Текст книги "Исповедь пофигиста"

Автор книги: Александр Тавровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Глава двадцать первая

В Сибири есть обычай: приходишь из армии – подними батю,  оторви его от земли. Ну, если сможешь, перенеси его через порог, как молодую жену. Но до этого нужно еще дослужиться.

А когда наш капитан вез нас к Черному морю, а привез в Благовещенск и под конец пошутил: «Это, ребята, Дальний Восток. Дальше – некуда. Дальше – измена Родине. Приплыли!» – я сразу почувствовал себя как в старом студенческом анекдоте. Его мне рассказал студент московского стройотряда, профессорский сынок, которого я в Стрежевом учил бурить дырки в стене.

«Лежим-спим на крыше. Вдруг один чудак вскакивает и орет: “Загибай!” Что, зачем? А это, говорит, мне сон приснился: лежим-спим на крыше. Вдруг забегает бригадир: ах вы сволочи! Спите! Вставляет мне палец в жопу и держит над пропастью. Я с пальца соскальзываю и кричу: “Загибай!”»

Так и у меня два года: «Загибай!» У меня все два года были одни поощрения: то на трое суток, то на пять, то карцер. В первый раз меня посадили за самоволку, дали девять суток общего режима. Через два дня приходит начальник гауптвахты:

– Кто из радиомастерской?

Я говорю:

– Прожектор сможешь починить?

Я починил.

– А что еще умеешь?

– Много чего, почти все.

– Все не надо, а надо провести сигнализацию к камере подсудимых. Справишься?

Я еще ночь переспал в общей камере, а потом мне предложили спать с водителями. Вернули ремень, фуражку. Вечером у меня кино. За три дня сделал я им сигнализацию.

Приезжает за мной мой командир, да не тут-то было! Мне прямо на гауптвахте еще дополнительно десять суток влепили якобы за курение в камере. А я и в камере почти не сидел.

Потом пошли магнитофоны, телевизоры. Я им свет наладил в бытовке, радиопульт установил. Теперь стала гауптвахта как гауптвахта приятно сидеть.

В следующий раз меня там уже ждали, и начальник сразу повез на свою дачу: нужно было антенну установить.

– Если, – говорит, – и с этим справишься, назовем гауптвахту твоим именем.

Я не гордый, но гауптвахта имени Лукацкого звучит ничуть не хуже, чем коровник имени Ильича. А?

Я ему такую антенну натянул – труба! Весь Советский Союз – к его ногам, и еще Китай в придачу. Телефон протянул на дачу с узла связи, там потом постоянно солдат дежурил. Вдруг шеф на рыбалке, а кто-то сбежал в Америку?

Так служил, служил, служил… И чуть было не дослужился до сержанта. Велели уже приготовить лычки, забрали военный билет для переделки. Завтра жди! Ага, жди! Я решил это дело загодя отметить, чтоб все было наверняка. Купил у одного местного бутылочку винца и забил пару косяков. Надымился с ребятами, обкурился. Блин, будущие же подчиненные! А мне под эти лычки и должность светила – начальник цеха засекреченной аппаратуры связи. Праздник!

А тут командир приперся. Проверить, как мы празднуем, поздравить.

– А ну дыхни!

Я хотел дыхнуть и не смог, упал ему прямо на руки. А утром честно сказал, что мне тогда плохо стало.

– Ага! Как меня увидел, сразу поплохело, упал и полчасти завалил.

Вполне может быть. Курили-то коноплю, планчик чистенький. Я сам приготовил с Пузырем, все стерильно, все отбито на барабанчике. А командир, как батя мой, ничего не понял:

– Какой сержант? Никакого сержанта! Забудь!

– Товарищ капитан! А как же назначение? Там же, кроме меня, никто не выдержит. Там же золото, платина, платиновый клубок проволоки девятьсот девяносто девятой пробы. Переплавлять не надо. Чистейшая проволока!

