Текст книги "Побег из Рая"
Автор книги: Александр Шатравка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
30
КРЕСТЫ
Кресты. Год постройки 1884-1889.
Я много слышал о знаменитых Ленинградских Крестах, в ворота которых въехала груженая заключенными тюремная машина, проще сказать «воронок». Под старыми кирпичными стенами стояла большая клетка, в таких в зоопарках обезьяны сидят. Из «воронка» зеки гуськом перебежали в неё со своими торбами (сидорами). Мы с братом стояли и ждали.
Стали подходить контролеры (надзиратели), выкрикивая фамилии, забирая по несколько человек и исчезая с ними в дверях здания. Подошел толстенький весёлый контролёр и забрал нас с братом. Мы вошли в полуподвальное помещение одного из корпусов Крестов. В широком коридоре ярко горел свет. Вдоль стен с одной стороны стояли будки как кассы на железнодорожном вокзале, с другой – камеры.
Люди в военной форме, в штатском, зеки из хозобслуги – все торопились куда-то по своим делам, как в муравейнике.
Контролер подошел с нами к одному из окон кассы, зарегистрировал нас и мы двинулись в путь по лабиринтам тюрьмы, пока не выбрались наружу и стали обходить многоэтажный корпус из старого почерневшего от времени кирпича.
Все окна были завешаны жалюзи, на них были номера камер. Камеры «перекликались» между собой и во дворе от этого стоял постоянный шум, который исчез как только мы зашли внутрь двухэтажного здания тюремной больницы. В приемном покое нам пришлось сдать свои пожитки и переодеться в тюремные кальсоны, халаты и потрепанные шлепанцы. В просторной камере, куда мы вошли стояло четыре кровати, две из них не были заняты.
Один больной спал, закутавшись в одеяло, другой подошел к нам. Это был психически больной человек, очень худой молодой парень с лицом недоразвитого ребенка.
– Хотите я вам что-то покажу? – бесцеремонно спросил он.
– Ну, показывай, – ответили мы.
Он начал подпрыгивать, постукивая себя по животу откуда отчетливо доносился звук… домино.
– Два комплекта домино там! – довольно сказал он, – и ещё четыре черенка от ложек, а чтобы меня дубаки (надзиратели) не били, я швейную иголку проглотил, они на рентгене это видели. Хотите ещё послушать? – спросил он.
– Нет, нет. Хватит! – попросили мы.
– Мне менты нерв в позвоночнике повредили, когда поймали, – пояснил он, сев на кровать раскачивая, как маятник, своё тело.
Здесь в Крестах я любил ходить на двухчасовые прогулки в большую клетку во дворе, окруженную старыми толстыми деревьями. Выводили сразу несколько камер и все равно места было достаточно. Рядом стояли такие же клетки и там тоже гуляли люди все в больничных халатах и в одинаковых светлых кальсонах.
Моё внимание привлек высокого роста жилистый парень с дерзким лицом. У него были свежие шрамы на лбу и шее. Шрамот вырезанной татуировки «Жертва (читай „советской“)… Фемиды» был на его груди. Зэки рассказывали, что все татуировки антисоветского содержания в тюремных больницах запрещены и удаляются насильственно без применения анестезии. Я не решился подойти к этому парню и спросить у него правда ли это.
Паренек с поврежденным позвоночником из нашей палаты гулял с нами, точнее он сидел недалеко от нас на корточках качаясь и разжигал костер из найденных бумажек и веток. Санитар-заключенный прогонял его, тушил костер, а тот разжигал снова.
Мы узнали, что он родился с отклонениями от нормы, родители бросили его. Прожив до восемнадцати лет в интернате для детей-калек, он уехал в Ленинград без копейки в кармане. Заходил в столовые, просил поесть, но его везде прогоняли. Воровать он тогда не умел, но однажды он заметил как один человек поставил на пол сетку с продуктами, а паренек схватил её и побежал. Его догнали, привели в отделение милиции, сильно избили.
