же хорошо и отлично, но только как приложение. Ты понимаешь? Как приложение к первой, д е л о в о й, части. А ее Яковлева уже использовала на все сто. Что же ты теперь представишь?

Звонил редактор и сказал:

– Старик, это не телефонный разговор, но я тебя решил заранее предупредить. Помнишь, я тебе говорил, что есть закавыка и надо бы дождаться главного? Впрочем, наверное, уже и тогда было поздно. Ты понимаешь, что с этим местом получилось, – продолжал редактор, – тут появилась одна мадам, мы ее знаем по публикациям, пишет так себе, в основном по классу «надо бы хуже, до некуда», но иногда бывают всплески. Она об этом симпозиуме в газете уже целый подвал отгрохала и, должен тебе сказать, весьма приличный. Но дело даже не в этом. Тут, понимаешь, у меня такое впечатление, что все это через Вику Гангардт шло, в общем, ее представили уже главному, и у меня неслабое впечатление, что у него все решено. То есть что у этой мадам все на мази.

Карданов негромко, как бы сам для себя, продекламировал:

– «Знаю, каждый за женщину платит. Ничего, если пока тебя, вместо шика парижских платьев, одену в дым табака».

– Что вы говорите? – спросил сосед по квартире.

– Стихи Маяковского, – ответил Карданов и пошел в больницу, где лежал его друг, Дима Хмылов, со вчерашнего дня муж Нели Ольшанской.

Впрочем, путь его пролегал через площадь, названную именем человека, который твердо знал, что каждый за женщину платит, хотя, видимо, и сам Владимир Владимирович не подозревал, в каких формах будут иногда осуществляться в будущем подобные «платежи».

«А что же? – бормотал Карданов. – В конце концов, я ее приглашал когда-то кататься на теплоходе, она имеет право, а о Наталье и говорить нечего: одинокая женщина, кто ее пожалеет, кроме Вики Гангардт? Она терпела меня пять лет, правда, и я ее терпел, но ведь у нас всеобщая дружба».

К Хмылову не пустили: Димино состояние было серьезнейшим. В больничном вестибюле Виктор столкнулся с Ольгой Свентицкой, которая и рассказала ему со слов Нели Ольшанской о том, как Вика Гангардт устроила в журнал бывшую жену вместо бывшего мужа. Свентицкая на это ответила, что Карданов ей друг, и место простого редактора в таком тощем журнале не для него. Он ждал звонка Марины, а она не звонила, и это звучало громче, чем все остальные звонки, вместе взятые. А вместо Марины позвонил Ростовцев. Он сказал, что для начала решено провести расширенное заседание на общественных началах, чтобы все, что на нем прозвучит, имело бы пока статус выступлений «в неофициальном порядке». Это уж так, мол, и полагается. И этому быть завтра. Но через неделю состоится и официальное…

– Что? – спросил Карданов.

– Решение уже принято, – ответил Клим Данилович, – но это не телефонный разговор.

Ростовцев неважно себя чувствовал, поэтому у него встречаться было нельзя: жена и теща все время старались бы сократить деловую беседу. Карданов пригласил к себе, и Клим Данилович сразу же согласился приехать.

– Кстати же, мне кое-что из ваших публикаций надо просмотреть. И из наших первых сборников – помните? – тех самых.

Часа два он просматривал, а Карданов присутствовал, стараясь отсутствовать и не мешать. И вот они договорились обо всем. Ростовцев остался доволен (просмотренными материалами), через неделю предстояло начинать реальную жизнь, то есть Карданова начнут брать в официальный оборот, а вот завтра, на неофициальном, а поэтому очень разношерстном по представительству сборище он должен быть заявлен для так называемой широкой научной общественности, должен прозвучать, и это будет началом его обкатки для будущего – через неделю – представления на должность. На почти вызывающую по ответственности, невероятно звучащую для находящегося не у дел человека должность: начальника информационного Центра при создаваемом на базе Академии наук и Госплана межотраслевом Совете по производительности труда.

