Текст книги "Когда улетают журавли"

Автор книги: Александр Плетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

…Но собрались братья не летом, а весной, в мае – хоронить Егора. Егор завещал, чтоб в Ново-Икорецкой его схоронили.

Матери уже семьдесят девять стало, и разум у нее от времени и горя ослабел. Когда стали засыпать Егора, она уже не плакала, стояла навалившись узловатыми руками на палку и озабоченно просила;

– Ребята, вы уж дюжа не зарывайте, пригорните чуток, а уж завтра и меня сюда. – Ее уводили снохи, а она оборачивалась, наказывала; – Чего зря землю-то ворочать. Завтра уж заодним.

Три могилы были рядом. Залили на них нетолстый фундамент и шпилек. Владимир высек имена, и только двоим, отцу и Егору, дни рождения написал правильно, а шестерым: Филиппу, Илье, Василию, Ивану, Юрию и Степану – приблизительные, а в военкомате справляться постыдились. Зато смертные дни проставил точно всем восьмерым. Такие дни в семье Ишимовых помнили крепко.

Уехал Николай к себе на далекую шахту и в который раз с запозданием спохватился: «Эх, опять не расспросил про дни-то! Да, видно, теперь уж и не надо. Надо было бы, так и не забыл. Ольга при случае шипеть начнет. А, это ее дело, пускай».

Проня

Проне подфартило: председатель шахткома Кнышев встретил, обрадовался:

– Тебе когда в отпуск?

– Мне-то? – растерялся Проня. – Я-то… Да это… как Машка, а так положено…

– Брось ты Машку, то есть я хотел сказать, езжай-ка на курорт.

– Тык мне счас вроде не до курортов. Машка…

– Опять Машка! – Кнышев досадливо сморщился. – Что ты без Машки и это?.. На шахте ты уже сколько лет?

– Двадцать.

– Во. И ни разу не лечился.

– Да я вить не хворал.

– Не хворал. А как-то жаловался – в желудке печет.

– А это, когда лишнего хватану.

Проня подмигнул Кнышеву. Кнышев мужик свой. Когда-то вместе в забое парились, потом он закончил вечерний техникум и подался «в верха», но не «закомиссарился», как с удовлетворением отмечал Проня.

Уже в шахткоме, выписывая путевку, Кнышев говорил:

– Умный лечится за три года до болезни, а дурак – за три дня до смерти. Вот, – протянул путевку, – кати.

Проня стал, щупать в карманах.

– Так это… нету с собой.

– Да бери ты и мотай! Бесплатная. Не заработал, что ли? – В голосе Кнышева деланная строгость.

Растроганный Проня соображал; «Неловко как-то, на дурняка. Сбегать за бутылкой?» Потоптался, кашлянул:

– Может, это… Федор Иванович, перекусим?

– Ты вот что: кончай лишний раз перекусывать, – рассердился Кнышев. – А то по новому закону припаяют. Доперекусываешься!

– Да я к тому, – покраснел Проня, – вечером бы проводить зашел.

– Ну это другое дело, – не убавляя строгости в голосе, сказал Кнышев. – Будь здоров, – пожал руку. – Некогда счас мне.

Целый день Проня оформлял отпуск. Вечером, внутренне ликующий, торжественный, стараясь изо всех сил быть равнодушным, объявил домашним:

– На курорт вот направили. Не хотелось бы, да гон ют.

Проня вздохнул. Его узкое длинное лицо с еще более длинным сухим носом, кончик которого загнулся в сторону, стало печальным. Вся его нескладная фигура в это время выражала: дескать, не дают жить так, как хочешь.

Его жена Мария, в противоположность Проне усадистая – что вдоль, что поперек, вскинулась;

– Это как – на курорт?! А пальто Вовке? Себе лису уж третью зиму не куплю. Врачи болезнь определили, что ли?

Проня сделал длинную паузу, прошел на кухню, сел за стол.

– Давай! – кивнул на пустую тарелку. – Какой там врачи! С директором сегодня встретились. Ну, покалякали. Как дела в забое да как в семье. Про тебя спросил, не хвораешь ли.

– Прямо уж, – в голосе недоверие, но Проня видит, как приятны жене эти слова.

– Ну? – торопила она.

– Вот и «ну». – Проня, почти положив нос на край тарелки, хлебал суп. – Спасибо, говорю, Евгений Матвеевич, все в створе по отвесу. А он: «Наблюдаю за тобой, Прон Семеныч, что-то ты сдавать стал, один нос, мол, остался. Езжай, – говорит, – на курорт, выправься». – Проня врал. Он всегда любил подвирать, фантазировать, но безвредно и, надо сказать, от правды отступал лишь чуть, в пределах возможного.

