Текст книги "Когда улетают журавли"
Автор книги: Александр Плетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Александр Плетнев
Когда улетают журавли
Повесть и рассказы
От издательства
На XXV съезде партии Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев сказал: «Мы рады, что все увереннее входит в жизнь молодое поколение нашей творческой интеллигенции. Настоящий талант встречается редко. Талантливое произведение литературы или искусства – это национальное достояние». Не упустить настоящий талант – этой целью продиктовано и принятое в октябре 1976 года постановление ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью».
В последние годы более заметной стала и работа молодых писателей Дальнего Востока. И это, разумеется, не потому только, что в наши дни необыкновенно возрос интерес к Дальнему Востоку с его стройкой века – Байкало-Амурской магистралью, со многими другими стройками, героическими деяниями. Это, прежде всего, свидетельство художественной зрелости молодых писателей. Без преувеличения можно сказать, что на Дальнем Востоке сейчас выросли значительные литературные силы. В советской литературе и ранее было немало произведений, посвященных людям дальневосточного края, его прошлому и настоящему. Это книги А. Фадеева, В. Арсеньева, Т. Борисова, В. Кетлинской, В. Ажаева, Н. Задорнова, Д. Нагишкина. Можно также назвать ряд имен писателей, пришедших в литературу позже и успешно работающих в ней сегодня.
Уверенно заявило о себе и новое поколение дальневосточных писателей. Это люди с хорошим знанием жизни, с гражданской зрелостью, глубокой заинтересованностью в общественно значимых проблемах, с самобытным словом. Безусловно, им предстоит еще много трудиться, овладевать традициями, учась у мастеров прошлого и настоящего, но таланты уже нанесены на карту Литературы, таланты замечены! «Чтобы почувствовать, какие свежие талантливые потоки вливаются в литературу, – говорил на VI съезде писателей Георгий Марков, – достаточно прочитать сборник повестей «Великие версты», изданный «Роман-газетой», или роман геолога О. Куваева «Территория», или повесть шахтера А. Плетнева «Дивное дело». Удачных книг молодых писателей много, и это радует».
Удачные книги молодых прозаиков Дальнего Востока… Они по замыслу Дальневосточного книжного издательства и должны составить серию «Молодая проза Дальнего Востока». Среди них повести и рассказы Вячеслава Сукачева, Бориса Машука, Виктора Лескова, Юрия Манухина, Бориса Агеева, Владимира Коренева.
…Итак, дорогой читатель, ты открываешь первую книгу библиотеки «Молодая проза Дальнего Востока». Это сборник произведений приморца Александра Плетнева «Когда улетают журавли». Впереди новые книги и новые имена. Впереди добрые всходы молодых дарований.
Дивное дело
Повесть
1
В конце мая мой отец пригнал из района трактор ЧТЗ. Мы, ребятишки, ждали трактор с утра, после обеда заволновались взрослые.
– Серьг, у тебя уши вострые – ну-к послушай, не гудит? – просил управляющий дядя Максим.
Я слушал не дыша. Дядя Максим, склонив голову по-петушиному, прикладывал к уху ладонь, широкую и толстую, как разбитое копыто кобылы Рыжухи.
– Не слыхать?
– Нет.
На мокрой лошади и сам весь в мыле, прискакал с пастбища Семен Кроликов.
– Нету? А язви его! Кони теперь в хлебах! – И маханул опять в степь.
Один трактор в Доволенке уже был. На нем работал Костя Миронычев. Но это был на колесах. Ждали на гусеницах и большой, говорили: чуть не с дом.
– На гусеницах – это что, вроде на гусиных лапах? – приставала к Максиму Миронычеву Серафима Попова – старуха дошлая и въедливая.
– На железах, бабка, на железах, – пояснил дядя Максим (о гусеницах он сам понятия не имел).
– Кружатся они, железа-то, аль ступают?
