Текст книги "Когда улетают журавли"
Автор книги: Александр Плетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Чужая
Федя Косожкин пришел с ночной смены усталый не столько от работы, сколько от нехватки воздуха: забой далеко прогнали, и воздух терялся в стыках капроновых труб. Пустой конец трубы еще и сейчас колебался перед Федиными полуприкрытыми глазами, будто в знойный день тряпка. Побаливала голова, и хотелось спать. Он лениво торговался с женой Еленой: не хотел ехать к сыновьям в пионерский лагерь. Да как торговался-то? Лежал еще нераздетый на кушетке, молчал, да и все. Дочки Валя с Олей по нему ползали. Елена стояла перед ним, доказывала, что надо ехать.
– Ну? Дадут они тебе поспать? Ага, дали! – В ее оплывшем лице появилось подобие строгости: – Федя, езжай!..
За недоговоренностью слышалось: а то хуже будет.
Федя улыбался одними глазами – ему нравился командирский топ жены. Строгость Елены никогда не могла пробиться через ее доброту.
В электричке он немного подремал, раздразнил себя сном – к лагерю подошел совсем осоловелый. Младший, Васька, степенно и старательно «пек блины»: пригнется, кинет плоский камешек, посчитает, сколько раз камень отскочит от воды, и долго стоит, что-то соображает. Увидел отца, пошел навстречу.
– Где Петька? – спросил Федя ватным голосом.
– Счас позову.
Федя бросил в тени клена одеяло, лег. День набирал жару: речка булькотела, слепила глаза отраженным солнцем. Из-за леса слышались детские голоса да неумело, по-гусиному, кричал горн. Глаза Федины смежались, голова, вздрагивая, клонилась. Федя силился не уснуть.
Пришли сыновья, по пояс голые, не по возрасту маленькие, крепкие, с белыми хохолками, сели рядом, ожидающе уставились на отца.
– Как кормят?
– Хорошо, – не сказали, а прошелестели.
– Слушаетесь?
Братья дружно кивнули.
Федя пододвинул им кулек карамелек-подушечек, что в быту называют «дунькиной радостью».
– Купайтесь.
– Вода холодная, – сказал Петька. – Тамара Михайловна не разрешает.
– Купайтесь, – позволил Федя.
Он еще видел, как сыновья снимали штанишки, потом, взяв в рот по конфетке, пошли в воду без вздрогов, только по напряженным их спинам понял – вода действительно холодная. И тут же, едва коснулся одеяла, уснул.
– …Папа, вставай, уже вечер.
Федя сел, распаренный, – тень давно уже отодвинулась, – но с легкостью в теле и в голове, только в глазах еще мельтешили остатки сна. Сыновья стояли синие, с крупной гусиной кожей, с плотно сжатыми фиолетовыми губами. «Перехлюпались», – подумал Федя.
– Обедать ходили?
– Ага. Тебе вон принесли, – показали на кусок хлеба с поджаренной колбасой.
Есть Федя не хотел, к тому же в авоське лежал у него обед, но он, полнясь к сыновьям любовью, улыбнулся им одними глазами. Ответили они ему тем же: чуть сощурившись.
– Нам надо идти.
Пошли две уменьшенные Федины копии и не оглянулись, не отвлеклись ничем, как солдаты в строю. Федя, собрав на переносье две вертикальные морщинки, глядел вслед сыновьям. Его крепкое маленькое лицо было по-детски простое, бледноватое. Белесые, едва заметные брови насуплены, аккуратные губы чуть кривились, будто он собирался что сказать или улыбнуться; в карих, под припухлыми веками, глазах таилось постоянное раздумье.
Ему было хорошо оттого, что выспался, что в размягченном теле накопились силы, которые так приятно чувствовать в себе привыкшему к тяжелой работе человеку, и вообще хорошо, да и все. Только пить шибко хотелось. «Остыну, искупаюсь и попью», – думал, раздеваясь.
