Текст книги "Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2"

Автор книги: Александр Туркин

Соавторы: Григорий Белорецкий,Иван Колотовкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

   – С последним я, пожалуй, согласен,– насильственно улыбаясь, ответил Светлицын.

   – Противный злюка!.. как не стыдно!.. Ты нисколько не жалеешь меня!.. Какой срам! Какой скандал! Какая гадость!.. Тебя презирать, тебя ненавидеть надо... Но вот что: ты знаешь старую дачу у реки?.. Это с полверсты отсюда. Приходи туда, когда все угомонится... Чтоб ты знал, я выстрелю из револьвера, на это никто не обратит внимания. Я буду там. У, противный!.. Что ж ты молчишь?.. И еще вот что: ты должен извиниться... непременно, непременно!.. Ты всех расстроил, оскорбил...

   – Ну, уж нет!..

   – Непременно, непременно!.. Это необходимо. Ты мне обязан, и ты должен, должен.

   – Отвяжись, пожалуйста!.. Я сказал правду. Может быть, не нужно было говорить, но раз сказано, я не возьму своих слов обратно.

   – Ты негодяй после этого... Неблагодарный, скверный мальчишка!..

   И Анна Ивановна, рассердившись, ушла.

   – Ваше превосходительство,– через минуту говорила она генералу.– Светлицын очень просил меня извиниться перед вами... сам он стесняется. Он очень сожалеет, что погорячился. Дратвин – его друг, и это вполне естественно...

   – Ничего-с, ничего-с,– сдержанно отвечал генерал, скрывая зевоту.– Все мы были молоды.

   – Если вашему превосходительству угодно, то постель готова,– сказала Анна Ивановна, заметив усталый вид генерала. – Скажите, и вас проводят.

   – Да, пожалуй, пора уж.

   Обрадовавшись предлогу удалиться, он тотчас же простился с хозяйкой, пожелав ей спокойной ночи. Генерала пошел провожать сам Конюхов.

IX

   Вскоре между гостями распространился темный слух о закулисных событиях этой ночи. Начались таинственные разговоры, расспросы, шушуканье... Говорили, понижая голос, под величайшим секретом, как будто дело касалось тайны, которую все обязаны были свято хранить. Многие с сожалением смотрели на старика Кленовского, который, ничего не подозревая, собирался ехать домой и искал сына.

   – Николку своего потерял,– говорил он, улыбаясь,– не знаете ли, где он?

   Кто знал об участи Николки, те виновато косили глаза, молчали или отзывались незнанием, другие говорили:

   – Сейчас здесь был... Мы только что его видели...

   Мало-помалу в сердце старика заползла тревога: он не мог не заметить уклончивых ответов и странного поведения своих знакомых. Не найдя сына на камне, он спустился вниз, стал расспрашивать конюхов и прислугу. Те так же прятали глаза, давали странные, уклончивые ответы. Наконец, дачный сторож, хромой и безрукий старик, решился сказать ему правду.

   – Увезли твоего соколика,– прошамкал он беззубым ртом,– посадили в темную повозку и укатили. Пропала удалая головушка!..

   У Кленовского подкосились ноги, он сел на лавочку подле сторожа и странно засопел носом. Тот говорил ему еще какие-то жалостливые слова, но он их не слышал. Так пробыл он минут пять, потом встал, спокойно и обстоятельно расспросил подробности и пошел к Конюхову.

   Конюхов без пиджака, в ночной рубашке, сидя на кровати, стаскивал с себя сапоги. Увидев лесничего, он вопросительно устремил на него свои холодные глаза.

   – Вы? Каким образом? – удивленно спросил он.– Что вам угодно?

   – Где мой сын?

   Конюхов сделал жест недоумения и приподнял брови.

   – Ваш сын? – переспросил он.– Как я могу знать? Я мало интересуюсь вашим сыном.

   – Где мой сын? – настойчиво повторил Кленовский.– Куда вы его дели?

   Конюхов не торопясь надел на себя только что снятые сапоги и выпрямился во весь рост.

   – Вы изволите шутить, многоуважаемый Николай Саввич? Что значит ваш вопрос?.. Мне до вашего сына, как до прошлогоднего снега.

   Кленовский издал звук, похожий на стон, сел на кушетку и, согнувшись, опустил голову.

