Текст книги "Приговоренный к власти"

Автор книги: Александр Горохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Выходить из дому Малишевский не любил – дома у него стоял компьютер, на котором он работал или играл в разные игры, играл порой ночами. Но Наташа – это Наташа, единственный человек в многолюдном и малоприятном окружении Малишевского. К Наташе Максаковой он питал если не влечение, если не сексуальную тягу, то хотя бы некоторый интерес. Но понимал, что для избалованной вниманием кавалеров девушки он представляет чисто экзотический интерес – что-то вроде говорящего динозавра.

Поругиваясь в душе не очень срамными словами (крутого мага себе никогда не позволял), он быстренько оделся и устремился в банк. Далеко от дома, однако, уйти не удалось. Он даже и не понял, не успел ничего осознать, когда его затолкнули в стоявший у кромки тротуара небольшой автобус, сдавили собственным галстуком горло и куда-то повезли.

А по дороге принялись бить. В салоне автобуса было тесно, отчего избивать свою жертву бандитам было не очень удобно, но тем не менее Роману было непереносимо больно и страшно. Его били в живот и в пах, а сзади – по почкам.

Когда Малишевский уже ничего не соображал и даже не пытался это делать, небритый мужик с мясистым лицом сжал ему горло, заглянул в глаза и сказал писклявым голосом:

– Не по себе, парень, дерево рубишь! Забудь про Наталью, навсегда забудь! Чтоб на ружейный выстрел к ней не подходил!

После этих хоть что-то проясняющих слов автобус начал тормозить, дверца отошла в сторону, и, получив сильный пинок, Малишевский вылетел из салона наружу, пропахал по земле метра три и кувыркнулся в канаву.

Он благоразумно полежал в ней несколько минут, а потом выполз на дорогу.

Левого ботинка на ноге не было. Правый рукав – оторван. Он даже не заметил сразу, что шагает полубосой – от лютой, мрачной злобы, захлестнувшей его темную изломанную и мстительную душу. Он тут же разом и навсегда отказался от Наташи, свирепо возненавидев ее. На Наташу было наплевать. Но обидчикам своим Малишевский поклялся ничего не спускать. В горячке обиды он решил, что организатор нападения на него – новый начальник службы безопасности, этот Ковригин, вызывающе интересный парень, с импозантной сединой и элегантными манерами. Малишевский вспомнил, как этот Ковригин торчал у стола Наташи, а в заключение на этом столе однажды появились цветы в хрустальном стакане.

В несколько затуманенном от зверского оскорбления разуме Малишевского промелькнули картины ужасной мести, которую он учинит Ковригину, но пока требовалось добраться до дому и обдумать все спокойно. Быть может, зарядить эти данные в компьютер и просчитать варианты. Компьютер Малишевский порой считал за живое существо, во всяком случае, это был его лучший друг, хотя других друзей он не имел. Будь у Малишевского физическая возможность – Лешка Ковригин уже через час помирал бы в ужаснейших мучениях. Но возможности такой пока не было, и Малишевский решил добраться для начала до родного дома.

Он пошел на ревущий звук мчавшихся по дороге автомобилей, поднялся на высокую насыпь и обнаружил, что находится на Кольцевой московской дороге, откуда внутрь Москвы идет шоссе Энтузиастов, а наружу – магистраль на Нижний Новгород, Горьковское шоссе.

От дома его увезли на значительное расстояние.

Он еще плохо оценивал ситуацию и себя в ней. Он спустился с насыпи и пошел к близлежащим домам, прикидывая, что надо не скупердяйничать – деньги у него не взяли, – взять машину и потребовать, чтоб его отвезли в ближайшую милицию. Нет, к черту милицию. Кроме составления идиотского протокола, они ничем не помогут, а протокол ни на что, окромя подтирки, не годится. С врагами своими Малишевский решил расправиться самостоятельно и на свой манер.

Он заковылял между домов микрорайона, где было безлюдно и только окна кое-где светились да доносилась музыка.

