Текст книги "Исповедь пофигиста"

Автор книги: Александр Тавровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Вы должны знать, что Германия вам платит пособие из кармана своих налогоплательщиков. Значит, и из моего тоже.

– Ра-бо-ту, ра-бо-ту! – скандируем мы.

– Но тогда вы будете занимать наши рабочие места. А в Германии и так четыре миллиона безработных.

Я как-то сказал Мириам:

– Переведи иностранцу, я имею, что ему сказать. Херр Бергер! Командир! В гробу я видел нашу-вашу эмиграцию. Я у ворот вашего посольства в Киеве с транспарантом не стоял. У меня ишиас. Меня ваше родное правительство лично пригласило. Мой прадедушка владел заводом в Мелитополе, об этом даже в энциклопедии Украины написано. А о вашем прадедушке написано в энциклопедии Украины? Я еще помню, о чем говорю! Перевела? Если каждый наш дедушка, которого ваш дедушка, возможно, замочил, имел в своем кармане всего десять марок… О! Я по глазам вижу, что вы уже все подсчитали. А мы тоже прикинули у себя в хайме… Если даже нас всех завтра отсюда турнут, каждый немецкий бюргер получит назад офигенные бабки – аж восемьдесят пфеннигов! Херр Бергер! Вот вам ваши восемьдесят копеек, и считайте, что меня здесь уже нет! О’кей?

Но Борьку Юрген невзлюбил по-черному. Тот отпросился у него к врачу, а сам поехал на клубничку. Ну, самый же сезон, а мы почти все светлое время учимся, учимся, учимся… Когда ее собирать? Так и Юрген решил и вывел весь параллельный шпрахкурс на плантацию. В то же самое время, но организованно. А клубника там сухая, сочная, крупная, как яйцо. И дорожки между рядами соломкой устелены, чтоб ноги не замочить. На поле ешь, сколько влезет. Кто увидит? Тетка далеко, у ларька. А за то, что насобирал, – плати, но не много.

Там они и встретились: Борька с Юргеном. Ну, воспитанные же люди, за клубникой друг друга не заметили. Говорю же, крупная она, как яйцо. А на следующий день Юрген начинает что-то долго говорить о чести и совести, о совести и чести, как парторг. И у каждого спрашивает, есть ли у него эта совесть. Ну, блин, думаем, новая тема. А он все к Борькиной парте жмется. А назавтра Борьке предупреждение из арбайтсамта: вы пропускаете занятия посредством клубники, и шо-то про обман немецкого народа. А Борьке-то он слова не сказал, сразу по инстанциям! Мы всем курсом эту бумажку переводили и всех преподавателей подключили, даже Юргена. Так он нам это еще и на дом задал. А хрен!

Штоп! Я же главного не сказал, чего Юрген так Борьку невзлюбил. Не из-за клубники же!..

Это было совсем на другом уроке. Юрген прискребся к публике: че он, Юрген, делал вчера? В прошедшем времени. Ну, никто о Юргене ни хрена плохого сказать не может, тем более в прошедшем времени, тем более хорошего. Но тут Юрген вступил в шайсе, совершенно случайно.

– Борис! – говорит. – Ну, скажите вы.

А Боря по-немецки пять слов тогда знал, а среди них – дом, идти и фройндин. Вопрос ему, конечно, перевели. И он, идиот, выдал:

– Херр Бергер! Вы вчера ходили в наш дом к своей фройндин!

Все честно, по-русски, с использованием знакомых немецких слов. Юрген сразу сложил эти слова, а русские похерил.

– Куда-куда, – говорит, – я ходил?

А Борька ему свой адрес назвал.

Ну, фройндин у немцев в законе, но при живой жене об этом вслух не говорят. Даже в Германии. Так мы прошедшее время и не доучили. И хрен с ним.

Через шесть месяцев я попробовал поговорить с немецким рождественским гусем. Интересно же, будет он теперь со мной говорить или нет? Недалеко от хайма за загородкой они постоянно гоготали. Подхожу к загородке, а там никого. Keine! Видно, ими уже попраздновали. А жаль, уж я бы с ними теперь поговорил!

Глава двадцатая

Я возвращаюсь в Пюрмонт. Почему в Пюрмонт? А куда же? В Ольденбург едут Кузькины, Сидоркины – в Ганновер, Безель маловат, Берлин далековат. Остается Бад Пюрмонт.