   – Мне сказали,– с усилием произнес он,– что сын мой взят...

   – А! вот что... Может быть, знаете за что?

   – Нет. Я об этом пришел спросить у вас.

   Конюхов засмеялся, и смех его холодной сталью отозвался в сердце Кленовского.

   – А мне как знать! – сказал он.– Не я слежу за поведением вашего сына. Так, допрыгался молодец! Этого нужно было ожидать.

   – Оставим это... будем говорить начистоту. Что сделал мой сын? Вы это знаете.

   – Гм!.. что сделал ваш сын?.. Во-первых, связался с известными смутьянами, вроде Безменова, Васьки Киселева и других. Он вел агитацию против заводской администрации. Во-вторых, участвовал в незаконных сходбищах какого-то, повидвмому, тайного общества... читал книги, брошюры... произносил речи. В-третьих, составил коллективную жалобу на манер петиции... В ней он не пощадил ни князя, ни меня, ни вас...

   Кленовский опустил голову.

   – Вы понимаете, что жалеть его не приходится. Он сам не пожалел даже родного отца. Может быть, и еще что-нибудь найдется – я не знаю, там разберут.

   – Он у меня один,– после долгого молчания горько промолвил Кленовский,– один!.. У меня нет никого больше. Вы должны мне его вернуть.

   Конюхов пожал плечами.

   – Но при чем тут я?

   – Вы должны это сделать... Это в ваших руках...

   – Друг мой! Такими делами ведает государственная власть, а не частные лица...

   – Полноте!.. Не морочьте меня, не прячьтесь в кусты. К чему?.. Ведь я-то уж знаю! Государственная власть!.. Господи боже мой! При чем тут государственная власть! Какое ей дело до наших проделок, до наших злоупотреблений? Разве она призвана охранять их? Разве для того она существует?.. Тайные общества... незаконные сборища... все страшные слова, а существо-то? Ведь оно касается только нас. Разумеется, можно состряпать политическое дело из чего угодно, и не раз стряпались такие дела по вашему мановению, потому что те скоты, в угоду вам, готовы на все. Но ведь существо-то, существо-то!.. Разве есть в нем хоть капля политики?.. Ваше это дело, оно все в ваших руках. Вы сына моего захотели погубить!.. Неужели вы думаете, Что я оставлю это без протеста?.. Я пойду на все, я не допущу, я не позволю вам это сделать...

   – Вы чудак!.. Допустим даже, что инициатива была моя, ну, а дальше-то? Дальше все идет своим чередом: машина пущена в ход, ее не остановишь.

   – Полноте, не морочьте меня... Мне ли не знать этих дел!.. Достаточно одного вашего слова... О, я знаю, зачем вам понадобился мой Николка: вы метились в меня и выбрали самое больное место!.. Стрела угодила в цель, но ведь я-то еще жив... Я буду требовать, просить... приму все меры... Не лучше ли нам покончить добром?..

   – Не просите и не требуйте: бесполезно! Дело приняло слишком серьезный оборот.

   – Я не верю этому. Поговорим спокойно... Мы старые враги... Да, уже много лет... мы не упускали случая вредить друг другу. И вот вы меня, наконец, сковырнули, ударили в самое сердце. Признаю себя побежденным и сдаюсь... сдаюсь на вашу милость... Отныне я раб ваш, ваш слуга.... я на коленях умоляю вас... я, ваш недруг, старик, смиренно умоляю: пощадите!..

   – Перестаньте, не ломайте комедии!..

   – Не губите!.. Ведь он для меня все!.. Один он у меня, один...

   Кленовский упал на колени.

   – Я униженно прошу вас: отдайте мне сына!.. Отдайте, отдайте!..

   – Нет! – с внезапной злобой отвечал Конюхов.– Я палец о палец не ударю для этого молодца, этого змееныша!.. Никогда!..

   Кленовский вскочил, как ужаленный. На бледном лице его, точно два угля, горели черные глаза с расширенными зрачками. Он весь трясся от оскорбления, ненависти и злобы.