Солнце уже дробилось за верхушками деревьев; ветерок заперебирал торопливо листву, да раздумал, осел в тень прохлаждаться. Подняв руки, Федя сушил подмышки, стоял маленький, игрушка игрушкой, весь перетянутый жгутиками мышц, потому его кожа, мало видевшая солнце, и вовсе казалась тонкой, с прозрачной синевой. Федя никогда не думал о своей внешности. В шахтерской бане он не стеснялся наготы и все не мог понять, почему это Елена стесняется при нем раздеваться.
Казалось, Феде ничего не надо от жизни. Он мало спал, ел тоже мало, не любил сладкого. Носил он и в праздники и в будни один и тот же суконный костюм, рубашки сиротского цвета, серенькую кепку, и как-то незаметно было, когда одежда на нем изнашивалась и заменялась новой. Со стороны поглядеть, так будто миновали его радости и печали, ненависть и любовь – словом, все то, чем живут люди. Федя как река подо льдом; вот берега, вот русло, но где заводи, где перекаты – ничего не видно. И только, может быть, Елена да напарник по забою Василий Багин умели угадывать все живучее в Феде.
Багин прогонистый, крепкий, как жила, а руки – прямо от узких плеч бревнами, сложи их вместе – толще туловища будут, лицо – топор. Сам шумливый, а доброты что у овцы.
– Поставим вот так крепь? – спрашивал он у Феди.
Федя глухо гукал себе под нос, вроде откашливался, сдвигал бровки, и Багин взрывался:
– Чего не согласен-то? Этак, что ли? Ну и говорил бы сразу, а то разорался!..
Они часто беседовали и даже спорили.
– Ну, – спрашивал Багин, – как сыновья-то учатся?
– Да ходил… – Федя старательно глядел в пол, морщил крутой лоб.
– Вот балбесы! – возмущался Багин. – Ты их почаще ремнем пугай. Я своего…
В Федином лице что-то едва заметно менялось, он делал слабый жест рукой. Для Багина это было как целая речь.
– Ты говоришь – нет, а я тебе другое скажу: ремень – средство верное. Это в семьях ученых… А нам без ремня никуда.
– Ничего, – выпускал Федя слово.
– А ты не горячись. Подожди, послушай…
Елена рассказывала соседкам:
– Отругал меня сегодня. Спит, а я караулю, чтоб на смену не проспал, и сама задремала…
А вся «ругань» в погукивании да; «Ты это…»
Лет десять назад Феде в шахте переломило рук. Страшно переломило: разорвало мышцы, оголило кость. Багин вел его до подземного медпункта, уговаривал;
– Потерпи, Федя. Сейчас укол – и все… потерпи.
Федя нес здоровой рукой искалеченную, молчал, и лицо его ничего не выражало, только гуще обычного покрылось потом. В медпункте врач «скорой помощи», молодой усатый парень, залил чем-то рану и стал выковыривать из нее осколки угля. Федя глядел, как роется врач в его ране, а тот просил:
– Ты отвернись, чего тут интересного. Больно?
Федя молчал.
И тут не выдержал Багин.
– Что ж ты делаешь, хрен моржовый! Укол пожалел, а долбишься, как дятел. Человек криком кричит, а он!..
– Терпит же… – растерялся врач. – А морфий в больнице. – И, торопясь, стал накладывать шину, а Федя повалился в обмороке.
– В забой бы тебя к нему! Он бы из тебя сделал человека! – рвался голос Багина на слезу. – Ты бы чуял болячки!
Федя погружался в речку, как в теплую ванну, хотя ледяные струи пронизывали до костей. Он поплыл к другому берегу, с наслаждением приглатывая, остужая себя еще изнутри. Коснувшись рукой дна, повернул и увидел под кленом женщину в белом халате. Федя вышел на песок и не знал, что делать, – женщина, поджав под себя ноги, сидела на его одеяле и улыбалась ему нетерпеливо как-то и просветленно.
– Ну, иди же, Феденька, поздороваемся.
