Текст книги "Исповедь пофигиста"

Автор книги: Александр Тавровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Глава четырнадцатая

Мы с отцом квиты. Я его чуть не убил, а он меня чуть не деклассировал, чуть образования не лишил, чуть в пепел не превратил…

А сколько раз он меня спасал? Сколько мы с ним вместе пива выпили и снега перетаскали?

Никогда не забуду ту страшную сибирскую ночь. Мороз – минус пятьдесят три. Минус пятьдесят три! Птицы вмерзают в небо, покойники в гробах кристаллизуются, зэков на работу не выпускают, в квартире колотун, хоть в холодильник лезь – там теплее. Водка, блин, в желудке свертывается, как ртуть перекатывается, не распространяется по организму. В пору к медведю в берлогу проситься.

Сибирь окаянная! Мы с батей всю ночь бурили дырки в батарее, чтоб вода не замерзла. Всю ночь. Только начнет батарея теплеть, пробуришь дырку – пошла вода. И паяльной лампой отогревали, и асбест за батарею пихали, даже грелку прикладывали. Замерзнет батарея – всем огромное спасибо!

Батя врубил калорифер, чего мы никогда себе не позволяли из экономии. Счетчик летел, как ракета; боялись, взлетит. А батя все издевался надо мной:

– Рыжий! У тебя волосы посинели от холода. Ты двигайся больше.

Ага! Двигайся! Когда ты уже, как муха, снулый и одно желание: плюнуть на эти батареи, выскочить на улицу и – с головой в сугроб. И либо сразу окоченеть, либо согреться до смерти.

Я говорю родителям:

– Че вас сюда занесло-то? Кто вас сюда выслал, несчастных? Школа и та замерзла, я два месяца уже в школу не хожу.

Свет мигает, как перед потопом, мусорка третий день не кажется, замерзла в пути. Ледниковый период! Брррр!

А сам сяду у калорифера и вспоминаю, как было хорошо до этого ледникового периода: в шесть тридцать каждое утро приезжает развозка, сигналит в рожок, все выходят с мусором, улыбаются друг другу, насвистывают, поздравляют друг друга с мусоркой, как на первомайской демонстрации. Соседи же!

В Сибири зимой только за мусором и встретишься. Морозы трескучие, метель. В декабре снег валит, в январе хвост отмерзает, и уши, как у собаки купированной, не гнутся. Февраль – ветер лютый, дышать можно только с закрытым ртом и носом. В субботу, воскресенье мусорки нет, а мусор тем не менее есть. В субботу-воскресенье скучно, все ждут понедельника. Шесть тридцать, рожок. Па-а-ашли!

Вспомнил я про эти счастливые для каждого сибиряка моменты, а отец и спохватился:

– Кстати! Сегодня как раз понедельник, пошли мусор вынесем. Сигнала все равно не услышим, звук замерзает на лету, а у нас после праздников ведер пять имеется. Или шесть.

Это ж идея! Мусор – всегда приключение, особенно в нашем с отцом возрасте.

Спускаемся с родного четвертого этажа на первый с полными ведрами. Толкаем парадную дверь – закрыта. Подъезд закрыт! А кто его мог закрыть? В Сибири-то?

– Что за шуточки? – злится батя.

Он только свои шуточки понимает, как немцы. Наш учитель на шпрахкурсах, Курт, как-то сказал, что слово «живой» не имеет сравнительной степени. Ну, все, конечно, согласны, у всех же сильно завышенное образование. Преподаватель всегда прав. А если не прав – тем более. А я ж водила. Я знаю, что абсолютно прав всегда только я. Ну, еще мент с ружьем. Я Курта опускаю:

– А у нас говорят: Ленин и теперь живее всех живых!

– Was, was?

– Переведите, – прошу, – иностранцу, что я пошутил.

– Перевели, – отвечают, – а он говорит, что не понял юмора.

– Тогда пусть учит русский язык.

Так и батя: над собой смеется до упаду, а к остальному относится очень серьезно. Но это его проблемы. А тут и соседка-врачиха выскочила с ведром, ей тоже захотелось пообщаться. Стали вместе колотить в дверь. Ну, батя культурист, даже по крышке гроба не стучит, чтоб не сломать. А тут дверь вышибить не может. Труба! А он как размахнулся в последний раз… и позвонил к соседям с первого этажа.