   – А! Так вот как!.. Хорошо... хорошо...– бормотал он, заикаясь и глотая слова.– Но вот что я тебе скажу, подлая предательская душа! Мы оба с тобой пропадем... оба!.. Мне нечего терять... пропадай все!.. Мы враги, но помни, что мы и сообщники! Вместе грешили, вместе грабили, обманывали и губили народ!.. Вспомни-ка все-то... ага!.. Так вот, знай же, подлец, что я сам на себя донесу!.. Сам напишу тот донос, которого ты так боишься... опишу все!.. И не этому сопляку, Полянскому, а повыше... доберусь до корня, пойду напролом!.. Раскрою все карты!.. Пусть узнают!.. Пусть узнают все, всю уголовщину!.. вот!.. знай это!.. Иуда, дьявол, аспид, искариот!..

   И он, всхлипывая истерическим смехом, направился к двери.

   – Постойте! – остановил его Конюхов.– Вы с ума сошли. Постойте, говорят вам.

   Он схватил его за плечо.

   – Вот... вот!.. Знай это!.. Пусти, не тронь меня, дьявол!..– бормотал, как помешанный, Кленовский, стараясь вырваться из рук Конюхова.

   Конюхов насильно усадил его в кресло.

   – Успокойтесь,– сказал он,– поговорим толком.

   Но Кленовский вскочил и закричал:

   – А помнишь Ивана Петрина, Степана Брюхова, Семена Ивойлова, Митьку Бобина... где они?.. Помнишь Колю Снигирева?.. Прелестный мальчик, как херувим... где он?.. Мы всех упечатали, сгубили, стерли с лица земли... И много, много... счету нет... Помнишь фельдшерицу Степанову?.. А учителя Коршунова?.. Где они?.. Мы злодеи, сам дьявол сидит в нас... давно сатане служим. Мы боимся света, как огня, и возлюбили тьму и подлость... только в нее веруем... и всего боимся... книжки боимся, грамотности боимся. Читальню открыли, и мы уж трепещем!.. Библиотека была наш враг, мы ее искоренили!.. Мы офеней и книгонош ловили, как преступников. Мы насаждали низость и пьянство. Мы пугали всех и сами всего пугались.

   – Успокойтесь же, наконец. Фу-ты, господи, боже мой!

   – А помните старшину Волокитина?.. Писаря Петрова?.. Где они?.. А Федор Копылов? Начитанный, богобоязненный мужик... ведь мы и его упечатали!.. И вот дети, собственные дети, поднимаются на нас!..

   – Ну, будет, будет!.. Довольно, наконец!.. Причитаете, как баба.

   – Николка! Николка!.. Веселый, непокорный, отважный мальчишка... дуралей!..

   Кленовский вдруг зарыдал и, всхлипывая, опустил голову на руки, опершись локтями в колени.

   – Фу-ты!.. Выпейте хоть воды, что ли. Что мне с вами делать? Успокойтесь... даю вам слово, что Николка ваш будет цел и невредим.

   – Да... а помните наивного, добродушного инженерика Павлова?.. Как мы его-то слопали?.. Какую механику подвели... а?.. И все это для охраны нашего грабежа... нашей системы. Какое безумие!.. Да и нужды-то никакой не было, а так уж... искореняли мы все живое. А если есть загробная жизнь, а? Что тогда?.. Ну-ка?.. Приходило это вам в голову?..

   – Я уже обещал вам... чего же еще?.. Довольно! Достаточно я наслушался ваших причитаний. Идите спать.

   – А другие мальчики?.. Не один Николка, ведь и другие...

   – Ну, уж других мальчиков вы оставьте в покое, не ваше дело. Довольно, идите спать... вдоволь наговорились. Идите, идите.

   – Хорошо... я пойду... я, пожалуй, пойду.

   Кленовский с усилием поднялся, утер глаза, разгладил растрепанную бороду и, шатаясь, вышел из комнаты.

X

   Некоторые из гостей остались ночевать на камне под открытым небом. Сюда принесены были тюфяки, кошмы, одеяла, простыни и подушки. Когда дамы удалились на покой, Ожегов, Веретенников и молодые инженеры уселись в кружок, и началась попойка. Они пили и спорили, кричали, ссорились, мирились, пели песни, рассказывали анекдоты, целовались, объяснялись друг другу в любви, говорили трогательные слова, смеялись и плакали.