Федя узнал забытый голос, а лица не узнал, и ему сделалось так холодно, будто внутри у него был лед. Он попятился в воду, ощутил ступнями, что отмерзают, и подумал со страхом: как это мог только что весь быть в воде? И он пошел под клен, одно только соображая: нужно взять одежду и как-то одеться. То, о чем он мечтал пятнадцать лет – увидеть когда-нибудь Тамару, произошло до противности не к месту. Было ему невыносимо стыдно стоять перед пен голым и прилипших к телу сатиновых трусах. Немея от холода, он взял одежду, искоса увидел плечо Тамары, раковинку уха, и стало ему восторженно-страшно, потому что все это было похоже на сон, как много раз, когда он видел Тамару во сне, – страшно и радостно до озноба. Он оделся за кустом ивняка и долго стоял, думал, что сейчас выйдет, а под клоном никого не будет. Вышел – и обрадовался; Тамара сидела, не исчезла, ждала его, глядела строго, без улыбки. Федя все это увидел коротко, одним – исподлобья взглядом и спохватился: что это он поверил в голос, ведь лицо-то не ее? Сел поодаль, стал глядеть на реку.
– А я знала, что к сыновьям приедешь, – сказала, и Федя едва удержался, чтобы себя не выдать, – столько лет держал в памяти этот голос, а в последние годы не смог удержать, и ему было плохо жить с безголосой Тамарой в памяти.
– Я медсестрой тут работаю, а живу рядом, в поселке. Ты чего, даже посмотреть на меня не хочешь?
Федя не знал, что говорить, – слова-то и так в нем как уголь в целике, а теперь и вовсе грудь будто цементом стянуло. Ему хотелось, чтоб Тамара ушла, и хотелось заплакать.
– В списки гляжу – Косожкины. Увидала их – боже мой! Ты и ты. Расспрашиваю о тебе… Да где! Слова не вытянешь – оба в тебя. И такие хорошенькие, здоровые ребята. Рядом, считай, жили, а столько лет…
Потом она долго молчала и рассматривала Федю. Он чувствовал, что Тамара его рассматривает и ждет, когда он заговорит, и думал о том, что сейчас он уйдет и не встретит ее уже до самой смерти. Река мягко разговаривала, шуршала осока, заря взнялась высоко и весело, и Феде хотелось запомнить эти звуки, зарю запомнить, как когда-то, давно-давно, запомнил холодный, ветреный октябрьский исход дня в пришахтовом сквере, гремящий шум тополей, никак не хотевших раздеваться перед зимой, и рядом с собой Тамару, и ветер между ними, тугой, как стена, и боль – у него тогда после драки с Гореевым болело не лицо, а где-то в груди и около горла…
А сейчас он услышал шорох Тамариного халата, мягкие шаги. Она села совсем рядом, тронула за руку.
– Феденька, неужели… все так же? Я вот… У меня… – замялась. – Неужели ты совсем не изменился?
Он пересиливал себя, чтоб не посмотреть ей в лицо, опасался, как опасался в шахте выбивать рудстойку: выбьешь – тогда обвал.
– А я все помню: шахту, и седьмой участок, и насыпку, – говорила так близко, что он чувствовал, как ее слова горячо и мягко обтекали его лицо. – А тебя, так всегда. Вспомню – и грустно, грустно… Ошиблась я, Федя, – взлетел голос в веселую надрывность. – Ты как девочка был, а я за готовым мужиком побежала. Не удержал вот!
– Чего-о?! – Федя даже привстал, пораженный. «Значит, я… Она ни при чем? Врет! Врет! А если вправду?..» Федя боялся этой правды, ибо он возненавидит тогда Тамару, не эту, что теперь перед ним, а ту, давнюю, которая жизни его давала тяжелый, но необходимый смысл. А может, перед ним не Тамара? Голос ее и глаза вроде ее, а лицо чужое: нос, щеки, подбородок – тоже не ее, и за округлостью, за припухлостью бабьей ни за что не разглядеть нужную ему Тамару.
– Не веришь, да? Ну, вижу, тяжело тебе было. А мне, может, в сто раз тяжелей. Ты из-за меня мучился, а я из-за себя, дуры.
Губы Тамары кривились, дергались, в глазах влага копилась. Федя сел, отвернулся.
– Мне на работу ехать надо, – сказал с прорывом в голосе.
– Ну вот, заговорил! – обрадовалась Тамара. – Детей-то сколько?