– Сержанта не дам, а должность получишь. В армии это предусмотрено. Вот я капитан, а начальник части.

Потом он майора получил, наш Антон, и Золотую Звезду за Афган вдогон. Он тоже покуривал: как шмон устроит в казарме, найдет «кусок» – и в курилочку. Шесть лет в Афгане, вся грудь в орденах, как у Брежнева, весь седой, контуженный – ему тоже хочется. Человек же! После запоя контузия играет – жжжж! Мы говорим:

– У Антона жужжалка заиграла, музыка головная.

Он тогда может в три ночи залететь в казарму:

– Па-адъем! Боевая тревога! Враг в десяти километрах!

А утром приезжает:

– Почему все спят? Что, всю часть на губу посадить?

А дневальный ухмыляется:

– Посадите, товарищ капитан! Вы нас всю ночь гоняли по тревоге.

– Кто гонял? Кто бегал? Кто вас заставлял бегать? Вы что, все чокнулись? Кто открывал оружейку?

– Вы!

– Я не открывал!

Ну, контузия, вечный Афган в голове, революция продолжается.

Двадцать пятого сентября собирает он нас, дембелей.

– Ну что, ребята. Послужили вы нормально, особенно Лукацкий. Правда, больше на губе.

Прошел еще месяц. А за два дня до отправки домой я вспомнил, что еще ни разу не был в отпуске. Ни разу! Ну, что я делаю? Сбиваю пару косяков, как всегда. Дедушке «фазаны» их раскурили, но этого показалось мало. А сержант Андрюха из Гусь-Хрустального остался дежурным по части вместо офицера по случаю праздника. В армии это предусмотрено. Он тоже курнул. Короче, я окосел, и Андрюха окосел, и все «фазаны» окосели. Я предлагаю:

– Андрюха! Слушай последний мой приказ! Я сейчас распечатаю цех, с командиром после разберусь. Снимаем к чертям пломбы, грузим радиостанцию, раскрываем ворота и едем ее продавать. На «ЗИЛе»! Задание ясно? Выполняйте! Литров тридцать вина нам обеспечено.

Я рад, Андрюха рад, радиостанция тоже… Да хрен с ней! Кто ее будет спрашивать? Я обкурен до предела – послезавтра домой! Домой! В Сибирь! Печати пробьют в военнике, и пошли мы все на хрен!

Берем списанные радиостанции в масле… двадцать лет, блин, провалялись без дела, в масле. Нехай, хоть перед смертью послужат… Грузим их со всеми штангами: семнадцать метров размах крыльев. Садимся в «ЗИЛ» и едем продавать к знакомому радиолюбителю, чтоб добро не сгнило. Ясно?

Все! Продали. За двадцать пять литров. Я ж говорил. А что такое двадцать пять литров на двенадцать отборных солдат? Мы до пяти утра все вино выжрали, но этого показалось мало. Плевать! Кто-то умрет от двух бутылок, а нам мало.

Я опять открываю цех, пломб уже найти не могу – цех большой. Грузим, выезжаем. Веселая компания: дембель, сержант-дежурный со штык-ножом за рулем и рядовой Пузырь.

Едем на второй скорости. Я в сапогах, Пузырь в тапочках, а Андрюха ноги на педалях держит, ничего не видно. В общем, зима.

Вдруг на дороге менты. Андрюха разворачивается, и мы начинаем гоняться за ментами.

– Счас я вас, гады, задавлю!

Андрюха хочет их задавить. Немного не по уставу, но очень хочет. А менты этого не хотят, у них свой устав. Им по ихнему уставу за нами гоняться положено. Ну таки они извернулись и прямо нам в лоб. Все! Таран. Но Андрюха успел затормозить. Менты нас не облаяли, а наоборот:

– О, ребята! Какие вы все тепленькие!

Рядовой Пузырь шипит:

– Я еще горяченький. Ты меня не знаешь! Хочу в тюрьму!