– Посмотрите там через окно, какая сволочь дверь подперла!

А че, думаю, смотреть, и так все ясно: черт балуется, ему тоже холодно, вот и греется как может. Я бы на его месте только так и грелся.

А хозяин выглянул, дурак, в окошко и зовет нас:

– Идите, гляньте, шо деется!

А у него окна выше двери и до самой форточки все занесло снегом. Прямо из форточки можно снег набирать. Очень удобно. Дурдом!

Все! Мы отрезаны от Стрежевого, все четыре этажа. Стихия! Теперь Стрежевой для нас – Большая земля. А мы – Малая. «Малая земля – геройская земля…» Я так почему-то этому обрадовался:

– Мишка! В школу опять не идем!

Но радовались мы рано: меня и Мишку благодарные соседи тут же выпихнули через форточку снег раскапывать. Десант, блин! А я-то плавать не умею. Но ничего, лег на снег плашмя, руки-ноги разбросал и лежу, очень профессионально. И Мишка тоже. Мишки, блин, на Севере.

Сразу стали баловаться, чтобы согреться. Забыли, зачем нас сюда через окно забросили. А снег только сверху с коркой, а внутри мягкий и теплый. Вот через неделю он слежится и на метр затвердеет, тогда его только рубить.

А мороз злющий. Хотели с Мишкой закурить – невозможно. Во-первых, губы сводит, во-вторых, туман в рот попадает, ничего не видно. Зато кругом красота неописуемая: полярное сияние пробилось, небольшое, не как на Северном полюсе – в полнеба, а так – с осьмушку. Как будто его прожектором подсветили. Но все равно красиво, жуть!

На улице все лучше, чем в квартире дырки в батарее сверлить. Смотрю – батя мне из окна что-то пытается сказать. Но ветер же слова обратно в рот заталкивает. Наконец я его по шевелению губ понял:

– Откапывайте, сволочи!

Мы еще в снегу малость побарахтались, дверь откопали. Отец вышел, дверь оббил и побежал на улицу. Я зову:

– Батя! Ты куда?

– На работу, не видишь, что ли?

– А мусор?

– Сам вынесешь.

Так всегда. Спасибо за доверие!

Глава пятнадцатая

Каждый Новый Год у нас в Стрежевом свое правило: ровно в двенадцать ноль-ноль начинается общественная бухаловка. До двенадцати делай что хочешь, бухай с кем хочешь, а ровно в двенадцать только со всеми вместе.

Сибиряки народ крепкий, пьют умеренно, но отчаянно, до победного конца – это очень роднит.

После двенадцати все собираются возле шмоточного магазина «Татры», на ледовом поле. За месяц до того приезжают архитекторы из Томска и за большие бабки строят ледяной городок. Ну, не классные, конечно, архитекторы приезжают, не те, блин, что хрущевок понастроили по типовым проектам, в которых гардероб не внесешь, а гроб не вынесешь. Студенты, бляха-муха, без званий и комплексов.

Навезут им огромную кучу снега с пяти-шестиэтажный дом. А в Стрежевом снега – завались. Если бы его начали есть заместо масла, талоны бы враз отменили. Итак, снега завались, студенты без комплексов. Все о’кей! Прима!

Смастерили они этот ледяной городок из кучи. Приехали пожарные, водой эту новую кучу залили, она замерзла. Всегда на одном и том же пустыре, он специально не застраивался, чтобы раз в год народ здесь душу мог отвести.

После двенадцати все собираются в городке – все, кто смог добрести после проводов Старого и встреч Нового. Тут же и елочка метров под двадцать, и Дед Мороз веселый. Все его угощают, поневоле развеселишься. Вроде местный Диснейленд.

Носы там разбиваются – блеск. Да кто их там жалеет? Все одно: не разобьешь, так отморозишь. Но больница рядом, в двадцати метрах, совсем рядышком, как верхушка елки. Так что хош в больницу беги, хош на елку лезь. Это очень важно, что больница рядом, а то народ туда уже не идет, а ползет.

Но пока ты еще в меру трезв, здоров и с носом, залазишь на гору. В горе множество дыр архитекторы понаделали – больших и маленьких. Прыгаешь в них стояком, солдатиком и вылетаешь аж на улице. Всю дорогу на жопе или на спине, как получится. Это забава для настоящих мужчин.