– Что ему может быть за это? – спрашивал я себя, зная ответ и понимая, что он отсидит шесть месяцев в общей психиатрической больнице. Может ему там лучше будет, чем на свободе. Мне было жалко этого калеку.
В Крестах на больничке быстро пролетело четыре дня. Нас вызвали на этап.
31
В КУПЕ С СУМАСШЕДШИМИ
Из Ленинградских Крестов «столыпин» шел на Москву.
В восьмиместном отсеке вагона с нами ехало шесть больных из Ленинградской спецбольницы, их отправляли в больницы общего типа по месту жительства. Пять человек – в Москву, шестого – в Волгоград.
Этому зэку из Волгограда было за пятьдесят. Взгляд хищника, но привыкший быть внешне спокойным, чтобы избежать конфликты в камерных разборках. Не дай Бог зацепить такого, он без раздумья порешит твою жизнь, даже если ему завтра выходить на свободу.
– Чего говорить, послевоенные годы, разруха, да и молодой я тогда был. Связался с ворами и на первом же деле влетел, – начал он сам свой рассказ. Мы с братом не сговариваясь ахнули, услышав, что он уже отсидел двадцать восемь лет и еще до конца срока осталось двадцать два по его подсчетам. Я знал, что такого быть просто не может, ведь в Союзе максимум – пятнадцать лет или лоб зеленкой мажут – расстрел.
– Расскажи! – попросили мы его.
Он согласился.
– Десять лет мне судья вмазал. В лагере на Воркуте с бугром мы «сошлись». Вижу, он сгноить меня решил. Завалил я его. Дали мне двадцать пять и отправили в Магадан. Жестокие неписанные воровские законы царили тогда в лагерях и с ними приходилось считаться даже ГУЛАГу. Зоны были разделены на «воровские» (соблюдавшие воровской закон) и «сучьи» (для тех, кто нарушил воровской закон и ушел воевать на фронт). Иногда неугодных воров менты забрасывали к «сукам» на растерзание.
– «Преступный мир сам себя уничтожит», – Ленин так сказал, – сумничал я.
– Не знаю кто так сказал, но я оказался среди «сук». Ни я их, так они меня завалят. Пришлось мочить. Дали снова двадцать пять. Там в тюрьме на пересылке я встретил кандальника из Сахалина. Это был 1956 год. Показал он мне шрамы на руках и ногах и рассказал, что на работу выводят и к тачке пристёгивают, в барак возвращаются – и к трубе протянутой вдоль нар, как собаку, пристёгивают и зеков каждый день десятками на кладбище вперед ногами выносят.
– Может и я туда шел, – помолчав недолго, продолжал сосед, – но по дороге маршрут изменили и я на особом режиме в крытке отсидел. А лагерь этот кандальный в том же году закрыли. Там в крытке я снова одного «козла» завалил. Так бы там и окочурился, да вот на дурака списали. Два года продержали и выписали, сам не ожидал, правда, кто дома надо мной опеку возьмет, не знаю, как бы не пришлось век доживать в дурдоме.
Я сразу подумал, что у него столько убийств и всего – два года в больнице. Может и с нами всё обойдется.
Парень из соседней камеры прильнув к решетке, ругался с женщинами.
– Вот из-за таких, как эти! Лезут сами… потом колятся. Узнай попробуй, что она малолетка?! – при этом он отпускал весь свой арсенал мата.
– Заткнись, козёл драный! – кричали зэчки ему в ответ.
– Аверьянов! Это ты, что ли? – позвал этого парня один из москвичей, наш попутчик, отсидевший десять лет за убийство. Он был очень верующим человеком и все годы замаливал свой грех. Аверьянов узнал верующего, с ним он в одном отделении провел несколько лет. Он перестал кричать и стал расспрашивать об общих знакомых, врачах и лечении. Аверьянову ничего хорошего не сулило. Его ждала спецбольница и статья 117 «За изнасилование малолетних» и статья «За попытку к побегу из больницы».
– Полечат его хорошо сначала и лет через восемь выпишут, – сказал нам негромко верующий.