В тот момент, когда Малишевский сообразил, что надо не блукать среди домов и дворов, а выйти на нагруженную транспортом улицу, – он увидел, как из тени палисадника навстречу ему вышли то ли четверо, то ли пятеро подростков – один к одному невысокие, пестро одетые, коротко стриженные и расхлябанные. У одного, в полосатой морской тельняшке, в руках была гитара.

– Командир! – весело спросил гитарист. – Не угостишь сигареткой?

– Я не курю, – раздраженно бросил Малишевский и, вместо того, чтоб отпрыгнуть в сторону и оказаться спиной к стенке (или попросту бежать без оглядки, что является приемом самообороны № 1), Малишевский тупо пошел сквозь ребят и через мгновение оказался в их окружении. Кто-то прыгнул ему сзади на плечи, ловко, как обезьяна, обхватил руками за шею, и Малишевский повалился на спину. Он принялся барахтаться на земле, чувствуя, как маленькие и быстрые руки обшаривают все карманы. Несколько раз перед лицом Малишевского мелькнула гитара и круглое, азартное лицо мальчишки-гитариста в морской тельняшке. Малишевский принялся неловко отбиваться руками и ногами – он лежал на спине и беспорядочно дрыгал конечностями, как разыгравшийся щенок. Свалка продолжалась не более десяти секунд, потом послышался топот убегающих, звякнули задетые струны гитары, и разом стало тихо и покойно.

Малишевский вольно раскинул руки и минуты две неподвижно лежал на земле.

Как ни странно, он вдруг почувствовал себя собранным, спокойным, уверенным и готовым к действиям. Все беды его кончились, понял он, наступает час возмездия. Какого возмездия – он не знал. В жизни своей он никогда еще никому по-настоящему не мстил, в школе не дрался, врагам устраивал только мелкие пакости, хотя в мечтах жег их на кострах, топил в дерьме, выдирал кишки и спускал с живых кожу.

Он поднялся, зашел в кусты, обнаружил скамейку и присел на нее. Потом сунул руки в карманы – они были пусты. Ни денег, ни записной книжки, ни удостоверения банка, ни часов. Это Малишевского ничуть не расстроило. Он встал, скинул пиджак без одного рукава и без всякого сожаления забросил его в кусты.

Поначалу он двинулся между домов, не выбирая направления. Затем присмотрелся и сориентировался – такие блочные районы в Москве все, как один, тем или иным боком прижаты к центральной магистрали. На нее и требовалось выйти, взять машину, договориться, чтоб довезли до дому, а уж там он расплатится – деньги лежали в письменном столе.

Он уже увидел эту магистраль, когда услышал, как за заборчиком типового детского сада звучат аккорды гитары и негромкий голос поет блатную игривую песенку.

Малишевский пригнулся, переполз через низенькую ограду, определил, что гитарный перезвон слышится из-под навеса на площадке для игр, и принялся осторожно к нему подбираться. Потом с той же осторожностью присмотрелся. В темноте он различил белое платье – девушка стояла, прижавшись спиной к столбу. А исполнитель серенады сидел на скамейке. Светлые и темные полосы его морской тельняшки тоже были явственны.

Малишевский решил ждать, сам еще не зная чего.

– Дима, – перекрыла девушка голос исполнителя. – А у меня дома есть полбутылки сухого вина.

– Так принеси! – весело прервал свою музыку певец. – Пока наши козлы в ларьке газ купят, подохнешь тут от жажды!

– Хорошо, – девушка исчезла в темноте.

Моряк-гитарист принялся отрабатывать новые аккорды, что-то мурлыкая себе под нос.

Малишевский огляделся и почти сразу обнаружил на земле пару обломанных кирпичей. Наклонился и взял в каждую руку по кирпичу. Он был левшой – еще один комплекс! Наливаясь яростью, шагнул под навес и оказался перед гитаристом, шагах в семи от него.

– Сигареткой не угостишь? – хрипло спросил Малишевский.

