Текст книги "Побег из Рая"
Автор книги: Александр Шатравка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
49
ШВЕЙНАЯ МАСТЕРСКАЯ
В больнице открыли швейный цех по пошиву трусов, и работавшие в цеху, вышли на перекур и толпились в тени одного – единственного на территории больницы дерева. Мне очень хотелось быть среди них, и я думал как это сделать. Из прогулочного двора были хорошо видны лица людей и даже слышно о чем они говорят. Одно лицо мне показалось знакомым. Да, это был Игорь Пинаев, я вспомнил его по харьковской пересылке.
– Игорь, привет! – машу ему рукой. – Давно ты здесь?
– Уже месяц, – узнал он меня. – Я же профессиональный портной, так меня сразу на швейку врач отправил.
– Замолвь там за меня слово, надоело в отделении сидеть.
На следующий день медсестра подошла ко мне и сказала, чтобы я собирался на работу в швейную мастерскую. Для меня это было большим событием, – выйти на работу за пределы отделения. Теперь после обеда мне не нужно было мыть посуду в корыте с хлоркой.
Санитар вывел меня в пустой прогулочный двор, где собирались работники швейки. Игорь был уже там.
– Я сам не ожидал, что так всё быстро получится, – увидев меня, сказал он.
– Спасибо тебе, иначе с ума можно сойти сидя в палате, – благодарил я его.
– Я сам думал, что у меня «крыша» поедет, когда всё это увидел, – обвел он рукой больницу. – Слава Богу, что профессия у меня такая, портные и здесь нужны.
– А где тот чудак, Сашка Комар? – поинтересовался я.
– На вольную больничку укатил сразу после вас. Повезло ему. Всё-таки шесть тысяч рублей хапнул. Так бы, как рецидивисту, лет восемь вмазали, а теперь месяцев через шесть дома будет – и судимости нет и деньги целы. Молодец, Комар! А у меня дело намного проще, а сюда загнали. Я ведь до излечения за судом числюсь. Через шесть месяцев комиссия будет здесь, а что из зала суда меня освободят, так я в этом не сомневаюсь.
– Значит, в конце зимы ты покинешь эти стены? Можно только позавидовать тебе.
– Мне б лучше трояк на зоне отсидеть, чем эти шесть месяцев, которым, кажется, конца не видно. Ох! Это меня один дурак надоумил «гнать» (симулировать), если б я только знал, что меня ожидает, – произнес Игорь с досадой.
– Если не секрет, что у тебя за дело?
– Простенькое – карты. С одним бесом играл под интерес у него же на хате. Проиграл он мне несколько сотен, а «бабок» платить нету, так он мне сам предложил взять взамен телевизор и магнитофон. На этом и разошлись, но потом он помчался в милицию и вломил меня, будто я его обокрал. Менты меня повязали, обвиняя в краже. Дело дошло до суда. На суде выяснилось, что я выиграл эти вещи в карты и мне статью заменили на «Азартные игры», а у этого беса-терпилы (пострадавшего) на суде всплыли грешки и довольно серьёзные. Так я, идиот, за несколько дней до этого «косить» начал. Вот и косил на свою голову!
Бедный Игорь, мне казалось, что он сам себя побьет сейчас от обиды. Я сдерживал смех с большим трудом, но это не был смех злорадства, скорее, смех над самим собой. Он как и я с братом, попал в эту яму по собственной воле и теперь не знал, как из неё выбраться.
– Ты знаешь, как только меня сюда привезли, так я даже поначалу не понял, что это и куда я попал. Кругом вышки с автоматчиками, орут все на меня, а чего орут, я не знаю. На другой день бегу я к врачу с полной раскладкой, думаю, пускай меня поскорее на суд отправят, лишь бы на зону, на любой срок. О свободе я и думать перестал, тут не до свободы. И что ты думаешь он мне ответил? «Не надо было „гнать“. С полгодика, а может и больше тебе придется пробыть здесь и пролечиться». Я ему: «Доктор, отчего меня лечить и зачем? Ведь я здоров. Отправьте меня на суд». Так он говорит: «Раз ты сейчас здоров, мы сделаем тебя больным, а потом вылечим, и тогда ты будешь здоров и на суд поедешь». В ужас я пришел от его слов, вспомнив рожи дураков в своей палате, как они все мнутся и трясутся, и что я таким скоро стану.