В этот раз мы там были всей семьей: я, батя, мама Аня. Я нашел самую маленькую дырку и сиганул туда. Пролетел на жопе метров… три и… не, не застрял… Хуже! Там, блин, тупик оказался. Полная непроходимость. У, студенты, раздолбаи! Не докопали. Хорошо, что я туда вниз ногами сиганул, как черт подтолкнул. А если бы вниз головой?

Короче, я в этом дурдоме застрял на дне. А кругом же на поверхности темнотища, освещение только по бокам, сверху посветить не додумаются. Никто и не видел, что я исчез, все пьяные, занятые только собой, веселятся, отдыхают.

А хорошо еще, что батя не уехал в эту же дырку вслед за мной. Сел бы прямо мне на голову – сто двадцать килограмм чистой говядины. А он, блин, собирался, да я его успел отпихнуть. В общем, все хорошо сошлось, только я в глубокой заднице.

Но это же не стог сена, это могила ледяная. А хуже ее может быть только каменная. На Украине есть такая, около Мелитополя: огромная куча доисторических глыб. Там дикие люди от грозы спасались, под глыбами. А туда лишь ползком залезть можно. Ну, и я подлез. Тоже дикий человек. А внутри песок, мрак и башка потолок подпирает. И чувствую: сколько воздуху во мне есть, столько мне и жить, потому что весь остальной воздух еще дикие люди выдышали. Во время грозы, во время ихней эры. Как я оттуда раком выполз, не помню, только задом и чувствовал, где выход.

Во льду, конечно, просторней и выход над головой. Но найдут тебя только весной, ближе к лету. Не надо! Найдут точно! Во-первых, к лету все стает, а во-вторых, я во льду всегда отлично сохраняюсь, не то что в песке.

Ну, я потыкался туда-сюда – лед. Один выход – наверх. Но туда не выползти – скользко.

А наверху меня уже хватились: пропал ребенок. Родители люди молодые, могут, конечно, и нового сделать, но такого-то хрен еще раз сделаешь! Словом, они это понимают и ищут, аукают. А я им из подземелья кричу, на след навести пытаюсь. А они, гады, под ноги не смотрят, все больше на небо, как будто я уже могу быть там. Орал я им, орал, наконец доорался. Батя услышал:

– Игорь! Ты где?

– Тут, батя, под тобой!

– Подо мной – лед!

– А я – во льду. Батя, спаси! Что ты такой непонятливый! Как не пил! В дырке я, в тупике.

Ну, тут уж отец весь мобилизовался и всех вокруг мобилизовал. Рукой до меня дотянуться не может. Но хочет! Так он что надумал: схватил без спросу у какого-то мужика сына и спустил его в эту прорубь. Здрасьте, когда ж тут спрашивать? А если тот мужик будет против? Нет, без спросу быстрей. Я мальца за ноги схватил, и меня батя с тем мужиком в четыре руки вытащили. Батя хитрый: сразу поймал чужой интерес. Мужик матерится, а тянет: ему же тоже своего сына в дырке оставлять неохота, а я в его ноги так вцепился – не отдерешь. Только со мной!

– Батя! – плачу, – ты – мой спаситель. Я теперь только с тобой бухать буду.

А отец расстроился:

– Ты, Рыжий, всем дыркам затычка. В следующий раз…

– Батя! Следующего раза не будет. Я завтра сам эту дырку снегом забросаю!

Глава шестнадцатая

Я всегда жопой чувствовал, что рано или поздно заинтересую органы. Они обязательно должны были мной заинтересоваться. Конечно, я хотел залететь по-крупному и два раза чуть было не залетел. Я думаю… они меня просто недооценили, хотя и очень старались, а я нет. Нас сгубила разница в возрасте: я был слишком юн, а они слишком стары.

Короче, 1986 год, мне пятнадцать лет. По телеку Горбачев, помните такого? А я еще почему-то помню. Горбачев ежедневно спрашивает ошарашенных доярок, как им нравится его перестройка. И тут же сам за всех отвечает: нравится, блин, очень нравится, лучше не придумаешь.

– Мне, – внушает, – советуют отдельные товарищи: Михал Сергеевич, ударьте по штабам. Но это теперь не наши методы, товарищи. Давайте лучше вместе двигать плюрализм в процесс. Оно как-нибудь и обернется без битья.