Стучали колеса вагона. Женщины с Аверьяновым обменивались крепкими репликами, зеваки из камер подливали масло в огонь, подзадоривая обе стороны. Женщин было много. Их острые языки морально добили насильника и он замолчал.
Конвоир прохаживался взад и вперед, не обращая внимание ни на ругань, ни на запах паленой ткани.
Поезд приближался к Москве.
32
БУТЫРКА
Бутырская тюрьма. Пугачевская башня.
Семнадцатого мая 1975 г. Поезд прибыл на Ленинградский вокзал. Поздно ночью «воронок» привёз нас в знаменитую Бутырскую тюрьму. Этап завели в камеру для обыска, приказав раздеться до трусов. Надзиратель тщательно прощупывал всю одежду вырвал из обуви супинаторы и, не найдя ничего запрещенного, вернул.
В отстойнике, куда нас с братом отвели, было очень мало места. Я застелил своей фуфайкой пол и мы легли спать.
Ранним утром после бани нам выдали матрас и одеяло и повели по коридорам тюрьмы. Винтовая лестница вела наверх круглой башни. Там наверху были двери камер с табличками: «Сифилисная», «Туберкулезная». Контролер открыл дверь №178.
«Транзитная», – быстро прочитал я. Камера была пустой. Несколько металлических двухъярусных шконок, большой деревянный стол с лавками, унитаз, умывальник и небольшое с жалюзи окно, больше похожее на бойницу.
– Как в кино в средневековой крепости, – рассматривая камеру сказал брат.
– Это правда, – согласился я. Перед завтраком нам подбросили в камеру нашего попутчика по этапу, верующего, который сразу не произнося ни слова начал наводить порядок. Он до блеска вымыл стёкла в окне, расставил на подоконнике самодельные картинки со своими богами и принялся драить бетонный пол. Потом отказавшись от прогулки, положил газету под колени и принялся страстно молиться, кланяясь и проговаривая молитвы.
Вернулись мы с прогулки через час, а он все ещё молился и отбивал частые поклоны до самого вечера и только с отбоем лёг спать. Всё утро, стоя на коленях он молился. После завтрака, а еда в Бутырке приготавливалась так плохо, что питался ею только наш унитаз, верующего забрали на этап, но вместо него привели молодого парня. Парень залез на кровать и сидел там молча весь день. Ночью мы проснулись из-за непонятного звука, он давил ботинком что-то на стене.
– Наверное, клопы в камере, – перепугался я.
– Может у него галлюцинации? – разглядывая стены, тихонько спросил Миша.
Я тоже ничего не мог разглядеть и крикнул психу, что б он ложился спать. Парень испугался и прыгнул на шконку. Наступила тишина и мы заснули, но не надолго. Псих прыгал вдоль стенки и давил клопов носком ботинка, стараясь не стучать. Я схватил свой башмак и запустил в него. После этого мы до утра спали спокойно. Весь день он сидел молча в своём углу, выбирался оттуда по нашему приказу садиться за стол кушать, когда приносили еду. Ночью меня разбудил брат. Псих стоял наклонившись над унитазом и винтелем спускал воду, потом быстрым движением руки что-то вытаскивал из унитаза и запихивал себе в рот.
– Что ты там делаешь? – спросил я.
– Рыбку ловлю, – жалобно ответил он и показал солёную кильку, которую мы выбросили в унитаз. Он запихал её всю в рот и съел. Я снова схватил башмак и запустил в него. Утром у меня под подушкой лежало несколько сигарет.
– Подкуп дает, – смеялись мы.
– Сто семьдесят восьмая на прогулку идет? – спрашивает надзиратель.
– Идем! – кричим мы. Псих в камере остался давить клопов. Спускаемся по крутым ступенькам винтовой лестницы вниз, сейчас зайдем в просторный коридор, пройдем мимо камер до большой двери, надзиратель её откроет и мы поднимемся наверх к прогулочным дворикам.
Бутырка.
