Текст книги "Когда улетают журавли"

Автор книги: Александр Плетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Да нет… Так, что-то зябну в тепле…

– А, это у меня бывало. Раньше… Кто обидит или там пакость подложит, я и сникну, под солнышком стыну, вроде тебя. А потом – нет, дай, думаю, этот… амутинет…

– Иммунитет, – поправила девушка.

– Во-во, обзавелся им… Как гвоздь теперя. Закаляюсь все время.

Почта была не в людном месте, да еще перед закрытием, поэтому посетителей не было, кроме Сереги да пожилой женщины, которая писала за столом письмо. Им никто не мешал разговаривать.

– А все потому – в чашку свою глядел, – продолжал Серега. – Все боялся: отолкнут от чашки – и скулил. А поднял глаза – вот она жись! Ну и понял: кой-кому и вправду чашку поднести надо, а кого и дубиной от нее гнать. Оно, конешно, все тоньше, сложней в жизни, это я примерно говорю…

Девушка слушала заинтересованно.

Серега сел за стол и, старательно выводя буквы, оформил два бланка: на одном матери – пятнадцать рублей, на другом написал адрес назначения, а вместо обратного – только город, профессию и фамилию. Отсчитал восемнадцать рублей с мелочью за переводы, получил квитанции. Уходить медлил.

– Ты это… зябнуть-то кончай. Тебе говорю. Зябликам и самим плохо, и людям от них пользы мало. Так что закаляйся. Слышишь? И – до свиданьица.

– Спасибо вам! – крикнула вслед ему девушка.

На улице уже светились фонари, и Серега заспешил и магазин, чтобы купить семье гостинцев:

«Так вроде ладно все, – итожил он на ходу. – Витька только… Да ничего, парень он головастый, вместе с ним и выправимся. За квартиру вот не заплатил».

В магазине Серега купил банку компота, кулек карамели, а для себя десять пачек папирос «Север» и бутылку плодово-ягодного вина местного производства. Аккуратно рассовал покупки по карманам и зашагал домой.

«За квартиру не заплатил, – подосадовал опять. – Завтра придется».

Без свидетелей

Пенсионер Кузьма Солдаткин сидел во дворе на лавочке, скучал. Делать нечего. Телевизор включать рано – еще часа два ждать. Газету зачитал до дыр, а книги он сроду в руки не брал. Поговорить не с кем – одни пацаны вокруг.

Лицо у Кузьмы гладкое, глаза голубые, надо лбом – седой хохолок. В молодости Кузьма был красив.

Из-за угла вывернулся Трофим Сучков. Тоже пенсионер. Весь он какой-то корявый, длинный, шатучий. Сучков под хмельком, карман оттянут бутылкой. Штаны и рубаха в гудроне, руки – тоже. Идет он с работы.

– Здраст, Кузьма Егор, – Сучков, когда выпивший, скрадывал слова. Кивнул на отложенную газету. – Все политикой… Все, значит, это?.. Хорошо в тенечке-то…

Душевный человек Сучков, а сегодня и вовсе у него хорошее настроение, и он каждому готов сказать что-нибудь хорошее, даже Солдаткину.

– К лицу тебе, Егорыч, политика, в аккурат! Вот ты прочел и все разложил. С политическим выводом: это – так, другое – эдак. Одному – дано, другому – нет… Вот я, к примеру…

Солдаткину приятно слушать такое, но он не изменил скучающего выражения лица, смотрел на липу, в ветвях которой копошились воробьи.

– Надрызгался, – говорит Солдаткин и позевывает. – Чего вас к ней тянет, как… свиней в лужу?

Сучкова его слова обижают, но настроение… Обижаться, право, не хочется.

– Зря ты, Егорыч, зря. Думаешь, без причины, да? У меня ж сегодня праздник двойной! Именинник я сегодня, и улицу мы закончили асфальтировать. Ну и ребята честь оказали. А ведь узнали, черти! – голос Сучкова дрогнул. Он черным пальцем потер глаз и тихо, чуть не сорвавшись от избытка чувств на слезы, закончил: – Ну ребята! Ну до чего! Мы ведь в шахте вместе и сейчас…

– «Ребята». – передразнил его Солдаткин. – Уж песок сыплется, а все – «ребята».

Маленькое лицо Сучкова морщится. Тут уж он обижается.

– А сам-то ты стакан мимо рта проносил? То-то. Сулить только! А песок… Уж пора сыпаться: по тридцать лет в шахте отмолотили. Да каких! Это теперь: два выходных да машины… А мы, бывало, лопатишь, лопатишь! Да в газу – тогда шибко-то на это не глядели. Через смену… С чего ж нам крепкими-то быть?