Я, вообще, в Восточную Германию не хочу, даже к Дирку. Восточная – водосточная. Туда уже перебралось родное немецкое правительство. Старая хохма! Мне во сне сам бундесканцлер Шредер явился, чтоб успокоить: как обустроимся, тебя первого вызовем. Только, говорю, на день-два, в гости: по секс-шопам с Дирком пройтись, на ваших неоновых нацистов поглядеть, на рейхстаг помолиться. К вам, господа, у меня вопросов нет, разве что к Йожке Фишеру, змею зеленому. Почему бензин подорожал? Он, гад, это еще на выборах обещал, все думали: шутит. Такая его шутейная партия, «зеленая», как у нас в Гражданскую. Ну, из лесу вышли люди, из зеленого. Да что у него, подлеца, своей машины нет? И Шредер прямо намекал: голосуйте смело, когда это политики свое слово держали… А чтобы эта Йожка в дела внутренние не лезла, пусть будет иностранным министром. О’кей?

Вот тебе и мир во всем мире: уже две марки за литр. И все в интересах немецкого народа. Йожка чего удумал! Природа никого сегодня не греет, по ней ездили и будут ездить, и за две марки тоже. Так Йожка с «зелеными» о ней уже молчит, а все о развитии международного туризма: бензин, мол, дорожает для того, чтобы немцы больше путешествовали за границу, там бензин дешевле.

И что же? Сработало! Уже говорят, что Йожка – еврей. Как что, так еврей! Ельцин – еврей, Фишер – еврей, Коль – тоже еврей. У нас во дворе Коли жили, так они этого и не скрывали. Не все евреи гении, но все гении – евреи. Недавно сам Папа Римский, тоже гений порядочный, перед ними публично покаялся:

– От лица, – говорит, – католической кирхи и от себя лично приношу извинения всему еврейскому народу – и мертвым, и живым, и не рожденным. Ошибочка вышла историческая, а виноват во всем святой Петр! Что с рыбака возьмешь, с пролетария! Все перепутал: кто кого и зачем. За что римляне его и окрестили вниз головой.

Во, думаю, повело православного. Не иначе – перед великим погромом, чтоб с чистой совестью. Понятно?

Так. Бензин дорожает, Йожка молится, Папа – иудей, я тоже не святой, однако еду из Безеля в Пюрмонт после шпрахкурсов, после черт знает чего. Поэтому – последние безельские новости на посошок.

Кузькины купили себе «ниссан-микро», на мои, кстати, бабки. Парковали его специально рядом с их же «рекордом». И Валя, как Папа Римский, только дверь откроет, тут же скрипит:

– Разве это машина? Консервная банка! А был лимузин. Так, можно сказать, задаром подарили. Во дураки! Правда, Света?

А Свете некогда: она с женой Сидоркина, Мариной, ходит в «кляйду» – такой магазинчик для особо бедных немцев, тряпки там всякие, бельишко, мелочишко, иногда и приличные вещи попадались. Туда небедные немцы старье сдают, они подолгу только бриллианты носят.

Одна наша была путц-фрау в хорошей семье. Хозяйка ее каждую неделю баловала. Ей по чину в одной и той же тряпке появляться в свете западло, больше одного раза – западло, иначе понизят в чине. А нашей путц-фрау с дипломом можно. В том, что ей дарили, не все новые русские ходят – такой прикид!

Так Светка с Маринкой это сразу поняли. Не то что немки на выдаче. Они ж не модельеры с кафедры марксизьма, блин, ленинизьма. Какой у них взгляд на вещи? Самый примитивный: бери сколько хочешь, но не все. А Светка с Маринкой – марксисты-максималисты, им именно все хочется. Да не по жадности, по науке. Не для себя, для тех же бедных немцев на бременском фломаркте или для русских на питерском базаре. Там же еще беднее. Недорого: по марочке за штуку. Ну, где и по пять и больше. Какая штука! Поэтому когда же тут выбирать да разглядывать: откуда им знать, кому там что понравится. Так Светка с порога командует:

– Вали кулем, потом разберем!

И все, что на полках, – в сумку! Там и бюстгальтеры для новобрачных, и спецодежда, и подгузники для бабушек. Немки на выдаче сначала их очень жалели: совсем бедные люди, как из Африки. Но когда Светка десятую пару рейтуз понесла, забеспокоились:

– Was ist los? Куда столько?