В коридоре что-то происходило. Под стенкой лицом к стене стояло человек двадцать. Это были подследственные, одетые в свои разноцветные шмотки. Надзиратели угрожающе кричали и что-то требовали от них. В прогулочных двориках перекликались, заставляя контролера, толстого калмыка с подвешенной рацией на поясе, бегать поверх решетки.
– За что вашу камеру менты поколотили? – кричал кто-то.
– Голодовку мы держали.
– А чего вы добивались? – спрашивали голоса.
– Да, братва из соседний камеры просила поддержать, так мы – за солидарность.
– Ну и что? Добились они?
– После того как нас поколотили мы решили узнать за что пострадали, послали им ксиву (записку) и получили ответ, что они хотели, чтобы в камере телевизор поставили.
Мы с Мишей тут же рассмеялись и в других дворах смеялись, отпуская шутки в адрес пострадавших.
33
ЭТАП НА ХАРЬКОВ
Мы распрощались с Пугачевской башней, пробыв там семнадцать дней. «Воронок» был набит до отказа заключенными, находящимися в металлической коробке. Мы с братом сидели отдельно от них, каждый в своём «стакане». В узкую щель вентиляции немножко просматривался двор тюрьмы и лица солдат конвоя, сидевших на лавке. Они кого-то ждали.
– Вон она! Идет сопровождающая, – указал пальцем солдат напарнику.
К двери подошла пожилая женщина с папиросой в зубах.
– Мои на месте? – спросила она и, получив ответ села в машину. Проехав мимо нашей башни, похожей больше на толстый бочонок с бойницами, мы выехали за ворота тюрьмы. За окошком мелькали дома, проспекты, звенели трамваи. Машина, свернув, ехала вдоль железнодорожных товарных вагонов. Был слышен собачий лай. Заключенных вывели первыми. Они были пострижены наголо, одетые в серые костюмы и кирзовые сапоги, в руках держали свои пожитки. Их поставили на колени в колонну по два в ожидании команды. Мы, двое «психов», стояли в конце колонны. Может, мы и стояли для того, чтобы конвой видел нас и запомнил, что в нас нельзя стрелять, если вздумаем бежать, ведь психами болезнь управляет.
В Петразоводске начальник тюрьмы как-то заметил меня и сказал не то в шутку, не то всерьёз.
– Можешь теперь и бороду отпускать, скоров Америку поедешь.
Подследственным только что разрешили иметь короткую прическу, а о бороде и речи быть не могло. Бороды, усы, мох под мышками и поросль, что ниже пупа стригли сразу одной машинкой, начиная снизу вверх. Теперь мы стояли в конце колонны одетые, как летом при переходе границы: в джинсовых куртках, снова длинноволосые, а у брата, вдобавок, была густая черная борода. Мы только теперь поняли, что та женщина с папиросой – это наша сопровождающая, и она везёт сдавать нас в больницу.
Конвой с собаками выстроился по обе стороны колонны в два ряда. Во втором ряду стояли солдаты с автоматами наготове. Немецкие овчарки скалились и лаяли. Я подумал, что если бы не видел в Финляндии пограничную собаку, я бы по сей день считал, что немецкая овчарка не бывает доброй по своей природе.
– Предупреждаю! – скомандовал начальник. Шаг вправо, шаг влево – будет считаться попыткой к побегу. Стреляем на поражение.
Фото И. Ковалева.
– Встать! Руки за спину! Трогай вперед! Прекратить разговоры! – кричал конвой. «Столыпин» стоял далеко, отделенный десятком путей. Гудели маневровые поезда и слышно было эхо команд из громкоговорителей. Стояли железнодорожники, зеваки и молча наблюдали за нами.
Этап шел на Харьков несколько часов. Наш вагон стоял в тупике, долго ждали прибытия машин и конвоя. Вагон нагревался под прямыми лучами солнца и становилось невыносимо душно. Это нам-то двоим в тройнике душно. А каково было зэкам в битком набитых камерах?
Скорый пассажирский поезд Москва – Симферополь остановился на соседнем пути.
– Везет кому-то. На море едут, – с сожалением произнес брат. Нам теперь долго моря не видать.