   Светлицын, не принимавший участия в попойке, долго сидел один, прислушиваясь к галденью пирующих, потом лег и стал смотреть в бледнозеленое небо. Неподалеку от него уже храпело несколько человек, укрывшись одеялами. Рассеянные и смутные мысли осаждали его. Он представлял себя то уральским магнатом, перед которым все раболепствовало и преклонялось, то министром, водворяющим другой порядок вещей, то героем, умирающим за свободу родины, то писателем, то великим певцом. И все его славословили, имя его гремело. Услужливое воображение рисовало картину за картиной. "Какая чепуха!" – наконец, сказал он и завернулся в сырое от росы одеяло. Слабый звук отдаленного выстрела, как удар бича, раздался внизу и, откликнувшись в горах, мелкой дробью промчался в долине. Светлицын прислушался и снова лег. "Пали себе, сколько угодно!" – сказал он с досадой и перевернулся на другой бок, собираясь заснуть.

   В большом доме дамы долго и шумно размещались на ночлег, во втором часу ночи оттуда еще слышались взвизги, смех и перекрестная болтовня. Пожилые дамы уже лежали в постелях, раздетые, и ворчали на молодых, которые сновали по комнатам взад и вперед или с неистовым хохотом бегали по террасе и коридорам, гоняясь друг за другом.

   Катя и еще две девицы "попроще" устроились на веранде. Катя напрасно старалась заснуть. Нервы были взвинчены, тревожные думы одолевали ее. Широкий простор, смотревший в окна, раздражал и точно манил к себе, суля что-то несбыточно-прекрасное. Пока в доме продолжалась возня, Катя смирно лежала, стараясь заснуть, потом тихонько, чтоб не разбудить спящих, отворила дверь и села на ступени веранды, глядя на темные кусты и поднимавшийся над рекою туман. Прямо в лицо ей глядела луна, черные тени тянулись навстречу. Долина, вся серебряная, сверкающая, уходила вдаль, теряясь у горизонта. На камне все еще не спали, и оттуда доносилось нестройное пение. От ступеней шла белевшая при луне тропинка, и Катя пошла по ней. Миновав аллею и перешагнув через упавшую изгородь, она пошла по мокрому скошенному лугу и остановилась у берега.

   Внизу говорливо плескалась река, дремал серебряный от росы кустарник. Все было тихо. Ночь, казалось, спала с открытыми глазами и дышала ровным, спокойным дыханием. Короткий, отрывистый выстрел прервал тишину, и звук его понесся по реке, разбудив дремавшие берега. Катя вздрогнула и оглянулась. Боже мой, как хорошо кругом!.. Убегавший вдаль от высоких прибрежных скал широкий простор, казалось, говорил ей о чем-то, и она силилась разгадать значение его безмолвной речи. Повидимому, он говорил о необъятной широте жизни, о таинственных возможностях будущего, о неустанной борьбе и о вечном покое, о близком торжестве всемирной гармонии. Перед ее взором раскрывались вдохновенные перспективы. Мгновениями ее охватывало странное восторженное желание потонуть в этом хаосе и воскреснуть для какой-то новой жизни.

   Луна отошла вправо, склоняясь к закату, тени стали длиннее и передвинулись влево. Опять одинокий выстрел промчался по долине и рассыпался дробью в горах. И снова тишина охватила собою все. Прислушиваясь к ней, точно стараясь разгадать таинственный смысл безмолвия, Катя машинально побрела вдоль берега. Вскоре над нею сомкнулись вершины ветвистых осокорей, и она очутилась в глубокой тени. Впереди виднелась освещенная луной поляна; Катя решила дойти до нее и вернуться. Поляна оказалась пологим бугром с выступающими на нем острыми белыми камнями. В стороне от него, внизу, у самой реки, виднелся старый дом, весь черный от покрывавшей его тени. Над его крышей висела уже начинавшая желтеть луна. Окна без стекол глядели угрюмо, точно пустые впадины черепа. Катя посидела на камне, потом стала осторожно спускаться под гору и вдруг остановилась: в доме ей послышался тихий говор. Вслед за тем белая фигура показалась в дверях и, оглянувшись, быстро сбежала по ступенькам на тропинку. Выбравшись из тени, она начала проворно подниматься в гору. "Анна Ивановна!" – с удивлением прошептала Катя и невольно отступила в кусты. Анна Ивановна, вся белая от луны, поднялась на площадку и стала поджидать кого-то. Вскоре из тех же дверей вышел Светлицын и, так же осмотревшись кругом, пошел по тропинке. Катя видела, как Анна Ивановна, обхватив его шею руками, прильнула к нему.

