Текст книги "Приговоренный к власти"

Автор книги: Александр Горохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Алик вдруг заорал так, что перекрыл голосом самый высокий тон своей трубы:

– Лешка! Они поперли! Поперли, БТР в троллейбусы вмазались!

– Мне пора. – Лешка взглянул в ее лицо. – Будь осторожней. И пока ты здесь… Приглядывай за Алькой. Дурень сейчас с крыши спрыгнет.

Во время этих разговоров Лешка уже переложил в свою сумку курицу, термос с кофе у него был еще не почат, со стола взял неразрезанный батон, перекинул сумку через плечо и сказал мягко:

– Если что случится и мы не увидимся, то я хочу, чтоб ты знала, что я в тебя, пожалуй, влюблен.

Она шагнула к нему, поцеловала быстро и крепко, чуть оттолкнула и сказала почти зло:

– Иди. Иди и возвращайся.

И только уже минут через пятнадцать, когда, минуя все посты, через задние двери Лешка выбрался из Белого дома и оказался на набережной, он вдруг понял, что шансов у него увидеться с Ланой мало хотя бы по той простой причине, что он не знает ни ее фамилии, ни телефона, ни адреса, да и вообще сомнительно – Светланой ли ее зовут?!

Надежда оставалась только на догадливость и расторопность Алика, но Лешка понимал, что если Лана решит исчезнуть из его, Лешкиной, жизни, то лопоухий и наивный Алик препятствием не послужит – и телефоны, и адреса вкупе с именем он получит фальшивые, так что всякие поиски будут бессмысленны.

Он оглянулся.

Фронтальная часть Белого дома резко освещалась пульсирующими всполохами света, слышен был натуженный рев мощных двигателей, тяжелые, скрежещущие удары железа о железо, надрывный, многоголосый крик человеческой толпы. Но выстрелов, сколь тщательно Лешка ни прислушивался, – выстрелов не звучало. Ни орудийных, ни из легкого, оружия.

Он прошагал по набережной метров сто и уже решил, что пошел не в ту сторону, когда заметил в густой тени чуть освещенный изнутри «УАЗ», а приблизившись, различил и надпись на борту – «Водоканал».

Водитель в блестящей кожаной куртке спал, положив голову на руки.

Лешка не стал его будить – мало ли, сколько времени человек на ногах, пусть перехватит лишнюю минуту сна.

Он отошел в сторону, нашел в кармане сигареты (курильщик он был не заядлый, иногда забывал и мог обходиться весь день без никотиновой соски) и закурил, прислушиваясь к гулу у Белого дома.

Подполковник Иванов появился через четверть часа – словно тень выскользнул из неосвещенной подворотни. Поверх обмундирования он надел плащ, голова непокрыта, в руках плоский «дипломат».

Лешка бросил сигарету.

– Подожди, я тоже курну на свежем воздухе. – Он встал рядом и закурил. «Американские, „Кент“», – отметил Лешка.

– Как там? – Лешка кивнул в сторону Белого дома.

– Цирк, как и предполагали, – усмехнулся Иванов. – Но жертвы будут, к сожалению.

– Удержится Белый дом?

– Сегодня – да. А вот завтрашний день зависит и от нас с тобой. Потому как, хотя я и везу генералу Топоркову кучу всяких мандатов и ультиматумов, да боюсь, что они его не угомонят. И действовать придется по обстановке.

– С применением крайних мер? – тихо спросил Лешка.

– Это ты сказал! Как вы любите крайние меры, сопляки! – Он замолчал, отвернулся, потом тяжело закончил: – Но крайние меры не исключены. Поехали.

Иванов сел рядом с водителем, Лешка сзади, водитель пассажиров не приветствовал, проснулся и молча завел мотор, да и Лешка с Ивановым ему ничего не сказали, словно все слова были лишними.

Боковыми переулками они выскочили на Кутузовский проспект, и, только когда пересекли Кольцевую дорогу и разогнались по Минскому шоссе, Лешка наконец сообразил, что его раздражало во время езды – звук мотора. Он был незнакомым, не уазовским, под капотом стоял не родной двигатель, а что-то более мощное и свирепое.