Парнишка разом узнал Малишевского, испуганно заморгал, отставил гитару и чуть привстал, когда Малишевский со всего размаху швырнул ему в голову кирпич своей сильнейшей левой рукой. Кирпич врезался в лицо парнишки, и тот упал, выронив зазвеневшую гитару. Малишевский резко выдохнул, переложил второй кирпич из правой руки в левую, наступил парнишке на ногу и вторично обрушил удар кирпичом на уже окровавленное лицо мальчишки. Голова гитариста превратилась в месиво. Уверенными движениями Малишевский обшарил карманы жертвы, вытащил все, что в них нашел, потом трижды подпрыгнул на валявшейся гитаре, отчего она хрустнула, издав прощальный звук, и превратилась в кучу щепок.

«Так будет со всеми, так будет со всеми», – стальными молоточками билась в голове Малишевского единственная мысль, когда он быстро шел к гудевшей за домами магистрали. У него хватило выдержки, перед тем как ловить машину, разглядеть и оценить свою добычу. К нему вернулся его банковский пропуск и записная книжка. Нож с выкидным лезвием он тут же забросил в палисадник. Он пересчитал добытые деньги. У него похитили ровно двадцать две тысячи триста рублей (он всегда точно помнил, сколько у него с собой денег). Теперь в его руках оказалось что-то около ста сорока тысяч – считать мелочь Малишевский не стал.

Водитель первой же остановленной машины глянул на Малишевского подозрительно, заломил непомерную цену, но Малишевский не торговался.

Только дома он обнаружил, что на рубашке у него пятна крови – кровь отмщения. Он выбросил рубашку в мусоропровод, вскипятил себе чай на травах (собирал их сам в Лосиноостровском заповеднике), выпил две кружки, и недолгие размышления привели его к выводу, несколько отличавшемуся от сделанного сгоряча, разом после избиения. Ковригин в этом деле был, конечно, ни при чем или почти ни при чем. Быть может, он из меркантильных соображений и пытался охмурить Наташу Максакову, зная о могучих капиталах и связях ее папы. Но Ковригин из тех, кто сам даст в морду, когда надо, исполнителей не станет нанимать. Это, конечно, было делом рук отца Наташи и Феоктистова, его ближайшего друга, теперь Малишевский в этом не сомневался. Феоктистов сегодня в обед намекнул, что вчера Малишевский был замечен в кафе «Охотник» и что это ему, Феоктистову, не нравится, поскольку романов на службе он не потерпит. Однако Роман был уверен, что на любой разврат в стенах фирмы Феоктистову было решительно наплевать, если дело не касалось Наташи. И ее папа, и Феоктистов готовили Наташу к великому будущему, к международному бизнесу, в мужья ей прочили наверняка иностранца, и куда там было устоять рядом с этим будущим претендентом Роману Малишевскому, который, кроме компьютеров, не знал ровно ничего, выглядел заморышем, да и Наташа как-то в шутку сказала, что папа мечтает об атлетическом женихе, поскольку сама она миниатюрна, а дети должны быть рослыми, ибо рост и стать мужчины – это шанс, даваемый природой сразу в качестве аванса будущего успеха.

Меня избили Феоктистов и Максаков, они поплатятся за это, поплатятся завтра же – твердо решил Малишевский и тут же принялся составлять план мести. Ни о какой физической расправе со своими врагами он мечтать не мог, да и унизительно было бы расправляться с недругами, как шпана из подворотни. В руках Малишевского было куда более серьезное оружие, и именно его он решил пустить в ход.

Он лег на диван, провел два сеанса онанизма подряд (представляя под собой голую Наташу Максакову), окончательно собрался с мыслями и начал составлять план возмездия. Лишь на рассвете Малишевский немного вздремнул.

В банк пришел к семи, и его пропустили беспрепятственно, зная его неукротимую лютость к работе. Он взял ключи от своего кабинета, от бухгалтерии и от кабинета Феоктистова. Незаметно для охраны проник в оба кабинета, задержавшись там возле компьютерной аппаратуры не более десяти минут.

Поначалу, еще ночью продумывая технологию своей диверсии, Малишевский хотел занести в компьютерную систему банка какой-нибудь вирус (таковые у него были давно припасены, он тогда еще и сам не понимал, зачем он их создает), и этот вирус внес бы в банковскую систему изрядную путаницу. Но потом Малишевский изобрел фокус похлеще – можно сказать, что он зарядил компьютеры банка бомбой замедленного действия, которая должна взорваться через сутки и внести не только сумятицу и панику, но практически полностью разрушить боевой порядок врагов, после чего этим врагам (банку ЛФД) оставалось только сдаться на милость победителя.

