Текст книги "Исповедь пофигиста"

Автор книги: Александр Тавровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Глава двадцать девятая

Ну, я затосковал! Такая ядреная тоска, хоть езжай в Израиль и воюй с неграми. Где мой еврейский Бог? Почему я до сих пор один? Где в Германии Стена плача? Хочу плакать, хочу лезть на стену. Очень хочу! Мне холодно… Мне не с кем играть в плейстейшн и смотреть фильмы ужасов по ночам.

Все вампиры женаты, даже у Вилли когда-то была жена. Она умерла от рака. Значит, была. Кто у меня умер от рака? Где мои жены? У меня всегда все – раком!

Звонил бате в Стрежевой, просил совета. Родитель сказал:

– Я тебе в Германии не советчик.

Он не советчик! А потом сядет на ступеньках кирхи и пропустит тебя только через свой зад. Он не советчик! А сам все время долбит: пока не женишься, наследство не отпишу. Какое там, в жопу, наследство? Так, пара-тройка домов в Сибири, кусочек Оби и огромный живот. Еще есть страшно дорогая коллекция картин: Рембрандт, Пикассо, Манэ… Батя их сам выжигал на досках. Одни шедевры. Я бы их никому не продал, все повесил бы у себя дома, как иконы. Вот тебе и Стена плача. Но батя их хрен отдаст, даже под новую жену. Он их хочет завещать городу.

– Батя, – плачу, – зачем они Стрежевому? Это город нефтянников, у вас на каждой остановке костры горят и пьяные мужики греются перед посадкой. Им твоих картин на один костерок хватит. Отдай моей жене на зубок.

– Ты что, – рычит в трубку, – на младенце женишься?

Я говорю: живот мешает… на руле спать.

Ну, тоска! Даже на карты не тянет, и на работу не тянет, и на мюсли не тянет. Я на одноименной фабрике их столько насортировал – вспомнить противно. И на бабу не тянет: бабы здесь дорогие. Но тянет на жену: она мягкая, теплая, бесплатная. Но ее нет!

Уже двенадцать ночи. Или половина одиннадцатого. Как посмотреть! По часам – точно двенадцать, но Вилли за стенкой ударил в барабан – значит, половина одиннадцатого. В двенадцать Вилли бросает барабан и моет руки под душем. Когда Вилли научится мыться с барабаном в руках, время сойдет с ума. Так, часы бьют полночь, а Вилли в барабан. Труба!

Мне утром на работу. Работа блатная: куда пошлют. Это я люблю: ни дня на одном и том же месте. Сегодня, скажем, разгребаю мюсли, завтра мешаю на стройке бетон, чтоб он засох! Два дня отмываюсь от бетона, потом на мебельной фабрике пилю доски. Я попробовал пилить, как батя учил, фигуристо, с потягом. Меня вызвали в контору и спросили, почему я нарушаю технологию?

– Господа, – говорю, – я пилю по современной сибирской технологии.

Так они закричали, что у меня для них слишком завышенная квалификация, что я, блин, пильщик-дизайнер, а такой должности у них на фабрике, к сожалению, нет. У них, блин, все – к сожалению!

Направили меня подрезать кусты на весь день. Я подрезал за два часа, причем от души – под корень. Немцы очень обиделись, послали письмо на мою фирму с убедительной просьбой: больше таких не присылать, у них из-за таких безработица.

Кому об этом расскажешь? Кто это поймет так, как я? Блядям это не интересно; шлямпа разная за такой рассказ меньше тыщи не возьмет, и то если в темпе.

Нет! Чтоб меня вынести, нужна жена. Жена все вынесет. Даешь жену! В Пюрмонте как раз сейчас все жены разобраны, когда будет очередной выброс – неизвестно. Иногда мужики сбрасывают своих жен при переезде. Флюхтлингконтигент – все позволено!