Видимо, Иванова беспокоил момент выезда из города, потому что, когда они беспрепятственно миновали опорный пункт ГАИ (армейский патруль их не остановил, он проверял въезжающих), подполковник с явным облегчением вздохнул, повернулся к Лешке и сказал:

– Горбушку хлеба найдешь?

– Курицу жареную у кого-то спер.

– Ну-у? Так мы с тобой горы своротим! Я сейчас к тебе переберусь.

Водитель не предложил остановить машину, не сбавил скорости, и подполковник на ходу неловко полез через спинку кресла назад, к Лешке.

Курицу они разодрали руками, и оба урчали, как голодные коты. Кофе в термосе еще не остыл, а машина оказалась укомплектованной – в бардачке нашлось два граненых стакана.

Насытившийся подполковник, выпив первые полстакана кофе, заколебался, потом решился и сказал:

– Нам еще около трех часов ехать, почти под самый Смоленск, так что давай подсластим кофеек.

В руках его мелькнула фляжка из нержавеющей стали, он свинтил с нее пробку, и кабина машины тотчас наполнилась ароматом коньяка. Иванов плеснул его в стаканы с кофе и пил маленькими глотками, а Лешка дурного примера не подавал и тоже смаковал потихоньку, не без труда удерживая горячий стакан в руках.

– Значит, лейтенант, – сытым и раздобревшим голосом неторопливо начал Иванов, – Топоркова ты знаешь по годам своей службы. И служил ты до Афганистана, надо понимать, в Калининградской области.

– Прямо в Калининграде, который Кенигсберг, у Балтийского моря.

– Ага. Древняя столица Пруссии, но еще более древнее место стойбища диких славян-язычников, так что – наш город. Ну, так расскажи, как служба шла, как ты с генералом Топорковым едва не породнился. Не думай, что я за твоей болтовней собираюсь дорогу сокращать, – неожиданно жестко сказал подполковник. – Мне нужна информация, кто и что есть такое Топорков. Я много знаю, но у тебя взгляд с другой стороны, с солдатской. А чем больше мы с тобой будем знать перед нашим рискованным делом, тем больше шансов выполнить задание, да и, скажем прямо, больше шансов собственные головы не потерять. Рассказывай все, с самого начала. Время есть, дорога не близкая.

Лешка призадумался, глядя на темную дорогу, потом медленно начал:

– Случилось все летом тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, когда я заканчивал службу в зенитно-ракетном полку в городе Калининграде, который по-настоящему Кенигсберг, у Балтийского моря. Служить мне оставалось всего ничего, до осени, то есть дембель должен был грянуть месяца через три-четыре… Так вот, однажды в июле ночью в спортзале повесился на шведской стенке сержант Остап Мосол… Веселый хохол, добрый, красивый парень…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ТРЕТИЙ ВЫХОД

Способ самоубийства, которым сержант Мосол покончил свои запутанные счеты с жизнью, был прост и жесток. Около полуночи он вышел из казармы, никем не замеченный прошел в спортзал, залез на самый верх шведской стенки и на последней поперечине укрепил конец толстой стальной проволоки. На втором конце сделал петлю, просунул в нее голову и – бросился вниз. Он падал метра полтора, и когда повис, не касаясь ногами земли, то проволока, сжавшись на горле, мгновенно почти отрезала ему голову.

Койку сержанта обнаружили застеленной, в солдатской тумбочке – полный порядок, машина, в которой он возил по служебным делам замполита полка Диянова, тщательно вымыта, и в петле он висел одетый по полной форме, при хорошо начищенных сапогах.

В кармане гимнастерки у него нашли записку, которая подтверждала факт свершения столь страшного и добровольного поступка, но ничего не сообщала о его причинах и мотивах. Но тем не менее никаких кривотолков записка не вызвала и сомнений в его собственном намерении расстаться с жизнью не возникло.