В половине восьмого он покинул банк и неторопливо пошагал в Замоскворечье. В девятом часу он прошел сквозь дубовые двери банка «Демпинг-Экстра» и уже через десять минут разговаривал с его президентом Диковым, потом с членами правления и службой безопасности. Он рассказал все, что знал из секретов преданного им банка, и попросил надежной защиты. Ему обещали тайную квартиру, новую аппаратуру, высокий оклад и охрану, а если этого мало – то выезд на год с содержанием в ближнее зарубежье. Малишевский всему этому поверил.

Тем же утром (был уже благословенный вторник) около десяти утра Лешка Ковригин въехал в центр на своей «волге» и припарковал ее на Тверской, на площадке у подножия памятника Маяковскому.

Лешку била дрожь, он понимал, что выглядит как школьник, прибывший на первое свидание с одноклассницей.

Около входа в метро он купил громадный букет цветов, при которых внешний вид его стал еще более глупым.

Через три минуты после того, как миновал оговоренный с Ланой срок встречи, он решил, что ничего не состоится, расстроился до полного упадка сил, а через минуту увидел, как Лана идет ему навстречу снизу по Тверской.

Все в этом идиотском мире встало мгновенно на свои места. Лана легко шагала по тротуару, уже издали чуть улыбалась и, как оказалось, за это время ничуть не изменилась, только платье было другое – пылающее, алое, туго влипнувшее в крупное сильное тело.

Свят, свят, свят! Момент истины, момент жизни или смерти, называйте как угодно, но более яркого и радостного ничего в этом мире не происходит – грохочущий город, весна, утро и солнце, и женщина, которая идет к тебе.

Она остановилась в трех шагах от него, внимательно посмотрела в глаза, и Лешка проблеял.

– Здравствуй, Лана… Я… Так вот. В общем, это ты.

– Ну, здравствуй, это я.

Ее алое платье, ослепительный букет в руках Лешки оказались центральным пятном на Тверской, и со всех сторон вокруг себя Лешка увидел доброжелательные и любопытные улыбки.

– Ты свободна сегодня? И завтра?

Она негромко засмеялась.

– Приди в себя. Я же сказала – три дня.

– Да. Конечно. Пойдем в одно место. Там бассейн, теннисный корт, очень хорошая кухня, мне так сказали.

– Аристократический уголок любви? – с легкой насмешкой спросила она.

– Не знаю. Что-то в этом роде. Давай на метро или поймаем машину, это недалеко.

– Хорошо.

Лешка подал ей цветы и наконец вспомнил, что ни метро, ни такси не требуется.

– Я совсем с ума сошел! У меня же машина, вон стоит!

– Вот как? Тогда у меня есть другой вариант, Леша. В твоем аристократическом притоне все равно пахнет похабщиной, какой бы он вылощенный ни был. И я не люблю простыней и одеял общественного пользования, они не отстирываются ни в каких кипящих котлах. Там будет противно.

– Хорошо, согласен, что ты предлагаешь?

– Старый, вросший в землю деревенский дом. С печкой и сверчками за стенкой. Окошечки маленькие и темные. Удобства – на улице. Колодец – метров за сто. Мыши скребутся в погребе. Крыша протекает при сильном дожде. С крыльца видно Волгу. Это мой дом, дом моего деда. Он давно умер. Дом пустой.

– Где это?

– Под Ярославлем. В сторону Костромы.

– Едем.

– Там нет телевизора, учти! И вообще, чтобы подключить электричество, надо шебаршиться полдня!

– Не надо электричества. Купим сейчас ящик свечей. А из колодца я натаскаю тебе воды целую ванну.

– Есть баня. По-черному. Ты знаешь, что это такое?

– Пусть будет по-черному. Затовариваемся и едем. Мне надоела Москва, надоела суета, я сам себе надоел.