А на хрен мне чужая старая жена – гебраух? Я еще молод, у меня в голове ни одного седого волоса, и черного тоже – можете проверить. В Пюрмонте есть и девушки, но все они в возрасте, а мне нужна сиротка, незнакомка с бюстом Ленина. Почему, блин, незнакомка? Так знакомки же все – змеи! Все обо мне плохо думают: у одной я чего-то когда-то украл, другой не нравится мой прикид, третьей – запах. Интересно, чем пахнут немецкие бауэры? Пюрмонтер-вассер? Ты не принюхивайся, ты глотай вместе с прикидом, потом спасибо скажешь.

Короче, жена не телка, и ловить ее надо через тот же журнал «Радуга», но совсем на другую мормышку. Например:

«Игорь. 29/168/56. Одинок, но не отчаиваюсь, потому что уверен: раздастся звонок, я услышу тебя, прекрасная ты незнакомка, и придет наше время. Пусть мы уже не очень молоды, но согласись, мы еще и не очень стары. Давай создадим крепкий союз на всю оставшуюся жизнь».

Все честно, трогает до слез. Меня трогает до слез. Я уже вижу, как она читает мое объявление, такая цыпочка, лялечка, такая мумумочка…

Теперь надо ждать утра, утром самый клев. Я сходил в Телеком, отнес на него жалобу. Он лишил меня всех контактов с внешним миром, это бесчеловечно, особенно теперь, когда я жду такого неповторимого звонка. Я обещал им выплатить по всем счетам сразу после женитьбы. Или даже лучше: я перейду в конкурирующую фирму O.TEL.O со всеми своими долгами Телекому и наделаю столько же новых. Посмотрим, на каком месяце это O.TEL.O разорится. Не успел я дойти до своего дома, мой «хэнди» заработал. Бред, а приятно!

Я загадал: первая же баба, которая до меня дозвонится, станет моей женой. Что там перебирать? Я почувствую по голосу: жена она мне или не жена. А что там смотреть? Все женщины одинаковые: две руки, две ноги, посредине голова, разница в количестве детей. Первая встречная – самая сердечная.

Когда она мне позвонила, я сразу понял, что это она. А кто же? Я ее прямо спросил:

– Ну что, женимся, да? А то у меня связь короткая: в любой момент Телеком обрубит. Ты мне уже понравилась. Тебя, вообще, как зовут?

Зовут ее Света, она с Украины, здесь у мамы в гостях. Мама – простая русская баба, но замужем за местным немцем – значит, не простая. Дочке через три месяца уезжать на Украину. Ее уже не удочеришь – переросток, да немец и не собирается. А Светка хочет остаться с мамой, но надо за кого-то зацепиться. Например, за меня. Любовь и все прочее гарантируется.

Эх, чертово колесо! Светка показала меня своей маме. Я был в джинсах и лаковых туфлях, галстук взял напрокат у соседа, сказал, что иду в суд. Он поверил.

Мама и дочка мне понравились. С немцем мы поговорили за Германию. О чем еще можно говорить с немцем в присутствии двух русских баб? Он жаловался, что «евро» совсем разорит Дойчланд и придется ехать в Испанию на заработки. Я испугался. Да не за Дойчланд. Вдруг Светка передумает здесь остаться, на Украине-то будущее всегда светлее, – и поскорее увез ее в Голландию, на праздник… русской зимы. И весь наш путь снял на пленку скрытой камерой: туда и обратно. Весь фильм я за рулем, только за рулем. За окном ночь, ни хрена не видно. Рядом спит Светка, и мой голос за кадром: «Мы подъезжаем к немецкой границе, мы проехали голландскую границу, мы на автозаправке у Амстердама, позади Амстердам, впереди Дойчланд. Здравствуй, родина!». Все шепотом, чтоб Светку не разбудить. Классный фильм, ничего лишнего.