– Не расстраивайся, я думаю долго держать не будут. Ну, год, может, быть два.
– Нет, Шурик. Меня продержат три года, а тебя и того больше, – уверенно сказал брат. – Помнишь, я тебе говорил, что от Толика записку получил. Откуда он это мог знать?
Я смутно помнил, что брат мне что-то об этом сообщал очень давно, но я просто знал Толика, мастера на выдумки. Неужели следователь Ефимов уже тогда знал, сколько нам придется сидеть в спецбольнице, и сказал об этом Анатолию.
– Увидишь… Так оно и будет, – произнес брат. За окном послышались команды, лай собак. Конвой в вагоне забегал.
– Первый, второй, – начал отсчет заключенных конвой.
34
НА ХОЛОДНОЙ ГОРЕ
На Холодную Гору, харьковскую тюрьму, прибыли совершенно мокрые от пота. Шмон (обыск) прошел быстро. Нас с братом даже не заставили раздеваться, только проверили карманы, а рюкзаки пропустили через рентген. Я такого чуда нигде раньше не видел. С контролером мы вышли во двор и прошли вдоль построек с выбеленными стенами.
Заключенные из хозобслуги сидели в тени, прячась от солнца. Они вскочили по стойке «смирно», пропустили нашего контролера и снова сели.
После бани мы получили постели и поднялись по лестнице на второй этаж. В камере нас радушно встретили два её обитателя. Одного звали Сашка Комар, а другого – Игорь Пинаев. Игорь сам шил и продавал джинсы незаконно, а сидел здесь за любовь к азартным играм. Оба сидели в этой камере уже несколько месяцев в ожидании разнорядок быть отправленным в больницы. Сашка Комар попался за кражу шести тысяч рублей из магазина. Суд признал его невменяемым и присудил лечение в больнице общего типа.
Игорь, как и Комар, всячески «косил» (симулировал болезнь) на медэкспертизе. Его тоже признали невменяемым, но после лечения в больнице специального типа, должны были судить.
– Идиот я! Зачем я на это поддался! – стал рассказывать нам Игорь, как он дурковал на экспертизе. – Я представить себе не мог, что они меня в «Днепр» на спец. запихают.
Зато Сашка Комар браво хвалился, как ему удалось врачей обвести вокруг пальца. Он уже не раз сидел в лагере за воровство, однако на этот раз ему особый режим грозил, как рецидивисту.
– Зачем ты украл в магазине деньги, куда ты их дел? – спрашивали меня врачи, – рассказывал Сашка. – Я не вор! Я просто одолжил их у продавца. Продавец – очень хороший парень, но он бы мне денег не дал для моей великой цели, поэтому я их одолжил, а деньги я платил ученым, и они должны были построить мне радиопередатчик для управления мужем моей сестры, который её бьёт и обижает, – вот это я им постоянно как грампластинка повторял изо дня в день.
Шли дни. Наши новые знакомые были такими же «психами» как и мы с братом. Каждый день кормушка открывалась и появлялся врач.
– На что жалуетесь, больные? – спрашивал он.
Мы уже знали, что сейчас начнется представление Комара и он обязательно выкинет что-то новенькое. Перед приходом врача он втер себе под глазом графит от карандаша. Получился вполне натуральный синяк. Врач сразу обратила внимание на него.
– Кто побил тебя?
Сашка сделал серьёзную мину и жалобным голосом запричитал:
– Николай, молодой парень, в шестьдесят два года жену ящуром заразил, а сам застрелился.
– Что, что? Какой Николай? – переспросила врач.
– Николай, молодой парень, шестьдесят два года, – повторял Сашка слово в слово.
Врач сунула ему две горошки аминазина, хлопнула дверцей кормушки и пошла дальше. Сашка бросал таблетки в унитаз и, глядя на нас хохотал.
3 июня нас вызвали на этап. Мы прощались со своими сокамерниками, с которыми так хорошо провели время.