В полдень, когда они уже миновали Переславль-Залесский, Лешка вспомнил, что не оставил Феоктистову никаких координат своего уединения. По строгой договоренности, каждый из них всегда должен был знать, где находится другой, – в любое время дня и ночи. Полной изоляции от текущей жизни никак не выстраивалось, и следовало позвонить в банк, чтобы сообщить о смене своей дислокации, но сделать это так, чтобы Лана заметила, Лешка не хотел. Она тоже была настроена на три дня только для них двоих, и разрушать этого настроения Лешка не хотел. К тому же он подозревал, что Феоктистов непременно навестил бы их в том самом уголке, куда его пристраивал – с бассейном и теннисными кортами. А в деревне, между Ярославлем и Костромой, даже Феоктистов найти его не сможет.

Пошел легкий дождь и вскоре прекратился. Спрыснутый асфальт влажной блестящей лентой летел под колеса.

– Я люблю движение, – сказала Лана. – Так бы и ехала и ехала, все равно куда и все равно зачем. Если я тебя обниму, то не буду мешать вести машину?

– Изловчись как-нибудь.

Она поджала ноги, обняла Лешку за плечи и прижалась грудью к плечу.

– Так тебе удобно?

– Да, – ему тоже казалось, что вот так можно ехать до бесконечности – влажная лента дороги, ровный гул мощного двигателя, шипение колес, мягкое солнце и рядом человек, который заменяет все остальное на свете.

Алик пришел к Журавлеву к вечеру, пришел понурый, непривычно подавленный, что случалось с ним крайне редко, поскольку каждодневное существование музыканта отличалось повышенным состоянием духа.

– Ты никакой дряни не накурился? – подозрительно спросил Журавлев.

– Да нет. Я с этим делом завязал совсем. Иногда только, во время работы, чтобы взбодриться.

– А что скучен, как пингвин в жаркий день?

– Испортило настроение одно дело, – Алик поморщился, услышав громкий младенческий крик из соседней комнаты, и сказал. Нам бы где-нибудь поговорить. Дело не то чтоб серьезное, но паскудное какое-то. Я от Вово Раздорского письмо получил.

– От Вово? – удивился Журавлев.

– Да. Принес какой-то парень. Он с ним на Аляске живет.

– Хорошо, пойдем. Здесь есть одно местечко.

Журавлев накинул ветровку, приоткрыл из прихожей дверь в комнату и слегка виновато сказал:

– Зин, я пройдусь с Аликом.

– С Аликом? – резко спросила она. – А не с Лешкой Ковригиным?

– Да нет, Лешка уже два дня неизвестно где.

– Это я, Зин! – через голову Журавлева крикнул Алик. – Лешка исчез без следов.

– Ну, мне не повезет настолько, чтоб он исчез. Долго в своей пивнушке не засиживайтесь. Тебе, Саня, сегодня очередь ночью к ребенку вставать, я уже совсем на излете.

– Встану, встану.

Они вышли из дому и, миновав квартал, спустились в подвал, где ныне размещалась забегаловка, шикарно именуемая пивным баром. По будним дням здесь было тихо, шпана смещалась в центр города, а районные пропойцы сюда не заглядывали по причине чудовищных наценок на все блюда и пиво. Но пиво было отменное – словацкое.

Они уселись за маленький столик (всего таковых было четыре плюс стойка вдоль стенки), заказали по бокалу пива и соленых сухариков, и Алик проговорил совсем убитым тоном.

– Ты и Лешка что-то от меня скрыли из того, что произошло тогда, в августе девяносто первого года. Половины письма Вово я не понял.

– Скрыли, – кивнул Журавлев. – Тебе так разбили башку, что мы боялись, что ты вообще с катушек соскочишь. А тут еще твой прадедушка умер, так что крыша у тебя вполне могла поехать.

– Так что там произошло тогда?

– Дай письмо.

Алик полез в карман и вытащил два листа плотной бумаги с отпечатанным на них жирным шрифтом.

Журавлев отхлебнул пиво, вытер ладонью губы и развернул письмо.

Здравствуйте, дорогие мои ребята!

