Текст книги "Исповедь пофигиста"

Автор книги: Александр Тавровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Глава двадцать третья

Как начал я встречаться с Танькой? С той, что болела астигматизмом и была мировой девкой, на которой батя меня потом наколол? Я не помню.

Я человек влюбчивый. Если влюбился, меня от себя не оторвешь. У меня оргазм раньше секса начинается, а секса может и не быть. Скажите мне, как вас зовут. Ну скажите. А я тут же забуду. Я вообще не слышал, что вы мне сказали, раз увиденное лицо не вспомню даже на следствии. Я первую свою любовь принял за расстройство желудка. Очень похоже. Только потом мне объяснили разницу, и что же? Никакой разницы!

Я так думаю, что первого раза у нас с Танькой не было, а просто мы с ней всегда допоздна сидели. Еще до нашей эры. Сидим допоздна в зале, чтобы мать ее не ругалась. Мать спала за стенкой или притворялась, что спит: всяко ведь ей интересно знать, что с ее дочкой до двенадцати ночи вытворяют.

Я не хотел уходить раньше, и Танька не хотела, чтобы я от нее уходил. Вдвоем теплее – Сибирь же! А с другой стороны, Сибирь – страна суровая, домостроевская, тюремная. До двенадцати ты гость, а после – либо женись на хозяйке, либо соображай, как из гостей выбираться, потому что дверь мама запирает лично еще в десять и ключ кладет под подушку. Детдом!

Но Танька плела макраме, все время плела. И при мне плела, но уже не макраме, а толстую веревку, специально для меня. Я купил два карабина, к этой веревке присобачил и с балкона по ней спускался – очень удобно. И мама может спать спокойно, с ключом под подушкой.

Но это еще полдела – уйти от любимой. Вторые полдела – как попасть в родной дом. А батя, блин, не любит, когда после двенадцати не все дома. А кто, кроме меня, там может в такую кромешную пору отсутствовать? Не мама же Аня! Батя тоже запирает дверь на ключ, и тоже ключ кладет под подушку.

Но это родительский дом, родной замок, от которого всегда можно иметь второй ключ. И я его имел. Нужно только тихо-тихо открыть квартиру. Спят же люди!

Что я делаю? Подлажу под наш «москвич», знаю, что с коробки всегда капает масло. Такая коробка. А ключ такой, как в гараже, нарезной стержень. Ну вот и все! Дверь вскрыта, батя спит, я в постели. Это ж такой секс – влезать в собственный дом, как в чужой!

Утром батя выходит – лап-лап – замок в масле.

– Игорь! Во сколько ты пришел?

Я с детства приучен говорит только правду. Только правду, ничего, кроме правды, кроме правды – ничего. Я и молчу, но батя-то не молчит:

– Рыжий! Мерзавец! Когда ты вчера явился с блядок?

– В девять, батя.

– Не ври! Мы с матерью в девять еще не легли.

– Тогда в начале десятого. Кажется, без десяти десять. А когда вы легли?

– Без десяти десять я еще книжку читал. Колись, гад!

– Ну, батя, у меня что-то с часами. Только дважды в сутки показывают абсолютно правильное время. Возможно, к одиннадцати.

– Опять врешь! В одиннадцать мы встали чаю попить.

– Значит, в начале двенадцатого.

– В половине двенадцатого я сидел в туалете.

– Чего ты так поздно в туалет ходишь? Это вредно для здоровья. Ну батя, хочешь честно? Не знаю! По Луне если смотреть, было двенадцать.

Я ведь говорю, что никогда не вру.

– Опять за полночь? Вот я один раз тебя не пущу – обрадуешься!

Ну, таки я догулялся. Прихожу от Таньки домой, в дверях записочка:

«Где гуляешь, там и спи! Папа».

А я после девки, я не герой-любовник. Я хоть сейчас… Тык-тык в дверь, а она заблокирована.

– Батя! Иди на хрен! Спи один!

Я прямиком… не, не к Таньке, она уже веревку убрала, да я по ней только спускаться могу… Я прямиком к Вовке с Игорем. Жили в Стрежевом братья-близнецы, в двухэтажном деревянном домике.

Я встал под окнами и тихонечко ору:

– Вовка!

Спят. Я – раз! – камушком в окно.

– Это ты?

– А кто же!

– Тебе чего?

– Как чего? Отец не пустил домой, вот чего! Отвори!