Штабной писарь Твердохлебов видел записку мельком, всего лишь на секунду, а то и меньше мелькнула она перед его глазами в руках начальника штаба, но запомнил ее Твердохлебов слово в слово и мог на память прочесть каждому, кто не скупился угостить писаря хорошей сигаретой с фильтром. В устах ушлого писаря (он не ошибался ни в одной запятой) она звучала так:

«СУКИ! УХОЖУ ОТ ВСЕХ ВАС ПО СОБСТВЕННОЙ ВОЛЕ ТУДА, ГДЕ МЕНЯ НИКТО НЕ НАЙДЕТ И НЕ ДОСТАНЕТ! ФИГ ВАМ, ГАДЫ! ТОВАРИЩЕЙ МОИХ НИ О ЧЕМ НЕ ПЫТАЙТЕ, ОНИ НИЧЕГО ОБ ЭТОМ НЕ ЗНАЮТ И НИКТО НЕ ВИНОВАТ. ПРОСТО НАДОЕЛО МНЕ ЖИТЬ С ВАМИ, СУКАМИ, В ОДНОМ МИРЕ, И Я УХОЖУ В ДРУГОЙ! НА-КАСЬ, ВЫКУСИ! СЕРЖАНТ БЕССРОЧНОЙ ЖИЗНИ МОСОЛ ОСТАП».

Некоторый беспорядок во всю эту достаточно стройную, но, безусловно, трагическую картину внесло сообщение все того же Твердохлебова, что, по результатам вскрытия, на момент своей смерти сержант был крепко пьян. То есть перед добровольной кончиной изрядно хлебнул. Но это известие никого в полку не смутило – интересно, а кто в петлю по трезвой лавочке полезет? Уж если так решил, так хоть врезать напоследок!

Все вроде бы было ясно, однако не следует забывать, что самоубийство – явление в армии грозное. Все прямые командиры погибшего, от самого младшего до самого старшего, боятся самоубийства больше ядерной войны. Лучше на маневрах пять человек погибнет, чем один мерзавец (позоря честь армии!) повесится по доброй воле. Потому что маневры – это учения, максимально приближенные к боевой действительности, и пострадавший либо стал жертвой своей нерасторопности, либо не сработала техника, или – так уж случилось, так написано в Книге судеб. Накажут отцов-командиров, конечно, за плохо организованные маневры. Но это не те беспощадные кары, которые ждут командный и особенно политико-воспитательный состав офицеров при самоубийстве, если не определены его конкретные, точные причины, виновники и лица, способствующие чудовищному деянию. Самоубийство в рядах Вооруженных Сил СССР не может быть не расследованным!

Причина трагедии должна быть выявлена. Виновные сурово наказаны. В противном случае виновными оказываются все ответственные лица, под чьим непосредственным началом служил погибший. И – горе им всем! – если следствие не докажет, что самоубийца был сумасшедшим, или причина его смерти не была его сугубо личным делом, к состоянию службы никакого отношения не имеющим.

Поэтому уже к вечеру печального дня в зенитно-ракетный полк приехал из военпрокуратуры следователь капитан Лабоданов и до глубокой ночи (как сообщал писать Твердохлебов) пытал старших и младших офицеров – прямых начальников сержанта Мосла по службе. Ночью немного поспал в офицерской гостинице, а с утра принялся за рядовой состав, за друзей Остапа, и начал с комсорга батареи управления сержанта Алексея Ковригина.

С первых же слов Ковригин отказался признать свои отношения с погибшим Мослом как дружеские.

– Мы не были с Остапом друзьями, – повторил он, по-солдатски прямо глядя в глаза следователю Лабоданову.

– Как же это понимать? – слегка опешил Лабоданов. – Почти два года у вас и койки рядом были, и в увольнение вы вместе ходили, выпивали небось втихаря из одного стакана. Да что уж там! Говорят, у вас даже девушки общие были. Две сестры.

– Эти две шлюхи сами себя сестрами объявили, – не смущаясь, ответил Лешка. – На пару им так легче было работать.

– Так вы же, как говорят в народе, «молочными братьями» с Мослом были, а теперь талдычишь, что даже не друзья!

– Солдатские отношения, и не более того, – ответил Лешка. – После армии каждый в свою сторону отлетает. У него своя жизнь, у меня своя. Мы разные люди. Разных целей, разных планов.

– Значит, откреститься от друга решил, так?! А еще комсорг батареи! Ты ведь за его смерть тоже отвечаешь, потому как тоже недоглядел!