А о чем еще должен генсек с доярками у коровников беседовать? О надоях, что ли? Главное, чтоб уважительно, без скидок на их социальное происхождение. Это доярки особенно ценят, это ж так по-русски. Хотя по-русски можно сказать и покороче, буквально в двух-трех словах.

А насчет штабов Горби соврал. Бил, и прямо по башке, по моей тоже. В то «судьбоносное время» – это он его так назвал, генсек же! – так в то время все еще были запрещены импортные рок-ансамбли: «Назарет» там, «Чингизхан»… Че, не слыхали? «Москоу, Москоу, закидаем бомбами!» После Олимпиады-80 пели. Это была страшная политика.

А тут прибегает ко мне мой дружок Олег:

– Игорь! Пацану пахан привез с Большой земли фотопленку с ансамблями. Все – запрещенка. Соображай!

Я соображаю быстро, не то что Горбачев.

– Давай наделаем фотообоев. Это живые бабки!

Олег притащил пленку, я купил в магазине фотобумаги. К делу подключили Городничева, Мишку и Вовку. Делавары! Мафия бессмертна, процесс идет. А там, на пленочке – кадрики! – «Джила», «Скорпионс»…

Во, змея, ну гадюка или кобра, и яд с морды каплет. Вот это перестройка! Вот это полярное сияние! Вот это запрещенка!

А я к тому времени уже такие цветные портреты делал, батя завидовал. Ей-богу! А сколько в городе фотографов моего класса? Я, да батя, да еще двое-трое пацанов. Батя зря не позавидует.

У кого в Стрежевом лучшая коллекция советских монет с 1900 года? У директора центрального стрежевского банка и у бати. Ему за нее две тыщи баксов давали. А он свое:

– Важно не продать, а иметь!

Он сразу взял в толк, на какое дело я замахнулся. Хотя чем это пахнет, сном-духом не знал.

– О, змеюка какая-то! Зря бумагу переводишь. И откуда у тебя деньги?

Говорю же, позавидовал. Но дело пошло капитально: мы эти суперкартинки продавали среди пацанов без всякой рекламы и накладных расходов. За рубль, за два – какой базар? Допродавались до того, что у каждого в кармане про всяк день по двести рублей было. Я каждый день картинки печатал, как заведенный, меня все продавцы фотобумаги уже лично знали: я им годовой план за месяц сделал.

Прихожу в магазин, а меня с почетом уже от двери встречают:

– О! Опять за фотобумагой? А я еще машину заказал. Специально для вас. Сколько всего нужно?

– Много, у вас столько нет!

– На складе возьмем.

– И на складе столько нет!

– Так что же делать?

– Ищите! Страна большая.

Кто у них до меня эту фотобумагу брал?.. Но в своем доме я эти картинки не клеил, я никогда роком-скоком не страдал. С рожденья ненавижу: под него не выпьешь и не закусишь – мешает. И батя правильно учил:

– Все, что нельзя насвистеть, не музыка.

Что такое рок? Игра на кастрюлях. Его можно слушать за рулем, чтоб не заснуть. У меня от него понижение адреналина и головные корчи. Катастрофа!

И вдруг! Сижу в училище на электротехнике, размяк. Игоревич ведет урок, хорошо ведет, торжественно, колыбельно. И вдруг стук в дверь. Заходит человек в очках, два человека, но один в очках.

– Здрасьте, кто будет Лукацкий? Можно его на минутку?

Выходим.

– Значит, вы – Лукацкий?

– Нет. А че надо?

– Есть вопросы.

О, это – уже серьезно. На вопросы я отвечать не люблю. А тут пиджак строгий, тонкий галстук с искрой и глаза ядовитые, четкая гладкая прическа, весь побритый, подмытый, страшненький. Но в плаще, да еще с вопросами. Директор уже мнется около своего кабинета. Заходим к директору, раз так им всем приспичило.

Этот хрен с галстуком открывает коричневую папку. Я думал – с вопросами, а там мои фото нарезаны.

– Ваша работа?

– Да. А что? Не нравится? Все берут.

– Вот именно: берут.

– А что, нельзя?

– По статье такой-то… звучание и распространение этих ансамблей на всей территории СССР запрещено.

Слово «запрещено» он с удовольствием сказал, от души, с каким-то зловещим шорохом.

– Я не на всей территории, я только в Стрежевом. А вы кто, охранники авторских прав?

– Мы – из КГБ… Томска.