Вот я и вышел на связь, потому что годы юности не забываются, потому что дружба складывается только в молодости, а все, что приходит потом, – это партнеры, компаньоны, собутыльники, кто угодно, только не друзья. Я знаю, что очень глубоко виноват перед вами. Мне удалось узнать, что нашей фирмы давно не существует, Лешка отсидел в тюрьме, и я думаю, что в этом есть моя вина. Но об этом немного попозже.

Теперь я живу на Аляске, в городе Анкоридже, и все отличие штата от остальной Америки только в том, что здесь практически нет негров. А жизнь такая же, как и в центральных штатах там меня тоже долго носило и трепало. Но здесь мне жить лучше, полгода назад я получил «грин-карт» – это заветный документ для таких, как я. Это еще не натурализация, я еще не гражданин Америки, но могу ездить в Россию туда-обратно и куда захочу, в общем, почти гражданин или гражданин второго сорта, что ли. Но есть право на работу, а работа здесь самое главное. Все к твоим услугам, весь мир у ног, как говорит Алик, только должна быть работа и кредитная карточка. Снимаю апартаменты так здесь называют обычную квартиру, и это вовсе не то, что вы думаете про апартаменты. В апартаментах кухня, сортир и одна комната. Год назад за шестьсот долларов купил старый «форд», а через месяц он потребовал ремонта на тысячу. Сейчас я зарабатываю тем, что отправляю всякую аппаратуру – телевизоры, видуху, магнитофоны и музыкальные центры – в Россию. Никуда, оказалось, не денешься, да и почти все мы здесь, русские, продолжаем сосать сиську родины, потому что работу получить хорошую почти невозможно. Кем я только не был в Европе, в Канаде и здесь! Даже стыдно писать, чем занимался. Серьезного капитала так и не слупил, но кое-что все же накопил и думал, что в России был бы богатым человеком. Но прошлым летом ездил во Францию на Средиземное море, и когда увидел, как там гуляют наши туристы, как швыряются деньгами русские дельцы, какие они, оказывается, покупают дома под Парижем, то понял, что спорол глупость, что можно было бы подумать, похимичить и дома разбогатеть куда как клевей, чем здесь. Здесь у меня, да и у всех наших никаких почти контактов с американцами нет – живем своей компанией, весь день в общем-то говорю по-русски.

Вот что я сейчас подумал. Я набрался опыта в бизнесе. Я знаю, как это делается. Думаю, что ты, Лешка, сейчас тоже занимаешься бизнесом. А так, наверное, играет на трубе – мне сказали, что сейчас в шоу-бизнесе тоже зашибают большую деньгу. Так вот, мы могли бы объединиться и начать делать серьезные дела. Идей у меня на этот счет много. Можно наладить мост между Москвой и Анкориджем. И прокручивать лихой бизнес. Но я пишу потому, что не знаю какими словами вы меня вспоминаете. Все деньги, которые я забрал из кассы видеотеки «Веселый экран», я, конечно, вам верну в руки. Что касается того идиотика, который заснул в мусорном баке на заднем дворе, то ведь, как я знаю, Лешке в вину его сон не ставился, а посадили его за демонстрацию порнухи. Я, конечно, все равно перед вами виноват и буду платить за свою вину в любой форме. Но друзьям надо прощать грехи. Все вышло совершенно случайно. Я хотел запустить в тот день видеотеку с утра, чтоб заработать лишнюю копейку. Очередь работать была Алика, но он устремился, как дурачок, защищать Белый дом. Я пришел на фирму, а там этот пьяный гад устроил погром и ломал сейф. Я и сам не заметил, как рассвирепел и успокоил его. И вообще, кому это ничтожество нужно, мелкая сволочь, которая только коптила небо понапрасну. А потом появился Лешка, и я спрятался сзади, в чуланах. Вечером отволок гада туда, где ему и было положено отдыхать, в мусорный бак. Но пока я этим занимался, снова вернулся Лешка, и мне пришлось запереть его в нашем кабинете. Деньги из кассы утром я схватил в горячке, а потом уж обратного хода не было, потому что Лешка бы догадался, чья это работа с гадом, заснувшим в мусорнике. Что было, то было, но я все верну с процентами. Я хочу приехать, как говорится, на побывку. Эх, ребята, как хочется погусарить по-старому, выписать телок, принять на грудь пару бутыльцов, потрепаться в хорошей своей компании, ничего этого у меня здесь нет и быть не могло все эти годы. А делами тоже займемся. У меня есть связи в Сиэтле, оттуда можно гнать любой товар морем на Владивосток или Находку, гнать прямо контейнерами любую аппаратуру и прочие всякие ходовые шмотки, короче – наладить хорошее дело. Я могу приехать, и это будет безопасно, если вы сами не сдадите меня в ментовскую. Сообщите свое решение через того фельдъегеря, который передаст Алику или Лешке это письмо. Пишите мне обязательно, хотя бы ответьте, назовите меня сволочью, но напишите. У нас было так много радостного и доброго, что на всякие пустяки не надо обращать внимания. Я смогу приезжать к вам раза два-три в год, и насчет всяких тряпок и прибамбасов пусть у вас голова не болит – все будет. Эх, ребята, поверьте мне, что вы живете в самом интересном, самом яростном и динамичном месте в мире. Везде тоска и скука, везде не жизнь, а прозябание, а у нас дома, чтоб там ни случалось, настоящая жизнь.