Ростовцев выглядел осунувшимся и измотанным, но – удивительным образом – одновременно и помолодевшим. Ведь все, что в последние месяцы происходило вокруг него и через него, – все это в конечном счете и упиралось в проблему его жизни как ученого: в производительность труда… И НТР, о которой на все голоса заговорили со всех сторон – и даже не сразу разберешь, кто громче, консерваторы, разумеется, бывшие, или радикалы – сама эта непрерывная, уже лет тридцать окружавшая всех, как воздух, революция служила ведь в конечном счете все тому же: росту производительности труда. Повышению темпов этого роста. И когда весной с самой высокой трибуны прозвучало, что технология разливается эволюционно, то ученые мужи, даже самые преуспевшие и прочно окопавшиеся, а потому и давненько уже благодушествующие, оказались перед дилеммой: как же так, ведь происходит научно-техническая революция, а плоды ее – новые технологии – созревают, то есть доходят до общества, лишь эволюционно? Революция – в возможностях. И эволюция – в их использовании.

То есть сама дилемма-то существовала все эти десятилетия, но существовали и условия, при которых ее можно было не замечать. И вот условия изменились, и не замечать стало невозможным.

Ростовцев много лет копал в этом направлении, и наконец появился свет с другого конца туннеля.

Сам Клим Данилович принадлежал к узкому кругу учредителей нового совета и должен был занять в нем одну из руководящих должностей. Насчет же Карданова и информационного Центра – все это шло тоже через него…

– Информатика… Век информатики, – чуть не подхихикивал он, – а то мы и сами не знаем, с чем ее едят. Открылись глаза… А, Виктор Трофимович? Как будто им кто мешал… Хотя бы ваши статьи почитали.

– Они читали, – возразил Карданов.

– Ну, да, почитывали, – отозвался Ростовцев.

– Все жутко озабочены механизмом торможения и спайкой кабинетчиков. Но любой механизм работает, пока есть на чем. Поэтому знаете, Клим Данилович, что нас сейчас могло бы по-настоящему прихлопнуть? Просто и… даже безболезненно? Если бы ОПЕК вздернула опять цену на нефть до небес.

– Ага, это вы в точку. А у нас плюс к Тюменской еще бы две-три такие преизобильные области объявились. Да поближе к западным границам, чтобы без хлопот в доллары нефть-матушку перегонять.

– Сложись сейчас такая конъюнктура – и все. Чего не хватает – импортируем, не торгуясь. И цветные металлы не жалко, придется все их пустить на выделку орденов и медалей нефтяникам и внешторговцам. И ка-ак залегли бы еще лет на десять на бок… А там можно уже особо и глазами не хлопать: все равно окрестности не узнаешь.

– Их и сейчас-то, окрестности эти… Взять хоть нашего великого восточного соседа…

Разговор на какое-то время стал самоценным, то есть собеседники, что называется, отводили душу. Они понимали друг друга, понимали, что самое страшное и нелепое состояло в том, что в общем и целом всем все было известно. Все эти годы. Десятилетия. Не один Карданов пописывал проблемные статьи. Не один Ростовцев рыл в направлении объединенных усилий. Все всё знали. А годы уходили. Свирепствовала и накатывалась все более мощными волнами научно-техническая революция. Накатывала и… истаивала в эволюционном шаге новых технологий. Шаге. Шажочке. Топтании на месте. Эволюционное развитие техники… Благородный эвфемизм, что в переводе на более определенный язык означало: н и  ш а т к о  н и  в а л к о. Слишком многим это оказалось выгодным – от Немировского и до сонма средних и мелких кабинетчиков типа Яковлева, неизвестно как в оные годы оказавшихся в своих звуконепроницаемых кабинетах.