– Нос… – Мария разочарована тем, что интерес директора к ней был таким пустячным. – На твой нос глядеть, хоть дважды на курорт.

– …Так что бесплатно, – будто и не замечая колкости жены, говорил Проня. – Сороковку в зубы на билеты да на папиросы – и аля-улю. Не убытошно.

Мария, подперев пухлую щеку рукой, пригорюнилась. Проня дохлебал суп, поднял лицо, долго молча глядел на румяное, как у куклы-матрешки, чернобровое лицо жены, в притуманенные печалью глаза, взгляд которых был спрятан в себе, и ему страшно не захотелось уезжать из дома на целый месяц.

Прожили они девятнадцать лет как один день. За это время всего раз съездили к ее сестре за двести километров и, кажется, ни один день не прожили врозь. Даже на рыбалке с ночевкой Проня никогда не оставался. Рыбаки скулили, подшучивали: карауль, дескать, не карауль жену, а захочет – найдет молодца, из-под длинного носа усклизнет. Проня не обижался и обезоруживал шутников голой откровенностью:

– Я, мужики, не усну без нее. Хоть шильями глаза коли, не усну. Неделю в ночную смену отработаю, прямо чумной становлюсь……

– Во дает! – удивлялись мужики. – А тут на рыбалку вырвешься, то и твое. Хоть сутки отдохнешь от заразы.

Мария тоже. Как-то слух разнесся; в шахте обвал произошел и будто Проню прихватило. С работы в халате прибежала к стволу. Стволовой растерялся, а она об решетчатую дверь билась, не знала, как открыть. Люди случились у ствола, помогли оттянуть, а она уж и чувств лишилась. Вызвали Проню из шахты. Тот на руках ее, тяжелую, домой унес, хоть и машину давали – отказался.

После говорила Проне:

– Если бы, не дай бог, с тобой беда – я бы рядом в могилку.

– Вот дура, а дитенок?

– А и правда, – и опять в слезы.

Умение любить крупно – это, должно быть, дар, данный человеку с рождения, как, к примеру, дар художника. Ей, любви, тоже учатся, как, скажем, писать картины. У Прони с Марией любовного образования не было, но как красиво они любили, наверное, ни разу не сказав друг другу «люблю»!

Предстояла первая разлука в их жизни. Ночью долго не могли уснуть.

– Может, отказаться, а? – спохватывался в догадке Проня. – Мол, сестра приезжает, то, се.

– Нет уж, поезжай полечись. Настуженный весь, наломанный… Полечись уж.

– Да оно-то и надо, только…

– Что «только»?

– Да так.

– А-а…

Им хотелось многое сказать друг другу, но не находили слов. Мария волновалась больше Прони. Чтобы не выдать волнения, сказала с фальшивой строгостью:

– Ты смотри там.

– Что?

– Сам знаешь «что». Хвост-то не распускай. Курорты, они и есть курорты. Послушаешь, рассказывают, так…

– Во даешь! – догадался Проня. – Безголовый я, что ль? Да я… да ты… ты… – и подавился словами. А потом прижимал ее полные плечи, гладил волосы и твердил самое ласковое свое: – Ладушка ты моя, оладушка…

Утром Мария проводила Проню на вокзал. Объявили посадку, и Мария хотела поцеловать Проню, дотянулась до его шеи руками, стала пригибать к себе. Проня подымал голову, водил носом, озирался.

– Что ты позорисся-то!

Мария сникла, отвернулась, а Проня виновато топтался около, уговаривал:

– Ну, Маш, вот приеду, тогда уж, а? Счас-то на людях. А уж приеду…

И она улыбнулась, а Проня вошел в вагон, и еще с полминуты они глядели друг на друга: он из окна, она с перрона. Поезд тронулся, и Проня еще видел ее, в плаще, в платке, овальную и неподвижную. И подумалась ему нелепость: «Мария так и будет стоять до моего приезда».

Поезд уже катил вовсю, и только тогда Проня увидел соседей по купе, молодую чету. Они, должно быть, наблюдали за ним и Марией, потому что улыбались чему-то и перемигивались. Проня принял их молчаливое подшучивание на свой счет. Ему стало неловко и тоскливо, он вышел из купе, покурил и направился в ресторан.