– Это правда: не с чего; дураки потому что. Я разве не столько, как вы, шахте отдал? А спроси: болит у меня хоть какая кишка или кость. Ну? Вот то-то и оно.

– Хо! Сравнил гуся с гагарой. У тебя, кроме глотки-то, надо думать, ничего не болело. Хотя, посмотришь, настоящие-то начальники: один головой занеможет, другой – сердцем. А ты как цемент: чем больше живешь, тем крепче делаешься.

Сучков усмехнулся, покачал головой на топкой, из одних жил шее, продолжил весело:

– Уж глоткой-то брал! Бывало, с одного конца лавы заходишь – на другом уши ломит. И слова хлесткие находил. Глотка тебе грамоту заменяла. И еще это… бессовестным ты был.

Тут уж рассмеялся Солдаткин. Басовито, с хрипом, вроде растревоженный кабан захрюкал.

– Бессовестный? А от твоих слов я вверх ногами встал? Или в бок мне закололо?

– Тебя проколешь, жди.

– Ладно. В то время и ты, если бы ты был с головой, мог такую же должность иметь. Грамота у нас одинаковая: искуренный букварь.

– Да как я, неграмотный, мог-то?!

– А я? Погоди, не перебивай. Ну, не использовал ты время, когда инженеров было меньше, чем счас космонавтов. За лопату взялся. Ладно. Но тут ты должен был об себе подумать. Ты что, хотел весь уголь перекидать? Поди, перекидай! Его и счас машины кидают, и не кончается. А ты – до упаду. Норму нагнал лошадиную.

Сучков удивленно смотрит на Солдаткина и не находит что сказать: все-таки это бывший его начальник.

– Это как же? – бормотал он. – Ты же сам, бывало, кричишь: давай, давай! Не общее разве дело делали, что ли? План выполняли?..

– Общее? Пускай. Но интерес у каждого разный, мое дело подгонять тебя, твое – шевелить лопатой.

– Да я что – лошадь, чтоб меня подгонять?! Боялся я тебя! – Сучков рассерженно приподнялся и опять сел. – Не мог я работать щель-щевель. Понял? Не мог. Совесть не позволяла. Я и теперь не волыню, спроси у ребят. А кто теперь меня гонит? Никто. Погонщики перевелись.

– Говоришь, не боялся? – Солдаткин похрюкал тихонько, потом поглядел на Сучкова улыбчиво, Ну-к припомни, Троша, сколь раз ты у меня прощения выспрашивал? Ты ведь горячим был, безопасность любил нарушать. А потом: «Кузьма Егорыч, детишков кормить надо». Припомни-ка.

Сучков сереет лицом и закуривает. Солдаткин ткнул ему прямо в рану.

– Да, уж покомандовать ты любил. Открыто по карману не бил, а все ж исподтишка заработок ужимал. «Я вам плачу, я вас кормлю». Подхалимов около себя наплодил.

– Или не от меня зависело: с мясом у тебя борщ был или пустой? – в голосе Солдаткина почти ласка.

– Зависело, – согласился Сучков. – Законы ты умел обкручивать. Произвольничал, и хрен подкопаешься. Как это начальство тебя не разглядело с изнанки?

– А чего начальству? План я давал без осечки, сам знаешь. Бывало, начальник шахты Афанас Иваныч вызывает: «Даешь угля?» – «Дам». – «А люди?» – «Прижму», – отвечаю.

– Помнишь, как Мишку Зозулина придавило?

– Ну.

Сучков как сейчас увидел ровесника своего, Михаила Зозулина. Молодые они были, лет двадцать тому. Михаил богатырь, цыганистый красавец, шутил, бывало.

«Что делать – все девки из-за меня передрались?»

«А ты налегай на работу – перестанут», – советовал Сучков.

«Да я, чем больше работаю, тем злей на любовь».

И расхохочется, как мальчишка.

В ту роковую смену лава шалила; кровля кряхтела, стонала, крепления, как спички, ломались. Позвонили на-гора Солдаткину. Подкрепить, мол, нужно, а потом уж уголь давать. Тот в трубку велел не паниковать, брать уголь и поглядывать.

Кровля стала «садиться». Побежали все из лавы, а кровля настигала. Выскочили, опомнились – Михаила нету. Может быть, богатырский рост его подвел.

Спустился в шахту Солдаткин. Трофим с кувалдой в руках подступил к нему и спокойно сказал:

– Сейчас я тебя убью.