– Муж, – плачет Светка, – инвалид. Часто менять приходится.

Но немки не совсем дуры оказались, Светку с Маринкой все равно вычислили и прогнали, да прямо в Красный Крест.

А вчера приходил Костя с важным решением:

– Я решил ни на ком здесь не жениться! Правда, я баламут? Меня уже местные немцы просят: познакомь с еврейками. Такие бабы – лучше немок. Конечно, лучше. Те все с детства на гормонах сидят, их мужики не любят презервативы, а бабы – беременность. А трахаться всем хочется! Я вру? Нет? А от гормонов немки пухнут и не рожают никогда. Немцев все меньше, нас все больше. А я – один! Две наши телки тянут меня в разные стороны: в Ганновер и Ольденбург. Куда ехать? А? Никуда! Счас, говорю, поедем. Ждите терминов. У меня вообще рак желудка, может быть, от вас. Изнасиловали!

Я сделал красивую аппликацию, вырезал из цветной бумаги две надписи – по-немецки и на идиш русскими буквами: арш лох и киш мир ин тухес! По-русски это звучит почти одинаково: поцелуй меня в задницу! Ну? Знаю я немецкий после этого или нет? Конечно, знаю. И наклейки эти я прилепил на жопу «ниссана» херров Кузькиных. А у них там от прошлых хозяев тоже крутая наклейка осталась: бэби ан борт. Эти три изречения так чудесно сошлись, прямо дружба народов! Теперь Кузькины могут ехать в Ольденбург, на фломаркт.

Да, самое главное! Фирма «Олимпик», ну та, что с нас бабки тянула за гостиницу через Гюнтера, а я не дал, а все дали, а они взяли со всех, кроме меня, потому, что я не дал… – так она в полном составе села на скамью подсудимых вместе с тем чуваком из «министерства по делам беженцев». Говорил же я Гюнтеру: кушайте фаршированную рыбу, господа!

Курту я с радости сказал по-немецки:

– Курт! Есть еще правда в Германии!

Хорошо сказал, в пассиве! А он только скривился:

– Was, was? Какая правда? Где именно?

А фрау Бузу мы на прощанье всем хаймом угостили настоящим украинским борщом. Ей он очень понравился.

– О! – мурлычет. – Евреи умеют делать украинский борщ, а югославы нет, у них такая шайса получается!..

Так я ей решил добавить радости:

– Фрау Бузе! Евреи все умеют, их на Украине еще много осталось.

Она почему-то так испугалась.

Глава двадцать первая

Ехал я из Киева не помню куда. Да не на «ифе». На поезде, но тоже очень медленно. Я в плацкартных вагонах не езжу, только в купе, чаще всего международного класса. Это когда в купе четверо, и все – разных народов.

Поезд не фура, тут попутчиков не выбирают и по дороге не сбрасывают. Куда-куда? В кювет. Не со всеми же попутчиками тебе по пути. Это он, дурак, считает, что по пути, а ты присмотрелся на него сбоку, из-за баранки: нет, не по пути. Как баранку ни верти – не по пути! Значит, вылазь, дружок, и жди другую попутку в обратную сторону. А он, пока вылазит да торбу свою из-под тебя вытаскивает, да то, да это… А потом в свете фар увидишь его на обочине. Ну, столб столбом при температуре плюс четыре. Ты еще раз в карту – бабах! – еще раз на его морду, на дорогу под колесами, снова на морду. Ну, не бандит же! Так, курва курвой и совок без ручки. Но чтобы сразу к вышке! Нет!

– Ладно, – орешь, ночью я всегда ору, тихо же, ничего не слышно, – залазь, братуха, обратно. Так и быть, довезу до ближайшей тюрьмы. Ха-ха!

Сел я в купе, перед самой Германией. Время, я уже говорил, было мерзкое, страшное… Пассажиров меньше, чем поездов, поездов тоже мало, но пассажиров еще меньше. Кина нет, рестораны только для богатых, поезда только для рыжих.

Купе сначала было не международным, только я. А во мне никаких других народов, кроме одного.

На первой же остановке подсадили ко мне какого-то не очень старого деда, такого аристократического, с тросточкой, с усиками, с улыбочкой. А по перрону все какая-то девка бегала, свой вагон искала. Я ее даже захотел, а тут входит этот дед. И поезд тронулся. Не, думаю, это не она. Очень жаль!