– Тебе разжуй да в рот положь, – отмахивался дядя Максим, и старуха, уперев взгляд в землю, что-то долго и трудно соображала.
Петька Занозов, мой напарник по играм в бабки, подхалимничал – принес мне свои самые лучшие бабки.
– Не надо. Петь, папа и так тебя прокатит.
Тогда он стал прыгать передо мной на одной ноге, кувыркаться через голову – угодничать и заискивать как собака. Мне было жалко Петьку и стыдно за него. Чтобы сгладить неловкость, я кувыркнулся с ним рядом, больно ушибив голову об острый осколок кирпича.
– Свяжись с дураком, сам одуреешь, – не спеша отряс с себя пыль. – Балуюсь с тобой, а у меня дело к дяде Максиму.
Засунув одну руку в карман, другую в прореху вместо кармана, я вразвалочку подошел к дяде Максиму.
– Дак, значит, Максим Нилыч, поставишь меня к отцу на прицеп?
Дядя Максим смазывал ось ходка.
– Сколько годов-то?
– Девять.
Дядя Максим, оглядывая погожее небо, думал, чесал затылок.
– Беспременно поставлю. – Потом взял меня за нос, потянул с наддавом и, обтирая пальцы о штаны, добавил; – А сопли отцепишь – направлю на тракториста учиться.
– Ты, Максим Нилыч, с бородой, а как маленький, – с укором сказал я и, не вынимая рук из кармана и прорехи, досадливо плюнул. – Ты…
– Кышь, огузок! – дядя Максим топнул сапожиной, аж пыль волной пошла.
Вякнув, я отскочил от него на безопасное расстояние, осмелел:
– Эх, Максим Нилыч, где с тобой дрова пилить, когда…
Дядя Максим пошел к амбарам, под навес, а я не мог понять, почему он на меня ругался. Ведь он же утром говорил; «Ну, Серьг, пригонит отец трактор, пойдешь к нему в помощники».
Я потоптался на месте, унимая в себе обиду, и направился в Сенькину рощу, что некрутой подковкой вплотную охватила Доволенку с запада.
Как коротки детские обиды! Едва я вошел в тень, а уже легкий шум листвы, близкое и далекое пение птиц глушило и заливало во мне горечь, как скорый дождь заливает костер. Мне делалось легко и бездумно, и какой-то восторг и тихая нежность заполняли меня.
На маленькой поляне я лег в высокое разнотравье, где было прохладно и душисто, и стал вплотную глядеть в дремучие заросли травы. У корней было сумрачно и жутко, и я в воображении уменьшал себя до крошечной козявки, которая бесконечно долго ползла куда-то по земле, с трудом преодолевала гигантские валежины, приостанавливалась в раздумье, а потом долго махала передними лапками-волосинками, может быть, кричала по-своему, звала на помощь. Откуда-то из далекой мглы выбежал огромный коричневый муравей. Он бежал мощно и уверенно, как доволенский жеребец Буланка, и мне казалось, что я слышу дыхание муравья и как содрогается под его ногами земля. Козявка сжалась и закрыла лапками голову, но муравей презрительно пробежал мимо нее. У мощного ствола болиголова потоптался, принимая какое-то решение, и стремительно полез вверх, наверное, затем, чтоб поглядеть на солнце, узнать время. Навстречу ему шагала, складываясь вдвое и вытягиваясь, зеленая гусеница-землемер чуть толще иголки. Она, должно быть, испугалась муравья, скрутилась калачиком и ухнула вниз. Ушиблась, да болеть некогда: попробуй все перемеряй. Слава богу, что жива. Распрямилась и пошла работать: раз-два, раз-два – и скрылась в буреломе.
Я перевернулся на спину. Прямо от моих глаз бесконечно высоко уходил в небо ствол саранки. Ее завитые цветы, кажется, доставали до неба. Да нет: вон, немного выше цветов черным крестиком кружится птица. Она, наверное, скользит спиной по твердому синему дну. Я мысленно дотрагивался рукой до этого дна, воображая, какое оно скользкое и прохладное, как тарелка, пытался взглядом отыскать твердь, но взгляд проникал все дальше и дальше и ни во что не упирался. Потом там закружились белые кружки и мухи, и я закрыл глаза, но они все кружились так же высоко, только небо было уже черным.