Сегодня уже две недели, как мы вместе. Свадьбу назначили на май, есть время разобраться в чувствах. Ей. Мне разбираться не в чем, какие у меня чувства? Никаких. Кроме самых нежных. Но я скептик, я не люблю, когда мной пользуются, тем более бесплатно. Поэтому у Светки сейчас пробацайт. Должен я ее проверить на вшивость или нет? Так я ее каждый день спрашиваю:

– Ты меня хочешь?

– Конечно.

– А что ты хочешь больше: меня или Германию?

– Игорь, ты мне не веришь? Давай тогда поедем жить на Украину, но после регистрации. Хочешь?

– С тобой, – говорю, – все ясно. Можешь считать себя уже новой немкой. А на Украине мне не жить, я там приговоренный.

До свадьбы еще три месяца, но сегодня меня не трожьте, сегодня я выходной. Я жду два «письма» из Франкфурта-на-Майне, поэтому меня нет дома. Ни для кого, для Светки в первую очередь. Я в командировке.

Звонок по «хэнди». Это мои «письма».

– Халло! Кто? Светка? Чего ты еще не спишь? Приехать тебя убаюкать? Каким образом? Я под Франкфуртом. Под каким? Под Майном. Срочный рейс. Сейчас грузят машину. Слышишь, как ее грузят, слышишь? Нет, ночью я не поеду, у меня куриная слепота. И не замерзну: я купил тебе классную куртку, перфект! Ту, что ты хотела всю жизнь. Ты что, не помнишь, какую ты хотела? Такую, с жеваной кожей, с молнией от воротника. Как раз твой размер, на себе примерял. Все сошлось. Я и сейчас в ней, греюсь. Тебе понравится, не понравится – выбросишь. Все! Меня зовут оформлять документы.

Могу я быть в командировке? Законно. Жизнь продолжается! Пусть привыкает!

Глава тридцатая

Immer Dreck, immer Scheisse! Всегда – дрянь, всегда – дерьмо!

Я, как на море побуду, после все волны во сне вижу. После грибов только прикрою глаза – под ногами грибы скрипят. Машины снятся всегда. И после моря, и после грибов. Такие мульки во сне вижу – «Формула-1»! И все мои. Бабы снятся редко, только к ишиасу. Как с ними полночи во сне протрахаешься, наутро точно голову от коленок не оторвешь.

В последнее время сплю, не сплю – глаза сами закрываются, и во весь экран Вилли Юргенц с метелкой. Темно, вроде осень, листья с деревьев сыплются. Присмотрелся: то не листья, а марки. А он их метлой гребет и бормочет:

– Immer Dreck, immer Scheisse!

– Вилли! – шепчу. – Итить твою мать! Какая ж это шайса? Это валюта, греби ее до кучи.

А он на метлу обопрется – в одной рубашоночке, обязательно в шляпе – и ноет:

– Все – шайса! Война будет. Вон корни вверх стали расти, все плитки на дорожках во дворе посрывали. Клещ – зверь! Круглый год сосет немецкую кровь. А куницы бенцин. Вчера ведро из подъезда украли. Наверное, руссы. Цап-царап! Всегда – цап-царап!

Тут я обычно просыпаюсь. Не могу такое даже во сне слышать. Вилли – трепло странное. Ну кому уперлось твое ведро? Кто из русских сейчас ходит по выбросам, кроме тебя?

У Вилли душа добрая, но подлая. Бывает добрая, но подлая душа? Бывает. И на «е» бывает, и на «я» бывает. Так и с Вилли. Только я в свою квартирку въехал, сижу на полу, музычку слушаю, счас, думаю, послушаю, буду «стенку» собирать, может быть. Я ее у одной немецкой старушки купил. Она в Испанию подалась, к сыну, так все свое барахло – под метелку. И такой порядок: купишь стол – стулья в подарок, купишь люстру – к ней торшер, «стенка» идет с тумбочкой под телевизор, шторы – с окнами…

Я ей сразу сказал:

– Мадам! Не будем так усложнять. Я забираю все. Все, что в подарок.