И взметнул кувалду, но в это же мгновение кто-то из шахтеров сбил его с ног.

Сучкову и теперь вспоминать гибель Зозулина мучительно.

– Смерть-то на твоей совести!

– Да ну-у! – деланно удивился Солдаткин. – А судьи установили, что на горном мастере. Да ты не серчай, я не об этом. Значит, хожу я тогда, на душе туча. Думаю: сбросят с должности, и иди лопатить… Не-ет, думаю, уголь лопатить не пойду. Я с детства дал себе клятву.

– Клятву дал, а учиться не стал.

Солдаткин морщится, опять его перебили.

– Время, Троша, время чуять надо, – поучает он. – Теперь, будь я мальцом, пошел бы. Теперь без учебы – никуда.

– Вот такие-то, как ты да Афанас Иваныч твой, шахту и попортили: хватали уголь как попало. Завалил и бросил, наперед не думали. И посейчас, сказывают, с вашими делами еще не разобрались. А ведь он, уголь, не растет. Взял тонну – тонна не прибавится.

– Да что ты говоришь?! – ерничает Солдаткин. – А ученые говорят – растет. Из дерева. И нефть тоже – из бикарасиков каких-то.

– Ну а что Афанас? – вернулся к разговору о гибели Зозулина Сучков.

– Да, говорит, жалко парня, да ты не расстраивайся. Ты ни при чем. А Зозулин… Эшелон, говорит, вербованных нам поставят.

– Потому-то твоего Афанаса и сняли, сколь ни мылился. К шахтам вновь не допустили.

Сучков слышит, как подбирается к сердцу боль. Рядом розовый затылок Солдаткина, лицо с не потухшей еще усмешкой.

«Счас тресну… Счас ты улыбнешься», – чуть не прошептал он вслух, и тут в глазах его замутилось, поплыли мухи, огни. Сердце будто кто в кулак сжимал, а оно вырывалось. Сучков вцепился рукой в скамейку, чтоб не свалиться. «Надо было… тогда… кувалдой», – подумал он с сожалением.

Солдаткин смотрел на липу, а Сучков отходил потихоньку и радовался, что тот не заметил его приступа. Собравшись с силами, спросил:

– Вы что ж, за деньгой гнались?

– Мне денег хватало. По семь тыщ старыми получал. Это ты всю жизнь горбатишься, колбасы небось до сыта не наедался.

Колбасы Сучков наедался, а вот шиковать ему не приходилось, тут Солдаткин прав. Четырех детей воспитал, в инженеры да в учителя вывел. И разговаривать, и спорить ему уже не хотелось, потому что у Солдаткина совести нет. Взывать к совести Солдаткина все равно, что из шахты по голому канату вылазить.

Сучков знал о Солдаткине и другое: совести у него нет, но есть злоба. Кивнув на газету, Сучков дипломатично спросил:

– Ходит наш луноход-то?

– Пишут – ходит, а может, уже перевернулся.

– Перевернулся если, то написали бы.

– Они напишут. Как же.

– Кто – «они»? – Сучков почувствовал, что эти слова Солдаткина зацепили его за живое.

– «Кто, кто»! Не знаешь – кто? – Солдаткин хрюкнул, но это уже был не смех, а нечто другое. – Вот уж хвалиться мы мастера, – продолжал он. – А они вот людей послали, породы понавезли.

– Наши не привезли, что ли? И людьми не рисковали, и дешевле… Не пойму: за кого ты радуешься?..

Солдаткин поворачивается к Сучкову и впервые за весь разговор долго вглядывается ему в лицо.

Потом они сидели, и каждый думал о своем. Уже давно спала жара, и под рубахи, вместе с ожившим ветерком, вползал холодок. Солдаткин зябко повел плечами.

– Счас государству трудно – полмира на горбу тянет. Одному дай то, другому – это.

– Во! Понимаешь, оказывается. Так подмогни. Мужик ты здоровый, а рабочих рук не хватает.

– Это что, с тобой асфальт класть? – Солдаткин затрясся от смеха. – Дым нюхать?

– Хоть и асфальт, – сказал Сучков с жаром. – Работают с нами пенсионеры, бывшие начальники, и ничего, получается. С образованием мужики, не чета тебе.

– Нет уж, сроду черенка в руках не держал и не возьму. А потом это… Я, значит, работай, а они раздавать. Вон китайцы. Они готовы зубами вцепиться… Говорится; не корми волка.