Ничего себе! Вон куда нас занесло! Тоже мне: «Мы – из Кронштадта!». Энкавэдист долбаный!..

Они меня посадили в свою машину, сзади охрана – и ко мне домой. Что я, блин, тогда почувствовал? Боль в заднице: давно не порот. Отец-то меня не драл, поздно, говорит, и бесполезно. О, тут он на сто процентов прав. Но из-за этих кронштадтцев я снова вспомнил Кастрата Матвеевича. Даже пот прошиб. Все, опять тюрьма! А я еще ни разу не сидел.

Дома они поговорили с отцом, изъяли всю пленку. Хотели изъять и увеличитель, но батя, видно, вспомнил погранвойска в Турции, уперся:

– Только через суд. Вместе с сыном.

Они спрашивают меня:

– Где деньги за проданный товар?

– Пропил, – говорю, – люблю молочный коктейль за десять копеек.

– А сколько вы всего продали?

– Пятнадцать картинок.

– По нашим сведениям, больше.

А я не лох тридцать седьмого года, не профессиональный политкаторжанин. Я еще пацан, причем не очень запуганный, хотя и бывший сирота. Че я, сам на себя наговаривать буду? Я и в детдоме этого не делал.

– Вы мне докажите, что больше. Сколько докажете, под тем и подпишусь.

– Вы что, не знали, что эта музыка вредная, продажная?

– Конечно, вредная: у меня от нее несвертываемость крови. И продажная – жуть! Продается клево! Сейчас же перестройка, все можно.

– Да, все, к сожалению, – скуксился опер. – Пока можно, но это – и пока нельзя. Пока!

Это он со мной так по-человечески попрощался. Взял расписку о неразглашении чего-то на территории СССР и предупредил, что я могу на него жаловаться прокурору. Больше они не приходили: видно, Горбачев им в отношении меня отбой дал. А жаль! Хорошее дело обгадили. И – ни денег, ни славы…

Глава семнадцатая

Гораздо позднее органы снова рискнули попытаться обессмертить мое имя. Правда, органы эти были уже попроще. Пониже органы были, обыкновенные менты. Но как они меня прихватили!

Я тогда жил и работал в Киеве, блин, как профессиональный революционер. И было это еще до бандитской фирмы, когда я только-только заарендовал свою «ифу» и ездил, куда Бог пошлет.

Так, в начале марта звонит мне Катька-диспетчер:

– Есть рейс на Курск! Тариф плюс сверху за срочность, но в Курске надо быть к утру.

А я только что лег спать.

– Катька! Сейчас уже девять вечера, я уже сплю. Какая срочность? Сколько?

– Короче! – Это она у меня научилась. – Ты едешь? Тогда пиши адрес. Клиент ждет в гостинице, он все расскажет.

– А что везти-то? Секрет?

– Пишущие машинки «Ромашка» из Курска.

Я звоню своему напарнику Вовке:

– Бабки нужны? Тогда через полчаса я буду. Жди. Что? В какой ты еще там бане? Вылазь, не дури.

Вовка личность вообще уникальная. Крупная, очень крепкая личность, до того крепкая, что гайку на колесе мог свернуть. Когда мы где-нибудь меняли болты, только я откручивал гайки, потому что он мизинцем головку отфигачивал. Неимоверная сила, но тихий. Дверь пробивал рукой, и все молча. Что такое триста двадцатая резина? Да любой водила знает: восемьдесят килограмм. А Вовка одной рукой ее в кузов забрасывал.

Курит, но не пьет, от десяти граммов пьянел. Зато любил пожрать. Я вот активный, мне все по барабану, лишь бы колесом ходить. А он:

– А зачем? Да не надо… Фиг с ним.

Пофигист. И когда говорит, всегда вниз смотрит, под ноги. Вроде что потерял.

Прирожденный, блин, водила, не на сто процентов, как я, но тоже ничего. Но только днем, ночью с ним лучше не ездить, на кладбище завезет. А в городе днем ориентировался, как собака. А я заезжаю хорошо, но выезжаю с большим трудом, такой у меня характер.

С Вовкой – все. И так уже я о нем больше, чем о себе.

А к рейсу надо готовиться основательно, как к тюрьме. Вдруг там чего-то не будет. Ну, холодильник опустошил, бушлат, одеяла ватные, сапоги черные, куртку тоже ватную и шляпу меховую, ушанку, взял. Еще взял канистру и ведро с горячей водой.