Из ресторана пришел размякший, в предчувствии долгого безделья и сна без меры. Ему захотелось заговорить для начала, неважно с кем и неважно о чем, но потом, чтоб свести разговор к себе и Марии и чтобы его слушали долго и внимательно, с пониманием его души, а уж он-то ее вывернет, может, далее наизнанку.

Молодая чета сидела за столиком друг против друга. Ели конфеты. И не просто ели, а целовались попутно; он брал конфетку в губы, она тянулась к его рту, их губы смыкались. Разделив таким образом конфету, они смеялись, и все повторялось.

На Проню они не обратили внимания, и он смутился, подумав о том, что супруги не заметили его прихода. Проня кашлянул, но она, скосив на него смеющиеся серые глаза, потянулась приоткрытым ртом за следующей конфетой. И Проня позавидовал и порадовался их естественному, обнаженному счастью.

– Набиваете зобки, голубочки? – Ему уже не стыдно было на них глядеть. – Хорошо так-то? Рай, можно сказать.

– Илюша, правильно дядечка сказал? В раю мы? – И глаза ее лучились.

– Конечно в раю, Валюша, – отвечал супруг Илья, – только в материализованном, так сказать, вместо райских кущ – кошелек.

– Это так, – согласился Проня, – когда середка полна, то и краешки играют. Однако, бывает, при деньгах, а прижмет, сказать по-шахтерски, по-черному придавит так…

– Вы шахтер? – заинтересовалась Валя. – Это интересно!

– Чего интересного: работа и есть работа. Счас не об этом, – отмахнулся Проня. – Так вот. Молодым был, вроде тебя, – показал на Илью. – Денег как у дурака махорки – известно, силы – что у бугая, мантулил в забое ого-го! А радости – один штыб, по-нашему, угольная пыль. Заколбасю бывало – то напьюсь, то подерусь. А потом встретилась… – Проня прикрыл глаза, снова переживая ту далекую встречу.

– Любовь? – не выдержала Прониной паузы Валя.

– Машка, – выдохнул Проня.

Валя – вся внимание, а Илья, позевнув, сказал:

– Это неизбежно. Женщину, что смерть, не минуешь.

– Сказанул тоже, – обиделась Валя за такое сравнение, а Илья, как бы извиняясь, чмокнул ее в щеку.

– Не я сказал – Горький.

– Носяру видите? – Проня, демонстрируя, повел носом туда-сюда. – Кривой?

– Ну.

– Из-за нее, Машки. И с кем бы, думаете? С Мишкой Коневым, напарником. В забое, бывало, лопатили бок о бок, что песню поем, а на-гора душевные интересы расклинились. Машка между нас. Отступись, говорю. А хрен, говорит, с маслом. Давай, говорит, драцца.

Проня примолк, разжигая интерес, а Валя нетерпеливо спросила:

– Дрались?

– Зачем? Мишка-то был боксер, и я понял – не слажу. Не поддался, значит, слепому случаю. Я другим взял. Курсы комбайнеров окончил и прогремел делами.

– А нос?

– Так это уж на свадьбе. Мишку пригласил. Ну он по пьянке, дурак, повернул мне носопырку. С тем и рассчитался, уехал.

Илья с Валей поскучнели: история оказалась неинтересной.

– Банальный случай, – сказал Илья.

– Что ты?

– Старо! – пояснила Валя.

– Ясно, давно было, – по-своему понял Проня. – Только мне что после свадьбы, что счас – и под землей солнышко светит.

Проня видел в Илье с Валей себя и Марию примерно семнадцатилетней давности. Они как-то сразу стали понятными и родными. Их нежные отношения друг к другу умиляли его.

Поезд увозил Проню, а душа и думы его были дома, и он изливал их Илье с Валей, этим как бы приближая сейчас Марию к себе.

– На курорт вытолкали. Машка ревела коровой, – приврал Проня. – А она у меня видная. Небось видели на перроне?

– Экстравагантная женщина, – Илья усмехнулся.

– Как, как?

– Ну первый сорт, – пояснила Валя.

Проню слегка уязвила оценка Марии на сортность, вроде магазинной вещи.

– В сортах не кумекаем, – сказал Проня. – У нас своя мера.

– Ну вот и в амбицию, – опять непонятно выразился Илья, а Валя тут же пояснила:

– Он говорит, зря обиделись.

– Да я разве обиделся. Я ведь понимаю: одному – попадья, другому – попова дочка.

– Бывает, и наоборот, – возразил Илья. – Сперва правится, а потом… что рыбу тухлую ешь.