Просыпаемся мы в задержке. А у нас ни военников, ничего – безымянные солдаты. Убей – никто не узнает. Там кругом решетки, холод собачий, не кормят и в туалет не водят. И сидеть так можно до суток. Ужас! Первым проснулся Андрюха – без штыка, без ремня.

– Мужики! А где мы?

Через два часа пригнал Антон нас выручать. Пузырь глянул в окно и припух:

– Все, молимся, ребята. Антон небритый – всем смерть!

И седьмого ноября, в самый светлый для всякого советского человека день, Антон построил всю часть для объявления приговора:

– Сержанта Немкова разжаловать в рядовые, до конца службы оставить без увольнений, уволить в последний разрешенный день. Рядового Пузыренко… на Ледяную станцию на Камчатку. А с вами, Лукацкий, я сделать ничего не могу. Но уйдете вы из части тридцать первого декабря в двенадцать ночи!

Но это же позор в армии – служить до последнего дня. И еще целых два месяца срока. Но Антон еще не все сказал:

– Лукацкий! До конца службы – ни одного увольнения. И ты тридцать первого пойдешь на вокзал покупать билет. Купишь его или нет, меня это не колышет.

Конечно, больше всех пострадал Пузырь. Ледяная станция! Там живут в землянках, в каторжных норах, там даже гарнизоны не стоят, а так – группки по десять человек. Не жилец теперь Пузырь, нет, не жилец!

И вдруг у Антона событие: приехал дружок по Афгану. Они с ним нажираются и приходят к нам в часть. Он и раньше сюда приваливал, иногда с телками. Офицер же! Полчасти в самоволке, а ему по барабану.

– Кровать мне принесите в кабинет, и меня на пару дней нигде нет.

А тут – друг с Афгана! Ночь, оба пьяные. Построил часть и ходит перед ним, хвастает:

– Коля! Познакомься. Все – мои орлы!

Коля в камуфляже, настоящий душман. Выводит Антон меня из строя:

– Вот, Коля, наш отличник, дембель, но тридцать первого – домой. Потому что засранец!

А потом его повело:

– Ну что я, зверь? Вы же меня, сволочи, сами все время подставляете. Ладно! Бум корифаны! Лукацкий, как тебя там, завтра идешь в увольнение в город. Сам. Я тебе увольнительной не даю. И на какое число купишь билет, тогда и уедешь.

Я обрадовался. Да здравствует Антон! Капитан, капитан, никогда ты не будешь майором! А Антон уже стал майором. Афганец, блин! Убийца! Добрейший человек!

Я надеваю гражданку и в город. Холодно. В кассе билетов нет.

– Девушка, – прошу, – дай билетик на счастье, или я на твоих глазах застрелюсь!

– Вы что, с ума сошли? Вот есть один на пятнадцатое декабря. Но он уже забронирован.

– Считай, что заказчик умер. Сколько с меня за себя и за того парня?

Плачу двадцатку сверху и забираю бронированный билет. Прихожу в часть – все в строю. И, похоже по всему, ждут только меня. Командир злой, а я в гражданке.

– Вы где шлялись, товарищ солдат?

А это что-то невиданное: я в гражданке захожу в военную часть при командире! Такого даже в военной академии не проходят.

– Товарищ майор! Я в город ходил.

– А кто вам разрешил?

– Вы, товарищ майор.

– Что я?

– Вы сказали, чтобы я шел в город, что увольнительную не дадите, чтобы я купил себе билет. На какое число куплю, такого и уеду домой. Я и пошел в гражданке.

Ну, гляжу, контузия играет.

– Кто это вам говорил?

– Вы!

Ну, больной же человек. Он там на мине подорвался, на советской, мозги в пятки ушли – самый раз частью командовать.

– Товарищ майор! Разрешите, я по секундам все доложу?

– Доложь!

– Вчера к вам приехал друг…

– Чей друг?

– Наверное, ваш, с Афгана.

– Ну, положим…

– Вчера ночью вы пришли…

– Кто?