Тосола на Украине нет. Залил горячей воды в систему, факел в фильтр – «ифа» завелась мухой. Только не надо сразу: ты бы еще факел в бензобак!

Не надо! Пробовал, однажды прямо в бак тыкал огонь, чтоб солярка загорелась. Я ее тут же тушу. И так – раз тридцать-сорок. А что делать, если в баке кусок льда плавает, а клиент в кабине обледенел до неузнаваемости? Могло и взорваться, но не взорвалось же. Такое дело. Труба!

Мы поехали, а тогда уже были границы между Украиной и Россией. Великие, блин, державы, одна голодней другой, как же без границ!.. На границе нас и тормознули, на русской. Но сперва все путем:

– Куда и зачем?

– Едем в Курск к бабке на день рождения. Померла бабка.

Раз! – из моей машины вылазит мент с ножом.

– Чье?

– Мое.

– Пошли.

А я из армии привез такой нож – «козья ножка». Ручка из косули и вот такое лезвие! «Сделано в зоне». Я его постоянно возил с собой: ну, там нарезать что, прирезать… барашка. Постращать… Дорога же!

– Ну пошли.

Заходим в его вонючую будку. Мент говорит:

– Оружие незаконное, холодное. Сейчас вызываем ментовку, приедет «луноход», и ты едешь отдыхать у параши.

– Командир, ну подожди, туда-сюда.

– Где взял?

– В армии. На Амуре.

– Красивый нож. Продай.

– А что дашь?

– Двадцатник.

– Нет, командир, память об армии. Лучше я тебе двадцатник дам.

– Ладно! Убедил. Езжай.

И нож отдал. Приехали в Курск. Клиент обрадовался. Загрузили мы эти «Ромашки», заехали снова в гостиницу, сели перед обраткой перекусить. Я достал свой нож, режу колбасу. Вдруг – стук-стук:

– Кто?

– Свои!

Я открываю. Ну да, все свои! Заходят человек шесть – двое в ментовской форме:

– Досмотр, приготовить документы.

Ментяра подходит к столу:

– А это чье? Где взял? Собирайся!

Я не спорю, но спрашиваю:

– На моей машине поедем или на вашей полетим?

– А вы на машине?

– Да вот «ифа» стоит.

– Заводи, теперь она тебе не скоро понадобится.

Сели мы с Вовкой в машину. Выбегает клиент:

– Я с вами. Что случилось?

– Ничего страшного, нож нашли у меня… похоже, приплыли.

В ментовке к нам выскочил целый взвод, как к очень опасным преступникам. Ребята остались ждать в коридоре, а меня завели в кабинет. Молодой старлей, только что из училища:

– Зачем возите с собой нож?

– Во-первых, – объясняю, – он мягкий: я его заострю – на два-три раза хлеб нарезать. Во-вторых, он красивый, сами видите. А на дороге всякое бывает.

– Всякое – что? Зарезать кого?

– Ну, не совсем… Я же грузы какие вожу? Стратегические. «Ромашки», например.

– Вы понимаете, от меня это не зависит, но я вас должен задержать. Вы, пожалуйста, посидите здесь. Я скоро приду.

Он вышел, зашел облом и встал в дверях прямо у меня за спиной. А я этого терпеть не могу! Но все же вытерпел. Через час является старлей:

– Вот постановление на ваш арест, удалось быстро оформить. Прокурор тут же, на четвертом этаже. Если хотите, можете подняться, вас проводят. Он все объяснит.

Твою мать! Труба!

– Да нет, я вам верю. А машина?

– Машина тоже арестована.

– За что? Я что, на ней нож перевозил? У меня там чужой груз. Стратегический. «Ромашки»!

– И груз арестован. Да вы не волнуйтесь, вы теперь наш клиент, все будет в порядке.

Короче, мне светит до трех лет. Можно позвонить родным. Если я еще не судим, то суд обещают устроить месяца через три, не позже. Это рекорд, другие ждут годами. Ну, полный кайф! Я вышел, все рассказал своим подельникам. Клиент начал верещать:

– Отдайте мне мой груз!

Как будто не меня, а его сажают. Как же, отдашь его! За меня уже все менты решили.

– Заезжай на задний двор, там два понятых ждут.

– И куда дальше?

– И – туда.

– В КПЗ?