   – Ты мой...– говорила она странным, новым, незнакомым ей голосом: – Мой, мой!.. И никуда ты не поедешь и никому я тебя не отдам...

   Потом они скрылись за деревьями.

   У Кати перестало биться сердце. Она долго стояла, пораженная изумлением, потом тихо вышла на освещенную поляну и медленными шагами поплелась обратно по той же дороге. Ей казалось, что все в ней замолкло и омертвело. Ночь потеряла свою красоту, кругом стало сумрачно и пусто. В лунном свете заключалось что-то мертвенно скорбное; даль уже не манила к себе и казалась безжизненной и пустынной; тени пугали своей темнотой. Какая-то ночная птица пролетела над рекой, и крик ее, резкий и неприятный, отдался в горах. Катя не помнила, как она добралась до постели, но зловещий этот крик навсегда запечатлелся в ее памяти. Вся разбитая, она упала головой на подушку и тотчас же заснула, точно погрузилась на дно глубокой реки.

   Утром ее разбудило солнце. Она проснулась с смутным сознанием какой-то беды, случившейся накануне, и долго не могла понять, отчего у нее тяжелый камень лежит на сердце, но вдруг вспомнила и поспешно стала одеваться.

   Было еще очень рано. Обильная роса покрывала траву и кусты. Над рекой расстилался густой, белый, как вата, туман, из которого, точно затопленные наводнением башни, поднимались прибрежные скалы. В доме все еще было погружено в глубокий сон. Без мыслей в голове, повинуясь одному неудержимому желанию бежать отсюда как можно скорее, Катя пошла через сад по мокрой траве и, встретив конюха, попросила его запрячь лошадь.

   Голодная лошадь, которую никто не позаботился накормить, с большим рвением побежала домой. Катя не видела ни великолепного леса с яркозелеными просветами, ни прозрачно-голубых теней, которые лежали в колеях дороги, тянулись от деревьев и наполняли глубокие овраги, ни золотисто-зеленых вершин, уходивших в синеву неба, ни внезапно открывавшихся далей, подернутых прозрачной мглой. Она вся была погружена в свою душевную смуту. Все происшедшее казалось ей таким чудовищным и бессмысленно жестоким, что она гнала от себя мысли, как тяжелый кошмар.

XI

   На другой день на заимку Агатова приехал Светлицын. Он почему-то не сразу вошел в дом и долго говорил на дворе с кучером Тимофеем.

   – Дома ли барин? – спросил он, наконец.

   – Дома, дома. Вот он идет.

   Павел Петрович очень обрадовался гостю.

   – Вот кто!.. Иван Петрович!.. Очень рад, очень рад,– заговорил он.– А что на свете-то делается, а?.. Ведь это ужас!.. жить нельзя!.. А Катя вас ждет. Она у себя, идите к ней. Что-то она нездорова или хандрит...

   Светлицын побежал в дом. Катя, очень бледная, встала ему навстречу и молча подала руку.

   – Ну что? – спросила она.– Что еще нового произошло? Расскажите.

   Светлицын стал рассказывать. Нового, действительно, было много. Пострадало до шестидесяти человек, и все беднота. Некоторые из эпизодов были очень комичны, но вместе с тем и ужасны.

   – Что же теперь делать? – спросила Катя.– Не мешало бы сообщить генералу Полянскому, который, кажется, один ничего не знает: он должен вступиться, если он человек порядочный.

   – Да, да... Это мысль!..

   – Поезжайте к нему, поезжайте сейчас же... пожалуйста.

   Катя говорила нервно, точно сквозь слезы. Никогда Светлицын не видал ее такой и смотрел на нее с недоумением.

   – Что же... пожалуй. Я вечером его увижу и расскажу.

   – Нет, не откладывайте. Поезжайте сию же минуту. Я очень прошу вас об этом.

   – Хорошо, хорошо. Но вот что, моя дорогая...

   Катя вся вздрогнула, выпрямилась и еще больше побледнела.

   – Не говорите так... нет, нет, не нужно! – с болезненным усилием произнесла она.

   – Почему?.. Что с вами?..

   – Ничего... Я случайно видела вас вчера с Анной Ивановной. Не будемте говорить об этом...