А птицы все названивали, а в траве что-то свиристело и потрескивало, будто сало на горячей сковородке. Но все глуше и мягче делались звуки, а потом и вовсе исчезли.
Я проснулся от неестественного хохота. Сорока, свесившись в мою сторону с вершины березы, заходилась в истерике, как Варька Кроликова: «Ках-ках-ках, вы посмотрите, люди добрые, целый час трещу, а он хоть бы ухом повел. Как-ках-ках».
Тень березы прикрывала меня, и я озяб. Солнце было далеко за полдень. «Проспал, дурак!» – и бегом напрямик в деревню.
Трактор ждали с большака, а туда дорога просматривалась километра на четыре. Отец же его пригнал со стороны Сенькиной рощи.
Когда вершины берез стали мягко обметать с солнца золотую окалину, послышался легкий звон. Я уже приготовился кричать: «Ироплан, ироплан, посади меня в карман…» – но звон нарастал, а аэроплан подозрительно долго не выплывал из-за вершин.
И вдруг сразу, будто лопнула некая преграда, звон превратился в грохот, лязг, рокот. Избы вздрогнули и, кажется, присели испуганно, когда на проселке, перед крайними сараями, показалось темное громадное чудище. Оно, подбирая под себя землю широченными ребрастыми – и что удивительно – некруглыми колесами, пучась широко расставленными белыми глазками, вползало в улицу.
Пригнувшись, разбегались по сараям куры, собаки захлебывались, теряли голоса. Рокот влетал в каждую избу и там трещал и шипел, как спелый мак в пересохших головках. Люди шли сзади и по сторонам от трактора. Каждый что-то говорил или кричал, но, еще не привычные в таком шуме слышать свои голоса, не понимали друг друга. Колька Кроликов прицепился за плуг, но Митяй Занозов стянул его и, оголив ему зад, шлепнул ладонью. Шлепка не было слышно, но Колька, задрав лицо вверх и оскалив зубы, приплясывал и тер рукой больное место.
Лида Румянцева, видно, замешкалась – выбежала на улицу босая, в легоньком платьице, русые волосы на отлет, на бегу увлекала за собой Ивана Раздолинского. Тот упирался, важничал – как же, выучился на учителя, – и Лида, не выдержав, припустила бегом, а он даже и не прибавил шагу.
У кузницы трактор остановился, рявкнул в последний раз и смолк. Отец встал с сиденья, сошел на гусеницу и потянулся, будто после сна. И так было тихо, что все услышали, как хрустнули у него суставы.
– Оть-те-те, потягушечки, – сказала Татьяна Занозова, и все рассмеялись.
– Здорово были! – Отец спрыгнул на землю, пожал дяде Максиму руку.
– Как ты, Василий, справился с таким жеребцом – раздери его пополам! – Дядя Максим оглядывал трактор сверху донизу с видом знатока. – Все на месте железа-то? Ничего не забыл?
– Да нет вроде, – усы у отца подергивались в улыбке. Он оглядел земляков, крикнул: – А ну, кому грядки перепахать?!
Все поняли его, засмеялись, только Варька Кроликова была рада поводу поругаться.
– Ты чо, ошалел? Картошка уж на дыбки взнялась, лук прочикнулся, а он?! Да ты своими гусеницами не тока грядки, и огорожу вместе с избой унесешь. Дай дураку громохвон!.. Не слепая была, видела, как ты давеча норовил мою избу за угол цепануть!
Бабы вскоре разошлись коров доить, по хозяйству управляться.