Ростовцев еще раз уточнил рабочий ритм Карданова на ближайшее время. Все вроде бы совпадало и согласовывалось в режиме наибольшего благоприятствования, в достаточно плавное вхождение Виктора в круг больших забот и ответственности. Завтра, например, то есть на расширенном неофициальном совещании, ему надлежало выступить как раз с тем, что у него выходило лучше всего: со второй частью материалов, подготовленных им на симпозиуме в Ивано-Франковске, – с общим обзором целей и смысла развития информатики и применения ее к достаточно разросшемуся и запутанному хозяйству экономической науки.

– Но как же я все-таки выступлю? Прямо так уж сам по себе и ниоткуда? – засомневался Виктор.

– Почему ниоткуда? Мы представим вас… ну хотя бы от вашего журнала. Как постоянный автор, член авторского актива. А чтобы не выглядело… неэтично, вы завтра прямо с утра подойдете туда и предупредите их. Мол, вас приглашают на такое-то совещание, и вы будете выступать… ну, скажем, как выразитель позиции журнала. Ведь они вот эти ваши статьи печатали? Стало быть, в некотором роде разделяют идеи и ответственность… Да ведь это все формальность. Мне важно вас запустить… Важно, чтобы вы сейчас прозвучали, чтобы было ясно, о ком идет речь, когда через неделю начнутся серьезные переговоры и я проведу вас по серьезным кабинетам.

А кстати, о журнале. Конечно, выглядело бы солиднее, если бы вы были в штате. Или хотя бы членом редколлегии. Ну да, с другой стороны, так… руки развязанней. Ничего согласовывать не придется. Предуведомите их, и… достаточно. Но вообще-то, Виктор, мне неясно, почему вы к ним до сих пор не примкнули? В организационном, так сказать, плане? Уж казалось бы, ваша авторская активность за все эти годы давала вам все основания…

– Да все, знаете, то одно, то другое. А теперь вот другая. Все было уже обговорено, но объявилась другая… И мне как-то и сопротивляться не приходится… Бывшая моя жена.

– Да ну, Виктор. Какая там другая? Мне кажется, вы и сами… не проявляли должной настойчивости в данном направлении. Иначе давно должно было получиться. Это все – замаскированные отговорки. От самого себя скрываемые.

– Наверно, это так, Клим Данилович. Наверное, с журналом все дело в том, что я обнаружил…

– Опять что-то обнаружил…

– Да, обнаружил, что появление даже самой сильной и убедительной статьи ничего не меняет, ни на что не влияет, а саму статью просто даже и не замечают. Хотя и – вот уж удивительным образом – вроде бы и читают, и даже автора нахваливают.

– Значит, не те читают.

– И не те и даже как раз те самые читают, но… именно, как вы изволили выразиться, почитывают. В свободное от работы время и для общего развития. А их толстостенных чиновничьих дел это не затрагивает. То есть, ничего нельзя сделать, если ты – не в крепости. Если не делаешь карьеру (в любом смысле), то тебя, дел твоих, выстрелов статейных – не замечают. И знаете, наверное, почему? Потому что эти статьи ничему не мешают. Они просвещают и облагораживают. Развивают и доказывают. Иллюстрируют и исследуют. Даже взывают. Но… не мешают. А место в реальной действительности имеет только то, что мешает. Вольно или невольно. Чему-нибудь, и как-нибудь. Но – мешает.

– Ну вот, Виктор, завтра у вас будет очень хорошая возможность сделать первый шаг, чтобы оказаться в крепости. И начать мешать. Если уж вы так определяете коренную черту конструктивной деятельности.

Неожиданно позвонила Катя Гончарова. Вот уж кого он не ожидал. Поэтому и неожиданно. И Карданов с первых ее фраз разобрал, что и она ведет речь о завтрашнем совещании. Карданов не очень понимал, что происходит, откуда, например, она могла знать о предстоящем его выступлении? – и поэтому на всякий случай прикрыл дверь в комнату.