   У Светлицына потемнело в глазах и, чувствуя, что он весь холодеет и пол колеблется у него под ногами, он схватился за спинку стула. "Боже, какой ужас!" – подумал он, видя перед собой, как во сне, бледную, болезненную улыбку Кати. Он сделал движение, хотел что-то сказать, но Катя с испугом замахала руками.

   – Молчите, не говорите. Не нужно, не нужно ничего. Это все кончено. Поезжайте к генералу...

   – Выслушайте меня...

   – Нет, нет!.. Не сейчас!.. Ради бога!– закричала она, и чувствовалось, что еще минута, и с нею начнется припадок.– Ради бога, поезжайте... уходите...

   Светлицын, будучи не в силах сразу уйти, посмотрел в окно, за которым взъерошенные кусты черемухи бились, как в лихорадке, постоял с минуту в нерешительности и, наконец, вышел. На дворе крутилась пыль, забирая с собой солому и пух, где-то истерически кричали куры, скрипел колодезный журавль, шумели деревья в саду. Светлицын посмотрел перед собой рассеянными глазами и вдруг решительно зашагал под навес, где стояла его лошадь. Вскочив в седло и не простившись с Павлом Петровичем, который говорил ему что-то, он бешено погнал по дороге в гору.

   Прискакав в завод и бросив лошадь, он побежал в господский дом на половину генерала.

   – Дома? – спросил он у сидевшего в передней лакея.

   – Дома-с. Из музея сейчас вернулись, завтракать собираются.

   Светлицын вбежал на лестницу и без доклада вошел в кабинет.

   – Извините,– обратился он к изумленному его внезапным появлением генералу,– мне нужно по очень важному делу...

   – Чем могу служить? Присядьте,–отвечал Полянский с холодной учтивостью.

   Светлицын сел и тотчас же возбужденно и торопливо заговорил. Генерал с тем же холодным изумлением на лице уселся против него и стал слушать. Однако после первых же фраз он обнаружил явные признаки испуга и тревоги: он густо, пятнами, покраснел, потом побледнел и, судорожно передернув плечом, дрожащей рукой потянулся за папиросой. Только под конец, очевидно, придя к какому-то решению, он овладел собой; глаза его прояснились, на лице заиграла снисходительная улыбка.

   – Да, да,– сказал он, когда Светлицын умолк.– Все это очень странно... и очень характерно. Но зачем вы это мне рассказали?

   – Чтоб вы прекратили это беззаконие...

   – Прекрасно... но каким образом?.. К несчастию, я не имею ни малейшего права. Я совершенно бессилен. Да и так ли оно, как вы рассказываете? То есть я хочу сказать, можем ли мы положительно утверждать это? Дыма без огня не бывает, стало быть, что-нибудь было еще. А этого вполне достаточно, безусловно-с.

   – Вам стоило бы сказать только слово... хоть тому же Конюхову...

   – Гм!.. но при чем тут Конюхов? То есть, опять-таки с формальной стороны... И по какому поводу я мог бы заговорить с ним об этом?.. Согласитесь, что это было бы и неловко, и неудобно.

   – Да вы попробуйте только, намекните, этого достаточно.

   – Допустим. Но ведь, если Конюхов не совсем младенец, он постарается отстранить всякое участие свое в этой истории. Да и вообще этот анекдот настолько щекотлив и касается таких струн, что не лучше ли оставить его в покое?.. При том же ведь и не потерпят нашего вмешательства. Я же, поверьте мне, здесь только частный человек – не более, и никакой власти не имею. Извините, я тороплюсь,– прибавил генерал, поднимаясь с места.

   Светлицын встал.

   – Простите за беспокойство,– сказал он,– но я считал нужным поставить вас в известность. Я сказал, а остальное уже дело вашей совести.

   Генерал слегка побледнел, однако любезно проводил посетителя до дверей.

   Возвращаясь от генерала, Светлицын неожиданно столкнулся с студентом Кленовским, который шел по улице, веселый и оживленный.

   – Ты?.. Каким образом? – удивился Светлицын.

   – Как видишь! Свободен, как ветер... Ерунда... Я и тогда говорил, что ерунда. Одна ночь в клоповнике – это не важность!.. Прелюбопытная, однако, история в общем.