Они были местными, и им родственники, как больным, постоянно приносили продуктовые передачи. Они по-братски делились с нами, иначе нам пришлось бы есть тюремную баланду. Стоит сказать отдельно о здешней еде: нет равных поварам Харьковской тюрьмы, такую гадкую еду вы нигде больше не найдете.
В Днепропетровск на этап шло несколько человек и в «воронке» было не так тесно, хотя мне с братом было все ровно, нас всегда сажали в одиночные боксики. В вагоне Миша сразу запрыгнул на вторую полку и лег.
– За границу захотели, братцы-акробаты? – подошел к нам прапорщик и, не дожидаясь ответа, пошел дальше.
Это немного удивило солдата-конвоира.
– Вы оба сумасшедшие?! – как бы не веря документам, переспросил он. – Я бы так не сказал, – ответил он сам себе.
Ему было интересно знать, как мы перешли границу, а мне было приятно рассказать ему о наших похождениях.
После моего рассказа солдат-конвоир сам предлагал принести нам воды и передавал продукты от Карлена из соседней камеры.
Карлен был армянином. На вид ему было под пятьдесят. Он был одет в очень приличный костюм, что сразу бросалось в глаза. Как и мы он шел на Днепропетровский спец. Он провёл 19 лет в политических лагерях Потьмы и три года в Сычевской спецбольнице. За стенкой от Карлена сидели девушки-малолетки. В течение шести часов он склонял советскую власть и её вождей по всем падежам. Девчонки слушали внимательно Карлена и теперь, когда поезд подъезжал к Днепропетровску, малолетки на весь вагон проклинали вождя «великой революции», понося его матом.
За окном стояла ночь. Поезд остановился. Приехали. Днепропетровск.
35
ДНЕПРОПЕТРОВСКАЯ СПБ
Машина ехала по пустым улицам ночного города.
В Днепропетровской тюрьме конвой выгрузил заключенных, и через минуту машина остановилась у других ворот.
– Выходи! – приказал солдат-конвоир, держа в руках папки с нашими документами. Прожектор сторожевой вышки ярко освещал узкий проход между двумя высокими железными воротами, где стояла машина.
Днепропетровска спецбольница на территории СИЗО. Фото автора.
Карлен, я и Миша, следуя за конвоиром вошли в узкий двор. С одной стороны был высокий ярко освещенный забор, с другой – высокое четырехэтажное здание больницы. Металлическая лестница вела внутрь помещения. В коридоре за пробитым в стене окном находилась дежурная комната. Вид был удручающий. Цементный пол был весь в выбоинах, стены обшарпаны и выкрашены в какой-то непонятный серый цвет. Солдат-конвоир доложил о нас и быстро вышел.
Наша московская сопровождающая молча стояла напротив нас, дымя папиросой в ожидании дежурного. Карлен был рядом со своим сопровождающим. Из дежурной комнаты вышел толстый с неприятным лицом человек в военной форме. Он прошел, не торопясь, мимо каждого из нас пристально рассматривая, затем принял дела.
Вдруг наша сопровождающая стала громко говорить, обращаясь к дежурному и к подошедшим надзирателям:
– Посмотрите на них, посмотрите! Какие они сумасшедшие? Разве они больные? Ну захотели мир посмотреть, так что их сюда значит? – держа дымящуюся сигарету она пальцем указывала на меня и брата.
Надзиратели стояли и смотрели на неё в полном недоумении.
– Посмотрите на этого! – показала она на Карлена, – разве можно их сравнить с ним? И за что их только привезли сюда? За что?
Сопровождающая уже не говорила, а кричала и хотела получить ответы на свои вопросы. От её крика, её слов, мне стало так тяжело на душе, и только сейчас я понял, что мы попали в очень страшное заведение.
Брат молча смотрел на меня печальными глазами. Сопровождающая всё еще нервно что-то говорила, когда мы взяли свои вещи и стали уходить.
– Ребята, держитесь! Не вздумайте вздернуться или травиться! – по её лицу текли слезы. – Не вздумайте бежать или вам никогда не выбраться отсюда! Вы поняли?! – кричала она нам вдогонку.