– Что тебе врач приписал? – спросил я.
– Получаю какие-то слабенькие «колёса». Правда, трясусь от страха каждый день и к врачам со своими просьбами больше не хожу. Матушка должна скоро на свидание приехать, буду её просить, чтобы бежала поскорее в суд и выбивала там бумаги, чтобы поскорее меня затребовали отсюда.
Во дворе собралось много людей из разных отделений. После построения и переклички дежурный прапорщик повел всех в швейную мастерскую, занимавшую две большие комнаты в полуподвальном помещении. Ярко горели лампы дневного света, и здесь было прохладно. В два ряда стояли старые швейные машинки, на каждой из них были выцарапаны женские имена, можно было предположить, что машинки привезли из женской зоны. Работа велась поточным методом. Женщина-инструктор показала мне, как пользоваться машинкой, и мою операцию. Игорь сидел за мной, помогая овладеть хитростями нового ремесла. Час работы пролетел очень быстро и, выйдя на перекур, я стоял теперь под кривой шелковицей, тем самым деревом выросшим из бетонной щели, которое ещё недавно было для меня таким недосягаемым. Я увидел брата и попросил разрешение у санитара перекинуться с ним парой слов.
– Смотри, чтоб только никто не заметил, – предупредил он.
– Просись на швейку, – говорю негромко Мише.
– Я-то прошусь, но из надзорки не выпускают, говорят пока нельзя.
– А что с курсом серы?
– Врач вышла из отпуска и пока молчит. Может забыла? – держась руками за штакетник, переминаясь с ноги на ногу, – отвечал брат.
Минуты перекура пролетели очень быстро.
Гремели машинки. Делать свою строчку на трусах оказалось делом не очень сложным. Я шил и радовался, что теперь смогу видеть хоть несколько минут в день брата.
50
ХЕЛЬСИНСКИЕ ДОГОВОРА
В далекую от Днепропетровской спецбольницы Финляндию съехались представители Европейских стран на совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе. Прибыла в Хельсинки и советская делегация. Из стен сумасшедшего дома казалось, что весь мир сошел с ума и западные страны, садясь за стол переговоров с Советами, плохо себе представляют, с кем они имеют дело, особенно, когда началось обсуждение Третьего раздела Хельсинского Заключительного Акта.
В нём предусматривалось сотрудничество в области культуры, образования, расширения контактов между людьми, обмене информацией. При этом государства-участники выразили желание содействовать укреплению мира, взаимопониманию между народами, взяв на себя конкретные обязательства в решении вопросов по воссоединению семей, заключению браков с гражданами другой страны, развитию сотрудничества между молодёжными организациями. Заключительный Акт предусматривал ряд мер по улучшению обмена информацией, включая расширение распространения газет и других зарубежных печатных изданий, а также кино, радио и телевизионной информации, улучшение условий для работы иностранных журналистов.
Новости о происходящих там событиях мы узнавали из советских газет. Заголовки пестрили статьями о передовых позициях Советского Союза, которые он занял на переговорах в решении вопроса о правах человека и статьями таких писак, как Бовин и Зорин, одновременно обвинявших западные страны в клевете и их вмешательстве во внутренние дела страны Советов.