– Я не открещиваюсь, а хочу сказать, что, чем жил Мосол, о чем мечтал и почему повесился – я не знаю. Настолько близки мы не были. В том смысле, товарищ капитан, что помочь я вам ничем не могу. Собрание я уже назначил, происшествие обсудим.

– Но общие разговоры в курилке вы вели?

– Так точно.

– О чем говорили?

– Да все о том же. О спорте, о дембеле, о водке, о женщинах.

– О бабах?

– О девушках, – без улыбки поправил на этот раз Лешка.

Следователь почувствовал, что такая тактика допроса его никуда не приведет, и решил начать от печки, неторопливо и спокойно, чтоб разговорить сержанта Ковригина, внушить к себе доверие, поскольку быть того не может, чтоб люди два года без малого тянули одну лямку солдатской службы и ничего не знали друг о друге.

– Откуда призывался, Алексей?

– Из Москвы. Закончил архитектурно-строительный техникум. Отец инженер-дорожник, мать преподавала музыку, скончалась три года назад.

– А я тебя об этом спрашивал? – удивился Лабоданов.

– Спросите, товарищ капитан, – безразличным тоном ответил Лешка, и хотя следователь никакой иронии в его голосе не уловил, но вдруг ясно, словно при внезапном блеске молнии, понял, что этот ладно скроенный, уверенный в себе сержант презирает его, следователя Лабоданова, и считает полным олухом, который не может вести следствие даже о пропаже курицы с деревенского подворья. Неуважение к себе Лабоданов учуял и в небрежной позе, с которой Лешка сидел на стуле, и в отсутствии предупредительности в глазах, которая должна быть у подчиненного в беседе со старшими по званию. И Лабоданов обиделся.

Но следователь комплексовал и ошибался, думая, что Лешка не уважает и даже презирает его, Лабоданова. Попросту говоря, Лешка знал, что до демобилизации оставалось несколько месяцев, что вся служба с ее фальшью и кривлянием закончилась, что больше ему незачем изображать идейного комсомольца или примерного комсорга и даже «отличника боевой и политической подготовки». Все! Этому бездарному периоду пришел конец, два года из жизни – вон, долги Отечеству честно отданы – и до свидания.

Но Лабоданов обиделся, не сдержался и спросил язвительно:

– Значит, папаша инженер, мамаша на роялях играет и сыночек – белая кость, дружбы с простым украинским парнем с хутора не водит?!

– Не понял, товарищ капитан!

Еще не легче, с отчаянием подумал Лабоданов, теперь он стал корчить из себя кондового солдата: «Так точно! Слушаюсь! Никак нет!» – будто других слов в русском языке нет.

Опять пришлось начинать сначала.

Лабоданов достал пачку сигарет, двинул ее по столу:

– Куришь?

– Да. По системе йогов, товарищ капитан.

– Это как? – поразился следователь.

– С пользой для здоровья. Делаю затяжку и задерживаю в легких дым сколько могу.

– Зачем? – окончательно запутался Лабоданов.

– Чтобы впечатать никотин в легкие с наибольшим эффектом.

Лабоданов вспыхнул:

– Ты дурачка из себя не строй! И из меня дурака не делай!

Лабоданов понял, что ни беседы, ни допроса уже не получится, как ни крути, и разозлился окончательно.

– Я таких умных, как ты, перевидал! Еще комсоргом его выбрали, а он товарища в первой же беде продал!

– Мосла, товарищ капитан? – осведомился Лешка.

– Его, его!

– Погибшего Остапа Мосла уже нельзя продать, товарищ капитан. За мертвого ничего не дадут.

– Ладно, умник, – произнес Лабоданов устало, лишь бы поскорей свернуть никчемный допрос. – Скажи мне прямо и просто. Как, по-твоему, почему Остап Мосол покончил свою жизнь? Скажи мне свое мнение, если уж от дружбы отказываешься.

Лешка на мгновение задумался. Отвечать «не знаю» – нельзя, потому что не поверят – о причинах смерти Мосла в полку каждый имел свое мнение. «Не знаю», – мог ответить только полный тупица. У Саньки Журавлева номер сойдет, а для Лешки-комсорга такой ответ опасен.

