Текст книги "Побег из Рая"
Автор книги: Александр Шатравка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
40
БРИТЬЁ, КИНО И ПОЧТА
Я всегда просыпался, когда за окном начинали кричать стрижи, их домики-гнезда были видны в оконном проеме, и до них нельзя было дотянуться из-за решетки.
Я пытался заснуть, задремать, отодвинуть утро, но вместо этого мозг упорно отсчитывал часы, минуты неминуемого подъема. И это утро наступит с пронзительными сигналами радио, через секунду заиграет гимн Советского Союза, а потом – гимн Украины.
«Доброе утро, дорогие товарищи!» – скажет диктор и сразу захлопают двери и снова закричат санитары, что уже подъем, оправка и так… каждое утро.
Сегодня воскресенье. Это самый лучший день недели. Нет врачей в отделении и нет сестры – хозяйки, любительницы устраивать генеральные уборки. Сегодня отдыхают и больные, которые вяжут целыми днями в коридоре сетки-авоськи. Вязание сеток называлось процедурой трудотерапии. Мне было трудно представить себе, как эти люди принимая лекарства, вяжут эти сетки, сидя часами на лавке под стеной.
За сетку платили семь копеек. За месяц можно было заработать восемь-десять рублей и купить много пачек махорки, два килограмма пряников, сладкой маслянистой халвы, несколько банок кильки в томате.
Ложка дегтя портит бочку меда. Каждое воскресенье было «испорчено» бритьём и стрижкой, этого никак нельзя было избежать.
– На бритьё! – выпускает нашу палату санитар.
Сразу после завтрака он ведет нас к столу в конце коридора, где стоит цинковый тазик с холодной водой. Эти же тазики использовались в отделении для мытья полов и туалета.
Трое больных-брадобреев, держа в руках бритвенные станки, бреют больных под присмотром санитара.
– Следующий! – зовут меня, и холодная кисточка помазка размазывает мыло по моему лицу. Больной макает кисточку в тазике, где в мыльной воде толстым слоем плавает сбритая чья-то щетина, затем намыливает кисточку куском хозяйственного мыла и продолжает меня мазать.
– Как лезвие? – спрашиваю я, зная, что у меня очень жесткая щетина, а тут ещё от мыла с холодной водой вообще задубела.
– Можно ещё брить, считай повезло тебе, ты – третий.
Брадобрей смывал кровавое мыло и мою щетину в грязный тазик и продолжал свое дело.
– Задери голову, потерпи, немного осталось, – успокаивал он, видя как я терплю боль. – Ну, вот и всё. Готово! Как огурчик. Следующий!
«Надо будет обязательно в письме домой написать, чтобы привезли на свидание механическую бритву, электрическую нельзя, не положено», – думал я, смывая в туалете мыло с лица и заклеивая порезы кусочками газеты.
Поле бритья санитар спрашивал у больных кто будет писать письма. Я вышел в коридор, где несколько человек уже сидели за столом и что-то писали.
– Сколько тебе листов бумаги? – спросила медсестра.
– Один.
Она дала мне карандаш и один, вырванный из тетрадки лист, сделав пометку в своем журнале: «один лист и карандаш».
Письменные принадлежности больных, их конверты, тетрадки, а также полученные письма и фотографии хранились в шкафу под замком как очень важный секретный и опасный материал. Стащить или раздобыть лист бумаги и карандаш было очень опасным мероприятием и каралось это преступлениекурсом сульфазина или «сухим бромом», что означало посещение туалета, где санитары отлупят тебя по полной программе.
«Все хорошо у меня здесь, – писал я в письме. – Читаю книжки, вдоволь сплю. Продуктов много не везите, чеснок или лук, а так, здесь довольно не плохо кормят. Жаль только, что Мишу не вижу. Жду, скучаю. Саша».
Я понимал, что письмо моё будет прочитано медперсоналом, значит жаловаться на жизнь нельзя, в лучшем случае, – его выбросят в мусор, в худшем – врач пропишет мне галоперидол или серу, что б все в сравнении в жизни было.
Я протянул конверт с карандашом медсестре. Она сделала отметку в своём журнале и отправила меня в палату.