– Четверо.
– Видишь как, – сказала она задумчиво. – Детям, наверно, с тобой хорошо.
Федя чуть двинул плечами; дескать, не знаю.
Наступил час, когда еще все четко видно, но уже не как днем, а будто через очки дымчатые, и вот-вот сразу, по-южному, затопит все тьмой. Месяц в воде вытягивало, рвало на кусочки и опять сливало, будто желтые рыбы играли у поверхности. Резко вскипал торопливый шум поездов, проходивших к большому морскому городу, и напрочь заглохал среди лесистых сопок.
– Приезжала я через два года на шахту. Слышишь, Федя? Приезжала. Как раз вторая смена меняла первую. Сидела в сквере, ждала. Думала, увижу тебя, заберу с собой. Не дождалась, наверно, ты в ночь работал.
– А Гореев? – произнес Федя ненавистное ему имя.
– Что Гореев? Жила с ним тогда и теперь живу.
Федя поглядел на часы.
– Успеешь ты на свою шахту, – нетерпеливо сказала Тамара, – и прогул сделаешь, так ничего. Наверно, за всю жизнь прогулов не делал – тебе простят. Давай повспоминаем наше. Короткое оно было, да не чужое.
«А что ей-то вспоминать? Надсмехаться, что ли?» Ему не хотелось, чтобы дорогое и тайное трогала даже она. Трудно разобраться и понять то, о чем она теперь говорила, – так это все было неправдоподобно и так поздно. Но одно стал понимать, что с сегодняшнего дня, вот с этого часа, дорогое это и тайное стало в нем умирать.
А раньше жила Тамара в памяти наравне с самым дорогим, что нужно было ему для жизни, – с таежной, закончившей свой век деревенькой Васильевкой, где детство и юность Федины прошли будто бы незаметно. Семья Косожкиных зимой занималась охотой, летом заготавливала корень женьшеня, пробковую кору, ягоды… Словом, делала то, чем промышляли прадед и дед, и Феде в голову не приходило, что можно где-то, кроме Васильевки, ему жить и делать другую работу. Вечны были почерневший от времени большой дом, семья, как вечны сопки, река Славянка, тайга… Но не пришел с войны отец, а потом, уже в мирное время, после службы не вернулись в деревню живые братья. Федя, когда пришел его черед, служил в стройбате, все еще не веря в то, что Васильевка кончилась, что никогда уже не соберутся родные за длинным дубовым столом, в котором он помнит все сучки, что заглохли от бурьяна огороды и улочка, и без людей, что разъехались по городам, как-то сразу обветшали и разрушились дома и постройки.
Демобилизовавшись, он только одну ночь переночевал в затхло-пустом, с опасно прогнувшимся потолком родном доме. Коротая ночь, не спал, как не спят у гроба. Высокая луна била в пыльные окна, и Феде чудились голоса на дворе, сладкое похрапывание во сне братьев, лай собак. Он выходил на крыльцо, долго вглядывался в бывшую улицу с бугристыми отметинами вместо домов…
Утром в голове стучало, ломило от бессонницы Он уже ни о чем не мог думать и, чтобы не мучить себя, пошел на кладбище. Весь росой облился, пока вышел к крестам; в зарослях травы оступился в просевшую могилу, поднялся, будто и вовсе из воды вынырнул. На материн крест тяжелой шапкой навалился дикий виноград, и Федя большим складным ножом долго с каким-то злым отчаянием полосовал витые стебли отбрасывал, выдавливая из себя: «ы-ы-ы, ы-ы…» Сел утомленный, под громадную ель на пружинистую хвою навалился на ствол. Вспомнилось отцовское: «Мать земля, дан силы». Отец, ложась на ночь у костра, всегда так говорил.
И чтобы опять не болеть душой, быстро направился напрямик к дороге, обходя пустыри и не оглядываясь.
На шахту Федя пришел зрелой осенью. После ночной бури с ливнем утро покоилось теплое, солнечное. Весь пришахтовый двор был завален пестриной листьев и мелкими ветками. Это состояние тепла, света и тревожной ломкости осталось в Феде на долгие годы.