– Мне кажется, товарищ капитан, что он заболел чем-то нехорошим.

– Чем? – быстро спросил следователь.

– Сифилисом, товарищ капитан.

– Это почему же ты решил?! Есть факты?!

А сифилис – это бы хорошо! Вот и причина, личная причина, из-за которой Мосол наложил на себя руки, и армия не виновата! Прекрасно, если сержант Мосол поймал «сифон», испугался позора и покончил с собой!

– Да он все время прыщами мучился и сам как-то сказал, что на сифилис провериться бы надо.

Но тут следователь Лабоданов вспомнил, что в протоколе вскрытия о сифилисе не было сказано ни слова, а значит, никакого сифилиса не было. Ковригин либо ничего не знает, либо ловко прикрывается маской усердного служаки, да к тому же сознательного служаки – комсорг ведь, что ни говори. А это означает, что всю службу усердно тянулся перед начальством, лавировал между товарищами и командирами, за счет своего положения получал кое-какие привилегии, столь ценные в скудном солдатском быту, характеристику хорошую заработал (может, в престижный вуз метит?), следовательно, он хитер, циничен и изворотлив, и голыми руками его не возьмешь.

– Хорошо, Ковригин. Так договоримся. Ты послушай, что солдатики говорят, может, что-нибудь и промелькнет. Ты меня понимаешь?

– Так точно, товарищ капитан! Если буду иметь информацию, доложу или вам, или командиру батареи капитану Лихачеву!

– Ну, наконец-то мы с тобой поняли друг друга! – деланно обрадовался Лабоданов. – Ты как комсомольский вожак должен понимать, что смерть Мосла – нехорошая тень на армию. Приедут родители за телом, скажут, как, мол, так – отдали вам сына здорового, а вы его погубили. А нам и сказать нечего. Пятно это на армию и даже позор. Как комсорг ты должен это понимать. Точную, настоящую надо узнать причину. Что это в мозгах Мосла такое тайное произошло, о чем никто не знает и не догадывается? Может, пил много втихаря, или наркотики употреблял, или влиянию сектантов в увольнении поддался? Прислушивайся, понимаешь?

– Так точно, товарищ капитан.

– И доложишь мне или командиру батареи.

– Слушаюсь, товарищ капитан. Разрешите идти?

– Иди. Позови мне Журавлева Александра.

Лабоданов успокоился. По его мнению, допрос Ковригина, хоть и плохо начался, но завершился вполне успешно. Первая зацепка есть. Покойный Мосол был бабник, кобель неуемный. Потому и сифилиса боялся. Потому причины его смерти следует искать по личной линии, в неудачной любви или где-то еще на аналогичных плацдармах. Половина самоубийц в армии – от несчастной любви. Невеста не дождалась, местная подруга припортовой проституткой оказалась – вот и лезет солдатик в петлю, будто этого добра не прудом пруди. Вторая половина – неуставные отношения, «дедовщина». Но в этом полку ее нет – установлено точно.

В кабинет вошел рядовой Журавлев. За два года службы даже ефрейторской лычки не заслужил. Да и как такому заслужить – низкоросл, кривоног, волос жидковатый, глаза ленивые и будто бы не здесь эти глаза живут. Армейская форма сидит, как седло на корове, а пилотка на круглой башке, словно шляпа на арбузе. Мерзопакость, а не солдат…

– М-м… Рядовой Журавлев по вашему…

– Садись, Журавлев.

– Спасибо, – и сел, как мешок картошки на стул рухнул.

– Комсорг батареи сказал, что вы с Остапом Мослом друзьями были. Точно?

Задумался, тупица. Просто слышно, как в круглой черепушке две одинокие ржавые шестеренки скрежещут, простую мысль наскрести пытаются.

– Ковригин сказал?

– Ковригин. Твой комсорг.

– Н-н-у, если комсорг сказал, то так и есть.

– Что «так и есть»?

– А это… Про что вы спрашивали, товарищ капитан? Я комсорга батареи сержанта Ковригина уважаю.

– Да не о Ковригине речь! – безнадежно махнул рукой Лабоданов, уже понимая, что толку от этого разговора не будет никакого, у нерадивого солдата явно замедленная реакция, удержать в голове больше одной мысли он решительно не в состоянии, не говоря уж о том, чтоб эти мысли привести в порядок.