Воскресенье. В прогулочном дворе, как всегда, полно народа, грязи и табачного дыма. Политические больные – те, кто еще мог думать и излагать мысли, горячо обсуждают эту тему. Андрей сегодня прохаживался с журналистом и писателем Борисом Дмитриевичем Евдокимовым. Это был среднего роста, худой, носивший очки с большой диоптрией человек, и в свои 52 года выглядевший значительно старше. Эльза Кох его сильно «лечила» – это было видно по его медлительной походке из-за боли и абсцессов на ягодицах, так обычно ходят дряхлые старики. Он говорил с Андреем тихим хрипловатым голосом:
– С ними нужно не в Хельсинки садиться за стол переговоров, а в Нюрнберге, – слышал я обрывки фраз, проходя возле них.
Борис Евдокимов в прошлом три раза чудом избежал смертной казни за свою связь с Народно-Трудовым Союзом (НТС). Первый раз его арестовали, когда ему было 25 лет, в 1948 г. Он «закосил» под дурака и пребывание в сумасшедшем доме спасло его жизнь. Второй раз арестовали в 1952, но от расстрела спасла смерть Сталина, и третий раз судьба смиловалась над ним в 1964, когда сняли Хрущёва, и это опять спасло ему жизнь. Четвертый раз Евдокимов был арестован в 1971 году.
Профессор Лунц из Института Сербского признал его невменяемым. В ленинградской спецбольнице по месту жительства он пробыл недолго. Там его хотел защищать французский адвокат. Чтобы этого не произошло, КГБ перевело его в закрытый для иностранцев город Днепропетровск.
Борис Евдокимов.
К своему сожалению, я никогда не общался с членом НТС Б. Евдокимовым, с правозащитником левых марксистских взглядов Л. Плющем, с правозащитником и украинским националистом Плохотником, с гражданином Бельгии калмыком Е. Лукьяновым, с анархистом А. Анисимовым и ещё со многими политическими, находившимися в стенах больницы. Эти люди обладали прекрасной эрудицией и глубокими разносторонними знаниями, которых мне так не доставало, но моё желание вырваться в Америку многими из них не одобрялось и расценивалось как юношеская авантюра. В душе я не был революционером и не хотел сражаться ни под каким знаменем и слова «союз» и «социализм» на меня действовали, как таблетки галоперидола. Для всех этих людей я был бы скучным собеседником. Меня больше интересовали люди, как я сам, мечтающие удрать на Запад из этого ненавистного рая, или те, кому пришлось пожить за границей и волею судьбы оказаться снова на Родине, но уже в этих стенах.
Таким был Володя Корчак, плотный, невысокого роста бывший судовой механик лет тридцати пяти из нашего второго отделения, и мне всегда было интересно проводить время с ним. Вот и сейчас он демонстрировал свои феноменальные способности. Володя прочитал только один раз статью о совещании в Хельсинки и передал мне газету.
– Проверяй! – и начинал пересказывать. – «Проблема обеспечения европейской безопасности – одна из ключевых проблем современности. Исторический опыт свидетельствует, что Европа всегда играла и сегодня играет важную роль в развитии международных отношений во всем мире. В этой связи итоги Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, закрепленные в Заключительном акте, подписанном 1 августа 1975 г. в Хельсинки руководящими деятелями 33 европейских стран, а также США и Канады, его последовательная реализация имеют поистине историческое значение.»
– Ну как? Всё правильно?
– Ни одной ошибки, – не могу в это поверить, отвечал я, он продолжал дальше.
– «Хельсинкский Заключительный Акт, который вобрал в себя десять основных принципов диалога и сотрудничества между государствами, которые принимали участие в Совещании по Безопасности и Сотрудничеству в Европе, заложил краеугольный камень большей свободы и безопасности в Европе. И, что более важно, он заложил основы для перемен в Европе.» Что, будешь слушать дальше?
– Хватит! – говорил я, пытаясь про себя повторить первую строчку. «Проблема обеспечения безопасности в европейской – одна из проблем….» – нет, моя память на несравнимом уровне с Володиной.