Пришел с поля тракторист Костя Миронычев, сдержанно поздоровался со всеми, на трактор поглядел, как на телегу, и, рисуясь перед Лидой, заговорил с моим отцом о непонятном для всех, будто чужестранец, – о каких-то фрикционах, фирадо, муфтах.
– Видал немтырей? – с гордостью сказал дядя Максим и, постучав ногтем по гусенице, спросил: – Сколько сюда лошадок-то впряжено?
– Шестьдесят, – сказал отец.
– Слышь, Семен, весь твой табун! – Дядя Максим сокрушенно покачал головой. И тут внезапно как-то вывернулся из-за трактора Николай Иванович Рыбин:
– Эка силища!
Голос его ликующ. Он только что пригнал стадо; через плечо – холщовая сумка, из которой виднелись краешек книги и бутылка из-под молока; на руке – кнутик-хлопушка с изрезанным в узоры таловым кнутовищем; картонный козырек серого картуза размок от дождей, свалялся в толстый излом. Со щек Николай Иваныча стекала борода цвета вымоченной конопли.
Ранней весной, когда на партах по-особому затеплели солнечные зайчики, а снег стал тяжелеть от старости, Николай Иваныч подошел к окошку и, глядя в вымершую под снегом степь, сказал: «Скоро, ребятки, распрощаюсь с вами».
А перед летними каникулами собрал нас всех, необычно долго молчал, вглядываясь в каждого. «Вот, – заговорил наконец, – и кончилось мое время. Придет к вам новый учитель. Молодой, ученый, в общем, совсем новый. А я в пастухи».
«Отдыхал бы или в счетоводы шел, – говорили ему доволенцы. – Вон, Раздолинский выучился не выучился, а уже в свою волюшку живет». – «Чего равнять? – возражал Николай Иваныч. – Раздолинский – интеллигент, прослойка, а меня хоть поставь, хоть положи – все одно крестьянин. Да и пасти – работа здоровая, душевная». – «Да уж куда-а! В жару хвосты вздымут – семь верст не околица». – «Не без этого, – соглашался Николай Иваныч. – И пробежишься когда».
Сейчас у трактора он торжественно пожал всем руки.
– Поздравляю, мужики.
И заспешил к Раздолинскому, который стоял в сторонке, показывал на трактор, что-то пояснял Лиде. А та вся рассиялась, как пасхальное утро, глаза, что цветы кукушкины слезки, голубые с белесыми разводьями, смеются и будто говорят: вот сколько в нас счастья – берите, черпайте из нас, его всем хватит вволю.
– Чтой-то Николай Иванович сепенит перед Раздолинским? – недоумевал Илья Махотин, мужик сухолицый, с горбатым злым носом и добрыми овечьими глазами.
– Так вроде свой брат – учитель, – сказал Семен.
– Куда как не свой! – Илью раздражал спокойный тон Семена. – Николай Иваныч с нами в земле роется, а этот – все издаля да со стороны.
– Да Рыбин разве много больше тебя учился? – лениво отбивался Семен.
– Сколь ни учился, а сам же говоришь – учитель.
Семен насупливает льняные брови, часто моргая, смотрит на Илью.
– Ты, Илюшка, чисто баран, ей-бо, лоб твердый, а… – Махнул рукой, отвернулся, мол, что толку разговаривать, но вскинулся опять. – Для того учили, чтоб в назем?.. Так?..
– Может, и не так, – уступил Илья. – Карахтер мне Иванов не глянется: дикой какой-то, не как все.
– Во, карахтер! Да в одно перо, говорят, и птица не родится.
– Будет вам, – оборвал спорщиков дядя Максим. – Прям как бабы.
Покачивая пальцем, он считал лемеха, которых было десять.
– Про запас, Василий Петрович, один плуг-то?
– Нет, оба потянет.
– Я и говорю; потянет, – пряча глаза, строго сказал дядя Максим. – Если что – гайки потуже подвинтить.
– Механик! – хохотнул Костя, и дядя Максим сорвался:
– Ты чего приперся? Солнце на обед, а он трактор бросил! Перетяжку сделал?