– Про Мосла я тебя спрашиваю! Про сержанта Мосла!

– Это… А, который жену нашего замполита Диянова на машине возит?

– Во-первых, не жену замполита, а самого замполита, – поправил Лабоданов. – А во-вторых, уже не возит, потому что покончил самоубийством. Хоть об этом ты слышал?

– Кто же не слышал? Что ж я, глухой, что ли, или дурак?

– Да уж не знаю, – усмехнулся Лабоданов. – Дружил ты с Мослом?

– С Мослом? Да. Я со всеми дружу…

О, боги, боги – с кем служим, на кого надеется Родина, возлагая на армию защиту своих рубежей! И это – элитная часть, первый западный рубеж обороны.

– Ты, Журавлев, как в школе-то учился?

– Да так… Учился. А скажите, товарищ капитан, за что Остапа Мосла убили?

– Как это убили? – вздрогнул Лабоданов. – Это еще что за разговоры? Кто это тебе сказал?

– Да никто… Я сам так решил.

– Ты уж лучше сам ничего не решай! – в сердцах сказал Лабоданов. – Скажи-ка лучше, ты ведь в увольнения с Мослом ходил, так он в церковь не заглядывал, разговоры с тобой о Боге, об Аллахе не заводил?

– Об Аллахе? – поймал только последнюю мысль тупой солдат. – об Аллахе не помню. Он, по-моему, не знал, кто это такой. Это, кажется, на Востоке бог, да? Аллах, Будда? Нет, Остап этим не интересовался.

– А чем он интересовался?! Ну, проснись же, пробудись, черт тебя дери!

Ясный и покатый лоб Журавлева, лоб, который мог принадлежать утонченному и глубокому мыслителю, словно рябью, покрылся мелкими бороздами – думал, надо понимать! Включил свою единственную извилину, да и та оказалась прямой, судя по результату размышлений:

– В увольнении он с девушками знакомился. С самыми красивыми дело имел. Ну а подружки, они со мной… Но тоже без толку. Я девушкам не нравлюсь.

Журавлев, как заметил Лабоданов, несколько воспрял, видать, нежная тема все-таки затрагивала и его.

– Остап говорил, чтоб я, главное, не трусил, потому что служу в элитных отборных специальных войсках.

– Ох, Журавлев, – вздохнул Лабоданов. – Очень бы я хотел встретить того человека, который тебя отбирал. Очень.

– А зачем? – хлоп-хлоп глазками с полным непониманием.

– Иди, Журавлев. Не представляешь ты ценности для следствия, да и для армии тоже.

Журавлев поднялся со стула. Ни облегчения, ни огорчения на лице его не отражалось, и скорее всего он даже и не понимал, зачем его сюда вызывали, а что самое страшное – и понимать не пытался. У дверей повернулся, и какой-то проблеск человеческого сознания в глазах мелькнул:

– Я на вас, товарищ капитан, не произвел хорошего… То есть не помог вам, да? Увольнения мне не дадут в субботу?

– Какого такого увольнения?

– Так сказали, кто у вас заслужит, тому увольнение дадут в субботу в город.

– Иди вон, – махнул рукой Лабоданов, даже не в силах по-настоящему обозлиться на дурака.

После этого почти в течение всего дня Лабоданов пропускал через свой кабинет рядовых и сержантов, но и от них толку было мало в смысле прояснения жизни духа Остапа Мосла, которая привела его к столь роковому решению. Не помог и командир взвода лейтенант Охлопьев, парень молодой, чуть старше своих солдат, нервный и откровенно перепуганный, потому что его голова должна была первой лечь на плаху – не углядел за подчиненным, не проводил воспитательной работы, а следовательно – знакомы ли вы, лейтенант Охлопьев, с таким понятием, как «неполное служебное соответствие»? Оно означает, дорогой Охлопьев, что очередное воинское звание вы получите очень не скоро. Но растерянность лейтенанта быстро переродилась в нахальную напористость, и под конец беседы он заявил:

– С меня, товарищ капитан, спрос маленький! Мосол только спал в казарме, а вся служба его проходила под непосредственным наблюдением и руководством замполита полка подполковника Диянова. И если он у нас главный воспитатель, а к тому же шофер Мосол был все время в его распоряжении, то замполит за него первым и отвечает. И по службе, и по совести.