Корчак закончил Одесский институт водного транспорта и был судовым механиком на кораблях дальнего плавания. Это обстоятельство меня с ним сближало, потому, что я тоже был моряком, но был отчислен с пятого курса и из меня не получился штурман дальнего плавания. Как отличного механика Одесское пароходство отправило Владимира в Швецию полномочным представителем для ознакомления с зарубежным судовым оборудованием. Когда пришла пора возвращаться на Родину, он принял решение остаться на Западе и стал работать на шведском корабле механиком. Через четыре года его корабль зашёл в Онежский порт на Белом море загрузиться лесом.
«Как тесен мир», – думал я, когда Корчак рассказывал мне об этом. Он сошёл с корабля в порту города Онега и оказался на набережной имени Петра Алексеевича Попова, названной в честь моего деда! В детстве мы с Мишей приезжали в этот город из Ашхабада, где жили с родителями, и проводили здесь летние каникулы у бабушки.
Город Онега. Набережная имени моего деда, Петра Алексеевича Попова и его дом, второй с тополем во дворе, построенный им в 1926 г. Угол Набережной и ул. Гоголя, фото 1962 года.
– Меня не могли арестовать на корабле, и капитан сказал: «Главное, не сходи на берег». Я всё-таки решил сойти и и остаться, считая, что я никаких советских законов не нарушил. До отхода корабля я гулял по Онеге, и в КГБ сказали, что меня не за что преследовать и я могу ехать домой, на Украину. Капитан, как знал, что как только отдадут швартовые меня сразу арестуют, – бубнил Володя. – Как он просил меня не делать этого! Только швартовые отдали, меня сразу и повязали. Припаяли мне статью «Злоупотребление служебным положением», медэкспертиза признала меня невменяемым. Отправили в Казанскую спецбольницу, где я пробыл два года до 1973 г., откуда меня привезли в больницу общего типа на Игрень, по месту жительства. Прошло первых полгода, должна была состояться медкомиссия с решением о моей выписке, но её нет. Прождав два месяца, имея свободный выход из отделения, я поехал в КГБ. Посещение КГБ было рассмотрено как побег из больницы, и меня через несколько дней привезли сюда. Здесь мне врач сразу объяснил, что все предыдущие годы, проведенные в Казани и на Игрени, в счет не идут, что приготовься на «всё с начала».
Я знал продолжение этой истории, Корчак о ней не любил говорить. Из-за того, что с ним случилось, он решил покончить с собой. Он висел в петле на трубе в туалете, когда туда случайно зашел больной и, увидев его, вызвал санитаров. После этого случая прошло два года, но бурый шрам от петли на шее напоминал об этом трагичном дне в его жизни. Наказание за этот поступок Владимир не понес, может, потому что его отец был высокопоставленным сотрудником органов внутренних дел и был лично знаком с начальником больницы Пруссом.
Как правило, за попытку самоубийства врачи карали очень жестоко. Больному сначала могли прописать «сухой бром» (быть избитым санитарами), затем поместить на вязки по рукам и ногам в усмирительную рубашку, предварительно пропитанную водой, высыхая она тисками сжимала тело, а потом колоть в четыре точки (в ягодицы и под лопатки) сульфазин для адской боли с температурой тела до сорока одного градуса, а чтоб сильней тело наизнанку выворачивало, врач добавлял уколы галоперидола или еще более жуткого триседила.
Мне было трудно понять решение Володи вернуться на Родину. На Западе он читал много литературы о Советском Союзе, хорошо знал историю этой страны с её огромным ГУЛагом, и, как он мог не знать, что может ожидать его после возвращения?!
51
АВСТРАЛИЕЦ СТЁБА И УЧИТЕЛЬ СЕРЫЙ
Пришла осень. Я продолжал работать в швейной мастерской. Вместе со мной на работу выводили Виктора Соколова, спокойного парня и приятного собеседника. Проучившись три года в мединституте, он бросил учёбу и был призван на службу в армию в подразделение, сопровождающее воинские грузы. Однажды, находясь в поезде, он чистил свой автомат, вставил рожок с патронами и… выстрелил в лейтенанта, убив его наповал. Два солдата-сослуживца от страха выскочили на ходу из вагона поезда.