А у нас что на пляже, что в поезде – все сразу за жрачку, как после офигенного поста. Еще и не тронулись, а дед уже так хорошо разложился, то есть весь столик уставил за четверых. А я что, голодный? Я дома все давно съел, все, что в дорогу заготовил, то и съел, чтоб в пути не испортилось. В желудке ж ничего не портится. Верно? Только вместе со мной.

Нет, вру! Остались соленые орешки в кульке. Так я их тоже разложил на столике. Сижу, грызу. Жду, когда дед свою курицу умнет с помидорчиками, с огурчиками, с салатиком, с яблочным соком. А он курицу добил, достал котлеты, открыл кильку в томате. Я уже почти весь кулек изгрыз, а он все ест и ест, ест и ест. Что ж, думаю, он такой голодный, что в одиночку есть может! Как алкоголик первой степени. Или четвертой? Блин, забыл, какая самая хреновая. Я к нему остатки орешков пододвинул, с намеком:

– Угощайтесь! – говорю.

– А вы?

– А я уже ИМИ сыт.

Он мои орешки своим компотом закусил и мне улыбнулся:

– Извините, что я вам ничего не предлагаю: все вчерашнее, боюсь, уже испортилось.

– Не сомневайтесь, – говорю, – это сразу видно по запаху. Гниль!

– Да, гниль. Все – гниль! Дожили до полного торжества капитализма, до американских орешков.

– Чем же, – спрашиваю, – вам их орешки не нравятся? Нормальные орешки, соленые, не гнилые, как ваша курица.

– И курица американская. С силиконом. Простите, вы кто по национальности: русский или украинец? Лично я – литовец, наполовину.

– А знаю, знаю… Вы хотите рассказать еврейский анекдот.

– Почему вы так решили?

– Так всегда перед этим делом. Едем в такси впятером, хорошо едем, молча. Вдруг таксер спрашивает: здесь евреев нету? Правда нету? Тогда слушайте!.. А я, вообще-то, еврей.

– Вы шутите! У вас типично украинский тип профиля, хотя вы и рыжий. У меня чутье на евреев, а про вас я сразу подумал: молодой человек из приличной украинской семьи. Сейчас это такая редкость.

– Я не спорю. Из украинской так из украинской, и не из одной, а аж из двух. А литовец – ваша лучшая половина?

Он таки доел свои испорченные продукты. Собака тоже любит с гнильцой, с запашком. Мой бокс раз нашел на пустыре дохлую кошку. Ну что бы вы с ней сделали? А он разрыл ее и пока всю не слопал, домой не ушел. Отойдет, вернется, под дождем, под снегом… Все по фиг! Ну, благородное же животное. Диванное. Он мне потом эту кошку недоваренную целиком на диван и вывалил. На, говорит, попробуй, как вкусно…

А этот не поделился. Значит, еще благородней. Я таких знаю, с усиками.

– Вот, – говорит, – мы тут гнильем давимся, а два великих народа из-за какого-то Крыма насмерть дерутся. А третий, невеликий, сидит, ухмыляется и их подзуживает. Вы меня понимаете?

– Не, – злюсь, – не понимаю, я не литовец, я украинец, как вы сами сказали. Я не понимаю: кто с кем и кого на что-то подзуживает.

– Вы что, «Протоколов» ихних не читали?

– Не, не читал. Пьесу видел по телеку: «Протокол одного заседания». Или «Прокол…»? Как коммуняки квартальную премию меж собой делили. Ну, деньги партии. А вы не видели?

– Признаться, нет. Я и «Протоколов» не читал, только тезисы, но все сходится.

А я вообще ничего не читаю. Зачем, когда времени нет, а радио есть в «ифе». Погода там, музон, затор, запор. Я тут ехал за Андрюхой на фирму, задумался о Германии, забыл переключиться и в сомнамбулическом состоянии прослушал новости. Впервые в жизни! Как раз об этих «протоколах». Пришел журналистик к Папе Васильеву из обчества «Память». Тот окружил его своими чернорубашечниками и два часа базарил о всемирной роли евреев в России. Через два часа захотел, мерзавец, горло промочить. Тут тот журналистик (ему ведь тоже охота побазарить) и прорвался:

– Господин Васильев, откуда вы все это взяли? В Библии об этом ни словечка!

Папа чуть стаканом не подавился.

– Как откуда? А вот – «Протоколы сионских мудрецов». Жиды сами прокололись две тыщи лет назад.