– Это кто же ненавидит нас? Трудовой народ, что ли? А я тебе скажу: ненавидят такие же, как и ты! Ты у нас живешь как у бога за пазухой и нас же ненавидишь! Чужой ты – даже не совсем скрытный! Приспособился и живешь.

Сучков даже отодвинулся от Солдаткина, настолько он ему был противен.

– Не боишься за эти слова ответить? – тихо спросил Солдаткин, и цвет лица у него стал свекольным.

– Вот, вот, – как-то обрадованно подхватил Сучков. – У таких-то, как ты, всю жизнь души гниют. Воняете, а выдаете себя за цветочки.

– Чего ты ко мне привязался? – занервничал Солдаткин. – Я тебя трогал?

– Нет, Кузя, не трогал. – Сучков задумчиво покачал головой. – Не трогал. – Стукнул кулаком по коленке, будто подвел итог. – Ни тогда, ни сейчас, потому что боялся. Да, боялся! – утвердился Сучков окончательно. – я ноль не один, а ты всю жизнь как волк в степи; пакостил да зубами клацал. Не съел – вот он я! – обрадовался он своему внезапному открытию.

– Все равно сдохнешь! – глухо, с дрожью в голосе пробасил Солдаткин.

– Умру, Кузя, умру-у, – поправил его Сучков. – Это опять же волки сдыхают. – И он рассмеялся – весело что-то опять ему стало.

Солдаткин согнулся, сцепил руки между коленями. На его шее тугим бугром выпирал жир. Сучков поднялся, чтоб уходить, и ему почему-то захотелось похлопать Солдаткина по жирной шее. И он опять засмеялся уже над своим нелепым желанием.

– Пойду я, Кузя, отдыхать. Притомился. – Сучков потянулся, разминаясь. – А ты сиди. Тебе и завтра тут сидеть. До-олго еще сидеть. Да. Вот жизнь – заключил он неопределенно и зашагал к подъезду.

– Гад! – сдавленно бросил Солдаткин ему вслед, но Сучков уже его не слышал.

Если ласточки не обидятся

Закатилось солнце. Электричка мчалась на закат.

– Папа, почему сопки маленькие?

– Это не сопки, а стога. Траву скосили и сложили в стога.

Сан Саныч задумчиво смотрит в окно и говорит:

– Неправильная Сибирь: сопок нету. – Он иной не представлял землю, как в окрестностях города, где он родился, где только сопки, лес и крутые скалы у моря.

– А куда дели сопки? Их экскаватором срыли?

– Да нет, их здесь не было. Дно морское тут было. Давно-давно.

Сан Саныч больше ни о чем не спрашивал. Он не ожидал, что Сибирь такая. Солнце уже закатилось.

Степь стала зеленовато-синяя, с пугающими сумерками в далекой дали и что-то напоминала Сан Санычу, а что – он никак не мог вспомнить. «Вот что! – радостно вспомнилось вдруг. – Море!» Как-то они ночевали с отцом на берегу моря, и оно вечером было таким же тихим, зеленовато-синим на горизонте.

В приоткрытое окно врывался прохладный ветерок, терпко-пахучий, слегка горьковатый, и хорошо было мчаться, будто не по твердой земле, а по воде. Где-то далеко-далеко бледно засветились огоньки и разом исчезли. Все это было похоже на сон или сказку. Только сказки он слушал в детском саду от воспитательницы, а здесь участвует в сказке сам. И куда еще умчит его электричка, что он увидит еще, и что с ним будет. Где-то в этой сказке живут дедушка с бабушкой, и у Сан Саныча появилось восторженное предчувствие чуда.

Впереди загорелось много огней. Электричка пробасила и пошла тише.

– Наша станция, – сказал отец, – мы почти дома.

И Сан Саныч удивился: эту далекую, непонятную местность отец называет домом. Он вспомнил свою квартиру на третьем этаже, игрушки в углу, мать, одну, и, наверное, плачущую по нем.

И вот уж катят Сумцовы на попутной машине. В кабине сумрачно; фары светят далеко вперед, и ни горки, ни оврага: дорога ровная да трава, а в боковое окно Сан Саныч видел крупные, как синие фонарики, звезды. Изредка машина врывалась в лесок, и тогда в приоткрытое окно влетал холодный ветер. Стволы деревьев будто выбелены известкой. Березы.

Машина осветила бревенчатый дом с кустами в палисаднике, громко засигналила. Сумцовы вышли из кабины. Машина ушла, и тотчас засветились в доме окна.

– Разбудили старичков, – говорил отец возбужденно. Сан Саныч держался за его руку и чувствовал, как он волнуется.