– Вы.

– Куда?

– Сюда.

– Когда я пришел?

– В три ночи, в тяжелом состоянии…

– А дальше что было?

– Дальше вы нас построили и сказали, что я – лучший боец части и могу идти… Товарищ майор! Я уже не ребенок, я уже два года не ребенок, мне домой пора идти. А вы!..

Он – раз! – тишина. Смотрит на строй и приказывает:

– Немков! Я такое говорил?

А строй хором: да!

– Что-то я такого не помню.

– Я бы на вашем месте, товарищ майор, тоже не помнил.

– Ладно! Встань на свое место! Лукацкий, помолчи! Ты купил билет? На пятнадцатое декабря? А что, на позже ничего не было? А как ты его купил?

– За деньги, товарищ майор!

– А где деньги взял?

– Скопил, товарищ майор.

Буду я ему батины переводы по пятьсот рублей показывать. У него оклад четыреста, его тогда совсем парализует. Антон меня, бывало, спрашивал, сколько у нас в Сибири зарабатывают.

– Ну, – объясняю, – я, ученик электрика, получал триста шестьдесят. А батя, настоящий электрик – восемьсот.

Он удивлялся: ни фига!

– А вы приезжайте к нам в Стрежевой. Мы вас там устроим.

– Кем?

– Командиром части.

– А там что ж, есть военные части?

– Для вас, товарищ майор, организуем!

Распустил Антон строй. Подходит ко мне:

– Лукацкий! Через две недели у жены день рождения. Я ей колечко хочу подарить грамм на пятнадцать. Но девятьсот девяносто девятой, чтоб крепче любила. Сделаешь?

Ну, сделал. Приходит через неделю.

– У сына девчонка есть, ей бы сережки грамм на двадцать. Ты все равно скоро уходишь, спишешь там как-нибудь.

– Товарищ майор! А у вас уши не отвиснут?

Сказал и думаю, что ж я ему сказал! Он же меня сейчас вечным сверхсрочником сделает!

– Разрешите – говорю, – идти?

– Мммм… идите.

Гляжу: обиделся крепко, затаился. Но ушел я хорошо. Я вообще всегда хорошо ухожу, а главное, вовремя. Поезд в час ночи, клянчу у обиженного Антона:

– Дайте машину!

– А самолет тебе не подкатить? А уши у тебя не отвиснут? Ладно! Но только никого там не спаивай. Через четыре дня вручу тебе военный билет, он уже пробит. А пока отдыхай.

От-ды-хай! Это я умею лучше всего. Я – на кровать в сапогах. Заветная мечта солдата: днем на кровать – в сапогах! А тут все законно: командир приказал отдыхать. Я должен подчиниться. С удовольствием!

Лежу, подчиняюсь приказу. Заходит Фара – заместитель Антона. Его все не любили. Антона любили, хоть мы для него были все сволочи, каждый по-своему. А Фару ненавидели, и он нас ненавидел. Фара как увидел меня в сапогах на кровати… Ремень растегнут, подшивка растегнута. А у меня подшивка была дембельская – четыре уголка, все по закону, блин! Фара на меня глянул, и у него фуражка на ушах поднялась.

– Не понял?

– Товарищ капитан! А чего тут понимать? У меня в военнике стоит печать, и я видел все это в одном хорошем месте.

И – бац! – ноги на перила кровати. А сам в ужасе: что я ему, стручок гнилой, сказал? Набрался, идиот, храбрости! А он кричит:

– Товарищ солдат!

– Я вам больше не солдат! Все. Смена пришла.

– У вас еще четыре дня.

– Мне товарищ майор разрешил отдыхать.

Фара убег. Заходит Андрюха.

– Ты, Рыжий, чего?

– Андрюха! Че я ему наговорил? У меня, кажется, контузия. Как у Антона.

Тут как раз Антон – на порог.

Слышу: смирно! Значит, командир!