Тот журналист хорошим мужиком оказался. В библиотеке дорылся аж до Милюкова… Хрен его знает до кого, но дорылся точно, что все это туфта и тухлые яйца. И даже сам батюшка-государь за них охранку расстроил: мол, пить надо меньше, а писать лучше.

Пришел этот мужик снова к Васильеву. Два часа ему клизму вставлял. Видит, Папа немного отошел, даже порозовел:

– Что ж, – бормочет, – если так, то может быть.

А через пятнадцать минут перед своим гитлерюгендом снова ту же пургу погнал!

А мой попутчик аж ко мне подсел и пошел-поехал:

– У них все кругом схвачено. В Крыму выкрали одного депутата, истинно русского человека… а потом он вернулся и стал требовать примирения с караимами!

– Командир, а караимы что, тоже евреи?

– Конечно! Может, и не евреи, но иудеи точно, как хазары. Помните: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам»? Они ж давно к Руси подбираются. Сейчас что ни русский, то еврей. Ничего не разберешь, поэтому и катастрофы каждый день. Судите сами: как могли в Аше два встречных поезда враз взорваться? Там что, узкоколейка? А землетрясение в Армении? А эта великая битва за Черноморский флот? Обратите внимание на почерк: везде же справа налево! У Горбачева жена Раиса, а Раиса у иудеев – покорная. Значит, Горбачева – еврейка. А зачем русскому человеку добровольно жениться на дочери Сиона? Тем более Генеральному секретарю? Вот вам и столкновение двух русских кораблей при ясной погоде в полумиле от берега.

– Так, может, и вы еврей? Вы ж только наполовину литовец? Ну-ка, ну-ка…

– Это не исключено. В последнее время постоянно снится, что меня бьют камнями. Вы думаете, я псих? Ничуть. Это же всемирный заговор. Америку они уже захватили без единого выстрела, там давно все президенты евреи, все – Авраамы. А Америка правит миром. Но не Россией, здесь эти штучки не выйдут!

– Постойте, постойте… Это очень интересно! Мне в детстве про это моя украинская мама ничего не рассказывала, честное слово. И где же, по-вашему, центр этого всемирного заговора? В Бердянске?

– Так вам они и скажут об этом. Может, и в Бердянске, а может, в Москве или Форосе. Съездил туда Горбачев, посоветовался – и вот вам, пожалуйста, наутро – новая страна! Это не вшивая сицилийская мафия, это масоны – Космос! Чем их меньше в Бердичеве и Одессе, тем больше в Москве и Киеве, в правительстве. Где гарантии, что наш поезд ведет не еврей?

Ну, я ошизел! Это ж такая доза! Смертельная! Куда они в этом центре глядят? Двадцать пять лет на свете живу, и хоть бы одно задание. Ну козлы! С ментами и то проще. Я в бандитской фирме служу, на «ифе» езжу, я на ней на саму Верховну Раду могу наехать. Мне только прикажи: еврей Лукацкий, рыжая твоя бестия, устрой всемирный потоп на Подоле. Да хоть сейчас! Так нет же приказу.

Глава двадцать вторая

Все! Быть евреем – подвиг! Я похож на пионера-героя? Я даже на батю не похож: он сейчас так растолстел. Ну, бывший культурист, в машину не вмещается – руль мешает животу. А я худой, одни веснушки. Что спереди, что сзади – ни живота, ни жопы! Мне казалось, что с возрастом это пройдет. Не, не прошло.

В Пюрмонте все по-старому. Дом, в котором жил Петр Великий, еще цел. Полгода прошло, а он еще цел. Петр умер, я отучился, а дом, где он пил «пюрмонтер-вассер», целехонек. Рядом с орднунгсамтом, социаламтом и новым парфюмерным магазином – святые ж все места.

Перестроили «Мерседес-центр», теперь туда простому русскому человеку зайти страшно – одно стекло. Не так повернешься – такие бабки посыпятся… на голову…

Снова ремонтируют дорогу на Хамельн, у замка. Немцы к этим двумстам метрам так привязались: то их расширяют, то углубляют, то строят автобусную остановку, как в тайге. Стройка века! Деньги, блин, живьем в землю закапывают.