Когда он закончил разговор с Катей и вернулся к Ростовцеву, то начал в неожиданном приступе вялости и меланхолии мямлить, что-де, новое дело должны делать новые люди! А старые могут только говорить, а делать все будут по-старому.

Но тут и Ростовцев завелся. Он уже собирался было уходить, но тут завелся, зашагал по комнате, перекладывая из стопки в стопку сборники по экономическим реформам и журналы с кардановскими статьями. Вите почему-то стало его жаль: отлично сохранившийся медвежонок, деловито урчащий, на мягком ходу и – неожиданно оказалось – даже чуть-чуть пониже отнюдь не рослого Карданова. Именно оказалось, потому что тогда, когда работали вместе, он воспринимался Кардановым только снизу вверх. Плотный, конечно, в плечах налитой, заиндевевший всем своим чубом и висками, матерый такой и неустающий медвежонок. Виктору иногда становилось жаль неустающих людей, но это чувство, косо как-то пролетавшее, быстро исчезало, вот как и сейчас, как только дело доходило до конкретного разворота.

– Вы бюхер-вурм, – пыхтел, как бы попыхивая фразами, Ростовцев, – ну так это же и чудесно! Потому что книжный червь конца двадцатого века в переводе, знаете, что значит? Как раз то самое: начальник информационного Центра при Совете по производительности труда. Или при Институте. Как там будет все это называться, еще не ясно. Некоторые даже называют туманно и пышно: временный коллектив.

– Новое дело должны делать новые люди, – как бы и удивляясь собственному упорству и заклиниванию на фразе, повторил Карданов.

– Да какое оно новое? – рассвирепел наконец Ростовцев, которому не дали сойти на нет. – Какое оно новое, когда мы, сколько себя помним, только его и поднимали? Нового здесь только то, что оно все-таки может начаться теперь делаться.

– Кем?

– Перестаньте. Это истерика. От радости, что ли? Я же вам и повторяю: в ы  и только  в ы! А почему? Гений вы, что ли, какой? Нет же ведь. И сами знаете, и что об этом толковать! Но! В ы  и еще раз  в ы!

– Почему? – упрямо и как бы без всякого любопытства спросил Виктор.

– Мне, что ли, не знать кадровую пустыню в этой области? – устало произнес Ростовцев. – Самое ведь страшное в той истории в том, что я тогда вслед за вами должен был уйти… Потеря времени? Если бы только это! Не стояние на месте получилось, а… противоход. Проблемы оставались, и новое поколение подрастало, а… кадров не образовывалось. Не на чем было их взращивать.

– И некому?

– И это тоже. Теперь вы поняли, что произошло? В полном, так сказать, объеме? Кадровая пустыня. И кадровое одичание.

После ухода Ростовцева Карданов получил наконец возможность поразмышлять над Катиным звонком. Катя сказала, что Юра неважно себя что-то чувствует, что Юрина мама пришла, чтобы за ним поухаживать, поэтому Катя приглашает Витю встретиться у своего отца, это недалеко, она назвала адрес.

А зачем вообще встречаться-то? Прямого вопроса Виктор не задал, а она что-то путала, петляла в разговоре, упомянула о своей переаттестации, пару раз как-то вскользь упомянула Немировского, в каком-то странном контексте, что-де у ее отца сохранились прекрасные отношения со многими, а с Немировским так даже и видятся именно теперь очень часто.

Резко отвергнуть предложение или, наоборот, досконально выспросить о мотивах Карданов подвоздержался. По отношению к Кате он чувствовал некоторую скованность свою, как, впрочем, и всегда к тому, кто не совсем этично или, скажем, чересчур лихо с ним обошелся.