– Лукацкий, сукин ты сын! Ты че, сдурел от счастья? Я тебе разрешил отдыхать. Но форму одежды не нарушай.

Я:

– Есть!

А пилотки-то на голове и нет!

Антон рассмеялся:

– Правильно, Лукацкий! Что есть, то есть, а чего нет, того и не будет.

В последний день Антон перед строем всем рассказал мою боевую биографию.

– Это для тех, кто его не знает. Лукацкий у нас как птица Говорун: отличается умом и сообразительностью. Если кто не в курсе, где у нас губа – с вопросами к нему, пока он еще с нами.

Ребята меня проводили шикарно: с бутылкой, с косяками. Проснулся я уже утром в вагоне, на второй полке. Нога над первой болтается, а на первой полке какая-то семья сидит.

– Здрасьте! – говорю. – Это я.

– Ну как, мужик, нормально? Здесь вчера такое было! Тебя вояки затаскивали, по частям. Орали, что если тебя кто пальцем тронет, догонят поезд и повесят.

В вагоне хорошо. Рыбу, что я для дома вез, всю пропил, и деньги все пропил. Несколько раз форму надевал для проводниц. Я над ней долго работал: погоны, как у генерала, бархатные петлицы, грудь в орденах, как у Антона. За победу, блин, под Ляо-Ляном.

Ехать до Томска дней пять. Или три? Или четыре? Проснулся я на вокзале. Гляжу – чемодан мой. Томск! А на Томск не похоже. О, едрена мать! Новосибирск! Что это я, за сутки вперед вышел?

Но до Стрежевого я все же доехал. От вокзала пошел пешком. Встал под родными окнами и как заору:

– Батя! Мама! Выходите! Не ждали?

Батю я, конечно, не поднял. Он больше ста килограммов весил. А он меня поднял и через порог перенес. Все!

Глава двадцать вторая

После армии мы с батей перво-наперво дачку спалили. А потом я, рабочая косточка, блин, подался в нефтяники. На Вах, на буровую. От Ваха и пошло слово «вахта», я так считаю. Там впервые – хорошенькое дельце – применили вахтовый метод, чтоб не только холостых, но и трижды женатых там иметь. Холостых давно не хватало, хотя я до сих пор холостой. А теперь, в Германии, и подавно не женюсь, здесь это не принято. От брака страдают финансы. Да не страны. Кто о ней тут больше, чем о себе, печалится?

Вот у меня сосед Вилли Юргенц. Юргенц – его фамилия, а я сначала решил, что имя. И постоянно его окликал:

– Юргенц! Итить твою мать!

А он мне так печально отвечал:

– Вилли, Вилли!

Ну, с этим я быстро разобрался: конечно, Вилли! А я как говорил? Теперь я его окликаю:

– Вилли! Итить твою мать!

Или: Herr Юргенц, и дальше то же самое.

Так этот мой сосед Вилли мне уже два года талдычит, что у него три года назад умерла жена, и теперь он совсем аляйн-одинок, почти в земле, и некому ему согреть пиво из холодильника и сварить любимую сосиску.

– Вилли, – говорю, – я тоже совсем аляйн, хотя у меня никто и не умер и мне тоже никто не варит сосиску. Не ной! Найди себе русскую подружку. Мне бы твою пенсию, я бы тоже нашел.

А у Вилли, оказывается, уже есть подружка-фройндин, как у всех порядочных немцев. Но у фройндин есть дети, и когда они к ней приезжают, фройндин забывает, что у Вилли не сварена сосиска и пиво замерзло в холодильнике. Но, кроме сосисок и пива, Вилли еще любит целоваться и обниматься.

И непременно раз в месяц трахаться, потому что ему всего семьдесят три года. Об этом я тоже слышу уже два года подряд. Вилли твердо решил больше не стареть.

При росте метр с полтиной Вилли очень здоров и непоседлив. Как я. И дрова, гад, рубит, как зэк на лесоповале в Сибири, с утра и до вечера, для соседских каминов.