– Думайте, когда говорите, – посоветовал ему Лабоданов и прогнал прочь, тоже не получив никаких результатов.

И только под вечер, когда очередь дошла до штабного писаря Виталия Твердохлебова, в следствии мелькнул какой-то слабый лучик, если не надежды, то сомнения и нового, неожиданного поворота в деле. Писарь Твердохлебов, рослый, отлично сложенный ленинградец, неторопливо и обстоятельно изложил, что сержант Мосол службой, как таковой, манкировал, поскольку с первых дней находился в услужении у большого начальства. У Мосла водились деньги. Деньги – а не солдатское жалованье на табак и ваксу для сапог. Писарь уверял, что раза три или четыре, когда он в будние дни выходил в город по надобностям службы, видел сержанта Мосла в гражданской одежде. В мае, около памятника Шиллеру, в черном, как у официанта костюме, а в июне, в парке Литовский вал, два раза Мосол был облачен в светло-желтый костюм песочного цвета и даже покрывал голову белой шляпой. Правда, глаза прятал за солнечные очки.

Сообщение было интересное, но, к сожалению, разъяснялось банально. Внутренний смысл событий Лабоданов понял, едва всерьез призадумался. Ведь подполковник Диянов на вчерашней беседе не скрывал, что его жена Аврора Арменовна часто выпрашивала у него машину вместе с шофером для своих нужд – на дачу к берегу моря съездить или перевезти что-то тяжелое. Кроме того, Аврора Арменовна работает внештатной журналисткой в газетах и журналах, часто выезжает для сбора материала, и не всегда удобно, если ее водитель одет в униформу – люди могут это неправильно понять. И потому сержант Мосол изредка облачался в штатский костюмчик. Этот серенький дешевый костюм Аврора Арменовна купила ему сама. Конечно, это не совсем по уставу, но нарушение не Бог весть какое.

Лабоданов позвонил Диянову в кабинет и вежливо уточнил насчет цвета костюма, снова получив подтверждение, что костюм мышиного цвета, серенький, чехословацкого производства. Однако Лабоданов верил и писарю Твердохлебову, верил, что тот видел Мосла в черном и песочном костюмах, потому что глаз у Твердохлебова был внимательный и твердый, а за каждое сказанное слово он отвечал головой. Так и сказал. За что Лабоданов и пообещал ему суточное увольнение в город на ближайшее воскресенье.

Что же касается всего этого маскарада с костюмами Мосла, то они, по разумению Лабоданова, объяснялись предельно просто: водитель Диянова Мосол спал с женой своего начальника Авророй Арменовной. И мало того, что они веселились просто под одеялом, так Аврора Арменовна вывозила красавца хохла похвастаться перед молодыми подружками. Мужем хвастаться было решительно невозможно. А чтоб хахаль выглядел и того великолепней, Аврора Арменовна прикупила ему пару приличных костюмчиков, о чем ревнивый муж не знал, не ведал, но причиной самоубийства Мосла эта версия никак не могла быть. Во всяком случае, она не была достойна разработки.

Ах, если бы повезло следователю Лабоданову да вечером, незадолго до отбоя он пошел бы не в теплый офицерский туалет с отдельными кабинками, а посетил солдатский сортир – длинный сарай-павильон по названию «Мон плезир», воняющий хлоркой на сорок посадочных мест, и тогда Лабоданов, будь он там неприметен, мог бы услышать много полезного и для следствия, и для собственного понимания сущности человеческого характера.

В «Мон плезире» перед отбоем заседали, спустив штаны и повесив ремни на шею, Санька Журавлев и Лешка Ковригин.

Лешка привстал, оглянулся, убедился, что никого больше нет, и сказал неторопливо и крайне изысканно.

– А скажите, Александр Степанович, какого мнения, батенька, вы об общем состоянии армейского интеллекта, ежели брать во внимание наше офицерское сословие и, в частности, следователя Лабоданова, с которым мы с вами имели сегодня беседу приватную и не лишенную приятственности?