А у нас давно все приготовлено на случай ядерной войны: у дома такой штакетник, приставляю его к крыше и по нему – топ-топ, потом его скидываю, только громыхнуло. Мыши, блин!

Близнецы быстро кровать к кровати, я ложусь посередке. А утром их мама заходит в комнату:

– О, Игорек! Что такое?

– О, тетя Лена! Родной отец домой не пустил. Алик Грозный!

– Небось, у Таньки был?

– Да нет, так гулял.

– Ой, врешь, и до скольки?

Далось им это всем!

– Не помню. Батя решил, что до двенадцати. Ну, до часу – максимум. Я не спорил.

– В час ночи домой приперся! А что хоть делали? Целовались?

– Да бросьте, теть Лена! Как с Танькой целоваться, она ж близорукая. Ни хрена вблизи не видит.

Глава двадцать четвертая

Где зимой в Сибири накопать червей? Тому, кто ответит, дарю свой «хэнди». Из Пюрмонта с любовью. Вот так просто беру и дарю, без всяких предварительных взносов. У меня еще есть, из Берлина, по-русски пашет. А тот, что дарю, по-немецки. Как раз для Сибири. Пользуйтесь! Только скажите попросту, без высшей арифметики: где? Сибиряков прошу не вякать. Хорош думать. Не гадайте, а то, и правда, кто-нибудь отгадает. А мне и два «хэнди» не лишние.

Известно, что черви при минус пятидесяти, в феврале, не водятся. Это нужно осознать, а то пойдешь вскапывать вечную мерзлоту, черт знает, до чего докопаешься. А черви-то как раз под тобой, под полом, в подвале. Спускаешься в подвал с фонариком, лопаткой и палкой. В России во всех подвалах проходят теплотрассы, именно поэтому туда спустили все пионерские клубы по интересам: тепло и никому не интересно, чем заняты пионеры.

Короче, спускаешься в подвал батиного дома, навстречу крыса. О! Значит, и черви где-то рядом: крысы червями питаются. Поэтому крысу палкой по жопе, чтоб не мешала. А там еще и комары греются, зиму пережидают, как птицы в Африке.

В подвале теплая грязь, а в ней и водятся черви. Бывает, за раз три литра чистейших червей нароешь, без земли. Не все же крысам жрать.

Порубил червей в кастрюле и чаем с заварочкой их удобрил, и они в этом коммунизме плодятся всю зиму. Лазают себе там на свободе, жиреют, готовятся к рыбалке.

А носишь червей так: на шею надеваешь резинку, пропускаешь под рукавом, прикрепляешь к коробочке. Тянешь-потянешь, открываш, вынимаш. Вообще-то это коробочка для мотыля, но мы ее держим для червей, чтоб не мерзли, потому что на мороженого червя рыба не клюнет, даже свежемороженая. Он и сам это хорошо понимает.

Крысы, домашние, в подвале меня все боялись. Комары по зиме все пьяные – ноги подкашиваются. В доме – плюс четырнадцать. Но, вопреки всему, в субботу, в четыре утра, мы идем на рыбалку. В шесть – автобус на Вах, там уже собираются рыбаки и скидываются водителю до Пылинского озера. Этот же автобус их и обратно заберет.

Зимняя рыбалка в Стрежевом – это не зимняя рыбалка в Бад Пюрмонте. В Германии рыба сама на крючок накидывается строго по терминам, а в Стрежевом ее и хлебом с маслом не заманишь. Но есть такая штука – жерлица, на щуку. Берешь совсем маленькую рыбешку, трюльный крючок запихиваешь ей прямо в пасть и сразу в лунку, еще живую. Лунку закапываешь и палку с леской ставишь рядом с собой. Щука дергает, палка падает, едет по снегу и попадает поперек закопанной лунки. Чудовищное зрелище!

Предлагаешь соседу, такому же мужичку-рыбачку, как и ты:

– Видишь окуня? Давай спорить на жерлицу?

– Давай!

У меня, блин, есть жерлица, и я тебе предлагаю ее в аренду. За сколь? За две пол-литры. Я при мужике делаю лунку, туда – жерлицу. Жди! Но сперва давай две пол-литры. А все, что поймается – может, и щука, может, и калоша от щуки драная – все его. А водку мы тут же выбухиваем, водка на морозе уходит капитально: рот там прополоскать, глаз промыть тому, этому. Что такое две пол-литры на троих-четверых, особенно если организм еще здоровый?

Вот Валерка раз и говорит:

– Идем на рыбалку!

– Куда?