По воскресеньям два раза в месяц в отделение приносили кинопередвижку и показывали фильмы. Плохо было, когда просмотр фильма совпадал со временем прогулки, так случилось и сегодня. Большое окно в коридоре завесили одеялами, расставили несколько лавок и санитары начали выводить из палат людей. Кто не хотел смотреть фильм, должен переждать в надзорной палате.
В надзорке было душно и мало места. Лавки тоже уже были заняты, и я сел на пол.
– Гавкнула (пропала) прогулка. Опять, наверное, притащили фильм о лысом сифилитике, – зло пробурчал мой сосед.
Киномеханик-заключенный включил киноаппарат. Как в настоящем кинотеатре сначала был киножурнал с неизвестным годом выпуска. В нем мелькали счастливые лица советских людей, они не переставая благодарили партию за её заботу, а партия в ответ обещала им создать ещё более светлую и радостную жизнь.
Мой сосед не ошибся, фильм был о Ленине, «Человек с ружьём».
«Какого черта финны не вытащили его из шалаша и не выдали Россию,» – думал я.
Кинопленка постоянно рвалась. Включали свет, и все молча ждали пока киномеханик склеит её. Конец фильма был большим облегчением для меня. Следующий просмотр будет через две недели.
Радио в палате молчало. Оно всегда молчало, когда передавали хорошую музыку, это санитары ставили в своём жилом отсеке перемычки, и их динамики работали очень громко. Адам лежал на кровати, зажмурив глаза и стучал себя по голове, приговаривая:
– Ай-яй-яй! Вот дурак! И надо же! Ай-яй-яй!
– Что случилось, Адам? Что ты ахаешь? – спросил я, решив, что у него снова случился конфликт в туалете из-за курева.
– Ой-ёй-ёй! И за что только я, бедолага, сижу? – жалел он сам себя. – И надо же ему было так напиться! Старый человек и так пил! – это Адам о своём пьяном отце говорил. – Стыд-то какой, посреди села в грязи валяться! Притащил я его домой, а он – мертвый. Сказали, что я его задушил, пока волок. Старый человек и так пил! Ай-яй-яй! И за что я так мучаюсь? – продолжал ударять себя по голове Адам.
Рядом мертвым сном спал старый дед Бирко.
– Вот шаслывый, спыт и спыт, – бормотал Коля-армянин. За окном темнело.
Ярко горели прожектора на сторожевой вышке, а из динамиков, разрезая воздух, пищала сигнализация.
В палате не было душно, можно было заснуть и забыть обо всем.
41
ГЕНЕРАЛЬНАЯ УБОРКА
Зашипел динамик. Вот сейчас заиграют гимны великой страны советской, где так вольно дышит человек и партия позовет его на новые подвиги.
Понедельник. С самого утра он уже был тяжелым. Сестра-хозяйка снова затеяла генеральную уборку сразу после завтрака. Заторможенные от приёма лекарств больные выволакивали из палат кровати, пританцовывая, несли тазики с водой, застывая вдруг на пару минут с уродливыми физиономиями. Натирая тряпку хозяйственным мылом я драил в своей палате голубого цвета плинтусы.
Дед Бирко, еле передвигаясь, носил воду и, похоже, спал на ходу. Цыган с армянином намыливали пол. В коридоре больные стояли вдоль стен с тряпками в руках, их руки были сложены, как у кенгуру. Они переваливались с боку на бок, перетаптывались с ноги на ногу, пытаясь от страха быть избитым работать, но действие лекарств было сильнее их желания начать что-то делать. Санитары подгоняли нерасторопных кулаком по бочине.
Я получал по сравнению со всеми, наверно, самую малую дозу лекарств – сто миллиграммов тизерцина – это по две таблетки два раза в день. Эта доза сильно действовала на меня: постоянно была страшная слабость, было трудно соображать, что вокруг меня происходит.
Очень много больных принимали лекарства, как говорили здесь, лошадиными дозами – до ста двадцати таблеток и больше, куда более сильных нейролептиков, чем мой тизерцин. Мне казалось, что сгонять этих людей с постели и заставлять работать – это самый настоящий неприкрытый садизм. Я мог понять санитаров не знавших ничего о психических болезнях, нейролептиках. Они ожидали от больных, заторможенных от приёма лекарств, такой же реакции, как от здоровых людей, поэтому орали, давали им тумаки, уча уму-разуму. В отличие от санитаров, медперсонал все это знал и продолжал так к этому всему относиться. Похоже, безнаказанная власть над дураками давала им возможность получить большое удовольствие от всего происходящего здесь.