Спустя полчаса после ухода Ростовцева он отправился было в редакцию, чтобы сообщить там о своем завтрашнем выступлении, но буквально в дверях встретил Наташу. Он поздравил ее с зачислением в штат, сказал, что кое-что понимает про работу в этой редакции и поможет ей на первых порах войти в курс дела. Она попросила проводить ее, но он сказал, что не может, и тогда она сказала, что она все чего-то ждала от него, это еще тогда, до развода. Она готова была ему простить все, что бы он ни сделал. Но ведь он ничего не сделал. А так не любят. Кто любит, тот хочет удержать. Когда-то он любил ее очертя голову, но некоторые вещи оставались для него табу. А на тех, кто табуирован, пашут. Табуированность просто сродни непредприимчивости. Родимое пятно слабаков и неудачников. Она, Наталья, не хищница, нет, но так не любят. И за всей этой его позой – вовсе не непреходящие ценности, а просто неумение и нежелание вести крупную игру.

Он знал, что и через двадцать лет услышит все то же. Но он очень нервничал, дело даже было не в Кате, а в завтрашнем выступлении, хотя если бы не она, он бы точно не пошел в дом к Яковлеву. Но встреча с Натальей отбила у него всякое желание заходить в журнал. Он не успел сказать Наталье, что она далеко не так глупа, как ей хотелось бы, потому что точно нащупала насчет его табуированности, но здесь никто не виноват, просто он вырос в другое время, а сейчас – кто же мог ожидать, что он доживет до этого, – рушится мир ценностей: история, образованность, вуз, ученые степени – все это глупости и занудство.

«А мы все классики, Наташа. Даже и ты со своими упреками. Даже и Вика Гангардт, надумавшая рвануть в портнихи и оправдывающаяся перед Димой Хмыловым, что надоело держать какую-то там лампадку, и что все это есть одно огромное надувательство. Именно потому, что оправдывается. Значит, все-таки чувствует, что есть в чем оправдываться.

Престиж разума, образованности подорван ими самими. Они сами создали условия, при которых их более и не требуется. Как это произошло? Да обычным, в общем-то, образом: разум породил технику. А технику достаточно включить или выключить, и вовсе не обязательно при этом знать формулы Максвелла или соотношение Гейзенберга. Идет всемирная джеймс-бондизация, а мы – люди шестидесятых. Есть такое понятие, и означает оно тех, кто в восьмидесятых остался ни при чем. Ибо, если меня и приглашают теперь принять участие в крупной игре, то делает это Клим Данилович Ростовцев, сам человек шестидесятых. А стало быть, имеется во всем этом некая путаница и закольцованность.

Войны нет. Давно нет войны, Наташа. А сердце щемит. Что-то же ведь будет? Или уже окончательно устроились люди? И все время – непроходящее ощущение незаконности. Неужели же то, что началось с опытов Галилея, дало нам, европейскому человечеству, право сладко есть и не потеть? Не вкалывать. Незаконно как-то это все. Кровь и труд – крестный путь истории человечества. Неужели же устроились? А если устроились, то на каких условиях? И когда и кем будет предъявлен счет?

А я, Наташа, оказался крупный спец по информатике. Самой модной и насущнейшей, как выясняется, научной дисциплине. Ведь вся цивилизация – это единая библиотека. А я всегда хотел быть библиотекарем, который читал всю свою библиотеку.

Новое дело должны делать новые люди. А я уже травленый волк, Наташа. Вот этим я и нечист. Меня слишком близко однажды коснулась возможность поражения. Да и не то даже слово – коснулась… Поражение ведь тогда состоялось фактически. Просто мне удалось сохранить лицо и отступить в тень.

Вот поэтому я и не удержал тебя. Какую там еще жизнь могли мы с тобой устраивать, когда ведь все уже было. Ведь мы с Геной Щусевым, это еще за годы до тебя, разве что с балкона Моссовета свои стихи не читали. Да и то только потому, что ни он, ни я не были президентом Франции генералом де Голлем, который выступил с этого балкона.

Что ты понимаешь, милая моя бывшая спутница жизни, в том, что такое крупная игра? Разве тебе могла она хоть пригрезиться, по-настоящему крупная? Где ставкой были вот эти площади, и здания, и весь этот супергород суперстолетия?»