По глазам вижу: согласна. Но старый же человек, говорит не то, что думает:

– Юноша! Я вам немецким языком объясняю: подарок только с покупкой. Купите «стенку», получите прекрасную тумбочку под телевизор. О’кей?

– О’кей, о’кей! Я согласен, но я как бы беженец, русская сирота, у меня денег – только на вашу прекрасную тумбочку. Я имею другое предложение: я куплю тумбочку, а вы подарите мне «стенку». Какая вам разница? Кстати, вы в какого Бога веруете? И я в того же. Если вы не против, я готов купить у вас торшер вместе с люстрой и этот красный шкаф с кухонным гарнитуром. Вы меня понимаете?

– Майн Готт! Этот красный шкаф – настоящий макогони. Антик! Я его меньше чем за тыщу даже подарить не могу. А кухонный гарнитур остается будущим квартиросъемщикам. Они должны сделать ремонт сами, и за это получат кухонный гарнитур. Alles klar?

– Шон гут, шон гут! Шкаф и гарнитур я оставляю вам. Дарите их кому хотите. Макогони не мой стиль. А с тумбочкой вопрос решен?

– Я, право, не знаю, что скажет сын…

– Он что, тоже беженец? Подумаешь, что скажет сын. Главное, что скажет Бог.

– О! Бог скажет: es tut mir leid, старая ты дура! Aber Ok! Abgemacht!

Сижу на полу, музычку слушаю, счас, думаю, буду дареную стенку собирать. Я, когда ее разбирал, не пометил, что к чему, от радости. Так что будут проблемы при сборке. Стук в дверь. Вилли! Немножко пьян, но держится хорошо, только рубашка из штанов полезла. А, плевать. Ему плевать. Он – на своей земле.

Поглядел на мою «стенку», в разобранном виде она еще лучше смотрится, как цветной лом!

– О! Поздравляю! Ты купил все новое…

Поначалу я даже испугался. Вдруг социаламт услышит, вдруг у его вождя хэрра Золи такой «стенки» нет?

– Вилли! Все новое – хорошо забытое старое. Ты просто забыл, где эту стенку видел.

– Это совсем не важно, Иго! Ты весь день работаешь, ты должен выпить со мной кофе. Погоди.

Прибегает с горячим кофейником и целой миской недобитой посуды: чашки, блюдца, фужеры всех времен и народов, в цветочках. И в зубах чекушка пива – это для себя.

– Сейчас я тебе налью, – бормочет Вилли и выливает полкофейника прямо на мой новый стол: чашку-то он еще не поставил.

– О, это маленькая катастрофа! Не бойся, все будет о’кей.

И ладошкой сливает кофе мимо чашки на пол.

– На, пей!

– Вилли, ты немножко пьян. Я сам бывший алкоголик, я тебя понимаю. Иди спать.

– Но я же принес тебе подарок. Вот.

Вилли, чуть не плача, ставит на пол миску со стеклом.

Ах ты, господи! Чуть было не прогнал человека с подарком. Это безобразие: уйдет – унесет.

– Тогда сиди тихо. Сиди и смотри.

С третьей попытки Вилли попал задницей на стул.

А через три дня подъезжаю я к нашему паркплацу. Хочу припарковаться, а некуда. Во всю ширину – чей-то «фолькс» с прицепом. Что за шайса? И так той жизни на одну заправку, так тут еще и стать некуда. Пришлось бросить машину у соседского гаража. А это строжайше нельзя. Но ведь и меня кинули. Значит, можно. Какого хрена?

А тут из заднего дворика нашего дома выходит такая охапка дров! Такие гладкие, свежие дрова на двух ножках. Дрова дошли до прицепа и туда свалились. А над ножками показалась голова Вилли.