– Что ты, Илья! – возмутилась Валя.

– Так ведь сами выбираем-то, по себе. А коли выбрал, так сохрани ее такой на всю жизнь, – загорячился Проня. – «Нравится, не нравится». Не признаю я этого.

– Примитивный человек.

– Вот обзываешься, а зря. Действием поперек своим словам идешь. Не спускаешь с нее глаз-то? Конфетки изо рта в рот суете. А думается мне, не первый год уж поженимшись? – И Проня рассмеялся, довольный собой. – Вот так: твоим салом да тебя же по мусалам.

Илья непонятно улыбнулся и подмигнул Вале. Та смутилась и опустила глаза.

«Чего это они? – затревожился Проня. – Будто ничего лишнего и не ляпнул?» И чтобы развеять наметившуюся неловкость, предложил:

– Давайте-ка, ребята, перекусим, – достал сумку и начал выкладывать снедь на стол. – Тут моя понасовала…

Илья потянулся под полку за баулом.

– Мне тоже подналожила…

Валя шикнула на Илью, поглядела строгим, предупреждающим взглядом и, перехватив из его рук баул, улыбнулась Проне.

– Провожали нас, знаете…

– Это уж всегда, как о дорогу, так…

Проня почувствовал недоговоренность, и больше не захотелось откровенничать. Поужинали почти молча.

За окном уже была тьма. Проня с Ильей вышли в коридор покурить.

Встречный пассажирский с воем и грохотом промелькнул мимо лентой освещенных окон.

– Прут… – сказал Проня.

– Да, скорость, – согласился Илья.

Когда вошли в купе. Валя уже лежала в постели на нижней полке. Горел ночной свет. Илья, не стесняясь, разделся, пожелал спокойной ночи Вале и лег на другую нижнюю полку. Проня разулся, а уж раздевался на полке, что над Валей.

Проня прислушивался к мягкому перестуку колес и думал о резкой перемене в его жизни, хоть и временной, но свалившейся на него нежданно-негаданно. Думал о доме, оставшемся где-то далеко-далеко. Вовка теперь, должно, читает на кухне, а Мария смотрит телевизор, а может быть, легла в постель и не спит, как и он, Проня, и думает о нем. И подосадовал на себя, что не проявил твердости, не отказался от путевки, гори она огнем! А теперь вот болтается, как хрен во щах. Хотя и полечиться надо – не на конфетной фабрике оттрубил двадцать лет. И еще подумал об Илье с Валей, позавидовал; едут вместе. Илья что-то все подмигивал, а та одергивала его и краснела.

Проня не понял, задремал он или нет, но забытье будто было, и тут уловил четкий шепот:

– Что ты вел себя так: обязательно тебе надо, чтобы все знали, кто мы?

– Тише ты, – шипел Илья уже под Прониной полкой.

– Да он спит.

– Он же ничего не понял.

– Не считай людей дурней себя… Да подожди – услышит же.

– Сама сказала – спит…

«Вот оно что! – Проню обдало всего жаром. – Ах вы кошки паскудные. А я-то им: «солнышко в шахте светит». Внизу шуршали, возились, потом Проня услышал злое, ревнивое:

– С женой тоже так?

– Валюш, Валюш…

И тут Проня заскрипел полкой, закашлял. Боковым зрением видел, как Илья метнулся на свою полку.

Не под стеклянным колпаком Проня жил: слыхал и про измены, и про разводы. Лично счастливый, он никогда не задумывался над этими, пожалуй, самыми сложными человеческими отношениями. Они его не касались и происходили где-то в стороне от его жизни. Осуждал он таких людей не строго, но категорично: «С жиру бесятся». И сейчас, впервые столкнувшись с этим явлением лоб в лоб, он был оскорблен. На душе было гадко, и ему стало невыносимо противно быть в одном купе с ними, как бывает невыносимо работать в забое, когда в нем разлагается сдохшая крыса.

Проня стал одеваться. Стуча ботинками, обулся, с грохотом достал чемодан и, резко хлопнув дверью, вышел: «Пусть знают, что мне все известно!»

Потерянный и оскорбленный, стоял он у окна, и ему нестерпимо захотелось, чтоб поезд шел в обратную сторону. «Выкладывался перед ними, дурак, а они небось насмехались», – думал Проня и дивился тому, как, оказывается, это все просто, и вспоминались услышанные ранее анекдоты и случаи из жизни. «Поехал муж на курорт, а жена…» Всегда посмеивался и пропускал мимо ушей, а сейчас весь этот треп стал приобретать в сознании реальность: значит, правда!