Грандиозная уборка была закончена. Прошел обед с экзотической пищей под названием «суп-рассольник» с горькой капустой и свинячей щетиной. Этот обед не рискнул бы съесть даже тот индийский йог, который ел гвозди, как колбасу.
42
АНДРЕЙ ЗАБОЛОТНЫЙ
Я ждал прогулку. Мне очень хотелось поговорить с Андреем и узнать больше о его жизни и о людях в больнице. После долгих сборов и пересчетов наконец мы вышли. Наше второе и двенадцатое отделения гуляли во дворе предпоследними, сотни людей здесь отхаркивались и мочились до нас. Несмотря на жаркий солнечный день, липкий от нечистот угольный песок прилипал к шлепанцам. Русло реки из мочи, которое на время смены отделений пересохло, начинало оживать.
Курильщики, скрутив толстые цигарки из махорки выпускали струйки дыма, он густым облаком стоял над двором. Я последовал примеру Андрея и, закатив по грудь кальсонную рубашку, воровал солнце, прохаживаясь с ним в паре подальше от штакетника, где стояли санитары и медсестры.
– Андрей, расскажи как ты попался? – попросил я.
Мне было интересно знать, что заставило этого человека из небольшого украинского городка Смела совершить побег за границу.
– Попался очень просто, – начал Андрей. – Работал я электриком в порту, и там приметил один корабль, стоявший на ремонте. На корабле нашел надежное место в носу, где лежат якорные цепи, и решил, когда закончится ремонт спрятаться там и уйти в рейс, а в первом же загранпорту сбежать. Я потихоньку туда складывал продукты, воду и всё необходимое. Моя ошибка, что я посвятил в это дело своего приятеля, и когда корабль приближался к нейтральным водам, он сдал меня. На борт поднялись пограничники и без труда меня арестовали. Так в 1967 попал я в одесскую тюрьму. Пришили мне за это статью «Измена Родине» и дали двенадцать лет.
А. Заболотный, г. Смела, Укр. ССР. 1980 год.
– Подожди! – перебил я его, – измену, как я знаю дают, если бы у тебя были обнаружены хотя бы какие-нибудь антисоветские документы, книжки или ты, как солдат, с армии сбежал. Даже моему подельнику Анатолию за то, что он нас через свой участок заставы переводил и то «измену» не дали.
– Я тоже считал, что это неправильно и с Потьмы (политический лагерь) жалобы писал. Заменили мне двенадцать лет на пять.
Андрей замотал головой. Видно было, что он никак не мог согласиться со всем, что произошло.
– Тогда мне и пятерка показалось незаслуженным наказанием, и я решил «косить» под дурака… Сейчас бы третий год уже дома был, зачем я это сделал? Написал я в лагере, что я – немецкий шпион, и меня быстренько на экспертизу в Сербский, это в 1969 году. Там, конечно, вошел я в роль дурака так, что меня сразу из Сербского отправили прямо в Ленинградскую спецбольницу. Каково было мое удивление, когда врач на беседе со мной сообщила, что у меня совсем другая статья «За попытку перехода границы» – и срок этой статьи – до трёх лет. Увидев эту больницу, я врачу сразу признался, что в Институте Сербского под дурака «косил», и просил её отправить меня в лагерь обратно, но врач сказала: «будешь лечиться» и пообещала годика через три-четыре выписать. В 1973 году в эту дыру по месту жительства меня и выписали.
– Почему ты думаешь, что тебе сначала дали двенадцать и ты уже девятый год сидишь, а тебя даже не обещают выписать? – я не находил ответ, почему Андрея так долго держат. – Может ты уже раньше за что-то сидел? – допытывался я.
– Возможно, за старое мстят, – недолго подумав ответил он. – Я ведь десять лет отсидел за то, что вернулся на Родину после войны.
– Ты что, в плену был?