Виктор рассказывал мне, что он сам не знал, зачем это сделал. Он получал небольшую порцию лекарств и надеялся, что через пять лет его выпишут.
Перед обедом по отделению прошел слух, что выходя из прогулочного двора под машину бросился больной Гаркуша, пробывший в больнице на лечении уже семь лет. Грузовая машина везла продукты на кухню и ехала очень медленно. Гаркуша прыгнул под колесо, и машина проехала по его телу. Рассказывают, что он жив и лежит в хирургическом отделении с переломанными ребрами. Под эту же машину раньше бросился другой больной, но его постигла тоже неудача. Машина вовремя затормозила, и только колесом сорвала с его головы скальп. В результате несчастный вместо «бани» попал в надзорную палату и его заднее мягкое место потом много месяцев страдало от инъекций нейролептиков. Теперь и Горкуше, если он выживет, врачи этого не простят.
Из-за происшествия санитар Семеныч нас с Виктором вывел на работу с небольшой задержкой. За штакетником на проезжей части дороги было хорошо видно большое пятно крови Гаркуши, посыпанное песком.
* * *
Работая на швейке я научился быстро строчить и теперь не боялся, что меня закроют в отделении за медлительность и срыв конвейера. Инструкторы требовали норму и категорически запрещали вставать с места, если больного начинало крутить от лекарств.
Все больные, кто работал на швейке получали больше, чем вязальщики сеток, примерно, 18-20 рублей в месяц. Так же как у осуждённых зеков, работавших на зоне, так и у этих больных, находившихся под действием страшных лекарств, советское государство забирало 50% заработанных ими денег. Неожиданно в мастерскую прекратилась подача электричества. Санитары не долго думая, завели всех работников в прогулочный двор, где было и без нас довольно тесно. Я был счастлив снова увидеть здесь Мишу.
– Как твои дела?
– Какие дела! – отвечал раздраженно брат, – просил, чтоб хоть меньше лекарств давали, так врачиха говорит: «Лечиться нужно», – и тычет мне на тех, кого совсем свело, или на полностью завернутых. С ума я сойду здесь. Представь, каждое утро до подъёма будят, заставляют кровати в коридор выносить. Уборка пройдет – затаскивай. Потом обход врачей начинается, хоть бы все вместе пришли, а то поодиночке, зайдет с вопросом: «Как здоровье? Как самочувствие?» Не успеет выйти – другая и снова: «Как здоровье? Как самочувствие?» Прошли врачи, повалили сестры, только и успевай отвечать: «Хорошо, хорошо», а самому охота заорать им прямо в морду, что с ума схожу, невыносимо крутит всего, сбавьте хоть немного лекарств.
– Миша, пытайся при всех разговорах с врачом объяснить, что ты поддался на уговоры Анатолия и в будущем никогда не совершишь подобной глупости, – советовал я, медленно протискиваясь между больными.
– Да я говорил это, так врач теперь хочет знать, что у меня было, когда я в психдиспансер пришел жаловаться. Как я могу помнить, что было тогда? Там врач задавал разные вопросы, а я только и отвечал: «Да, да, да!» – «У тебя голоса есть?» – «Да!» – «Галлюцинации есть?» – «Да!» Я там чёрти-чего наплёл, лишь бы в армию не взяли. Ты знаешь, ко мне вон тот парень подходил, что с Плющем гуляет. Он меня расспрашивал о нашем деле, как мы границу переходили и зачем, я решил раз он с Плющем, то можно довериться и всё ему рассказал.
– Хорошо, что так сделал, – подбодрил я Мишу, – может он как-то сможет и о нас с тобой информацию на Запад передать.