Разумеется, его встретила Катя, и, разумеется, выглядело все так, что он пришел к своей знакомой, ну, скажем, на квартиру ее отца, и ее отец был, конечно, здесь же, а самого Немировского до поры до времени как бы и не было. Он сидел в кабинете Яковлева все перед той же картой нефтяных месторождений.

Для него дело заключалось в завтрашнем выступлении Карданова. Разумеется, и не в нем самом, а в прояснении позиции тех, чьим «рупором», по его разумению, является Виктор. Он хотел, вероятно, посмотреть Карданову в глаза, что и означало: услышать его выступление на день раньше, чем все остальные участники предстоящего совещания.

– На что рассчитывает этот ваш Ростовцев? – расслабленно полувопрошал Немировский, который почти не изменился с того разговора времен двадцатилетней давности, с которого и началось тогда «дело о тираже». Дело, которое Карданов тогда выиграл, но выиграл на пределе возможностей, то есть сразу одним рывком показал и достиг того, что он мог тогда осуществить реально. То есть сразу, всем ходом событий обнажились тогда границы его возможностей, и дело было прекращено, потому что Немировского устраивали такие границы.

Все так же, как и тогда, протирая очки и выдерживая паузу в самый, казалось бы, динамичный момент беседы, как бы издали повторил свой вопрос Немировский:

– На что он рассчитывает? И на что вы поддались? Ведь если говорить определенно, Виктор Трофимович, ваша модель мира чрезвычайно проста. Чтобы не сказать – плоска или даже примитивна. Ваш Ростовцев герой, а мы тут все бяки. Но мы тут. В этом все и дело. Мы никуда не порхаем. Мы всегда тут. На месте. Мы всю жизнь просидели в своих кабинетах, и, поверьте, если бы не эти скрепы… А вы думаете, мне не хотелось заняться тем или этим, изучить то, внедрить другое?… Так сказать, пошебаршить? Но я десятки лет изо дня в день приходил в свой кабинет, и… скрепы держали.

«Что-то он совсем уж жалкое говорит», – подумал Карданов и спокойным тоном напомнил кое-что Немировскому:

– Вы ведь тогда говорили – помните? – что есть время задавать вопросы, и есть время не задавать вопросов.

– А-а, вы о том, что уж теперь-то, мол, дожили мы и до третьих времен?

– А хотя бы и так.

– Нет, Виктор Трофимович, поверьте уж мне, без скреп никто и никогда не обходился. В конечном-то счете. Не так, так иначе. А то на то и выйдет. Уж поверьте. И в общем-то мы всегда правы. Просто, как говорят математики, по определению. Просто потому, что мы всегда на рабочих местах.

– На рабочих ли? – усмехнулся Карданов, но Немировский эту тему не подхватил, а опять с уверенной, чиновной задумчивостью продолжал сплетать что-то свое:

– Ну, конечно, кто не без ошибок? В частностях всегда, знаете ли… И наша единственная ошибка – тогда, лет двадцать назад, состояла именно в том, что мы тогда отказались от вас. Не лично, а вообще, от таких, как вы. Что мы вас не приблизили. А без вас все откровенно и очень уж быстро заснуло. А все эти мальчики-математики очень быстро устремились к пирогу. Оно, положим, гм, и понятно… Но, на чем-то же ведь должно все это крутиться? А значит, внутри всегда должны быть, пусть и в ограниченном числе, некоторые из тех, кто при колесах и шкивах. То есть, искренне увлеченные делом. Но теперь мы этой ошибки не повторим. Теперь вы с нами.