– Я пилю дрова соседу для камина. Большой заказ! Мы немножко заняли твое место. Никакой паники, за все отвечаю я. Иди домой, камарад. Как кончим, позову.

– Ладно, Вилли, зови. Кончать вам не перекончать.

Вилли прибег через час, весь в опилках, шляпа под мышкой и совсем трезвый.

– Иго! Что ты не идешь? Там соседка выскочила, орет, что не может выехать из своего гаража. Спрашивала, чья машина. Я сказал, что твоя. Такая злая тетка!

Я туда. Тетка действительно злая, хоть вешай табличку «Не подходи – укушу!». Ее гараж, ее грунтштюк, ее Германия! Я говорю:

– Halten Ordnung, bitte! Я не спорю, все ваше, но херр Вилли тоже занял мое место своими дровами. Он сам сейчас все объяснит. Вилли, сукин сын! А где Вилли?

А нет Вилли. Хорош камрад! А он уже на своем балконе цветочки поливает. Я ему:

– Вилли! Ты что, псих? Она меня покусала. Ставь мне теперь прививки от бешенства, в живот.

А Вилли только головой затряс, как еврей на молитве:

– Такая сука, такая страшная баба! Арш ей в лох! Страшней моей фройдин из Бломберга. Я ее всегда боюсь. Ой, а где мое портмоне? Ты не брал мое портмоне? Nein, Gott!

– Вилли! Не ори, как пьяная баба. Что в нем было?

– Все, что угодно! Ключи от квартиры, аусвайс, билет до Бломберга на завтра, шестнадцать марок…

– А фройдины там твоей не было? Ну вот, а ты говоришь – все. Спокуха! Счас я к тебе приду.

У Вилли шикарная двухкомнатная квартира. Правда, вместо кухни ниша с электроплиткой, а вместо ванной – душевая кабинка, но зато сколько пространства для мебели! А сколько мебели! Раньше она вмещалась в одной комнате, теперь он затиснул ее в две. Но если Вилли женится и получит трехкомнатную квартиру, гроб поставить будет все равно некуда. К своей кровати Вилли добирается… черт его знает, как добирается. Скорее всего, по столу, умывальнику и подоконнику. А рядом с кроватью лежит его барабан. Я спать ложусь с молитвой: «Чтоб ты наступил на свой барабан и охрип!»

Короче, я у Вилли. Портмоне пропало без вести. Вилли перебрал уже все известные ему народы, которые могли его свистнуть, теперь на первом месте поляки, чьи девочки живут на первом этаже. Вилли все за них знает: откуда они, для чего и почем.

– Вилли, – говорю, – ты забыл немцев. Плюнь на девочек, вспомни, где ты был вчера, по секундам.

– Днем я был у фройдин в Бломберге. Потом… на автобусе доехал до остановки в Пюрмонте около автозаправки в Хольцхаузене.

Оттуда Вилли шел пешком через парк. Liber Gott! Mein Verstand verloren!

– Я говорил, плюнь на девочек. Так, пройдем по всему маршруту. Бери фонарик, уже темно.

Мы пошли через парк к автозаправке. Вилли всю дорогу страшно пел и орал:

– Война – шайсе! Я был в Америке и там говорил об этом с индейцами. Представляешь, они не знают немецкого. Но я по-индейски им все объяснил.

– Ты говоришь по-индейски?

– Нет, но во время войны мы после бани обязательно растирались водкой или пивом, чтоб не было вшей. Я им это показал, они меня поняли. А в России растираются водкой?

– Дурак! Кто там будет водкой вшей кормить? Там ею выводят глисты.

– Херр Люке хочет продать наш дом за шестьсот тысяч. Идиот! У меня душ течет, когда я не моюсь, а когда я моюсь, воды нет. Фройдин пожила у меня всего месяц. Он пришел и требует:

– Вилли! Ты в договоре один. Хочешь жить с фройдин – плати за фройдин, хоть за двух, хоть за трех. Закон это позволяет, но не бесплатно.