   – А те? Остальные?..

   – Остальные пока еще не того... Но, разумеется, скоро и они тоже... вообще чепуха. В сущности преглупейшая вещь... Отец с перепугу чуть с ума не сошел и вообще, кажется, натворил ерунды. А, знаешь, жалобу-то ведь отобрали. Ха-ха! Комики! Будто нельзя написать другую!.. С отцом у меня что-то неладно: уж больно присмирел, велит мне ехать к тетке в Саратов, но, пока каша не расхлебается, не поеду.

   Светлицыну показалось, что Кленовский как будто смущен чем-то и чрезмерной развязностью старается скрыть свое смущение.

   – Ты куда же теперь? – спросил он.

   – К Обориным: они, говорят, совсем приуныли. Успокоить насчет этой чепухи. Потом к Хомяковым. Да и мужиков надо ободрить: носы повесили... Вообще, черт знает!..

   Проходя мимо фабричного двора, Светлицын услышал оттуда необычайный говор множества голосов. Он остановился и увидел перед главным корпусом толпу человек до пятисот. Толпа была без шапок, но волновалась и шумела. У растворенных настежь ворот стояла пролетка управляющего. Кто-то в сюртуке, без шляпы, стремительно выскочив из ворот и промелькнув перед самым носом Светлицына, скрылся на противоположной стороне улицы в дверях управления.

   Светлицын хотел войти, но его сердито остановил совершенно неизвестный ему старик с револьвером на шнурке и в военных сапогах со шпорами. Он нагло, без малейшей почтительности, с угрожающим видом наступал на него, преграждая дорогу.

   – Куда лезешь! – закричал он грубо.

   – Что такое?.. Пусти!

   – Не приказано пущать!

   – Ты ослеп, любезный! Я заводский служащий и могу входить на фабрику, когда мне угодно.

   – Говорят тебе, не приказано!.. Чего разговариваешь!..

   Светлицын двинулся, чтобы пройти, но сторож с свирепой решительностью схватился за револьвер.

   – Ты с ума сошел, подлец! – закричал Светлицын и, оттолкнув его, вошел в ворота. Раздался выстрел. Сторож выстрелил в упор, но промахнулся: пуля шлепнулась в каменную стену.

   Светлицын вдруг пришел в страшную ярость и бросился на сторожа. В один миг он подмял его под себя и стал наносить ему удары. Сторож пыхтел и вращал налившимися кровью глазами, стараясь сбросить с себя Светлицына, но тот со всего размаха ударил его по голове, отнял револьвер и, ругаясь, поднялся на ноги.

   Вдруг толпа во дворе заревела, зашевелилась, раздались свистки, и Конюхов, без фуражки, с распластанным воротом, вышвырнутый из толпы, бледный, как смерть, спотыкаясь и нелепо перебирая сгибавшимися в коленях ногами, побежал к воротам. За ним, преследуемые свистками и хохотом, бежали управитель и два молодых инженера. Конюхов бросился к экипажу, но споткнулся и упал, растянувшись поперек тротуара. Волосы его были растрепаны, на щеке виднелась кровавая полоса.

   – Из брандспойта их! – завопил он срывающимся голосом, очутившись в пролетке,– из пожарной кишки жарь!.. Пшшел!

   На него навалились управитель и инженеры. Пролетка рванулась и понеслась. Управитель, не успевший сесть, упал и, не подбирая фуражки, слетевшей с головы, побежал за пролеткой, мчавшейся уже далеко впереди.

   Толпа затихла и стала расходиться. Вдруг ударили в нее водой в три струи из большой пожарной помпы. Несколько человек попадало на землю. Толпа снова заревела, раздались крики, потом хохот, и рабочие, нажимая друг на друга, со смехом устремились к воротам.

   Светлицын пытался расспросить проходивших мимо рабочих, но они взволнованно отвечали короткими, отрывистыми фразами, из которых ничего нельзя было понять, и спешили дальше. Наконец, ему удалось остановить знакомого мастера и заговорить с ним.

   – Разбойничают, чего больше!..– кричал мастер, и его красное, как кирпич, обожженное огнем лицо все прыгало и дергалось от нервного возбуждения, а руки нелепо жестикулировали. "В гроб вколочу!.." Эка!.. И без того в гробу живем... давно все померли. "В тюрьме сгною!.. В каторге не бывали!.." Нет, бывали!.. И в тюрьме сиживали!.. Будет!.. достаточно!.. довольно над нашим братом издеваться!.. Заперли ребят в каменные палаты... за что?.. Ну-ка, а?.. Ироды!.. Христопродавцы!..