– А куда же еще!

У меня все – до пола. Стою я на «ифе» перед воротами, рядом мент. Ворота не открываются. Недалеко Вовка и расстроенный клиент. Мент просит:

– Посигналь, а то к обеду не поспеешь.

Сигналю. Не открывают. Идет другой мент. Мой мент кричит другому менту:

– Скажи там, чтобы дежурный нажал на кнопку, сволочь! Я его счас раздавлю!

Ждем минут десять, двигатель не глушу: холодно, его потом хрен заведешь без грелки. Мент приказывает:

– Подожди. Счас приду.

Вышел, а ногу держит на ступеньке.

– Заглуши!

– Не могу – вода остынет.

– Дай ключи. Я на минутку.

Дал я ему, козлу, ключи. Он зашел вовнутрь и тоже сгинул. Я говорю Вовке:

– Вовка! Передай бабке, жене, мол, взят, так и так…

А он как зарычит:

– Слушай, ты, каторжник! Давай отсюда дергать! Видишь, не хотят они тебя брать. Ворота у них заело.

А у нас закон – в машине всегда две пары ключей. У Вовки свои.

– Вовка! Тогда хватай клиента и прыгай в кабину.

Он бросает мне ключи и бежит за клиентом. Клиенту лет за сорок, а Вовка взял его за шкирку, тот споткнулся, тогда Вовка его под микитки и просто закинул в машину. Вылетаем на перекресток, газ до пола, куда дальше? Вовка:

– Направо! Налево! Прямо!

Ас! «Ифа» моя прет четко, как заговоренная, как «шестисотый» «мерс». Пока менты соберутся, пока машину найдут, пока бензин… До границы всего двести километров – летим. Впереди поле и какой-то гараж, где трактора, ну, чтоб сеять и пахать. Я с дороги и за дом. Клиент уже успокоился, хотя напрасно: теперь он соучастник. А! Плевать! В России все либо частники, либо участники, либо соучастники. Но у меня только права и доверенность на машину. Паспорт в ментовке. Мне дорога одна – за границу.

Поехали мы другой дорогой. Доехали до русской границы.

– Где паспорт?

– Знаете, паспорт я потерял, только что. Или украли, точно не помню. Я в туалет хочу! Можно?

– Ладно! Проезжайте. В туалет сходишь на Украине.

А рядом на лавочке, возле самой границы, сидит мент и курит. Потом говорит погранцу:

– Постой! Я с ними сам поговорю. Дело есть.

Оставил меня и Вовку, клиента почему-то прогнал:

– Ну, ребята, надо что-то делать.

– А что именно?

– Нам позвонили, чтоб вас задержать.

– Кого – вас?

– Вас! На белой «Ифе».

– Мы что, на красный проехали?

– Если ты хочешь валять дурочку, я тебя сейчас арестую именем Российской Федерации, поедешь обратно вплоть до Сибири. А дернешься – расстреляю. Как врага русского народа!

– Сколько?

– Сто баксов.

– Идет!

А тут вдали показались ментовские машины. Дальше все было на бегу, на лету. Я сую менту его сто баксов, он тихо кричит:

– Теперь – газу! Только я получил звонок. Я сделаю вид, что кто-то другой, а кто – не знаю. Рвите когти!

Я по газам и к родной украинской границе. Русские менты долетели до столба, покружились, поматерились и рассеялись. Хохлы нас пропустили как родных.

Приехали мы в Киев. Пошел я к знакомому районному следователю: надо же паспорт выручать. Вдруг меня захотят выдать русским сатрапам. Рассказал ему все, как было, как отцу. Он достал справочник, позвонил в Курск.

– Привет!

– Привет!

– Слушай, козел! Звезды будешь зарабатывать на своих кацапах, а хохлов не трожь, не надо. И всякую лапшу на уши о трех годах тоже не надо.

А я все слышу через динамик. Он там, в Курске, спрашивает:

– А кто со мной говорит?

– С тобой, козел, говорит районный следователь Киева. Фамилии моей тебе знать не надо. И заруби на своем носу: между Украиной и Россией нет юридических соглашений. Нету!

И положил трубку.

– А теперь ты, козел, иди домой, подмой сопли, выспись и сделай вид, что тебе это все приснилось. Но помни, что ты тоже козел и из-за тебя чуть не вышел международный конфликт. А может, тебя все же выдать? Шучу!