– Ай-яй-яй, тихо-то как! Жизнь ты моя!

Хлопнула дверь сенец и, хотя Сан Саныч никогда не видел бабушку, но сразу по голосу понял; она.

– Да они же это, отец, они. О господи! – Бабушка подхватила Сан Саныча на руки, несла в дом, целовала.

– Прилетел, голубчик мой, измаялся цыпленок.

– Отпусти, бабушка: я уже большой, – просил Сан Саныч.

– Ох ты ж, он большой, – счастливо смеялась она, усаживая Сан Саныча на лавку у стола.

– Где внук-то, – басил дед, усатый, с большой розовой лысиной. Он больно кольнул Сан Саныча под нос усами, как платяной щеткой. Сан Саныч поморщился и провел пальцем по лысине, отчего осталась белая полоска и тут же исчезла.

– Больно?

– А нет. Это бог мне за правду лица прибавил. Будешь жить по правде, и у тебя так же будет.

– А сердце-то чует, – говорила бабушка, собирая ужин. – Легла спать, а оно так и рвется: выйди за деревню, подсказывает, едут.

За ужином Сан Саныча стало клонить в сон, и бабушка повела его спать в чулан.

– Хорошо будет в чуланчике-то, покойненько. Окошечко махонькое, солнышко долго не разбудит.

Где-то над крышей заворчал гром, а потом зашуршал дождь.

– Спи, цыпленок, спи. И громушко, и дождичек – славно, хорошо.

– Я тебе, бабушка, две плитки «Рот-фронт» привез и драже, – говорил, засыпая. Сан Саныч.

– На что мне дрожжей: у меня свои есть дрожжи. Зря заботился. А «в рот фронт», это что?

– Шоколад, – одолевая сон, ответил слабо.

Тихо шуршал дождь, что-то шептала бабушка, и Сан Саныч сразу же заснул.

Проснулся он оттого, что в лицо ему кто-то брызнул воды. На бочке, над изголовьем, сидел кот и стряхивал с себя росу. Из окошечка пучком било солнце. Под потолком висели веники, а чуть ниже – мешок, через край набитый волосом, и Сан Саныч удивился: зачем его столько набрали в парикмахерской.

Он вышел на двор, и его осенило солнце. Оно светило сверху и снизу из рассыпанных по траве, лопухам и листьям росинок. На бельевом шнуре сидела ласточка и что-то щебетала, рассказывала сама себе, как болтливая девчонка. Бабушка вешала на колья кринки.

– Проснулся, цыпленок. Умывайся, – она показала на жестяной умывальник, прибитый к столбику, – да будешь оладушки есть.

Она принесла полотенце, но Сан Саныч еще не умывался.

– Ай, водичка холодная? Сейчас я тепленькой волью.

Сан Саныч потянул бабушку за рукав:

– Бабушка, а где туалет?

– На-ко, да вон, на огороде. А ты иди в сарай. На огороде роса – вымокнешь.

Сан Саныч опасливо заглянул в сумрачный сарай. Над головой пролетели две ласточки, обдав лицо ветерком. Он сделал еще шаг в сумрак, но тут кто-то зашипел страшно и больно долбанул в ногу. Сан Саныч кинулся бежать к бабушке, а за ним, вытянув шею, гнался гусак Сенька.

– Сенька, фулюган, подожди, осенью скручу голову! – пообещала бабушка и ударила Сеньку хворостиной по спине, как по подушке.

Сенька, победно гогоча, пошел к сараю, а навстречу ему вышла гусыня со стайкой желтых гусят.

– Иди, я покараулю. – Бабушка с хворостиной встала у дверей. Сенька косил злим глазом из оранжевого ободка и басовито ругался.

В сарае Сан Саныч пригляделся; Под крышей в углу – глиняный ласточкин домик. – Ласточка влетела, помахала крыльями на месте, вцепилась коготками в край домика и отдала птенцам большую муху. Потом она сидела, смотрела на Сан Саныча и нисколько его не боялась. Он перевернул высокое лукошко, залез на него и потянулся к ласточке рукой. Ласточка вспорхнула и с криком «тви! тви!» заметалась по сараю. Сан Саныч всунул руку в гнездо и нащупал мягких и теплых птенцов, вынул сразу двух, розовых, с мелким пушком на спинках. Сердце Сан Саныча заколотилось восторженно и умиленно.

– Ой вы маленькие! И как вас не тошнит от мух. Я вам вкусненькое что-то принесу.