Впервые ожидал у ствола клеть, а она где-то погромыхивала в далекой глубине, и не было конца ожиданию. «Скорей бы, скорей!» Душа не в силах терпеть загадки. А потом сам падал с клетью вниз, и внутри захватывало, уплотнялось что-то повыше сердца. Будто сам Федин дух в восторженном испуге норовил проломить грудь, улететь на-гора, под солнце.
А в шахте своя даль да ветер, да гнутье и ломка крепления над головой. Долго шел за Багиным в рост, а потом где пригнувшись, а где ползком, и в голове одно: «Увижу солнце еще, нет?»
В лаве у него произошла встреча… с тайгой. Рядами, вширь и вдаль, на сколько могла осветить его лампочка, стоял лес: пихта, ель, сосна, лиственница, и все это с натугой удерживало страшную тяжесть нависших сверху пород. Лес покряхтывал, стонал, как живой, темнела от выдавливаемого сока кора, некоторые лесины были подломаны, будто хотели встать на колени, попросить пощады, но все не падали, и тяжесть с их ослабевших плеч брали на себя их сестры. Федя потрогал кору молоденькой ели, оглянулся, чтоб не заметили навалоотбойщики, прикрыв глаза, прижался щекой к ней, и какой-то свет ударил, осветил всего его изнутри, будто Федя был не в подземелье, а в Васильевке, за огородами в прореженном ельнике: «Ты-то зачем сюда?.. Как же ты?.. Опять вместе!»
– Ты мне, конечно, не веришь, – говорила Тамара уже из тьмы. – Сколько я передумала о тебе за эти годы. Работу подземную прямо ненавидела. Выскочила с Гореевым из шахты – рада была радешенька. Да и до того, как тебя увидела, случилось у нас с Гореевым это… ну, беременная я уже была. Молодая, чего думала – лучшего нет на свете…
– Уже тогда-а?! – У Феди аж в ушах зазвенело, а в глазах мухи красные замелькали: «Во-он что?! А я-то все: святая! Душу от детей, от Елены…»
– Феденька, а разница-то?.. Раньше, позже… Приехала с ним сюда, а вскорости как навалилась тоска по тебе! Чего бы не отдала, чтоб опять под насыпкой оказаться да чтоб бункер забутился, ты бы прибежал из лавы да и помог… Помнишь, голый по пояс, потный прибегал, молчун ты размолчун, мука ты моя? – Тамара отыскала Федину руку, быстро-быстро стала перебирать его пальцы. – Маленькая какая рука, а железо-железом, – частила скороговоркой.
Внезапно и сильно притянула ее к своему лицу. Крепкий ноготь его ткнулся в нежную кожу. Она чуть отпрянула и снова торопливо прижалась раз и другой губами к стеклянистым мозолям на ладони.
«Порежется же вся». Ему никогда в жизни не было так хорошо и стыдно тоже – вот будто сейчас смотрит на него с Тамарой глазами, полными слез, его Елена. «Что же ты, Федя?» – спрашивает. Он отнял руку, и грубо это у него получилось.
– Не веришь, да? – в голосе Тамары было отчаяние.
Верил, не верил – не до того теперь было. Смялось и душе, размололось в крошево все, что так бережно хранилось. Федя уронил голову на поджатые колени, сперва вроде закашлялся, а потом этот кашель перешел в протяжное, сдавленное «ы-ы-ы…» Тамара подняла его голову, сунулась лицом.
– Это все я… Это я, Феденька, что теперь делать?
Он высвободился. Так и сидели, замерев. Первая тьма ослабела, наверное, оттого, что набрали силу, накалились звезды и месяц поголубел; Тамара хорошо видна была, и даже, кажется, румянец на ее щеках, должно быть, оттого, что белый халат сам высвечивал круг, как фонарь. «Что ей делать! – У Феди что-то тяжелое копилось в груди, поднималось к горлу. – Поди детей куча, а опрашивает».