– Есть окуньковое озерцо, но далеко. Там зарубки на деревьях, по ним найдем. По зарубкам нужно идти до вечера, километров двадцать пять.

Я знал это место, там огромный сруб с баней, там оттягивался горком партии, попасть туда даже батя не мог. Словом, таинственная страна, логово зверя.

Сибирь – неизведанный край, страшный. Вдоль Оби идут поселения – Томская область: Александрова, Стрежевой, через четыреста верст Колпашево, Томск и конец области. А вправо и влево на восемьсот километров в тайге – три-четыре поселка. В Сибири есть сказка. Брешут, где-то в самой глухомани есть место темное, горы и речка, и впадает она в какую-то диковинную страну. Попасть туда можно, а выйти – ни за что. Скалы высокие и абсолютно гладкие. Жуть! Но там, внутри несметные богатства, залежи самородного золота и дичи. Кто брешет? Чукчи.

Доехали мы с Валеркой до тринадцатого поселка. Я не суеверный, я так считаю: двенадцать, четырнадцать… А поселок тринадцатый. Тем хуже ему, я там не живу. Сели на попутку, в Сибири это запросто, только руку протяни. Доехали до тринадцатого километра. А нет зарубок! Наконец нашли, прошли по ним километров тринадцать вместо четырнадцати – озеро.

Тишина. Выкопали лунки, расплели удочки. А мы запасливые, пожрать взяли на весь день: и колбасу, и хлеб, и орешки с таранькой.

– Валерка, гони червей.

– Каких червей, Рыжий?

– Ну, каких… твоих. Ты же взял червей.

– Кто?

– Ты, блин!

– А чего, я должен был брать червей?

– Так ты сам сказал: я возьму червей!

– Это ты сказал: я возьму червей.

– Нет. Я сказал, что только два дня назад их порубил. Они только что пополам перерублены, еще не дошли. А ты сказал, что уже недели полторы как порубил, что они у тебя уже готовенькие.

Короче, червей мы не взяли. Смешно? Нет, над собой смеяться грех. Я говорю Валерке:

– Ну здрасьте! Чего ж ты меня сюда позвал?

Но Валерка тоже себе на уме:

– У меня есть колбаса, давай на колбасу попробуем.

На какую колбасу? Ну, я не помню. Может, копченую. У Валерки бабушка ветеран войны. Дали мы окуням копченой колбасы, колбаса пошла хорошо: рыба стала клевать, снимала ее с крючка моментально, но сама на крючок не ловилась. Пробовали на хлеб – ни в какую!

– Валерка! Она уже всю колбасу сожрала. Может, ее на помидоры половить, тем более что у нас их нет? Черт с ней, с перекормленной. Давай хоть посидим здесь, чаю попьем, подуримся.

Мы полазали кругом, камышей накопали. Часам к трем смотрю: идет прямо на нас сумасшедшая белая туча.

– Валерка! Снег идет!

– Спокуха! Найдем лыжню.

Ага, найдем! Зарубки-то плохо видно, они всегда со стороны дороги, да и обратно идут по следам, а не по зарубкам. А тут снегом заметет – себя не найдешь. А туча идет белая, плотная, смутная, дождь со снегом. Начался ветер дикий, а это, может, и на сутки, и больше, иногда до второго этажа все засыпает. Уже стемнело, мы идем по лыжне, а лыжни не видно. Дальше – вьюга и полный мрак!

Мы заблудились. Я наступал Валерке на лыжи: боялся его потерять. Наконец мы оба упали в снег и решили заночевать. Начали копать ямы, как окопы: снега-то до фига. Выкопали две меленькие ямки, но рядышком. Лентяи же! Легли в них, и нас замело, только отверстия для рта остались. Я заснул сразу. Тепло было, я думал, мне эта страна золотая приснится, а мне приснилось черт знает что. А может, и не приснилось.

Глава двадцать пятая

Летнее утро, уже солнечно. Большой, местами асфальтированный двор, вечно полные баки с мусором. Сибирь не Сибирь, Стрежевой не Стрежевой. Может, Киев? Вот такую широкую и грязную лужу в полдвора я видел во всех городах СССР без исключения. Выщербленные поребрики тротуаров, как будто их голодные грызли, панельные пятиэтажки, облупленные и мрачные.