Говорят, в Пюрмонте сейчас упадок: богатые старухи пить стали меньше, не едут сюда на воды. А раньше со всей Европы падали, даже принцесса из Бельгии. Есть принцесса в Бельгии? Конечно, есть, раз сюда приезжала! Ну вот, старухи, значит, не едут, а я приехал. Радуйтесь! Так они только над своими хохмами смеются: сами пошутят, сами посмеются. Нет, над собой они не смеются, это строжайше запрещено, такой порядок. Ну, я не знаю тогда, чему радоваться. Над кем смеяться? Не над собой же. Я сам этого не терплю, хоть я и не немец.

Однако весь Пюрмонт сейчас подо мной меж холмами. Холмы, как горы, все время в тумане, и я сам, как в тумане. Значит, надо срочно искать квартиру. Не надо подешевле, надо получше! За все будет уплочено. А то сниму квартиру в Израиле. Нет, говорят, лучше в Германии. Специально вас сюда притащили, здесь нам дешевле грехи замаливать и капиталы не утекают за границу, как в России, вместе с мозгами.

Я тоже думаю, что так лучше. Мне интересы Германии дороги, не то что Йожке Фишеру. Хорошо, буду искать квартиру в Германии, на родине холокоста. Но не в Пюрмонте, а рядом: например, в деревне Левензен. Там воздух еще чище. А почему? Потому что социаламт в Пюрмонте, и все наши жертвы тоже в Пюрмонте, а их уже пятьсот душ, целое поголовье. И все – шпионы, кроме меня.

Квартиру в Левензене мне нашли друзья-азербайджанцы. Очень хорошие, веселые ребята, из Баку. Как кто сюда приезжает – сразу к ним, они всем помогут. У них теперь все азербайджанцы живут в Баку, весь остальной страна – под армянами. Армяноджан. Но азербайджанцы не плачут, им и в Баку не тесно. А кому тесно, тот бежит в Германию. Кто кем: кто евреем, кто мужем еврейки, а кто и русским немцем. На что денег хватило, тем и прикинулся.

И кем только мои азербайджанцы в Баку не были, еще смешнее, чем мы. Мамед гонял по главному проспекту на скорости сто пятьдесят километров в час. Кем работал? Совсем глупый вопрос: я ж говорю, гонял по проспекту! Казенный машин, высекал искры из-под колес, да! Уважаемый человек, эфенди. В двадцать лет – уже эфенди.

А Додик таки работал в Министерстве, в совершенно секретном отделе внешней приемки. Он инженер-строитель-сантехник, а что там сейчас строить, кроме частных дач? Но если тесть в министерстве бальшой человек, то что ж, его зять там канализацию чинить будет? Какие вопросы? Он будет сидеть на приемке, дорогих гостей принимать, понимаешь. А что может быть важнее встречи дорогих гостей? Только их проводы. Но этим там занимается другой молодой человек, которого папа замминистра. Додик – тоже эфенди.

Я у него все допытывался, как называлось его министерство, а он широко разводит руками и закатывает глаза: мол, самого широкого профиля, здесь таких нет. У них там о названиях не принято спрашивать: кому надо, тот знает, да! Старинный горский обычай. Например, если Мамеда остановит полицейский – на скорости сто пятьдесят это запросто! – и скажет, что Мамед должен сто пятьдесят долларов, так упаси бог поинтересоваться, за что! Очень могут расстрелять тут же у машины при попытке к бегству, как армянского шпиона. Докажи потом, что ты не армянин.

Додика мама преподавала русский в университете. Не самый лучший язык в Азербайджане, пережиток, понимаешь. Так на экзамене одному эфенди двойку поставила. Ну, была не в курсе, что он уже эфенди и уже за все заплатил. Дикая женщина. Так парень очень на нее обиделся и даже сказал:

– Ты человек? Да? Я тебе русский язык говорю: ставь пять, мой папа за пять платил. А то будешь всю жизнь по-азербайджански плакать! Да!

Я когда после Додику сказал, еще до полиции, что меня обижают украинские мафиози, и попросил пойти со мной на встречу, чтоб быть свидетелем, хоть из-за угла, он аж подпрыгнул:

– Мы счас вся чеченская мафия подымем! Иды спокойно, дорогой. Одын.

Ну, думаю, с двумя мафиями мне точно не сладить. Пошел в немецкую полицию. Одын.

Короче, ребята нашли мне квартиру в Левензене, но там еще живет один какой-то Тофик или Нафик, который хочет оттуда выехать, но не может, пока не найдет себе замену. Вот с ним мне и нужно договориться, чтоб не передумал.