– Да ладно, тятя…
Костя еще силился сохранить улыбку, но по его щекам уже задвигались желваки. Выворачивая белки, косил глаза в сторону Лиды – слышит или нет, как отчитывает его отец.
А вечер пал зябкий, заря светло-розовая, с прозеленью, встала над рощей, и цвет этот густел, копил холод и опускал его к земле. Трава студила мои босые ноги, по телу будто змейки ползали, и оно, тело, шершавилось пупырышками.
– К утру натрясет инею.
– Огурешки бы прикрыть.
Ребятишки облепили трактор, шумели, дергали за рычаги, и мне хотелось к ним, но я терпел, чтоб не сказали взрослые: «Какой же из него прицепщик будет, коль одно озорство на уме?»
– Серьезный ты мужик, Серега. Не жениться ли надумал? – Митяй Занозов ткнул толстым, прокопченным в кузнице пальцем мне в прореху, поостерег: – Зашей, а то петух залетит.
Я отошел обиженный. Плохо все. Как ждал трактора! А отец не остановился, не прокатил. С дядей Максимом разругался; ни с какого бока теперь к нему не подступиться, и Митяй не лучше; ногтем как пилой потянул, прореху до опушки распустил. То рука только лезла, а теперь – дырища, правда, что петух залететь сможет.
– Чего ты, сынок, сычишься? Иди ко мне, – позвал отец.
Я сел рядом с ним на плуг. Он припахнул меня к себе полой ватника, и от его тепла, спокойной силы стало хорошо; сиди, слушай взрослых да мечтай о чем хочешь.
Разошлись по домам перезябшие ребятишки, и стало тихо-тихо. За Кругленьким приподнялась луна, выстелила на воде желтую дорожку, замутила даль мучной взвесью. Угольно-черная лодка разрезала дорожку пополам, блеснула веслом и спряталась в серости. Далеко в степи по-комариному прокричал жеребенок, и его крик, будто жальце, кольнул меня, заставил сжаться. Мне представилось, как в высокой траве волк настигает выбившегося из сил жеребенка и он зовет, чтоб его спасли.
– Сиди, воробей, – отец плотней прижал меня к теплому боку.
– Ноги-то мозжат, уж так гудят. – Николай Иваныч сел рядом с моим отцом, вытянул ноги, вздохнул сладко.
– Седлал бы лошадь, – посоветовал дядя Максим. – Степя широкие, что их мерить?
– Может, и верно. Да ведь не казак я. Ох-хо-хо…
Заглянул ко мне под ватник. С лица его еще не сошло выражение торжественной радости.
– Ну вот, Сережа, теперь ты – сын тракториста. Сын тракториста, – повторил Николай Иваныч и вроде прислушался к своим же словам. – Ишь ведь как! – удивился он. – Бывало, сын попа, пастуха… А теперь – новое имя-звание. Дивные дела делаются!
– Нынче, мужики, у нас что-то вроде праздника – винца бы чеколдыкнуть, – несмело предложил Семен.
– Тебе семь годов праздник, – усмехнулся Митяй. – Кобыла ожеребится – праздник, трактор – то же.
– Эх, случай же упускаем! – пожалел Семен и стал доставать кисет. – Баб-то седни и уламывать не надо.
– Подходи к общему котлу, Иван Григорьич, – позвал Раздолинского Митяй. – Лидка, да отпусти ты его – вцепилась!
Лида приглушенно засмеялась и стала уходить, смешиваться с мутным светом, только белели ее босые ноги да двигалась тень. Раздолинский подошел к мужикам. Среди темных фигур у черного громадного трактора так белела его рубашка, что мне даже боязно стало: вот прикоснется к нему и замарается. Он стоял и ничего не говорил. Мужики курили, молчали, аж неловко как-то было: подошел, так скажи хоть что-нибудь. Тишину сломал Николай Иваныч:
– Где же, Василий Петрович, такого богатыря нам построили?