А сам только о фройдинах и думает. А то, что Вилли совсем один-аляйн, ему шайс-эгаль!

– Вилли, тише, ты разбудишь немцев, они мне этого не простят. Ищи лучше свое портмоне.

Вилли пошел по кустам, чуть не залез в озерцо с лебедями, и, наконец, забрался на площадку перед кафе для игры в гольф.

– Вилли! Ступа с метлой! Здесь табличка: вход запрещен. Приедет полиция, подумает, что мы прячем труп.

Ну, мы таки добрались до автозаправки в Хольцхаузене. Нигде ничего.

– Конечно, уже – цап-царап! Как я завтра поеду к фройдин?

– Купи себе новый билет.

– А аусвайс? Вдруг я попаду под поезд? Как они узнают, кто я такой?

– По запаху.

По дороге домой, на самой темной тропинке парка, Вилли остановил какую-то сильно пожилую парочку.

– Господа! Вы, конечно, не брали мое портмоне. Вы же все честные люди!

– Конечно! – гордо ответили немцы.

Дома Вилли снова сел плакать, а я, блин, еще раз прочесал его гадюшник. Я таки нашел его портмоне в целлофановом мешке для мусора! Вилли так обрадовался, что даже забыл сказать спасибо. В эту ночь он пел до утра.

А утром на дверях дома появилась странная листовка за подписью хозяина дома.

«Требуется молодой, сильный, смелый мужчина для выполнения особых заданий, связанных с риском. Желательно из иностранного контингента. Хорошая оплата. Звонить срочно!»

Так! Хозяин увольняет Вилли, и место хаус-мастера освобождается. Блатное местечко! Но что значит: «для особых заданий, связанных с риском»? У немцев все связано с риском, даже обрезание кустов. Я сразу же сорвал объявление. Чего ему теперь висеть, когда и так ясно, кто будет хаус-мастером вместо Вилли? А что? Молодой, смелый, из контигента и мужчина – все совпадает. Звоню!

– Херр Люке? Я готов на любое задание!

– Ах, хэрр Лукацкий! Боюсь, что вы не подойдете. Мне нужен крепкий мужик, гроссе манн.

– Для войны с арабами?

– Нет! Но нужно будет выбивать квартплату, без крови, конечно. Некоторые жильцы мне сильно задолжали. Надо приходить к ним и грозным голосом напоминать о долге.

– Херр Люке! Между прочим, на родине я был бандитом.

– О! Это другое дело, тогда можете приступать! Кстати, первый в списке должников – херр Лукацкий.

Имма дрек! Имма шайса!

Глава тридцать первая и последняя

Вот и все. Все течет и ничего не меняется! – сказал сантехник. Кому сказал? Водопроводному крану. Кого это еще интересует?

Я уже люблю Пюрмонт и не болею за Украину. Я знаю, что это плохо. Кто-то же болеет. Ну больные, блин, люди! Хочу умереть здоровым.

Месяц назад поехал в Хаген менять масло в движке. Хрен знает, чего туда езжу. Как будто там его лучше меняют, чем где-то. Или там масло лучше. Но езжу только туда, в маленький автогешефт с заправкой перед самой границей Нижней Саксонии, дальше – другая земля. Не, не чужая. Просто другая, поэтому над заправкой большой лозунг: мол, заправься в последний раз родным бензином, дальше он может быть еще дороже. Другая земля! Какие могут быть шутки на границе?

Хозяйствуют в мастерской батя с молодым сыном и два-три помощника в придачу. Хозяйский дом рядом, стена к стене, а над мастерской, на втором этаже, на окнах занавески, там тоже кто-то живет.

В крохотной конторке, где касса, можно выпить кофе или колу прямо из холодильника. На стене грамоты и сертификаты, что гешефт настоящий, по ремонту машин, а не старых утюгов.