И Журавлев, помычав, ответил в том же салонном стиле:

– Должен вам с огорчением сказать, Алексей Дмитриевич, что уровень интеллекта господина следователя вверг меня в уныние и глубокую скорбь. Я, безусловно, не позволял себе предположить, что армейский следователь будет сверкать умом, но не до такой же мизерной степени!

– Чем же он поразил вас, Александр Степанович?

– Этот господин, к большому огорчению души моей, совершенно не в состоянии взглянуть на факты с другой стороны, не с той, которую ему подсказывают устав и его собственные цели. Он прямолинейно… м-м-м… выполняет поставленную задачу – найти виноватого в смерти нашего присной памяти друга Остапа Мосла вне границ полка, вне границ службы, с тем, чтобы роковая тень трагедии не легла грязным пятном на чистый мундир Вооруженных Сил. Он не может отринуть от себя этой намеченной дороги или не хочет. И более того…. Я, друг мой, решил если не намекнуть, то незаметно подсказать господину следователю иное направление следствия, но он его с возмущением отринул.

– Надо понимать, Александр Степанович, что вы высказали свое предположение, будто бы смерть означенного Мосла была не делом его собственных рук, а насильственной?

– Вот именно, Алексей Дмитриевич! Но глас мой вопиющий был гласом в пустыне.

Очень, очень редко, когда Лешка и Журавлев оставались одни (а в армии солдат никогда не остается один, и это одно из самых тяжелых испытаний для человека индивидуального склада характера), они позволяли себе подобные упражнения в преувеличенно изящной салонной словесности. Этот вычурный идиотизм спасал их от той реальности, в которой они существовали на данный период своей жизни, – как баллон аквалангиста со сжатым воздухом позволяет жить ему под водой, в среде, где без этого воздуха просто подохнешь.

– Однако, Александр Степанович, – заметил Лешка, – у нас ведь нет достаточной убежденности, что друг наш Остап Мосол пал жертвой злодейского заговора?

– Да… М-м… А вы не могли бы прочесть на память последнее письмо незабвенного Мосла, быть может, мы еще раз над ним поразмышляем… благо место нашего присутствия к этому располагает.

– С удовольствием, Александр Степанович, слушайте… «Суки! Ухожу от вас по собственной воле туда, где меня никто не найдет и не достанет. Фиг вам, гады! Товарищей моих не пытайте, они ничего об этом не знают, и никто не виноват. Просто мне надоело жить с вами, суками, в одном мире, и я ухожу в другой. На-кась, выкуси! Сержант бессрочной службы Мосол Остап». И я продолжаю утверждать, что чем больше я думаю над текстом, тем больше прихожу к выводу, что покойный не имел в виду загробный мир, собираясь в него уходить. Покойный просто хотел бежать куда-то из армии, быть может, домой, быть может, за границу, хрен его знает куда.

– Да… О самоубийстве здесь речи не ведется… Особенно диковата подпись: «сержант бессрочной службы». Тут что-то не так, Леша. И стиль речи совсем не Остапин. Ощущение такое… м-м… что он написал записку, чтоб дезертировать и не подставить под удар никого из нас. Самоубийца в записке, черт возьми, прежде всего называет причину своей смерти или тайно зашифровывает ее в романтическом стиле! Уж настолько-то я в криминалистике разбираюсь.

– Надеюсь, ты своими познаниями со следователем не делился?

– Ему бы это не помогло, – хохотнул Журавлев. – Он воспринимал меня как дебила, и я его… м-м… не разочаровал. Я даже забыл ему сообщить, что школу закончил с серебряной медалью, а в армию был призван со второго курса факультета киноведения Института кинематографии. А какова была ваша система защиты, уважаемый Алексей Дмитриевич?

– Обычная. Комсорг, комсомолец с оловянными глазами и высоким чувством долга.

Лешка поднялся с корточек, натянул штаны и с наслаждением вздохнул:

– И скоро, Санька, уже очень скоро всему этому конец! Скоро будем дома! Сяду я на электричку, приеду к тебе в Одинцово, и будем мы три дня подряд сидеть на реке и ловить рыбу! А все минувшее останется просто сном!