– На Урале, – коротко ответил мой отец.
– Этот трактор американской фирмы «Кетерпиллер», – наконец заговорил Раздолинский. – Наши за него золотом платят.
– Ну, голова, знает ведь все! – хлопнул себя по колену Николай Иваныч. – Катер, значит, пилар. А что золотом платим, золото и возьмем. Наша, барабинская пшеница не золото тебе?
– Да уж есть где пахать-сеять.
– Окупится в два счета.
– А зачем платить, коль сами строили?
– За патент, – пояснил Раздолинский.
– За пакет? Вон што! У нас в гражданскую один потерял пакет, так его ревтрибунал судил.
– Послать кого да стибрить, – небрежно сплюнул Семен. – Делов-то…
– Вот тебя, ехор-малахай, и послать на слепой Рыжухе, – зубы Ильи блеснули стеклышком.
– Сурьезный мужик, а сбрехнуть… – обиделся Семен.
– Погоди, ребята. Эт как же? – не унимался дотошный Митяй. – Трактора дома ладят, а за пакет какой-то золото изводить?
Мужики замолкли в ожидании – разъяснит поди Раздолинский. Но тот жадничал на слова. Распалил загадкой-неразгадкой, а дальше дело не его. Вон уж и отворачивается, на дом Румянцевых поглядывает, где то калитка стукнет, то мелькнет кто-то.
Ждали, и только Костя ухмылялся себе на уме, подмигивал в сторону Ивана многозначительно.
– Ты, Ваня, никак, за слова деньги берешь, как за пакет американцы?
Сказал это Илья ласковым голосом, но столько было в нем неприязни, какой-то злой боли за человека, который без пользы хранит в себе такое, что необходимо многим.
– Не бойсь, Ваня, твоя рубаха не почернеет, коль словцо обронишь, – уже издевался Илья. – Или не по вороне хоромы, не по князю честь?
– Я, дядя Илья, бесплатно скажу, – давясь голосом, почти прокричал Костя. – За секрет мы Америке платим. Она нам – секрет, как трактора ладить, мы ей – золото. А секрет этот по-ученому патентом зовется. – Костя победно огляделся. – А вы перед Ванькой на коленки. Гляньте, как он растет, аж подпрыгивает.
Раздолинский и вправду неловко топтался и, наверно, не знал, чего от него хотят, – сроду такой: ты у него спрашиваешь одно, он другое отвечает, а то и вовсе молчит-молчит, да будто проснется: «А? Что?» Уставит на тебя глаза – деготь и деготь: ни зрачка в них, ни пятнышка, как заслонками закрытые.
«Дядя Ваня, – как-то спросил я, – ты ими видишь?» – «Ну а как же? – удивился он. – Они же прозрачные».
В самом деле, если приглядеться, то мглисто синело что-то в его глазах, поблескивало, как в глубоком-глубоком колодце, в который и охота глядеть, да жутко.
– …Сложно это все. Очень непросто… – бормотал Раздолинский, взъерошивая черные, как сажа, волосы.
– Ясно, дело государственное, – сочувственно поддержал его Николай Иваныч. – Народным комиссарам такое по плечу.
– Да Косте. Вон он в трех словах всю арифметику развесил, – примирительно сказал Илья. – Ты, Ваня, не обижайся, правду скажу: глазами-то ты глядишь, а нас, сдается, и не видишь. Не обижайся, но вроде бы и негоже… Вон, Костя…
– А что Костя? – перебил Митяй. – Железо свое, мастера-кузнецы трактора ладить научились… Да пошла она… золото ей! Я бы ей, стерве, наклал золота – качал он мосластым кулаком. – Она бы у меня юбку обделала.