– О нет, еще хуже. В нашем городе стояли немцы, а мы пацаны, мне семнадцатый год шел тогда, воровали у них со складов продукты, меня словили. Я неплохо владел немецким языком, в школе учил вот и выдал себя за поволжского немца. Я и тогда был белобрысый длинный и худой, вылитый немец. Поначалу я у них в канцелярии как переводчик был, а потом они меня отправили в Гитлерюгенд в Германию. Там я был недолго, это уже было под конец войны. Потом я попал к американцам и от них вернулся домой. Я даже и представить не мог, что меня ждет дома десять лет.
Освободился я из лагеря в 1956 и тогда для себя решил, что в этой стране жить не буду.
Андрею больше нечего было рассказывать. Мы шли молча, обходя людей в этом стойле, похожем на место для содержания скота перед отправкой на бойню. Пенистая река растянулась почти на весь двор.
– У нас ещё есть минут двадцать, чтоб погулять, – сказал Андрей. – Вот как моча дойдет до того места под скамейкой, так прогулка и окончится, – и он указал на столбик, до которого оставалось чуть больше метра.
– Так что случилось с вами в Финляндии? – теперь спрашивал меня Андрей.
Ругая себя, я стал рассказывать Андрею, какие ошибки мы сделали и как были задержаны.
– Надо было вам как можно дальше уходить от границы, – выслушав меня сказал он.
Двенадцатое отделение уводили с прогулки, мы были следующими. Пена подошла к столбику и остановилась.
Прогулка закончилась.
43
БАНЯ С ПОКОЙНИКОМ
– Подъем! Баня! Снимайте бельё с постелей! – громко кричали санитары и стучали дверями, открывая палаты.
За окном темно, даже стрижи ещё спят.
Отделение строем двинулось в баню. Это было то самое полуподвальное помещение, где мы принимали холодный душ, попав в больницу. В маленькой раздевалке было тесно, и она не вмещала всех людей. Санитары с криком и угрозами подгоняли больных поскорее раздеваться и заходить в душевую. Из тех же ржавых восьми леек еле текла чуть теплая вода. Использованные куски хозяйственного мыла передавались из рук в руки. На бетонном полу не было никаких деревянных настилов, и мыльная грязная вода, не успевая сливаться в канализацию, покрывала весь пол комнаты.
Голые, желтого цвета тела с атрофированными мышцами и круглыми надутыми животами окружали меня со всех сторон. Намылившись один раз и смыв с себя мыло я выскочил из душа в раздевалку, где было окошко для выдачи чистого белья. Там в полумраке возле окна сидел больной из нашего отделения. По обе стороны от него стояли два плохо обструганных деревянных гроба, на них он разложил стопками полотенца, рубашки, трусы и кальсоны.
– А почему здесь гробы? Что их хранить больше негде? – спросил я.
– Потому, что морг здесь. Вон и на выписку мужик лежит, – и он указал рукой во мрак, где только теперь я разглядел прикрытого простынею покойника, лежавшего на бетонном столе. Меня охватило чувство брезгливости к выданным вещам и хотелось поскорее выбраться из этого помещения. Только теперь я понял смысл слов больных, когда они рассказывали о ком-то и говорили: «Он выписался через „баню“».
Санитар заметил, что я уже стою одетый у выхода, когда большинство ещё только выходит из душа одеваться.
– Ты и ты, – ткнул он пальцем на меня и на другого парня. – Сметите воду в душевой и раздевалку протрите. Только давайте побыстрей!
Он приказал раздатчику выдать нам швабры и тряпки. Мне очень не хотелось снова спускаться в баню. Я шел и ругал себя за то, что попался на глаза санитару, но делать было нечего.
В отделении существовал строгий порядок в отношении заправки кроватей, за которыми ревностно следили санитары и медсестры. Можно было сидеть, но лежать на заправленной кровати категорически запрещалось. Хочешь лечь – разденься и расстели постель, встал – заправь кровать, поэтому приходилось в течение дня по нескольку раз разбирать и заправлять кровать. Может быть, для здорового человека это просто мало-приятное и нудное занятие, но под воздействием нейролептиков – это была очень тяжелая работа.
44
СВИДАНИЕ С РОДИТЕЛЯМИ
Перед самым обедом меня вызвали на свидание.
– Ведите его, только сначала переоденьте, – приказала медсестра санитару.
– Ну-ка, покажись! Брить тебя надо? – санитар бесцеремонно крутил рукой мою голову. – Ладно сойдет, – решил он.