– Недавно, – машет руками Вилли, – я смотрел телевизор, показывали ваших русских коров. Очень здоровые звери! У вас, наверное, совсем чистый воздух.

– Вилли, езжай в Россию! Хочешь я тебе билет устрою? Будут тебе и коровы, и чистый воздух, и лесоповал.

– Это дорого. Кроме того, туда Вилли доедет, а обратно его не выпустят, скажут, что Вилли – немецкий шпиен.

– Глупости! – злюсь. – Ты не похож на немецкого шпиена, больше на русского алкаша.

Вилли иногда, но часто, бывает совсем немножко пьян.

Стоп! Куда меня снова занесло? Кто следит за моей мыслью? Я за ней не слежу, никогда. А! Вспомнил, чего я докопался до Вилли, вспомнил.

Недавно он сообщил, что снял у хозяина нашего дома – очень хороший пятидесятилетний немец, банкир, капиталист, а сам уже два месяца не может починить у меня кран и опаздывает на термины, хотя тоже недавно развелся, – двухкомнатную квартиру. Вилли вкалывает у него хаус-мастером, по-нашему – дворником, и за этот каторжный труд имеет всего-навсего однокомнатную квартиру. Теперь вот получил двухкомнатную: Вилли подорожал.

Кроме этого Вилли имеет две тыщи марок пенсии и оплаченные страховки. По русско-украинским меркам он почти богач. И вот теперь он окончательно надумал жениться на своей фройндин, и она должна переехать к нему на постоянку, как фрау.

А вчера я устал, блин, ждать и прямо спросил Вилли: когда же свадьба?

– Есть проблемы. Если мы поженимся, фройндин потеряет доплату за покойного мужа, и у нее хорошая квартира. А вдруг у нас ничего не получится? Или я захочу другую? Надо подождать.

– Вилли, ты ошалел! В твои годы – ждать!

При чем тут Германия и Вилли? Я в понедельник вечером вылетаю на вышку. Да, я холостой. И тем не менее на вышку вертушкой. Она берет двадцать пять, но заявка на пятьдесят. Короче, сколько надо, столько и возьмет. Не лошадь.

Так! Прилетаешь к общежитию-трилистнику. Я там жил с бригадиром Толиком. И сразу спать: завтра в семь утра подъем. Идешь в столовую, там столик и телефон, снимаешь трубку:

– Я Лукацкий. Где моя бригада?

Тебе отвечают:

– Ваша бригада на тридцать пятом кусте. Ищите.

На «Урале» добираешься до своего «куста». Дорог нет. «Урал»-лаптежник прет тайгой, как слепой слон. Вот и «куст». Я в первой смене, поэтому должен работать, потому что ночная смена всю ночь бухала. Такая технология!

Откуда взялся этот «куст»? Все очень просто. Приезжал геолог, ставил здесь ночью палатку. Ему там, в центре, видение было, что именно тут есть нефть. Для него валят лес, везут трубы, расчищают площадку, ставят вышку, вагончики. Люди живут в тайге месяцами, все бурится, загоняется под землю, ищется.

А геолог? Что ему делать дальше целыми днями, когда уже все завезено, установлено, потрачено? Теперь, если даже нефти нет, она должна быть. Геолог бухает для верности. Побухал, подошел к буру, снял с винта землю на пробу, кинул пробу мимо колбы на землю, подобрал, пошел в вагончик… Бабах! Спит. Встал – пробу под микроскоп:

– О! Нефть! Или нет?

Еще стакан принял для ясности и снова на койку – бух! Через неделю он уезжает, его вахта закончилась. Прилетает другой, тоже геолог. Слезает с вертушки еще трезвый. Тут же:

– Где мое?

Ему выносят. Хлоп стакан! – готов для поиска нефти. Опять бурят, достают, зовут геолога. Он посмотрел на пробу косым глазом:

– О! Нефтью пахнет! Где мое?