А вот и я: лежу на самом краю лужи, но пока на сухом. Интересно, чего это я здесь лежу? А, батя не впустил ночевать. И близнецы тоже? И я заснул прямо в чужом дворе? Кошмар! И долго я еще собираюсь тут лежать? Меня же хрен знает что ждет: школа, «фазанка», мореходка, рыбалка…

Ха! Тетка пробежала к телефону-автомату, куда-то звонит. Что ей поутру приспичило?

Народ какой-то ненормальный ходит мимо, один хрен даже споткнулся о мою ногу:

– Эй, мужик! Вставай, утопнешь.

– Да это не мужик, это грек, сосед мой, Невроди.

– А че он тут спит, ежели сосед? Тащи его к себе, он еще тепленький.

– О господи! Кому он нужен? Он с вечера в луже лежит, пьянь подзаборная.

– Из-за таких и к инвалиду не подойдешь. Я как-то подошла: вам плохо? – спрашиваю, а тот как заорет: «Стоять, овчарка немецкая! Руки за спину!». Я так на него и села со страху.

– Не, вчера его тута не было, вчера лужа еще вон где была. А здесь я ковер трусила.

А вот и «скорая». С утра пораньше! Кого это там с похмелья разобрало? О! Фельдшер вышел, ко мне идет. Здоровенный, блин, дядька в белом, и морда бандитская.

– Этот, что ли?

– Этот, батюшка, этот. Невроди зовут, грек потому что.

– Труп. Николай! Звони на станцию: труп до приезда.

– Да ты хоть подойди к нему, пошшупай. Может, ишо живой? Он, когда пьян, всегда трупом кажется.

– А чего шшупать? Видно же с трех шагов. Я ж не ветеринар. Живого с мертвым еще можно спутать, а мертвого с живым – никогда. Простыл уже.

– Может, он ишо не совсем умер? Может, его ишо оживить можно?

– Нет. Не оживишь. Да и ни к чему. Ну, я поехал.

– А труп?

– «Скорая» трупы не собирает. Мы живых не успеваем в морг отвозить. Но ежели… оживет, вызывайте снова.

Как все интересно! Всего полчаса здесь лежу, и столько о себе всякого услышал: и труп, и грек, и алкаш! Бывают же такие мерзкие дворы… Все притворяются, что спешат на работу… к открытию гастронома. Работа в восемь и гастроном в восемь. Кстати! Надо вставать, а то ведь скоро под бок затечет. Опять канализацию прорвало.

Труп, труп! А я взял и встал. А что ж… я там продолжаю лежать? И тут стою, и там лежу? Ахинея какая-то! А… действительно труп. Глаза как заспанные, руки-ноги как деревянные и в стороны, и мухи навозные уже по мне… по нему лазают. И что теперь предпринять? Куда сообщить, чтоб прибрали мое тело?

Смотри, народ уже заботится. Бабка простыню драную принесла. Да не закрывай, дура, с головой! Жарко же!

– Надо в собес сбегать. Или в церкву?

– В какую церкву? В греческую?

– А милиция? Она с покойниками возится.

– Может, мусорку дождаться…

– Теперь реформы, людей не хоронят, а сразу в канализацию спускают или на съедение людоедам. Конечно, если покойник при деньгах, тогда по-другому.

– У этого денег нету. Всю пенсию пропивал. Жертва реформ!

Ну, психи! Откуда у меня пенсия? А, жаба душит! Уже ищут мои денежки. А хрен! Откуда они у меня? Я даже червей забыл взять. Стойте здесь, стойте здесь! Стерегите тело, я – в милицию…

О! В ментовке прохладненько, уютненько. С ментами я точно договорюсь – водила все же!

– Командир! Там во дворе труп лежит.

– Чей труп?

– Говорят, греческий. А вообще-то мой.

– Убит?

– Кем?

– Тобой! Ты кто такой?

– А хрен меня теперь знает! Был Лукацкий, а сейчас – дух.

– Душман? Сидоров! Оформи его, сам пришел сдаваться. Замочил кого-то во дворе. Ладно, пошел отсюда! В сторону!

– А тело?

– Мы только с убитыми работаем. У нас одна экспертная бригада на весь район, у нее работы на три дня вперед. Через три дня буду жив, подошлю.

В собесе жду час, жду два… Ну, попал в обеденный перерыв. Люди голодные, обессиленные, едят медленно. Наконец, какая-то тетка доела:

– Войдите! Вам чего?

– Трудно сказать… Короче, во дворе лежит ваш пенсионер. Но уже, похоже, мертвый, вспотел весь. Посмотреть не желаете?

– Не желаю. А вы что желаете?