– Видите ли, – ответил Карданов, оглядываясь на Катю, которая из коридора делала ему энергичные и непонятные знаки, – вы правы в том смысле, что всегда найдется немало людей, и притом толковых, согласных находиться при колесе  з а  т а к. Или  п о ч т и  з а  т а к, если по сравнению-то с вами. Но этот вариант уже ведь опробован и привел к тупику. Все дело в том, что вы не можете тихо-мирно сидеть в своих кабинетах (не за так, разумеется) и ничему не мешать. Вам никогда не удавалось отделаться от страха, что вас попросят освободить помещение, поэтому вы вынуждены изобретать квазидеятельность, скрепы вот эти ваши. А попросту говоря, вынуждены мешать. И я бы таким, как вы (об отце Екатерины Николаевны умолчу как о хозяине дома), даже и пенсии не давал. Тем более – персональной.

– Ну уж, – хохотнул Немировский, якобы подхватывая якобы веселую игру, – не мелочитесь, Виктор Трофимович. Уж пенсионер-то, розочки подстригающий, чем вам помеха?

– А как урок. И нехороший пример. Для идущих вслед молодых деятелей. А то ведь вот он, урок, перед глазами: можно-де всю жизнь дурака валять и дело живое, насколько талантов хватает, стопорить. И за все про все – самый строгий ответ: получи пенсион персональный да и ступай себе розочки подстригать. И на персональной веранде чаи гонять. Непедагогично это все выглядит для младых-то деятелей. Шибко они гарантированно себя чувствуют при таком-то раскладе. И не слишком это рискованно для них выглядит – и дальше дурь гнать и даже профессией это на всю жизнь для себя делать.

Катя недаром подавала ему знаки из коридора. Это еще что, знаки, вот когда она пошла его провожать, тут уж она ему выдала на полную. Тут многое как раз и зависело от завтрашнего его выступления.

– Ты что, думаешь, так уж важно для Немировского твое завтрашнее выступление? – напустилась на него Катя. – Да кто ты такой для него? И ты, и твой Ростовцев, и весь ваш информационный Центр? Да уж, в крайнем случае, как бы ни повернулось, пенсию-то он себе раз десять уже заработал. И вообще – поезд уже ушел, Витенька. Немировский свою игру сделал. Так что зря ты полез и не о том говорил.

– Нет, Катя, – ответил Карданов, – ты не знаешь этих людей, хоть и всю жизнь рядом с ними. Сделал он свою игру или не сделал, а он до конца будет ее делать. И до конца это будет ему важно.

– Да почему же? Ну, скажи. Чего же ему еще не хватает?

– А тут, Катя, действует инстинкт.

Ему надо было готовиться к завтрашнему выступлению, еще раз просмотреть материалы, написанные в Ивано-Франковске, и, конечно же, все закрепить и закольцевать одной идеей, родившейся в разговоре с Кюрленисом. Информатика – наука о накоплении и переработке информации. О неупущении. У хорошего работника информационных служб должен быть врожденный инстинкт скопидома. Пусть другие рвутся вперед, мое же дело – не упустить ничего из уже сделанного. Припасать впрок интеллектуальные плоды цивилизации, охранять от разбазаривания и возможного исчезновения.

Все было неслучайно, хоть и привело к парадоксальной структуре кардановской жизни. Все, в том числе и его переход от сверхоткрытости двух-трех послешкольных лет к сверхсвернутости последующих двадцати. Он ведь прирожденный информатик и, стало быть, охранитель – хотел сохранить, законсервировать условия той игры, той крупной, первой и единственной, когда существовал конгломерат компаний и один крупный их клуб, состоящий из центральных площадей центра города. Они рванулись тогда на приступ, явочным порядком заставив предыдущий мир выслушать их слово, без подготовки, с необеспеченными тылами – за ними ведь ничего не было, кроме нескольких дуновений ветра времени и их молодости, то есть решимости действовать. И та их попытка, быстро захлебнувшаяся, та их пора была, конечно, прекрасна. Она была объективно значима и субъективно переживалась как прекрасный и достойный выход на всемирные подмостки, как хэппенинг в оцепеневшем от заорганизованности зрительном зале под открытым небом.