Буль-буль. Спать. Через неделю – на вертушку и домой, вахта кончилась. И так – год, два, три… Сколько казна выдержит. Земля глубокая, казна ничейная, дураков хватает.

Допустим – я говорю: допустим! – геолог бухал в меру, и нефть, в натуре, есть. Бывает. Ударил фонтан. Нашли! Скважину глушат, геолога на Большую землю за орденом, чтоб не мешал. Скважину глушат специальным раствором. Если этой гадостью капнуть на кожу… не мою, вообще на кожу чью-нибудь, человеческую, остается точка, к вечеру фурункул, к утру антонов огонь. Так нам выдают такие гудрончатые перчатки. На хрен мне перчатки? В них жарко. Я полез без, неделю ложку не мог от стола отодрать.

Отсчитают нам сто семьдесят труб, надо их все поднять и в скважину поглубже засунуть. Вот мы и засовываем: я, Толик-бригадир и Вася-придурок. Он придурок не потому, что, когда стучат по лбу, спрашивает, кто там. Этот в принципе ничего не спрашивает, его комната днем и ночью открыта настежь.

– Вася! Потаскай трубы!

Сто тридцать кило труба, Вася таскает один. Придурок!

Мы – утренняя смена, мы должны пахать, больше некому. Забегаем в вагончик, рукавицы скидываем, чай опрокинули, огурчиком закусили и опять за работу.

Каждый час Толик-бригадир сообщает в центр об избыточном давлении в скважине. Если выше пятидесяти – труба! У нас бывало и сто двадцать, тогда мы разбегались по тайге. Это было как-то связано с количеством выпитого, и с качеством тоже. Иначе откуда же сто двадцать? Полтергейст!

Раз Толик написал в журнале: сто шестьдесят! Он так замерил и сообщил в центр. Мы даже не стали дергаться. Это же атомный взрыв – куда бежать? Полтайги снесет!

Примчались пожарники, спасатели глушить шахту, распаковывать. А у нас все раскрыто, распакуешь – нефть хлынет. Хана! Толик-бригадир все-таки убежал в тайгу, а придурок нет. Сидит, бубнит, с жизнью прощается, но весело. Я тоже никуда не убежал, хотя меня почему-то и нашли в тайге спящего, с полным упадком сил.

Спасатели посмотрели на приборы и пристали к Толику:

– Ты, мужик, читать умеешь? А цифры различаешь? А хрен от пальца отличишь? А что же ты, мурло, шестьдесят от ста шестидесяти не отличил? Еще раз позовешь, вместо трубы в скважину загоним. Пить, козел, надо меньше.

Нет, думаю, меньше никак нельзя. В этом бригадир прав: если меньше пить, на работу не выйдешь, померзнешь или домой сбежишь. Но это все фигня.

Главное вовремя заказать спирт для бригады. Мы должны следить, чтобы спирт непременно был, всегда. Во-первых, иначе начнут пить нефть. Она ж еще не очищена, ее и так мало. А во-вторых, если завтра домой – не с пустыми же руками! Что батя скажет? Работал, работал – ни денег, ни спирта! Премию-то за ложную тревогу нам не дали.

А у придурка из-за всех этих переживаний была белая горячка, он ползал по общаге и кричал шепотом:

– Я советский разведчик!

Я говорю ему тоже шепотом:

– Если ты, придурок, советский разведчик, ползи на Запад!

Он и уполз. Мы с Толиком пошли его искать, а, блин, никаких следов. Зашли за вышку, а там огромная труба в земле с сеноманской водой для вымывания раствора. Вода аж в десяти метрах от поверхности трубы, а из трубы чьи-то ноги торчат. Оказывается, придурок туда какую-то важную палку уронил, разведданные собирал, и теперь пытается другой палкой ее достать. Толик чуть от страха не протрезвел: он же бригадир, он и за идиота отвечает как за нормального…

После этого случая я уволился: не могу видеть, как идиот с ума сходит.