– Хочу, чтоб забрали, похоронили.

– Чего?

– Тело.

– Фамилия?

– Моя? Лукацкий.

– Не ваша, покойника.

– Вообще-то тоже Лукацкий, но соседи говорят: Невроди.

– Раз вы родственник, сами и хороните. Собес занимается только одинокими. Вот вам квитанция, идите в кассу, получите двадцать рублей материальной помощи. Следующий!

Куда же еще идти? Никому ты, Лука, не нужен – ни мертвый, ни живой. Бандитам, что ли, на органы отдаться? В Турцию съезжу. Хорошо на шару в Турцию съездить! Нет, то, что там лежит, они не возьмут: бандиты падалью не питаются. Им свежатинку подавай. Настреляют за день или живым, самоносом, в Турцию зашлют. Сам несешь свои органы в Турцию на сдачу, да там еще не все и примут. А у меня и ноги вечно старым сыром пахнут. Откуда я знаю почему. Но пахнут сыром бри. Такой товар бандитам не нужен, не ресторан.

Я снова во дворе. Тело лежит, где лежало, в простыню кутается. Жарко.

Пацаны вокруг расселись, семечки грызут. Кошка подошла, понюхала. Серая, пушистая: сибирская или русская голубая. Кошек я люблю. Или любил. Кошка всегда пожалеет, ее бы душу да этим скотам – давно бы меня похоронили.

А чего это я стал греком? Древние греки, древние евреи… Почему не говорят: древние русские? Обижают народ! Чего та соседка опять бежит, руками машет?

– Нашла, нашла!

– Кого нашла?

– Деньги нашла, у покойника в комнате. Не допил бедняга! Теперь заживем, Невроди! Заберут тебя, хоть к ночи, а заберут.

– Кто заберет? Рабочий день уже кончается.

– Я в газете читала… Есть такая фирма «Танатос», тоже в честь его покойного греческого бога названа, она и забирает всех состоятельных покойников, круглосуточно. Спи спокойно, Невроди. Не съедят тебя голодные русские людоеды.

Глава двадцать шестая

Мы проснулись – ни лыжни, ни зарубок, ни вьюги. Как в той таинственной стране: куда ни пойдешь, сплошное счастье. Ходили, бродили, нюхали снег, искали мох, вспоминали, где север, где юг. Зачем нам в Стрежевом компас, когда звезд на небе столько, а дорог из города всего две? Его у нас и не купишь нигде.

Долазались. Напали на какое-то озеро – двести на двести. Где мы, не знаем, но уверены, что не там, где нужно. Когда нет пути, очень жрать хочется, а мы рыбам всю жратву скормили. Ну, раскопали камыши, съели белые корешки. Они сладкие, холодные. Разогреешь их в ладонях, обдуешь, протрешь – завтрак рыбака.

Развели костерок, погрелись. Из последних сил набрели на охотничий домик километрах в двадцати от дороги. Мужик-охотник сжалился: накормил, по рации вызвал вертолет. Три дня нас уже дома не было, все успели соскучиться, всем городом искали, а батя даже прослезился:

– Чтоб ты сдох, скотина! Никуда больше не пойдешь!

Странно. Мы что ж с ним, один сон видели? К чему это снятся покойники? Спрошу у мамы Ани.

Глава двадцать седьмая

Я живу на чужбине. Допустим, меня тянет на родину. Теперь уже не знаю, на какую. Родина раздвоилась, размножилась, распочковалась, и каждая новая родина хочет быть моей матерью. Или уже не хочет? Но лопочет со мной на своем национальном языке.

Присмотрелся я и к Германии. Кого, думаю, она мне напоминает? Встану утром в Бад Пюрмонте, выйду на балкон – сосны вокруг, ели, даже березы местами и горы вроде Уральских. Птички поют на своем родном языке. О господи! – кричу. – Родина-мать! – Всех соседей перепугал.

– Вас ист лес? – спрашивают спросонок друг друга. – Ах, опять этот сумасшедший русский так рано проснулся! Так волком и воет. Шайсе!

Сяду я на балконе в шротное, но до меня очень дорогое кресло, курю и тоскую.

– И воздух здесь соленый, и шишками немного пахнет, и тишина весь день – оглохнуть можно, и пособие больше моей дальнобойной получки, а все-таки дома лучше… Или хуже?