В те дни впервые в лаве Федя не чувствовал уже необычности. Будто он уже давно наваливает на конвейер лопатой уголь, и привычно, непугающе, нависает над головой кровля, под которую он умело ставит рудстойки; некоторые из них незаметно для глаза ломались, обнажая в местах излома волокнистую белизну, но Федя не шарахался от них в испуге, как обычные новички, – какая-то внутренняя горняцкая мудрость подсказывала ему опасность – и мгновенную, и ту, которую надо иметь в виду на потом. Время было маломашинное, лопата – главный бог, и Федя сразу догадался, что такое «сесть на почву», пробиться в тесноте через взорванный уголь до леденисто-скользкой земли. А там уж пошло-поехало: лопата в уголь по почве идет, как в тяжелую воду. Его руки часто, но с экономией силы зачерпывали подборкой уголь на всю ее возможность, чтоб не махать полупорожней зазря, и уголь с шорохом стекал под ноги, заметно убывая.
– Ну и муравей-великан! – удивлялся Багин и предостерегал. – Гляди, смелых да умелых шахта тоже бьет, а особенно совестливых. Поглядывай.
И будто не в новость для него было, когда остановился конвейер, и шахтеры стали возмущаться:
– Опять насыпка!.. Федя, беги разберись!
Федя, голый по пояс, выскочил из жаркой лавы под ледяную струю свежего воздуха и чуть не сбил с ног венчающийся каской тряпичный куль.
– Чего тут?..
– Бункер забутился-а! – пропищало изнутри, и Федя увидел за овалом платка широковатые скулы, нос сапожком, детские вывернутые губы и заплаканные глаза насыпщицы Тамары.
Он забрал у нее клюку и стал пробивать в люке пробку.
– Простынешь ведь! – Тамара суетилась, накидывала ему на плечи ватник, мешала работать.
Уголь хлынул в вагонетку, грозя пересыпаться через края, и Федя закрыл люк.
– Чего не ругаешься? Все ругаются, а ты? – Тылом ладони она терла глаза. – Бутится и бутится, а канат на лебедке рвется-а…
Нужно было уходить, но он еще смотрел, как Тамара, повиснув всем телом на рычаге, билась на пом; крышка люка поддавалась шажками, и уголь тек из переполненной вагонетки на почву.
«Зачем она сюда пришла?» – подумал, жался ее.
– Я больше не задержу лаву, ей-богу!
Федя не мог ее больше слушать. Виноватая, беспомощная, какая-то будто напуганная, она все стояла перед глазами и мешала работать.
Вскоре увидел Тамару в раскомандировочной, где было полно мужиков и разговор шел по-русски крепкий. Она вошла, и гомон смялся. Тамара села на стул у дверей. В бордовом костюме, в бумажных чулках, туго обтягивающих колени, она показалась Феде крупней и крепче той, какую видел в шахте, только лицо было тем же, по-детски робким. Ей некуда было глядеть – кругом мужские лица, а их взгляды тянулись к ней, одни – совестясь, украдкой, другие – в открытую, и Феде эти взгляды казались оскорбительными для Тамары; ему было стыдно за нее и хотелось, чтобы она поскорее ушла.
– Чего пялишься? Сладенькая, да? – Навалоотбойщик Гореев навис над Федей, полушепотом пробасил: – Ну погляди, потешься.
Федя снизу покосился на Гореева и поразился невероятным размерам ею головы и толщине надбровья, где, казалось, могла бы свить себе гнездо ласточка. И все равно красивая у Гореева была голова.
«Скажет что еще – и буду с ним драться».
И это решение как будто приблизило его к Тамаре. И, наверное, с того часа он и стал думать и чувствовать не только за себя, но и за Тамару, воображая, как чудовищно грубы и противны будут для нее все парии, кроме него.
Он стал жить Тамарой, и осень эта была теплой и томительной, непохожей на все осени, какие он до сих пор прожил. Уходил из общежития в город, надеясь встретить Тамару случайно, да случай – дурак, еще отец так говорил, когда искали в тайге женьшень.