Раздорский Вово.

Журавлев дочитал письмо, снова отпил из бокала пива и вытер рот ладонью.

Алик спросил с отсутствующим видом:

– О чем он пишет, про деньги из нашей кассы и какого-то уснувшего?

– В первый день путча девяносто первого года он убил человека и ограбил вашу кассу. После чего и смылся за рубеж.

– Зря вы мне об этом не сказали.

– Что бы это изменило?

– Тогда бы я не тратил времени на ответ Вово. – Алик вытащил из кармана несколько исписанных листков и разорвал их, бросив под стол. – Пошел он к черту. Я этих людей называю крысами. Крыса! Поторчат в Америке или Израиле, потом приезжают сюда и начинают нас поучать, как правильно жить. Как трубу держать – на верхней губе или нижней. Как будто я сам лучше их не знаю. Где-нибудь в Нью-Йорке посудомойкой был, мусор убирал, мойщиком окон подвизался, а здесь нас тайнам бизнеса поучает. Крыса!

– М-м… не будь так строг. Каждый делает свою жизнь как может, – безразлично ответил Журавлев. – Тем более что он и сам признал, что из двух сисек сосет. Все равно его Россия кормит.

– Так это ж розовая мечта этих крыс! Там подкормятся, залоснятся, сюда на побывку приедут, деньги сшибут, обменяют на валюту, ряшку свою в телевизор сунут, дадут нам ценные указания, и – назад, в сытую и теплую жизнь. Терпеть этих гадов не могу. И кто б мог подумать, что друг детства окажется крысой!

Алик вытащил кожаный портсигар, извлек из него готовую самокрутку и закурил. Журавлев почувствовал непривычный, кисловатый запах дыма.

– Это и есть ваш «косяк»?

– Травка. Самая безобидная, – рассеянно ответил Алик. – А что Лешке скажем? Будем ему это письмо показывать?

– М-м… – призадумался Журавлев. – Нет, не надо. Лешка выходит на крутую орбиту. Раздорскому он ничего не простит. Скажи фельдъегерю, что ответа не будет. Вово для нас умер.

Он проснулся ночью, лежал неподвижно и прислушивался. Где-то очень далеко на реке прозвучал мягкий и низкий гудок теплохода. Сверчки за печкой молчали, но в саду осторожно и негромко цокал и заливался трелью одинокий соловей.

Лешка осторожно снял с груди руку Ланы и выскользнул из постели. Он накинул на плечи одеяло и вышел из дому.

Ночь была свежей и ясной. В ста шагах перед ним, под темно-синим небом, усыпанным неяркими звездами, блестела Волга. Вода казалась неподвижной и гладкой, как зеркало.

Он пошел до обрыва и по шаткой деревянной лестнице спустился вниз. Потом, не давая себе времени на размышление, сбросил одеяло и с разбегу влетел в воду. Река еще не прогрелась, и его обожгло стальным холодом, но он все же проплыл метров пятьдесят, развернулся и в том же стремительном темпе выскочил на берег, схватил одеяло и бегом кинулся в дом.