Не раскрыв птенцам секрета, что он принесет, положил их в гнездо, спрыгнул с лукошка и только сейчас заметил, что пол сарая засыпан крупной черной смородиной. Сан Саныч набрал горсть и вышел.

– Чтой-то ты долго, цыпленок?

Сан Саныч разжал горсть:

– Для чего смородину на грязный пол сыплете?

Бабушка смотрела непонимающе и вдруг спохватилась:

– Брось, брось-ка ты! То ж кака овечья.

Сан Саныч, сконфуженный, умывался, а бабушка вытирала концом платка слезы, смеялась:

– Боже-ж ты мой… Смородина… – А потом серьезно для себя: – «В рот фронт» знает, а назем не видывал. Ну и слава богу, слава богу: мы вот жизнь в наземе, так хоть дети да внуки…

Сан Саныч побежал в избу, отломил от плитки кусок шоколада и – в сарай:

– Сейчас я.

– Ай, животик расстроился, – забеспокоилась бабушка. – Я черемушкой тебя попою, враз завяжет.

А Сан Саныч стоял на лукошке и крошил шоколад в гнездо. Ласточки кричали тревожно, летали по сараю и чуть не клевали Сан Саныча в голову.

– Это вам не мухи. Распробуйте, так…

Потом они сели завтракать.

– Зачем вы волосы в парикмахерской собираете?

– Где?

– А в мешке, в чулане.

– На-ко, да это овечья шерсть. Поярковая, – пояснила бабушка. – Валенки из нее сваляем. «Парикмахерская», – засмеялась она. – Ничегошеньки ты, в этом городе живши, не знаешь.

Сан Саныч решил, что овцы для него – сплошная загадка: два раза опростоволосился из-за них.

– Покажи, бабушка, овец.

– А сейчас, цыпленок, увидишь. За огородами Машка пасется с ягнятками. Окотилась она, так в стадо не пускаем пока.

– Как окотилась?

– Родила ягняток. Пойдем вот на озеро дедушку с отцом встречать – и увидишь Машку-то. Дедушка с отцом рано встали. Карасей поплыли ловить.

Из-за плетня Сан Саныч не видел озеро, а когда вошли в огород, увидел. Озеро было тихое-тихое, и берегов почти нет: вода на ровном месте. Камыш только высокий. Чайки летают, как над морем, скрипуче кричат. И Сенька со своей семьей с краю плавает.

Вышли из калитки. На берегу, на мелкой и мягкой как одеяло траве паслась Машка. Она была маленькая. Сан Санычу по грудь. И хотя было жарко, но на ней была длинная, густая шерсть, такая же, что видел Сан Саныч в мешке. Около Машки топтались два ягненочка, совсем крошечные. Мелкая кудрявая шерстка черно блестела на них как начищенные ботинки. Ушки обвисшие, на копытцы напускалась прямая шерсть, будто на ягнят надели расклешенные штанишки.

– Возьми ягненочка на руки, – сказала бабушка.

Но только Сан Саныч протянул к ягненку руки, Машка строго поглядела на него и топнула ногой.

– Не бойся, она смирная, – успокоила бабушка и, взяв ягненка, подала его Сан Санычу.

Мягкий, будто бескостный, теплый и покорный ягненок лежал на руках Сан Саныча. Сан Саныч, сюсюкая, стал целовать покачивающуюся головку, пахнущую солнцем, и ему ни за что не захотелось расставаться с ягненком никогда.

– Бабушка, можно, я его увезу с собой?

– Вот-то. Куда ж его от матери? Без титьки-то он жить не сможет.

Сан Саныч отпустил ягненка, и он побежал к матери, за ним – другой, и они стали тыкаться мордочками в вымя, сосать, часто помахивая хвостиками.

Далеко у другого берега чернела лодка. Сан Саныч и бабушка сели на теплое дно перевернутой лодки и стали ждать. Пришел кот, сел с ними рядом и, облизываясь, стал смотреть на озеро.

– Ждет Васька, – сказала бабушка. – Любит карасиков.

Положила коричневую шершавую руку внуку на плечо, спросила:

– Тесно жить в городе, утомно? Вишь, какой ты бледный да худой.

– Машин много, – сказал Сан Саныч, – всяких, и автобусов.

– То-то машин. А тут – волюшка, – бабушка повела рукой. – Просторно тут.

Было тихо, только черная с белой грудью птица – чибис взмывала вверх и падала, и спрашивала: «Чь-и-и вы, чь-и-и вы?», да издалека, из-за озера, доносился легкий звон.

– Что там звенит?

– Машины сено косят.