Хуже-лучше, лучше-хуже… Рыжий, говорю себе, нужно срочно съездить на родину, хотя бы на самую ближнюю. На Ближний Восток. И во всем спокойно разобраться. И если станет там совсем невмоготу, остаться навсегда. Пока батя жив, пока мама Аня еще сибирские пельмени варганит, пока в Киеве еще бандиты знакомые…

Собрался я быстро. Че тут собираться в Германии, когда кругом все уже давно собрано? Все девять видов мусора под окном в кульках стоят. Эту идею я тоже хочу на Украине толкнуть, хотя… как же они там свой единый и неделимый мусор на девять куч делить будут? Но это уже ихние проблемы.

До границы с Польшей доехал без приключений и без фюрершайна. У меня его еще на Украине отняли, на память. А потом я его во Франции как бы потерял, то есть если бы он у меня во Франции был, то я б его там и потерял вместе со штанами, кинокамерой и слепой верой в Европу.

В Польше проблемы были житейские. Теперь у меня там даже рэкетиры знакомые есть – Вацик и Мацик.

Вот и украинская граница. Твердыня! Передовой рубеж! Таможня – одно слово. Сперва меня там обложили украинскими матюгами с вопросами:

– Вы звидкиля?

– Да звидтиля же!

– А куды?

– А туды!

– А до кого?

– Я должен отвечать?

– Обязаны!

– Предположим, до Иванова.

– До кого, до кого?

– Ну, до Иваненко…

– Тоди можэте ихать! Тудыть-растудыть!

Но, увидев мои немецкие номера, шеф сразу же успокоился, подобрался как-то, даже извинился:

– Пан меня простит, я здесь полночи стою. Змэрз, холодный-голодный и тому трошки скаженный. Прошу пана на Вкраину!

– А я, – говорю, – от бывших родственников ничего другого и не ждал. Зато все по-старому, ни к чему такому привыкать не нужно.

Только отъехал от таможни, подбегают два погранца. Или три? Мне так показалось, шо целый взвод! Окружили машину:

– Пан, пожрать шось е? А курнуть?

Я испугался. Но каждому в отдельности попытался объяснить:

– Пан – бедный, совсем бедный русский немец, понимаете? Ну нет у меня для всех вас милостыни сегодня! Вот, берите все, что есть.

И сую им под нос свои кредитные карточки.

– Нате, ешьте, гады, грызите!

Границу перешел благополучно. А дальше куда? Вообще-то мне на Киев. О, указатель! Читаю: «Из сэла». О, вот другой: «В сэло». Через десять километров нашел-таки указатель «на Львiв», а еще через пятьдесят снова «на Львiв», но в противоположную сторону. Все ясно, это после войны для врагов поставили, пускай поплутают!

Хорошо, что дорога не скоростная, больше двадцати-тридцати километров не дашь. И можно быть абсолютно уверенным, что больше указателей городов не будет.

Но есть указатель «главная дорога». Я водитель опытный, знаю, что главная дорога в село не заведет, только… А это шо такэ? Главная дорога прямо на глазах раздваивается, растраивается, расчетверяется, и всюду появляется тот же знак: «главная дорога».

Все! Все дороги – главные. Страна главных дорог! Кого бы спросить, какая дорога самая главная? Еду, еду. Глядь, идет какой-то поселянин. В два часа ночи. Впереди за пятьдесят километров село и сзади за двадцать. Откуда он взялся? И топает, сволочь, в кромешной мгле, и с дороги не сбивается. Как журавель, птица перелетная.

А вот якась жинка ночью на обочине голосует. Куда ей приспичило? Все блядки давно кончились, все бляди давно разобраны и спят. Остановиться? Узнать дорогу? О не, дуже стара для того! Нехай щэ постоить.

Колдобины – не заснешь! Въезжаю по главной дороге в какое-то село. Идет старушка, больная… бессонницей. Я ее спрашиваю по-русски:

– Что за деревня, бабка?

– Я пана нэ розумию!

Ах ты, господи Исусе! Та цэ ж Западна Украина. Тут же русских до сих пор сокирою рубають. Русский – москаль, восточный украинец – запроданец.

– Шо цэ за сэло, бабулю?

– Якэ сэло, москалю! Цэ – вэлыкэ мисто Новоград Волынськый! Шо в тэбэ очы позалэпыло?

А улочки узкие, кривые, все в ямах и все – главные! Конечно, город, столица. Бабулю, я тебя люблю!

На заправке, на выезде из этого… города… заправка там стоит ночная, как корчма…

– Мне, – говорю, – полный бак.

А заправщик не торопится. Куда ему торопиться, он же дома!