– А вот видишь этого? – брат показал на худого и седого мужчину. – Я думал, что его Степой зовут, а оказывается у него фамилия Стёба. Он из Австралии. В семнадцать лет туда уехал, когда еще Западная Украина Советам не принадлежала. У него там жена и дети остались. В 1961 году он решил на Украину в гости съездить. Приехал, и ему понравилось. Деньги есть, горилка рекой течет и всё село его любит. Он принял даже советское гражданство и начал работать шофером. Привезенные деньги закончились и начались советские будни. Он решил вернуться домой, но вместо Австралии оказался здесь. Его может и выписали бы отсюда, но он на каждой профессорской комиссии говорит: «Отпустите меня обратно домой. Ненавижу вас, жидов и коммунистов».
– Он что, дурак такое говорить на комиссии? – удивился я. – Да и при чем здесь евреи?
– Вроде не дурак. Ему и медсестры уже говорят: «Молчи! Говори, что понял свою болезнь и ни в какую там Австралию больше не хочешь, а до жидов и коммунистов тебе дела нет».
– Колят его? Ведь так много здесь врачей евреев?
– Нет, они смеются, что его костлявый зад только шприцы ломает и никакой пользы, получает лишь жменями лекарства.
Я стал внимательно рассматривать Стёбу. У него было приятное, но как будто, уставшее лицо. Он тихо разговаривал с незнакомым нам человеком и действительно был похож на австралийского фермера, если бы только одеть ему вместо зэковской кепки ковбойскую шляпу. «Какая судьба у этого человека, думал я. Приехать навестить Родину, превращённую за время его отсутствия в рабоче-крестьянский рай и не иметь права навсегда подальше от нее уехать».
– Выпишут его отсюда через «баню», – сказал Миша с сожалением.
– А вон тот человек, прислонившийся к забору, – показал Миша, – учитель географии по фамилии Сирый, хотел самолет угнать, чтобы из Союза сбежать, но неудачно, теперь он здесь.
Учитель совсем не был похож на угонщика самолёта. Он молча наблюдал, как больной по фамилии Кичка выполнял заказ, выдувая задним местом мелодию «Чижик-Пыжик». Кичка надувался и пыжился так смешно, что рассмешил даже замученного лекарствами брата.
– С тобой хочет познакомиться Толик Яворский. Он много раз пытался вырваться на Запад, правда в отличие от нас, он здесь числится за судом.
Рассматривая больных, Миша искал Толика, но его не было во дворе.
– А вон тот, тоже политический, – Миша показал на человека, внешне мало отличавшегося от Стёбы, может только был чуть выше ростом. – Это учитель истории, Рафальский.
Об украинском националисте Викторе Рафальском я узнал много от Андрея Заболотного. Сам Рафальский, вспоминая начальные годы арестов, писал :
«После следствия в начале шестидесятых я попал первый раз в казанскую психушку. Кололи меня там беспощадно. Быть все время под нейролептиками – вещь страшная. Это состояние описать невозможно. Нет покоя ни днем, ни ночью. Человек перестает быть человеком. Становится просто особью, существом жалким, низведенным до животного состояния. Какого-либо медицинского подхода к лечению здесь нет, назначение лекарств действует автоматически – месяц за месяцем, год за годом. Никому нет дела, что таким вот образом человека делают инвалидом, ибо никакой человеческий организм не в состоянии выдержать систематических атак нейролептиков…
В Ленинградской спецбольнице, где мне пришлось тоже побывать, применялась довольно часто метод усмирения: раздевают донага, укутывают мокрой простыней, привязывают к кровати и в таком состоянии держат, пока человек не завопит. Ибо, высыхая, плотно обернутая простыня причиняет невыносимую боль. Это так называемая „укутка“ в ленинградской психушке применялась довольно часто…
Достойно ли это самой сущности цивилизованного государства? Отнята жизнь. Оплевана, загажена душа. Двадцать лет погублено, считая со дня последнего ареста – год 1966-й. Двадцать лет. Вдумайтесь только в это. Не знаю, ей-богу, не знаю, как я все это перенес».
Журнал «Власть» №5 (709) от 12.02.2007 г.
В Днепропетровской больнице В. Рафальский был уже несколько лет.