Сан Саныч смотрел на приближающуюся лодку и вспоминал свой тесный, жаркий двор, песочницу, ребятишек и мать. Все привычное было так далеко. Теперь там, на автобусной площади, томятся люди, ждут автобус, стоят в очереди к автомату за водой с сиропом, потом набиваются в автобус и, обливаясь потом, долго едут к морю. Все это было вчера, а сегодня совсем другой, неожиданный мир окружает Сан Саныча: и эта птица чибис, и ягнята живые, не игрушечные, и озеро, тихое и ласковое, в котором почему-то никто не купается, и где-то здесь растет хлеб, и сарай с ласточками, и злой Сенька, и земля ровная, без сопок и камней, что кажется: дунет ветер, и озеро перельется в другое место.

Лодка ткнулась в мягкий берег. Отец вынес из нее корзинку с карасями, желтыми, как пятаки. Дед взял мокрый вентерь, бабушка – весло, и все вошли через огород к дому. Дед кинул Ваське карася, и он не ел его, а нес в зубах домой.

Потом бабушка чистила у плетня карасей, Сан Саныч играл с пузырями, а куры наперебой клевали кишки, дрались.

А солнце поднималось все выше и выше. Становилось жарко, висели белые облака, и со звоном пролетали оводы. Бабушка занавесила в избе окна, чтобы не было жарко, легла, что-то зашептала и быстро уснула. Дед бросил на пол шубу, позвал Сан Саныча:

– Давай-ка, внук, храпанем.

Сан Санычу спать не хотелось.

– Дедушка, а кто гусят плавать научил?

– Никто – они сами.

– А я не умею.

– Надо учиться.

– А кот умеет?

– Умеет.

– А Машка?

– Всяк зверь и скотина умеют с рождения. Человеку только учиться надо.

Сан Саныч лежал с минуту, раздумывая, а у деда что-то заклокотало в горле, захрипело, и из ноздрей начал со свистом вырываться воздух. Сан Саныч осторожно зажал деду темные, заросшие кудрявым волосом пещеры-ноздри. Дед тянул изо всей силы носом, потом весь замер, побагровел:

– А! а! – открыл он усатый рот, шумно вздохнул. – Ну-к ты, прокудной, вали погуляй.

– Дед, а куры плавают?

– Плавают, – пробормотал дед и захрапел.

В чулане с открытой книгой на груди спал отец, а в сенцах на полу, вытянув лапы, – Васька. «Как им охота спать?» – подумал Сан Саныч и вышел на двор.

У плетня, под широкими обвисшими лопухами, лениво пурхались в черноземе куры. Некоторые лежали без движения, с широко раскрытыми клювами, распластав пересыпанные землей крылья. Под клювами часто бились белые пленки. «И чего на озеро не идут? Задыхаются лежат».

Большой цветастый петух с пупырчатой шляпой-гребнем и вовсе сомлел; лежал с закрытыми глазами. Сан Саныч подкрался из-за лопуха, цапнул за хвост. Тот заорал ошалело, обдав пылью. В руках затрещали перья, но Сан Саныч перехватил за ногу, из которой торчал, как гвоздь, палец, подмял под себя. Петух притих, но когда Сан Саныч начал подниматься с ним, стал брыкаться и бить крылом.

– Сейчас искупаемся. Задыхаешься, лентяй, а озеро рядом, – уговаривал петуха и нес через огород к озеру. Чтобы не упустить, раздеваться не стал: в трусиках и в майке полез в воду. Чувствовал: в руку тюкает петушиное сердце. Вытянув шею, петух орал, не закрывая клюва, длинно, хрипло, с прорывом. Сан Саныч зашел по пояс в воду, бросил:

– Плыви к Сеньке.

Петух забил крыльями и быстро стал тонуть. Сверкнул красный, обезумевший от страха глаз и скрылся под водой. Сан Саныч быстро нащупал его под водой и вынес на берег. И это уже был не петух, а страшилище: ноги длинные, узловатые, шея что веревка, а хвост тряпкой волокся. Он еле переставлял ноги, шатался и стонал, а Сан Саныч шел виновато сзади, озадаченный; гусята крошечные плавают, а здоровый петушина что железяка. Значит, и куры не все умеют плавать.

Дед стоял на крыльце в расстегнутой рубахе, почесывая грудь.

– Что ж ты, прокудной, наделал с кочетом? Страмота, а не кочет. Куры его уважать не станут.

– А что он не плавает? Ты говорил, что плавает.