Брат, как и я, был потрясен её словами. Что её заставило так говорить? Её работа – сопровождать людей, совершивших преступления. Ей должно быть всё безразлично, но она хорошо знала, что происходило внутри этой больницы. Ни у меня, ни у брата даже и мысли не было о самоубийстве или побеге.
Надзиратель-прапорщик привел всех нас к кабинету дежурного врача.
– В седьмое отделение, – выйдя от врача сообщил Карлен.
За Карленом был вызван брат, которого отправили в десятое. Врач, симпатичная, но уже далеко не молодая женщина, встретила меня приветливо, с улыбкой.
– Семьями уже к нам едете! Чего это вас за границу понесло?
– Попутешествовать захотелось, – ответил я.
– А брата ты сманил идти с тобой? – всё ещё улыбаясь, как бы сочувствуя Мише, спросила она.
– Нет. Меня, как и брата, самого сманили границу переходить, – валил я на Анатолия, которому теперь уже все равно ничего не угрожало.
– А это что за шрамы на груди? – прослушивая стетоскопом дыхание она стала переводить с английского языка татуировку. – «Дух Запада» что ли?
– Да, выколол это в детстве, по глупости. А порезы – это военком довел.
– В армию не хотел идти?
– Что вы! Наоборот, я очень хотел в армии служить, только мне всё время отсрочки делали, вот я и завелся в военкомате.
– Ладно, пойдешь во второе отделение, – она закрыла папку с моим делом. – Только тебе наголо придется подстричься, у нас так все ходят.
– Хорошо, раз надо, так подстрижемся, – спокойно ответил я, хотя в душе был страшный протест перед этой унизительной процедурой, но меня больше волновало, что придётся расстаться с Мишей.
– Доктор! – сказал я. – У меня к вам будет просьба. Вы можете меня с братом в одно отделение отправить?
– Нет, пока это невозможно, – уверенно сказала врач.
– Я тебе говорил, что они нас вместе никогда не посадят. Я её тоже об этом просил, – сказал брат.
Подошли заключенные из хозобслуги принять наши вещи на хранение и отвести нас в баню.
– Откуда будете и за что?
– Есть здесь у нас переходчики границы, даже несколько, – ответили они, правда при этом были сильно удивлены узнав, что мы – братья. – И долго их здесь в больнице держат?
– Нет, не очень. Лет пять, – с легкостью ответил санитар.
Брат смотрел на меня и его глаза говорили:
– А что я тебе раньше говорил.
– Так у нас статья до трех лет! И год уже отсидели! – не согласился я с санитаром.
Он, наверное что-то путает, – подумал я.
– Здесь на статью никто не смотрит, а время засчитывается с момента вашего поступления в больницу. Ладно, следуйте за мной, – скомандовал санитар и вывел в полутемный двор.
Четырехэтажные корпуса располагались буквой «П», во всех окнах ярко горел свет. Большая куча угля была свалена под стеной здания, за которой скрывалась маленькая дверь в полуподвальное помещение, где была конурка – парикмахерская и чуть подальше – баня.
– Стригите их наголо, – приказал прапорщик.
– Это, начальник, мы делаем запросто, – ответил зэк-парикмахер.
На бетонный пол полетели густые волосы брата. После него я сел на табуретку и с печалью наблюдал, как падали длинные пряди моих волос. Сколько раз мне и брату приходилось отстаивать наше право носить такую прическу, какая нам нравилась, а не ту, какую требовали пропагандисты советского бытия. Я сидел и ругал себя в душе за эту злополучную финскую баню. Мне было страшно за брата, с которым я расстанусь через минуты. В голове все ещё отчетливо звучали слова сопровождающей.
– Да, Шурик, сейчас ты выглядишь, как настоящий дурак, – сказал Миша.
Он не видел себя. На его голове машинкой были выстрижены кривые полосы с клочьями неровных волос, отчего он тоже очень походил на дурака. Карлен стоял рядом и был похож на уголовника.