Тогда он шел за город, в предзимний лес, жег костер, слушал жесткий шорох дубняка и тяжело думал об отце, о братьях и о матери, о ее заброшенной могиле, к которой теперь безбоязненно выходят звери, и так ладно в его думы вплеталась Тамара! Мысленно обходил с ней окрестности Васильевки, и были у них одни воспоминания, одна грусть, ибо ему казалось, что знают они друг друга давным-давно, и это давнее было то ли там, в тайге, то ли здесь, в городе, но все равно было, а значит, и наперед будет, и Тамара теперь так же, как и он о ней, думает о нем, и приятно им до боли нежить и беречь одно и то же.
На шахте он видел Тамару редко и всегда среди людей, а насыпка работала теперь бесперебойно. Но однажды услышал желанное: «Опять насыпка!..»
Можно было просто пойти, да ноги не выдержали – побежал. Но словно запнулся о брошенное Гореевым:
– Нос не разбей, страдальщик! – и добавил похабщину.
Федя растерянно оглянулся – ему показалось, что Гореев вырвал из него тайное и живое и топчет резиновыми сапогами.
…– Бункер забутился, Федя-а!
«Ага, насыпка», – очнулся и стал клюкой пробивать затор.
– Что с тобой? – тревожилась Тамара. – Весь бледный… На попей, – совала флягу.
Пил с перерывами, и как хотелось сказать о том, что скопилось в душе, что носить одному было больше нельзя, да такое слово только вместе с языком бы и вырвалось.
В лаве Гореев задержал за плечо:
– Целуется – ммых! – И облизал губы, может быть, и нормальные, но Феде они показались тогда такими большими, что не закрыть их и лопатой.
После второй смены, часа в два ночи, в распадке меж терриконами Федя сошелся с Гореевым. Склоны терриконов горели, свет трепался лоскутами, выхватывая из черноты насторожившуюся в ожидании фигуру Гореева, и Феде почудилось в ней что-то от быка. «Вот и ладно, – подумал с пугливым желанием. – Теперь хорошо».
Он прорывался к большой голове, бил будто по бетонной крепи. На мгновение терриконы потухали. Федя выплевывал соленые комки, снова кидал себя к большой голове. Потом терриконы потухли надолго.
Тамара сама перед сменой нашла Федю в шахтовом сквере. Сидели: Федя – опустив лицо, весь в синяках, Тамара – вполоборота к нему. У него перед глазами были Тамарины колени, он отворачивался, и это делало его в ее глазах и вовсе обиженным, вовсе жалким.
– Зачем ты, Федя?.. Он же такой сильный.
– Ты всех боишься.
– Боюсь? А чего мне бояться? – удивил Федю ее уверенный тон.
Федя все же посмотрел на нее и сам испугался – столько перед ним было лишней, ненужной для него красоты. Синий шерстяной платок, синий плащ. Ветер сквозил холодный, но никак не мог сдуть жар с Тамариного лица, и темные глаза отдавали жаром перегоревших в осени кленовых листьев.
– Зачем дрался? Скажешь, нет?
– Он тебя оскорблял.
– Как? – потупилась она. – Ну… что говорил?
– Да-ах…
– Что? – уже требовала.
– Ну… говорил: целуешься…
– Фу, – облегченно вздохнула. – И все?!
Она покачала головой, задумалась, улыбаясь чему-то своему.
– Ну Миша… Вот хвастун! – как-то ласково удивилась и вспомнила про Федю: – А ты… Зачем тебе это… ввязываться?
Федя догадывался трудно. Догадался-то, вернее, легко, да не мог он эту догадку принять за правду, хоть кричи – не мог! Он торопливо разглядывал ее лицо, будто выискивал эту неправду, и ничего не чувствовал, только боль, боль. А в сердце – никакого опыта, чтобы ее перетерпеть.
– Бедненький! – Тамара воровато оглянулась, мягко охолодила ссадину на его скуле; голова Феди дернулась, как от гореевского удара.