– Пусть пан спэрва заплатит грошы.

– У нас, – обижаюсь, – в Германии, воровать бензин не принято.

– А у нас принято, пан.

– И что, часто воруют?

– Частэнько. Инши благожелатели, те хоть сигналють перед тем, як удрать, а инши даже не предупреждають.

Я ему заплатил сполна.

– Так пойдет, пан!

– А как же мне теперь на Ровно попасть?

– Есть две дороги, пан. Одна идет вот так, а другая вот этак. Эта на сто километров длиннее, но по ней пан точно доедет. А эта покороче, но ехать по ней никак нельзя, то есть ехать можно, но доехать нельзя. Ее только недавно сделали, там ямы и мост недостроенный. А на старой все ямы давно укатали.

Въезжаю в Ровно. Еду-еду, главная дорога то направо, то налево, то вверх, то вниз, то в стороны. А указателя на Киев нет. Смотрю, гаишники стоят за светофором, а светофор мигает зеленым. Счас я у них спрошу, у полицаев, где Киев. Я столько лет тут не ездил, я уже все позабыл, где что. Я – к ним, а они меня уже и палочкой приглашают к себе. О, радуюсь, какой сервис на Украине развелся. Я коротко спрашиваю:

– Киев где?

С ментами всех наций нужно говорить только коротко, по существу, там каждая минута больших денег стоит.

– А почему вы проехали на красный?

– Как на красный? На зеленый.

– Как на зеленый? На кра-асный!

– На зеленый, на зеленый! Я перед поездкой к окулисту ходил, специально. На зеленый. Он до сих пор мигает.

– Странно! Там зеленый, и там зеленый. А где же красный?

Это мент уже сам с собой заговорил. А это самое страшное: обычно перед большим штрафом.

– А шо у вас, в Германии, светофоров нету?

– Есть, но они исправные.

– Ну, бог с ними, со светофорами! А че вы тогда из правого ряда повернули налево?

– Так нет же никаких рядов!

– О, пан ошибается! Он должен был мысленно разделить дорогу на полосы и как бы перестроиться влево, потом как бы повернуть налево.

А я никогда не ошибаюсь! Я не мент, я-то это точно знаю.

– Так я и повернул налево. Короче, командир…

– Нет, вы не так повернули. А коли короче, это стоит от десяти до семнадцати гривен.

– А сколько с меня?

– Если без спору, десять.

– А есть смысл спорить?

– Нет!

– Так на тебе десять гривен и говори скорей дорогу на Киев. Будем считать, командир, что я тебе заплатил за информацию.

По дороге на Житомир у меня лопнуло первое колесо, не выдержало напряжения. Колесо не человек, оно долго терпеть не может. Я иду на пятой, а скорость все меньше, и полетели перед лобовым стеклом лохмотья. Все, начинается дурдом… Я останавливаюсь, а недалеко от меня другой мужик останавливается, вроде помочь мне хочет. Нет, блин, не хочет. Что-то подбирает на дороге и уезжает. И хрен с ним.

Колесо я поменял, стал искать колпак от лопнувшего. Нет колпака. Дорога сожрала, сгорел. Тут я вспомнил того мужика и сразу сообразил, что это он колпак прикоммуниздил. А что же он мне об этом не сказал? Радостью не поделился? Наконец дошло: я ж не в Германии. На Украине радостью ни с кем, окромя покойников, не делятся.

Около Киева везде норовят тебе стекла протереть и обязательно сурово требуют:

– Подайте на чай!

Попробуй не подай! Я пригазнул, чтоб от них оторваться, когда – раз! – мент. Сначала посмотрел на номера, долго смотрел, расшифровывал.

– Так! По-русски понимаете?

Киваю.

Он, чурка, открывает мою копию прав:

– О! Игорь! Значит, понимаете.

– Да понимаю, понимаю.

– Ну, тогда шо будем робыть, пан? Скорость-то превышена аж на три километра!

– Командир! А что ты предлагаешь робыть?

– Ну, йдить до старшого.

А старшой сидит в машине, сопли жует: у него приемные часы.

– О, я вас уже добрэ знаю! В прошлом годи штрафовал. Помните – летом? Я как раз на следующий день в отпуск уходил, вы меня сильно выручили. А отпускные мне только после отпуска выдали, к концу года.

– Короче, командир, еще короче! А гривен у меня совсем нет.

– Это плохо.

– А вы мне марки не поменяете?

– Я вам не обменный пункт.