– Костью он тяжел. Сказано: курица не птица. И птица не всякая плавает: коршун, ворона, ласточка. Перо у них не сальное, мокнет. Вроде как человек в одежде. – Дед засмеялся, глядя на петуха. – Ну ухлюпал ты его – шкилет шкилетом.

Сан Саныч с огорчением подумал, что будут над ним насмешки от бабушки и отца. Но отец посмотрел на валяющегося петуха, пояснил серьезно, но непонятно:

– Нет жировой изоляции. Жир водоплавающих вроде корпуса судна.

А бабушка выразилась проще:

– Так ему и надо: все огурцы на грядках поклевал.

После обеда на западе темно засинело, подул ветерок, но было по-прежнему солнечно.

Сан Саныч отломил кусок шоколада и пошел в сарай. Ласточки все так же летали и испуганно кричали. Он искрошил кусок, и тут его позвал отец, сказал, что скоро будет гроза.

Почти сразу стало сумрачно как вечером. Мягко, предупреждающе заворчал гром, потом затрещал сухо на другом краю деревни и полил дождь, запахло мокрой пылью. Подмоченные, бежали под навес куры, а Сенька с семейством сидел невозмутимо под дождем.

Сумцовы сидели в сенцах у открытых дверей, смотрели на дождь, а он уже начал стихать. Ласточки летали низко над землей и ударялись грудками в лужи: купались.

– Наши ласточки, – сказал Сан Саныч.

– Нынче припозднились они, – сказал дед. – Пора уж вылетать птенцам, а они еще голенькие.

– А я им шоколад крошил, – похвастался Сан Саныч и ждал похвалы, но дед нахмурился:

– Как это крошил? Нельзя этого делать. Бросит ласточка детей.

Сан Саныч не поверил деду, но бабушка продолжала за деда:

– Касатка – птичка нежная, боязливая. В ее гнездышко заглядывать неможно, не то чтоб руками лапать или что класть туда. Бросит теперь она деток. Жалко.

Они не ругали Сан Саныча, будто говорили просто так, но он почувствовал, что они огорчены.

Тучи свалились на восток, и вдруг все порозовело: солнце, умытое, румяное, садилось за подсолнухи и плетни. С крыши и листьев падали капли, стеклянно сверкали, а радуга обогнула все небо – один конец в Дарьином поле, другой – далеко в синей роще.

Пришли из стада корова Марта и овцы. Марта на низких ногах, широкая и важная, с выменем чуть не до земли, зашла в денной загон, шумно вздохнула и, прикрыв глаза, стала медленно пережевывать. Овцы бегали в ограде, пока дед не загнал их к Марте в загон. Сан Саныч сперва убежал в сенцы, но дед его пристыдил, он вышел, и никто его не тронул.

Бабушка села доить Марту, а Сан Саныч стал смотреть, как будет уменьшаться у Марты брюхо. Ведро наполнилось до краев, но брюхо не уменьшилось, и Сан Саныч побежал в избу.

– Дед, дай ведро.

– На что?

– Марту доить…

– А бабушка доит.

– Так не убавилось нисколько. Как было, так и есть, а ведро уже полное.

– Пойдем посмотрим. – Дед, улыбаясь, шел за Сан Санычем.

Сан Саныч кулачком постучал Марте по животу. Марта безразлично оглянулась и опять закрыла глаза.

– Гляди, еще сколько!

Смеялись все.

– Это у ней аппарат, – пояснил дед, – траву перегоняет в молоко, а молоко стекает в вымя.

Пылала заря, и было светло как днем. Сан Саныч заглянул в сарай. Ласточек не было видно, и птенцы не пищали, наверное, спали. Но почему нет ласточек? Неужели они бросили детей? Ему стало грустно и обидно за ласточек. Подумаешь, подержал птенцов и два раза покрошил шоколад. Сколько ему. Сан Санычу, давали чужие люди конфет и брали на руки! Не бросают же его за это родители.

После ужина в чулане он долго не мог уснуть, слышал, как ковкала над деревней какая-то ночная птица, и плакал.

А утром он вышел на двор и увидел: ласточки вились у входа в сарай и не щебетали, а кричали тоскливо и хрипло. Дед подметал ограду и не обращал на Сан Саныча внимания. Бабушка собирала в огороде огурцы, а отец, должно быть, ловил на озере карасей.

До полдня ласточки летали над сараем, кричали, изредка влетали на мгновение в сарай и выносились оттуда в страшном испуге. А с полдня они исчезли, и от сознания своей вины Сан Санычу так стало горько на душе, что ни ягнята, ни Сенька с гусятами, ни озеро, где он с отцом купался после обеда, – ничто его не радовало.