Натянула Тамара ему душу и оборвала, как канат под насыпкой. Теперь только и думал, как жить дальше. Вроде бы совсем забыл, что на шахту пришел вовсе не из-за Тамары, что его сознание и тело приняло работу, сложней и тяжелей которой, может быть, на земле и нету. И заснилась ему Васильевка с тихим дымом над трубами, с лаем собак, с уходящей меж сопок в тайгу дорогой, до восторга зазывной. И застряло в голове: возвращаться туда, иначе смерть. Две потери раздавят, как рудстойку в лаве. И уж соображал, как порушит старый дом, из него поменьше срубит, собак заведет, займется промыслом… А ласковая отборщица породы Елена вовремя угадала, самого ослабевшего, как щенка, подобрала: «Мой будешь».
«Ладно, – подумал, – все равно теперь чей». В порожней Васильевке не житье – тоже понимал.
Елена на детей щедрой оказалась: туда-сюда – и двое.
– Еще, что ли? – спрашивала деловито и, уловив в его глазах одобрение, мудро предостерегла: – Гляди. Я-то их – хоть сколько… Тебе кормить!
Федя догадался, что кроме денег ему и здоровья теперь надолго надо. Лопату – побоку, на курсы комбайнеров направился.
Учился, и шахта ему стала видеться не тесным подземельем, а чудным живым существом с сердцем-стволом, с туловищем генеральных квершлагов, со щупальцами участков, которые, упруго извиваясь, проникают присосками забоев в пласты угля. Позже, когда заставлял свой комбайн пожирать уголь, на душе было восторженно-тихо, как при хорошей летней заре. «Сколько же нас, дураков, с лопатами надо, чтоб вместо него?..» – думал, оглядываясь на переполненный углем конвейер.
Вроде бы все для жизни было теперь у Феди – нечего бога гневить да профсоюзу жаловаться, а жизнь светила вполнакала, как подсевший аккумулятор в шахте. Сынишку возьмет на руки и мечтает: «От Тамары бы ты родился!» Иной раз аж стыдно станет от таких мыслей, замнет их в себе, задавит, а они опять наружу. Знал, что ждать нечего, но ждал, от себя самого притаивая: будет кроме детей у него радость, будет. А годы мало-помалу плыли и эдак мягонько унесли его с собой из молодости в заматерелую зрелость.
От речки низом потянуло ознобистым холодом. Тамара прижалась к Феде, вздрагивая, обвила руками, зашептала в лицо:
– Горячий ты какой! Вот не пущу тебя никуда, будем век сидеть у речки. Будем, а?
«Чего это она расшутилась?»
Обнимает. Мог ли мечтать о таком? А ему нехорошо, что обнимает. С Гореевым всю жизнь вот так. Он душу в узлы вязал, а она обнималась. Приезжала она, забрать хотела… Хотела бы, так забрала.
У Феди обида, может, и была всегда на Тамару, но ненависти – никогда, а сейчас он ее стал и ненавидеть. Нашел ее пальцы, расцепил и руки отвел от себя. Она, притихнув, выждала минуту и медленно отстранилась.
– Ведь любил же, – сказала обиженно. – И теперь любишь.
– Ну и ладно. Тебе-то что?
– Вот! Умеешь говорить, – упрекнула. – Когда надо тебе – говоришь. А тогда сказал хоть слово, а? Все по-другому было бы… Все!
– Не ври, – сорвалось, да не пожалел. Если даже и правдива в чем была – лжи-то больше. Не щепка же в реке, чтоб несло куда попало. А послушать, так – звало в одну сторону, а правила в другую, нежеланную. Ну и плыви, и дорога тебе туда.
Федя поднялся, отошел к самой воде. В жуткой текучей тьме купались звезды, а взгляд тянуло в бесконечный провал. И самого тоже: вот только оступись – и полетишь в холод, в бездонье.
И какую-то темную пустоту ощутил он в себе. Был ведь, был до тесноты полон ценным, летучим, что радость давало и муки, да такие, что страшно было подумать, если кончатся. А тут дунуло, выветрило сразу до звона. Вон сидит, белеет сугробишкой – подойди, тронь – она! Но никогда она не была для него такой далекою, как теперь.
Поезд прошебаршил и уснул вдали. Тихо-тихо. Сыновья теперь спят на казенных койках. И так захотелось пойти к ним, посидеть около, послушать их сон.
И Федя заспешил с места к станционной площадке напрямик.