Обиделся. Губы поджал. Националист хренов.

– А марками возьмешь? Кстати, сколько с меня?

– А шо, рази сержант вам не сказал? Степан, скилькы мы с него визьмэм?

– Ну, десять гривен, напрыклад.

– Тогда, – говорю, – с десяти марок десять гривен сдачи.

– Со сдачею у нас полный порядок. Мы всегда придем вам на выручку, если у вас, конечно, будет выручка! Ха-ха!

– А талончик?

– Зачем вам, пан, талончик?

– Нужен!

– Так вы знаете, я могу, конечно, вам сейчас этот талончик выписать. Так нужен вам талончик? Или уже не нужен?

– Нужен!

Он выписывает талончик, недоволен, разочарован. Тоже мне, блин, клиент из Германии, а туда же: талончик!

– Вот! Дальше нашего брата нету, но если остановят, скажите, что мы уже у вас все взяли.

– А им-то что за дело? У них свои семьи.

– Ну так, пан, для профилактики. Вдруг подействует.

Я уже повеселел. Это круче, чем по французскому автобану ехать: там раз заплатил – и до конца, а здесь на каждом километре. Но менты украинские мне понравились, куда до них французским или немецким. Тех вообще на сотни миль вокруг ни одного не встретишь, хоть сам себя штрафуй, а здесь фантазия играет, как старое пиво. Или молодое? Один хрен!

Указателей ограничения скорости нет, а штрафы за превышение есть. Мне менты даже анекдот рассказали, вместо сдачи, когда штраф выписывали, в другом месте.

Приходит к начальнику ГАИ сержант:

– Товарищ майор! У меня сын родился, тудыть-сюдыть! Надо бы помочь!

– Ладно, возьми из кассы сто гривен.

– Товарищ подполковник! Сын-первенец, надо бы хорошо отметить.

– Добро – двести.

– Товарищ полковник! Первый сын, такой карапуз, мать хочет вашим именем назвать, Вахромеем!

– Да ну? Тогда бери ключи от оружейки, там знак «Остановка запрещена» – поставь его где хочешь!

Они исхитрились так: наваривают на обод колеса знак «не более сорока километров». И переносят его с места на место. Днем этого знака нет, чтоб водилы не привыкали, а вечером ставится. Они за вечер только на этом знаке такие бабки наваривают! Все менты на Украине ком… ме… ме… рцили… зовались.

Пошел я в Киеве валюту в банк менять. У них же там за приличные деньги типа марок ничего не купишь, только за древнерусские гривны. Они к ним сами никак не привыкнут. Я себя спрашиваю:

– Рыжий! Ты шо, будешь менять свои кровно полученные марки на эти гривны в каком-то вшивом ларьке или, упаси боже, с рук? Верно! В самом шикарном банке Киева. Где я их уже не менял: в Голландии, во Франции – везде почет и уважение.

Захожу в самый шикарный украинский банк, в чем есть, в том и захожу, в чем в Германии ходят: в потертых джинсах и в футболке пятьдесят шестого размера. Крутизна! Стоит охранник, здоровенный лентяй с пособием от фирмы.

– Вам чего тут?

– Деньги разменять.

– Сколько?

– Ну, сто марок.

И иду себе дальше, а он вслед кричит:

– Мужчина! Стойте! Туда нельзя! Я сам вам все поменяю.

– А по какому курсу?

Я быстренько ситуацию прокручиваю: вдруг подстава, а это восьмидесятая статья УК Украины: незаконные валютные операции. А тот шуцман уже и пачку достал своих украинских фантиков. Ну, поменял! Я пересчитал: вроде все честно. Только… он мне почему-то на пятьдесят гривен больше дал. Малограмотный? Или сечет? Я ему подмигиваю:

– Вы ошиблись.

– Ой! Спасибо! Я вам так благодарен. А сотку, пан?

Вот это да! Так он еще и сто марок взять забыл! Обменщик!

За что меня остановили возле границы, я даже узнавать не стал, а они и не сказали. Мент сказал только, что это – ЭТО! – будет стоить двенадцать гривен.

– Они ж вам, пан, все одно уже не нужны – граница скоро.

Насобирал я ему эти гривны и держу в кулаке. Он мне целую пачку квитанций выдал:

– Я не могу вам на всю сумму одну квитанцию дать, у меня все штрафы на три или четыре гривны, а у вас аж на двенадцать! Сами понимаете!

Я у него там расписался и собираюсь ехать.