Привезли меня в Левензен. Дом в хорошем месте, даже в очень хорошем. Рядом конюшня, иногда и кони ржут. Как ветер подует, хрен его знает, откуда – с поля, с реки, с конюшни, – пахнет сеном, переваренным сеном пахнет, очень приятно.

Зато квартирка огромная, как конюшня. Туда столько телок вместить можно. Американский стиль: кухня и зала совмещены, деревянный потолок, камин, блин, как у папы Карло.

Тофик эту квартирку немножко засрал. Как конь без хозяина. Но это все фигня! Что я, Мойдодыр? Какие проблемы? Отмоем, отдраим и снова засрем!

– Беру! – говорю Тофику. – Можешь выметаться хоть сейчас. Где хозяин? Я хочу срочно поговорить с хозяином.

Смотрю, Тофик опять же, как жеребец, то подымет ногу, то опустит. Словом, нервничает.

– Тут такое дело. Хозяин далеко, и все дела решает только через меня. Вообще-то он не любит русских, но если я тебя ему порекомендую… А мне переезжать не к спеху.

– Хорошо, – говорю, – возьми у хозяина термин для меня, скажи, что русский очень тихий и любит порядок. Как ты.

Прошла неделя, другая. Тофик берет термин у хозяина. Может быть, берет, я не знаю. Я уже другую квартиру в Пюрмонте нашел, тоже в перфекте. Там стены съемные, как в Японии. Но та, в Левензене, мне нравится больше, когда на три комнаты десять дверей и два коридора и вся стена в окнах. Есть куда зайти и выйти.

Как-то гуляю себе за городом вдоль бундесштрассы. Вдруг обгоняет меня «мерседес», старый «мерс», здоровенная ржавая лохань на колесах. И Тофик за рулем.

– Уф! Еле тебя догнал. Хозяин дал добро. Приходи завтра подписывать договор.

Прихожу завтра, Тофик встречает меня уже как будущего владельца его хором. Провел по всей квартире, в каждую кладовку заглянул:

– Дворец! Сам бы жил, да с женой развелся. Имей в виду: кабель ТВ входит в миту. А вот здесь ты можешь посидеть у камина.

– А он греет?

– Я ж говорю: посидеть. А греться будешь у батарей – вон их сколько… Но есть, земляк, одна проблемка: за весь этот райский уголок ты мне должен пятьсот марок.

– Почему тебе?

– Я сам нашел эту квартиру через маклера за пятьсот марок. Он меня так надул! Должен же я вернуть свои деньги, да?

– Найди маклера, повози его в багажнике – все и вернешь.

– Мы не в Баку! Я думал, можно с тобой договориться.

– Не знаю. Сейчас я себя спрошу. Лука! Он развелся, а ты будешь содержать его бывшую жену? Нет? Я тоже так думаю.

– Слушай, так нельзя… Хорошо, да! Давай по-другому. Купи у меня спальный гарнитур за пятьсот. Он стоил тыщу.

– Чтоб я спал на твоей кровати? Тофик, это же не гигиенично. Я сидушку в своей «ифе» всегда одеколоном протирал после таких, как ты. А то потом такая чесотка!

– Слушай! У меня тут срок до августа, тебе нужна квартира сегодня. Тебе она нравится, да? Я могу тут жить до августа, а могу и не жить. Я делаю тебе добро. Купи у меня хоть что-нибудь – такой наш обычай.

– Дарагой! Я не жил в ваших джунглях, извини. Ну что у тебя купить? Может, лампочку от туалета? Идет?

– Купи кухонный уголок. Твердый! Настоящее дерево. Будешь кушать, как в баварской пивной. Смотри, как он тут вписался. Я сам купил его у хозяина за семьсот марок, а он в магазине за полторы тыщи. Бери за триста, уступаю.

– Тофик! Ему триста лет. От него воняет еще баварским пивом, но я тронут вашим обычаем. Оставь его здесь за двадцатку. Тебе не придется ломать голову, куда его выбросить. Я выброшу сам.

– Ты хочешь меня обидеть, да? – говорит Тофик и открывает окно.

В комнате сразу запахло свежепереваренным сеном. Бляха-муха! А я думал, что это только на улице. Вот это запах… Ну, божий перст!

– Тофик! – кричу. – Здесь кто-то похоронен, точно. Под домом скотомогильник. Я не могу жить на костях бедных животных, я не горец. Извини!