И тут в груди что-то стало холодеть, и четко вспомнилось забытое и неоцененное им раньше.

– Надоел ты мне, старый, вот найду помоложе, – говорила Марья, вроде шутливо, но серьезно.

– Да кому ты нужна, кадушка? – смеялся Проня.

– Эге, еще как нужна!

…Проня встал, беспокойно заходил по проходу: «Тьфу, пень старый, внедрится же в башку».

И еще вспомнилось: как-то зачастила к ним Клавка, Машкина подруга. И все подгадывала, когда Машки дома нет. Пройдет сразу к зеркальцу, и ну вертеться!

– Ну как я? – спрашивала, а в глазах чертики.

– Да так, – отвечал Проня, – коза и коза.

– Эх ты монах! – укорила тогда Клавка.

– Я монах? – смеялся Проня. – А ты спроси у Машки.

Клавка ходить перестала, и он забыл об этом начисто, а теперь и это вспомнилось. Выходит, подстерегает такое каждого, даже если он противник тому. А если кто ищет? А Машкины слова. Неужто?.. Он беспокойно топтался в коридоре, чувствовал глупость своего положения, ругал Кнышева, Илью с Валей, а в голову уже лезло черт знает что. «Вот Машка-то, может, и ждала момента».

«Что это я дурею?» – осаживал себя, по из головы выскочило все хорошее, и думалось, что Мария всю жизнь ждала его отлучки и теперь наверняка ею воспользуется.

Проня не то застонал, не то замычал и не заметил, как случился около него проводник.

– Что с вами?

– А? Да зубы. Прямо мозги выдирают.

– Анальгинчик съешьте, помогает.

Проня проглотил две таблетки.

– Вам сходить скоро?

– Ага, на Комаровой.

Может, анальгин и от душевной боли помогает. Проне стало легче, и на рассвете, выйдя на перрон и взглянув на окно своего купе, простительно подумал об Илье с Валей: «Уютно одним-то. Дело молодое, пес с ними».

К завтраку Проня уже был на курорте, а вскоре – на приеме у врача. К Прониному удивлению, врач отыскал в нем чуть ли не десяток болезней – и в руках, и в ногах, и в сердце, выписал книжку и бодро заверил:

– Ничего, к нам на костылях приезжают, а глядишь – танцуют.

После обеда Проня обошел территорию курорта и везде – на аллеях, в беседках были люди и все группками, кучками, парами – беседуют, шутят так, как будто они здесь уже сто лет, а не приехали сюда каждый по отдельности, как Проня, вчера или сегодня.

– Ну вот и картина, – бормотал Проня. – Они, значит, тут, а те – дома…

Потом он пришел в палату. Соседи, которых он еще не запомнил, где-то гуляли. Проня достал из чемодана принадлежности для писем, сел и задумался: как начать письмо?

Писем он не писал, кажется, всю жизнь. Когда-то давно-давно, еще жил в деревне и ему было лет семнадцать, он влюбился в девчонку из соседней деревни и писал ей письма. Давно, а вот помнится, как писал. И начал:

«Пущено письмо двадцатого июля. Лети, мое письмо, извивайся, в руки никому не давайся».

Написав вступление, Проня задумался. Нужно приступить к конкретному, а конкретное у него – каша.

«Вот и отлетел я от дома, – продолжал он. – Ты одна теперя там и смотри поглядывай…»

Ему стало тоскливо и боязно, и ревность услужливо подталкивала карандаш: напиши, дескать, не вздумай там водить шуры-муры. Я ведь помню, когда ты мечтала о молодом, но он сдержался и ограничился только «смотри поглядывай». Подробно описал дорогу. И, мол, тут, на курорте, не чище: «за каждым кустом шушукаются да целуются», – приврал он.

Проня потер лоб: как бы этак зацепить Машку, чтоб и она так помучилась, как и он здесь, чтобы покрутилась за мечты свои, хоть давние, но нехорошие, и, не дай бог, если что там учудит, так чтоб недаром ей прошло.

Увлекся враньем, потерял меру и дальше уж, что называется, начал рубить сук, на котором сидел: дескать, увивается тут за мной бухгалтерша.

Он унес письмо в ящик. На обратном пути задержался у диковинных, почти по пояс человеку, шахмат. Два интеллигентных старичка ходили между фигур, и лица их были важны и глубокомысленны.