   – Что вам говорил управляющий? Из-за чего шум вышел?

   – Из-за чего?.. Просто сказать, из-за баб. Прибежали бабы, зачали реветь, причитать, голосом выть... Ну, известно, бабы!.. Зачали, подлые, собачиться: из-за вас, говорят, из-за каторжных страждем. Как так? Что такое?.. Стали мы расспрашивать. А оказывается, вот что!.. Второй день, говорят, мужья дома не бывали, а слух идет нехороший. Побросали мы работу, давай следство производить: как, что, почему, в какой силе?.. Инженеришки забегали туда-сюда, зачали материться, на работу гнать. Мы говорим: своих у нас недостача, где такие-то?.. У-у! светы мои, что началось!.. Бунт, говорят. Прилетел управитель... опосля того сам управляющий. "Как вы смеете касаться!.." Почал нас с большой матери... думал, испужаемся. А мы оборот сделали: где, мол, такие-то? В какой силе закона? Покажи горный устав!.. Ну, уж тут он... ох, братец ты мой!.. Уж тут он весь позеленел! Орал-орал, матерился-матерился, ногами топал!.. Посля того давай нас каторгой пугать... А мы все свое: подавай нам таких-то! Высыпали на двор изо всех корпусов. Бунт, республику сделали... Ванька Патрин, злющий парень, с управляющим зуб за зуб... Тот его в рыло, а он его. Не трожь!.. Ну, зачали и мы наступать... Он туда-сюда... "В остроге сгною!!" – "Гнои! и без того гноишь!.." Ну, тут которые, действительно, дали ему раза два. Завизжал поросенком. В волость теперь идем. Пусть начальство рассудит. Приговор даем – выпустить... Выручать надо, потому из-за нас страждут. Господи, боже мой!.. Жизнь анафемская!.. Бежать надо, некогда растабарывать-то!..

   Расставшись с мастером, Светлицын зашел в управление. Там была всеобщая суматоха. В передней сидели стражники и курили махорку. В канцелярии, отпыхиваясь, слонялся из угла в угол толстый, с опухшим от пьянства лицом, становой пристав.

   – Ивану Петровичу многая лета! –пробасил он, здороваясь.– Слышали? А? Черт возьми! Ну-ка, чем это пахнет!.. Уж я ли их, подлецов, не жучил!.. А?.. Вот подите! не понимают!..

   Управляющий вместе с другими заводскими заправилами, запершись в кабинете, держал военный совет. Оттуда то и дело выбегал потерявший голову делопроизводитель, торопливо рылся в шкафах и снова исчезал, нагруженный книгами. Трещали звонки телефонов, спешно вызывались из соседних заводов наличные силы лесной стражи, летели телеграммы в губернию. Конторские писцы и другая мелкая сошка без пути толклись в коридорах, испуганные и вместе с тем злорадствующие. Низменный, животный страх объединял все сердца. Самые добродушные, кроткие люди высказывались за беспримерную жестокость расправы. Не было такой кары, которая могла бы их удовлетворить вполне.

   – Распустили вожжи... волю дали... испотачили... мало им шкур-то спустили – еще захотелось... окаянным... к расстрелу бы их, подлецов!..– то и дело слышалось в разговорах.

   – А что, собственно, случилось? – спрашивали вновь прибывшие.

   Но никто толком ничего не знал. Слово "бунт", однако, было у всех на устах.

   – Что?.. Бунт – больше ничего. Управляющий ваш без фуражки прискакал – чего еще!.. В этаком виде!.. Оплеуху, говорят, ему, подлые, закатили... до чего осмелились!.. Да им что!.. Известно, каторжники, отпетые! Им что тюрьма, что Сибирь – все едино! Они рады тюрьме-то: на казенном хлебе. Что тюрьма! В землю бы закопать подлецов!.. Нет, вон прежде, как живьем в доменные печи бросали, тогда не бунтовали, небось!.. Тогда шелковые были... Картечью! Вот весь с ними разговор. Да, когда не понимают!..