Меня там уже давно знают, должны знать. Такой крутой клиент! Лучше немца. У меня то одно колесо выше другого, то спидометр показывает франкфуртское время, то боковое стекло западает. Но это единственное место в Германии, где я ничего не должен. Плачу сразу и наличкой. Почему-то…

Загнал машину на яму – меняйте! Пошел прогуляться вокруг мастерской. Когда – раз! – Костя: сидит себе прямо под окном конторки на корточках, в старой футболке, джинсах и тапочках на босу ногу. Костя совсем полысел и высох. Девочки его дососали, что ли? Обычно при встрече он махал руками и орал:

– Ты, бля, еще живой? Как дела на Родине-матери?

Ему что улица, что шпаркасса, что социаламт. Орал везде громко и только по-русски. Чтоб слышали все.

– Видишь: оглядываются. Не нравятся им ауслендеры. А дойчи в Тале все просят: познакомь да познакомь с русскими бабами. Хрен, говорю, они с вами пойдут, у вас кровь холодная и соленая, как у селедки.

Но сегодня Костя какой-то не такой, какой-то очень тихий и очень старый в свои-то пятьдесят три, как будто забыл надеть вставные зубы.

– Ты че тут делаешь в тапочках? – спрашиваю.

– Мы тут все живем, на втором этаже.

– А где твое красное «ауди»? Пропил?

– Продал.

– Продал? А девочки? Девочки не любят мальчиков без «ауди»!

– Обрежутся! Знаешь… у меня рак желудка.

– Ты шутишь!

– Мама мия! Шутки-шутки, да в желудке! Я им говорю: у меня что-то здесь грызет. А они мне: это межреберная невралгия. А теперь соединили кишки с горлом, чтоб не грызло. Я всех своих обзвонил, у меня, говорю, рак, пойдешь замуж за рака? Ни одной порядочной сволочи, всем некогда.

Ну что тут скажешь? Для меня человек с раком как святой. Чем утешить святого? Он, может, уже счастливее тебя. Но все равно, жаль. Какой самец был!

– Ты… не очень расстраивайся. Может, это еще и не рак. Вон у еврея Сидоркина в России инфаркт открыли, а здесь его на хрен послали вместе с русским инфарктом.

– А я и не расстраиваюсь. Ты меня знаешь. Счас приму свою дозу химии, если от нее не помру, куплю себе новую тачку. Телка ко мне с Украины хочет приехать. На хрен я ей такой сдался? А? Ухаживать, говорит, буду до самого конца. Смотри, говорю, тебе долго ухаживать придется, может, всю жизнь.

– А я, как ты, только сплю плохо. С возрастом кошмары снятся. Представляешь, меня бьют, а мне щекотно. Жуть! Недавно сплю и вижу: еду я по какому-то городу на своей «ифе», совсем не быстро еду, почти шагом. Впереди дядька какой-то с мальчишкой топает по тротуару. Я к ним подъезжаю, хочу мимо проехать. Вдруг пацан бросается прямо под колеса. Хрен знает, что он там увидел. Я по тормозам! Остановился мгновенно, но чувствую, что на чем-то стою. Ну, колесо на что-то наехало… и застряло. На бордюр, что ли? Выхожу, чтоб дать в лоб тому папаше. Зачем он детей под колеса подкидывает? А он стоит у колеса, зеленый, как гуманоид, и тычет пальцем под колесо. А под ним этот пацан лежит – готовый на ноль! У меня челюсть до пола! А батя его как-то тихо-тихо просит:

– Ты… съедь с него, дай забрать.

– Не могу, мужик, – шепчу, а сам трясусь, как наркоман. – Правда, не могу! Сейчас менты приедут… Засудят меня, если стронусь с места. Ты подожди немного. Будь человеком!

Может, это и не во сне было? А я просто забыл? А? Оттого и дурной такой по жизни? Как ты!

Бад Пюрмонт

1 февраля – 15 апреля 2000 года