– Мат вам, Вадим Сергеевич, – сказал лысый старичок другому в шляпе.

– Да-с, тут уж никуда… – развел руками побежденный. – Поздравляю, Артем Андреевич.

– Как это – никуда? – Проня вошел на шахматное поле. – Конь сюда. Так? Пешкой прикрываешься. Эх ты, шляпа!

– Однако, молодой человек, вы грубоваты.

– Какой я тебе молодой? Ну давай переиграем. Ну с кем?

Из болельщиков выделился парень.

– Давай. На бутылочку.

Проня вцепился за нос рукой, задумался.

– Мы вот так.

– А мы так. – Парень думал недолго.

– А что же мы? Куда мы прыгнем? – Проня дергал себя за нос. – Вот так.

Парень ответил сразу ходом, и Проня понял, что имеет дело с сильным шахматистом. Он закивал ритмично носом, по спине у него прошел озноб вдохновения, в мыслях замелькали варианты ходов своих и противника, и вот она, тоньше волосинки, возможность выигрыша. Но он еще действует и психологически.

– Да-а, зажали вы нас – ни, это самое, ни вздохнуть, – усыплял Проня бдительность соперника.

– Ясно, матовое положение, – подтвердил Вадим Сергеевич.

– Да, никуда не деться, – Проня хлопнул себя по лбу и отдал пешку.

Парень задумался, но пешку взял.

– Пожалуйте бриться. Шах. Вилочка!

– Как же это? – парень растерянно огляделся и свалил короля. – Вот даешь!

– Филигранно, классически! – восхищались болельщики, Проня не скромничал.

– Мне это – плюнуть. Я на шахте всех чешу.

И сразу он стал свой для всех и все для него тоже. Потом они с парнем сидели в далекой беседке, говорили о шахматах, о работе и о курорте, и Проне было хорошо и легко.

Илья с Валей ушли в сознании далеко, и опасения за Марию рассеялись в прах. Ему даже не верилось, что он только сегодня ревновал ее и заранее подозревал бог знает в чем.

– Я, брат, сегодня номер отколол.

– Чего ты? – искренне встревожился парень.

– Да бабе письмо нехорошее услал.

– Ну ты зря. Подозреваешь, что ли?

– Какой там! Дорогой встретил парочку полюбовников. Ну моча стукнула в голову.

– Пошли во след другое – простит!

Проня покачал головой.

Ночь он не спал. На рассвете занял очередь к врачу. До десяти часов дня маялся, дожидал врача, и это время показалось для него вечностью.

– Слушаю вас, – сев за стол, сказал врач.

– Мне надо уехать. Дайте документы, – выпалил Проня.

Спросив фамилию, врач отыскал карточку, стал читать.

– Никуда вы не поедете – у вас комплекс заболеваний.

– Я не в тюрьме и уеду хоть как! – загорячился Проня.

– Так в чем дело? Я должен, как врач, знать.

– Личное.

– Ага, понятно, – улыбнулся врач. – Успокойтесь, здоровье прежде всего.

– Я лучше тебя знаю, что мне надо. – Проня не заметил, как перешел на «ты», и его тон взорвал врача.

– Берите и уезжайте, – сунул Проне документы. – К чертовой матери! А на предприятие будет письмо и соответствующие выводы. Тоже мне Отелло!

«Давай кипяти, – подумал Проня, выскакивая из кабинета. – Мне теперь одна забота – опередить письмо».

Дорога домой – это было самое ужасное в жизни Прони. Его бросало в жар, едва он представлял, что Мария уже получила письмо. То успокаивал себя мыслью о плохой работе почты: «Пока из сумки в сумку будут перекладывать…»

Опять же это – электроника на почте. Представлял сейчас Марию с письмом. «Ну, наклепал на себя, чтоб меня… Век Машка не простит выдуманной бухгалтерши. О-о! Пень гнилой, скотина безрогая!» – проклинал себя.

Исхудавший, с обвислым носом и плечами, похожий на пингвина, Проня на рассвете постучал в свою дверь. Долго ничего не было слышно, и у Прони сердце колотило под горлом: получила – не получила, получила – не…

Послышались мягкие, тысячу раз слышанные Проней шаги.

– Кто там?

– Я, Маш.

Мария открыла дверь и молча ушла в комнату.

«Все. Каюк!» И даже в животе резануло.

Мария стояла посреди комнаты в ночной сорочке, босая, с письмом в руке, такая родная, своя, и сейчас неприступная и страшная.