Он нырнул в постель схватил теплое тело Ланы обеими руками и сильно прижал к себе.

– О-о-й! Какой ты свежий! – разом просыпаясь, сказала она.

– Ага. Не спи. У нас так мало осталось времени, а мы еще ни о чем не поговорили.

– О чем, солнце мое? – Она обняла его и, чуть вздрагивая, прижалась к его холодному, еще слегка влажному телу.

– Чем хотя бы ты сейчас живешь? Где находишь хлеб насущный?

– Переводами занимаюсь. С языков угро-финской группы. Статьи из журналов, иногда перепадает беллетристика. Зимой перевела финский роман. В общем, жить можно. Главное – определенная независимость, свобода и покой.

– Здесь и работаешь?

– Летом. Зимой я сюда приезжаю редко. Кстати, твои смертоносные игрушки, автомат и пистолет, тоже здесь. В подполе.

– Заржавели, наверное, Бог с ними.

– Нет, я все смазала и завернула в тряпки. К тому же там сухо.

– Пусть лежат. – Лешка осторожно прикусил ей ухо и прошептал: – Я не хочу тебя больше терять. Я не хочу, чтоб ты уходила из моей жизни. Никогда.

– У нас еще сорок восемь часов, – помолчав, ответила она. – Ты человек не для меня. – Ты мой, но не для меня. Я хочу покоя, а с тобой его не будет. В моей молодости так много было всяких бурь и волнений, что хватит на три жизни.

– Ты меня грабишь, – сдавленно сказал Лешка.

– И себя тоже. Но так лучше. Потом ты это поймешь.

– Хорошо. У нас еще больше сорока восьми часов.

В среду, около двух часов пополудни на новую и тайную квартиру Романа Малишевского привезли разом два компьютера с полным набором всевозможных аксессуаров. Последние модели, о которых можно только мечтать. Малишевский выгнал грузчиков и принялся сам распаковывать аппаратуру. От радостного возбуждения у него тряслись руки. Он был один – стальная дверь заперта, телефон не включен, из мебели пока стояла только раскладушка. Но эти мелочи Малишевского не интересовали – жизнь уже была прекрасна, а будущее сверкало огнями полярного сияния.

Он принялся подсоединять аппаратуру к сети, и на какой-то миг ему показалось, что в шнурах соединения и схемах что-то не так, что-то было незнакомо, хотя ничего незнакомого для него быть не могло. Еще через минуту он почувствовал сильный, пронзивший все тело удар тока, его бросило на ящик компьютера, прижало к нему, и Малишевский словно прилип к аппаратуре, не в силах ее от себя отбросить. Второй удар электротока оказался еще мощней, и от него сердце Малишевского остановилось. Он обмяк. Третий удар тока практически был уже не нужен, Малишевский его не почувствовал. В аппарате что-то пискнуло, и в квартире выбило электропробки.

Через десять минут вернулся один из грузчиков, открыл стальную дверь своим ключом, заглянул в комнату, несколько секунд разглядывая Малишевского, не подходя к нему, а уж тем более не касаясь тела. Потом выдернул из аппарата маленькую черную коробочку, сменил электропробки на новые, старые положил в карман и вышел из квартиры, тщательно заперев за собой дверь.

Дня через три смерть Романа Малишевского была диагностирована, как поражение током высокого напряжения, случившееся в результате неосторожного обращения пострадавшего с незнакомой аппаратурой иностранного образца. На его похоронах (сжигал в крематории дядя, приехавший из Кременчуга, и трое однокурсников, которых едва разыскали) кто-то без энтузиазма сказал, что человечество потеряло выдающегося специалиста с мировым будущим. Кремировали, выпили за упокой души, и дядя уехал в Кременчуг, не обнаружив никакого наследства племянника.

В ту же среду около четырех часов пополудни в банке ЛФД началась компьютерная катастрофа. Малишевского искали по всей Москве, но нигде не нашли. Вызванные специалисты только с недоумением смотрели на чехарду цифр и символов, скачущих по экранам всех соединенных в систему банка компьютеров, но понять ничего не могли. Мозг банка сошел с ума, а еще через час оказался полностью парализован.