Я переоделся в новенький зековский костюм с такой-же новенькой кепкой и мы пошли.
«Увижу ли я Мишу на свидании?» – думал я и рассматривал всех, кто встречался по дороге, надеясь увидеть брата. Одна колонна больных плелась в баню, другая – на прожарку с матрасами на плечах, в битком набитом прогулочном дворе были люди, возле ворот в сопровождении санитаров стояло примерно пятнадцать больных, ожидавших свидание. Миши, к моему огорчению, нигде не было.
Комната для свиданий располагалась внутри четырехэтажного административного корпуса. Больные рассказывали, что здесь покончил жизнь самоубийством один из строителей. Две длинные лавки стояли под стенами с барьерами, между ними прохаживался прапорщик. Нас, больных, усадили под стенкой с одной стороны, родителей и родственников – с другой. В торце комнаты, у выхода на лавке расселись санитары и медперсонал. Между родственниками и больными расстояние было метра два, по этой причине нужно было громко говорить, перекрикивать соседа. Шквал шума нарастал так быстро, что прапорщик приказывал говорить тихо, иначе он прекратит свидание. Возле меня сидел совсем молодой парень, кавказец, очень больной. Его старенькие родители не знали как быть. Глядя на них можно было определить, что они приехали из далекого горного аула, где не говорят по-русски.
– Разговаривать только по-русски! – предупредил их прапорщик.
Видно было, как эти двое старых людей испугались столь большого начальника и теперь молча сидели, поглядывая то на прапорщика, то на сына. Парень перешел на очень плохой русский, даже я, сидя рядом не мог понять его слов в шуме голосов.
– Тише, прекращу свидание! – повторял прапорщик. В этом шуме было одно маленькое преимущество: когда балаган достигал своего предела, можно было кричать что угодно и получить любую, даже запретную информацию, не боясь быть услышанным. Мои родители пришли вместе с моей двоюродной сестрой, Любой, но ей было только 15, её не пустили на свидание, и она ждала на улице. Отец пытался попросить прапорщика, чтобы она вошла, но получил замечание от него и теперь молчал, как провинившийся школьник. Гуманная советская власть запрещала впускать на свидание детей до шестнадцати лет, не желая травмировать их детские души от встречи с родственниками, находящимися на лечении в психбольнице.
– Толик с Борисом находятся сейчас в Сыктывкаре, «на химии», (освобожденные из лагеря и работают на стройках народного хозяйства). Толик работает шофером, а Борис сейчас в колхозе на уборке картошки. Борис пишет в письме, что устроился неплохо, – рассказывала мне мама, едва сдерживая слёзы.
Я не хотел расстраивать родителей и на их вопросы о больнице отвечал, что, конечно, здесь плохо, но терпимо.
– По радио (западным радиостанциям) много о Леониде Плюще говорят, что его так здесь лечат, что он совсем больным стал, ты его видел? – спрашивала мама.
– Нет, не видел, я в другом отделении, даже Мишу ещё не видел, – кричал я в ответ, а у самого просто приобморочное состояние от новости, что Толик и Борис уже на свободе, что они всего один год под конвоем пробыли. Один час прошел быстро, родители вышли, чтобы снова через несколько минут зайти и встретиться с Мишей.
45
ПОСУДОМОЙКА И ВСТРЕЧА С МИШЕЙ
– Ты хочешь работать в посудомойке? – спросила меня врач во время очередного утреннего обхода.
– Пойду, – согласился я. – Приступай с сегодняшнего дня, можешь выходить из отделения на кухню. Запишите его в список! – обратилась она к медсестре.
Решение врача выпустить меня за пределы отделения было хорошим признаком, это значило, что врач не считала меня серьёзным антисоветчиком и преступником. Только считанным больным за переход границы и политическим удавалось получить работу с выходом из отделения и то, только после нескольких лет, проведенных в больнице.
Как только я пытался сравнить события, происходившие в моей жизни – счастье выйти за двери отделения – и события, происходившие у Бориса и Толика – выход «на химию», так сразу стало до слёз обидно за собственное заточение в этих стенах.