– А наши, по-твоему, дураки – золото зазря в чужие мешки совать. Во! – дядя Максим ткнул Митяю под нос дулю, тот аж голову отдернул. – Сколь надо, столь и дадут: грош в грош. Америка – держава при силе, да мы тоже не квелые – нахрапом у нас не возьмешь Вон, – показал куда-то через плечо, – всякие колчаки – унгеры попробовали хапнуть, а мы даванули, в гроб, дубинушку, икра из них и полезла!
Пошел за трактор, зашумел водопадом «с разговором».
– Во быздает.
– Крепкий ишо.
Дядя Максим вышел, поправляя штаны.
– Ушел Иван-то?
– Уше-ел, – протянул Илья. – Чего ему…
– Совсем парень малахольным сделался, – покачал головой дядя Максим. – Прямо в задумье весь. – Позевнул с подрывом. – Спать бы надо, мужики. Чо его караулить, – кивнул на трактор. – Поди не убежит.
Рубаха Раздолинского помаячила на фоне рощи и стала удаляться в степь, истаивать в синеватом туманце.
– Чего ищет?..
– Кэх, – удивился Костя… – «Чего?..» Выспится днем и лазит потом. Вот жизнь! – не то позавидовал он Раздолинскому, не то осудил его. – И солнышко, и холодок – все ему в меру.
Мужики промолчали, может быть соглашаясь с Костей, и только Николай Иваныч возразил:
– Просто для тебя, Константин, все, как ветер в степи. – Подумал и заговорил, заволновался, как бывало на уроке. – А это верно, что просто. По-всякому люди живут: и просто, и круто, и нехватка какая-то для всех должна иметься. Деревья в лесу и то по-разному живут: высокие – зори видят, ветром их ломает и грозой обжигает, маленьким – не опасно, так опять же солнышка им не хватает.
– Это Раздолинского гроза палит?! – догадался Костя. – Ну, ты скажешь же, Николай Иваныч…
– Цыц! Разбойчился тут! – одернул Костю дядя Максим, и ему помог Семен.
– Зубастый ты. Костя, что щука, без разбору хватаешь.
В ближней избе Поповых открылось окно. В темном проеме завозилось что-то серое.
– С ума посходили, кобели! – заругалась сонным басом бабка Серафима. – Черти на кулачках с минут на минут биться зачнут, а они бузуют как быки над убоиной, распроязви их в кишки! Чисто век трахтара не видали!
Окно захлопнуло тьму вместе с бабкой, весело засияло в свете луны. Мужики неловко посмеивались.
– Побузили, и хватит. Давайте-ка, петухи, по седалам.
Дядя Максим пошел, сбивая сапогами росу с густой гусиной травы, и за ним оставалась темная полоска. И все стали расходиться, а мой отец покрутил что-то в тракторе, и из него потекла вода. Трактор глядел лупатыми глазами в степь, и мне казалось, что он живой.
– Пап, что, он всю ночь будет глядеть?
– Пускай глядит, – улыбнулся отец. – Он и так выспится.
Потом я шел рядом с отцом по росе, как по мягким льдышкам.
– Студено? Ух ты вор-воробей! – глухо басил отец. – Ничего, ноги, может, отмоешь, а то на них хоть мак сей.
В сенцах зашептал над ухом:
– Пей молоко да шмыгай в чулан.
В чулан через вмазанное стеклышко-окошко попадал столбик лунного света, такой крепкий и сочный, как ошкуренная береза, хоть цепляйся за него да раскачивайся. Я лег под шубу и никак не мог уснуть – неожиданно представилось, как далеко за Зыбунным болотом, через камышовые лощины бредет здоровенная баба, гнется под рядничным мешком с золотом, волоча длинный, мокрый от росы подол юбки. Баба уносит золота все дальше и дальше во мрак, и ее тяжелые глаза смотрят из-под черного платка и не видят конца пути. Но вот бабу настиг всадник Митяй. «Хошь, еще добавлю? – кричит он бабе. – Нам за трактор не жалко, а ты все равно где-нибудь в болоте сдохнешь». Но всадника Митяя я видел уже, кажется, во сне.