Баня оказалась рядом. В маленьком полутемном помещении нам приказали раздеться догола и сложить вещи в свои рюкзаки. С ржавых труб свисали ржавые лейки. Лужи грязной мыльной воды стояли на холодном бетонном полу.
– Мойтесь скорее, горячей воды нет! – поторапливали подоспевшие санитары.
– Кто в седьмое, подойди ко мне? Кто в десятое? Иди сюда? – командовали они из раздевалки.
– Вытирайся и одевайся в это! – указал мне санитар на лавку, где лежали в желтых пятнах полотенце, кальсоны с рубашкой и что-то похожее на тапочки. Я надел застиранные с пятнами от крови кальсоны большого размера с огромным вырезом для ширинки и двумя тесёмками вместо пуговиц, маленькую с очень короткими рукавами рубашку без воротничка. Я пытался прикрыть ею разрез ширинки, но ничего из этого не получалось. В другом конце бани стоял уже одетый в больничный наряд брат. Он был подавлен. Молчал. Я понимал, как тяжело ему сейчас. Впервые за свои двадцать один год он, проживший в родительском доме, вот так, сразу, оказался в таком жутком месте.
– Давай, Шурик, пока! – махнул он рукой и поплелся за санитаром.
Я напялил рваные непарные штиблеты и тоже пошел за своим санитаром. Мы обошли угольную кучу и зашли в корпус. Металлическая лестница, огороженная высокой решеткой, чтобы предупредить попытку самоубийства, вела наверх. Мы поднялись на четвертый этаж. Санитар отмычкой открыл массивную дверь, за ней был широкий с деревянными полами коридор. Ярко горели лампочки. Было чисто, пахло хлоркой и лекарствами. Толстенькая молоденькая медсестра в больших очках заливалась громким смехом. Долговязый санитар, стоявший рядом с ней, рассказывал вульгарные анекдоты.
– А ну, иди сюда, – увидев меня махнула она мне рукой, продолжая смеяться. Мне было очень стыдно приблизиться к ней в этом наряде. Кальсоны на завязке не держались и спадали. Я оттянул как можно ниже рубашку, прикрыв ширинку и подошел.
– Рассказывай! Что натворил? – сменив смех на повелительный тон, спросила она.
– Переход границы у него, – ответил мой санитар и добавил: – С братом он здесь вместе.
– Так что б вы там делали? Вы б там с голоду сдохли и с мусорных куч бы не вылазили или у вас золотишко с собой прихвачено было? – с умным видом спросила медсестра, она очень походила на обезьянку.
– Ничего у нас не было. Нас задержали финны и выдали.
– Финны?! – удивленно протянула она. – Так вы были уже там?.. Вот видите, никому вы не нужны, даже там.
– Нет, почему? – вступил в разговор долговязый санитар, который по своему развитию, похоже ничем не отличался от этой обезьянки в очках. – Если б они были учеными или имели кучу денег, их бы не выдали.
Я знал, что они скажут дальше, что там мы вынуждены были бы клеветать на родину, чтобы выжить.
– Правда, им предложили бы работу против Советского Союза или заслали бы домой, как шпионов, – закончил свою речь долговязый санитар.
– Правильно вы говорите, но мы и не думали там оставаться. Это хорошо, что финны нас выдали, а то неизвестно чем это всё могло бы закончиться, – добавил я чувствуя себя дураком в глазах этих людей, желая поскорее закончить эту глупую дискуссию.
– Ничего, не расстраивайся! – рассмеялась снова медсестра, – подлечат тебя здесь, и никакие заграницы тебе больше не будут нужны.
– Семеныч! – обратилась она к моему санитару, – принеси постель и в надзорную палату его.
Свободных мест в палате не было. В большой комнате ярко горели лампочки. Рядами стояли вплотную белые тяжелые металлические кровати, на которых спали люди с желтыми лицами мертвецов. Окна с толстыми решетками были открыты, но в палате было душно. Ядовитый запах лекарств, хлорки и пота стоял в воздухе. Я лег на матрас в проходе у дверей и хотел как можно скорее заснуть, не видеть всего этого.