Новая работа оказалась довольно неприятной. В одной из комнат отделения была посудомойка с полками для чистых алюминиевые мисок, кружек, ложек и двумя цинковыми корытами, в одно из которых заливали воду и много хлорки. Тряпкой я оттирал от мисок остатки пищи и бросал туда тарелки, мой напарник мыл всё, потом полоскал в другом корыте и стопками ставил всю чистую посуду на полки. Помыв посуду, мы ещё убирали посудомойку и не заметили, как отделение вернулось с прогулки.
– Семеныч, а как же мы? Может сводишь нас на прогулку с другим отделением погулять, – упрашивал я бригадира санитаров.
– Пошли, – согласился он.
В прогулочный двор начали выходить отделения четвертого этажа. Я увидел брата и сразу подошел к нему.
– Как ты сюда попал? – удивился он и после моего ответа с сожалением сказал, перетаптываясь с ноги на ногу: – Влипли мы с тобой, Шурик. Борис с Толиком, считай, на свободе, а я здесь, наверное, с ума сойду. Как здесь только люди по столько лет сидят?
– Чем тебя кормят?
– Целую кучу дают три раза в день: трифтазин, триседил. Крутит меня от них сильно, места себе не нахожу. Иногда удается цикладола выпросить, так хоть немного легче делается.
– Ты хоть не пей их, научись прятать лекарства в горло. Постарайся! – просил я Мишу.
– Легко сказать, прячь. Санитары и так мне шпателем весь рот проверяют, а чуть что заменят, сразу на уколы посадят.
Миша остановился и показал мне худого человека с бледным заторможенным лицом, прихрамывавшего на одну ногу и одетого в домашнюю полосатую пижаму.
– Это – Леонид Плющ, он с 9-го отделения.
Никогда бы раньше я не мог представить, что в этой дыре придется быть вместе.
– Давай подойдём, поговорим с ним, – предложил я. – Он не знает, что он – наш старый знакомый. Ведь мы с тобой сами решили, что лучше попасть в психушку, отмучиться как Плющ и выйти на свободу побыстрее, только мы тогда не догадывались о существовании спецбольниц, но что теперь об этом говорить.
–Здравствуйте! – поздоровались мы, подойдя к Плющу. Он шел вместе с высоким молодым человеком, что-то обсуждая.
– Когда мы были на свободе, мы слушали западные радиостанции, где очень много о вас рассказывали и переживали за вас, и вот теперь сами здесь, – начал я разговор.
Плющ молча смотрел на нас не зная что сказать, лишь протянул долгое:
–Да-а-а…
– Ладно, я пойду пока с братом погуляю, – сказал я, понимая, что Плющ не может понять чего мы от него хотим. Может он нас принял за тяжело больных людей, потому что лицо у Миши застыло, он перетаптывался молча все эти минуты, да и мой вид, думаю, был не лучше.
Во дворе гуляло сразу три отделения, человек триста, было очень тесно.
– Может, пойти тебе на прием к врачу и рассказать всю правду как симулировал, – спросил я, видя как тяжело приходится брату. – Все равно, наверное, лекарств тебе больше не прибавят.
– Вряд ли из этого что-то получится. Врач меня даже с надзорной палаты выпускать не хочет. Ладно, попробую, – глядя на меня своими черными глазами согласился он, – только голова у меня сейчас ни черта не работает, даже не знаю, что говорить. Ты знаешь, – вдруг вспомнил брат, – тут в 9-ом отделении парень есть, он с тобой в Сербском был, кажется, Бого его фамилия. Да вот он!
Как раз в этот момент мимо нас проходил Иван Бого. Он сразу узнал меня и приветливо улыбнулся. Иван рассказал, что в больнице он уже шестой месяц и получает много лекарств.
– Девятое выходи! – прозвучала команда. Больные выходили через калитку и строились, с ними ушёл Иван. Санитары расталкивали всех по парам и считали. Колонна стояла и в разнобой переваливалась с ноги на ногу, непроизвольно маршируя.
– Десятое на выход!
– Нас зовут, Шурик, я пойду, – печально сказал Миша.
– Одиннадцатое выходи! – звали санитары.
Семеныч стоял у калитки и ждал нас.
Я был рад, что увидел брата, но радость омрачалось Мишиным состоянием здоровья и тем количеством таблеток, которое он вынужден был принимать.
