Текст книги "Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

I
ДОЛГИ ЖОЗЕФИНЫ

– Вот мы и в Тюильри, – сказал первый консул Бонапарт своему секретарю Бурьену, входя во дворец, где Людовик XVI совершил предпоследнюю остановку по пути из Версаля на эшафот, – постараемся же здесь и остаться.

Эти пророческие слова были произнесены около четырех часов пополудни 30 плювиоза VII года (19 февраля 1800 г.).

Рассказ наш продолжает книгу «Белые и Синие» [8]8
  «Белые и Синие» (1867–1868), роман-фельетон, позже издан а трех томах братьями Мишель Леви.


[Закрыть], которая закончилась, как вы помните, бегством Пишегрю из Синамари, и роман «Соратники Иегу» [9]9
  «Соратники Иегу», роман-фельетон, в 1857 г. издан Александром Кадо, в 7 томах.


[Закрыть], завершающийся казнью Рибье, Жаиаса, Валейсоля и Сент-Эрмина, и начинается ровно год спустя после водворения первого консула во дворце.

Мы покинули генерала Бонапарта, когда он был всего лишь генералом и, вернувшись из Египта, ступил на французскую землю. С тех пор, после 24 вандемьера VII года (16 октября 1799 г.), он совершил немало.

Прежде всего – великий переворот 18 брюмера. Тогда он победил, но победу эту до сих пор хулят потомки.

Перешел Альпы, подобно Ганнибалу и Карлу Великому.

С помощью Дезе и Келлермана выиграл битву при Маренго, в которой едва не потерпел поражение.

Заключил Люневилльский мир [10]10
  В седьмой главе А. Дюма подробно описывает вторую итальянскую кампанию Бонапарта и приводит относящиеся к ней даты. По Люневилльскому мирному договору, который был подписан 9 февраля 1801 года, Франция получает в свое владение Бельгию и левый берег Рейна, и гарантирует независимость Батавской, Гельветической, Цизальпинской и Лигурийской республик.


[Закрыть].

И, наконец, в тот самый день, когда по его приказу в Тюильри установили давидовский бюст Брута, снова ввел в употребление обращение «мадам».

И если некоторые упрямцы продолжают говорить «гражданин», то лишь грубияны и невежи все еще пользуются обращением «гражданка».

Само собой разумеется, в Тюильри бывают лишь хорошо воспитанные люди.

Итак, 30 плювиоза IX года (19 февраля 1801 г.) мы в Тюильри, во дворце первого консула Бонапарта.

Живущим ныне, две трети века спустя после описываемых событий, мы должны дать некоторое представление о том, как выглядел кабинет, где было задумано столько великих событий. Набросаем, насколько возможно, портрет человека, ставшего легендой, который собирался не только изменить облик Франции, но и перевернуть весь мир.

В большой комнате с белыми стенами и золотой лепниной стояло два стола.

Один из них, очень красивый, принадлежал первому консулу. Консул сидел спиной к камину, по правую руку было окно. Там же, справа, в следующей комнате, располагался Дюрок, адъютант и приближенное лицо консула на протяжении последних четырех лет. Через его кабинет можно было пройти к Ландуару, верному дежурному офицеру, пользовавшемуся полным доверием консула, а также в большие апартаменты, окна которых выходили во двор.

Сидя за столом в кресле с головой льва на спинке и подлокотниками в форме львиных лап, правую из которых он не раз ковырял перочинным ножом, консул видел перед собой огромный книжный шкаф, сверху донизу забитый папками.

Немного правее шкафа была дверь. Она вела прямо в большую опочивальню. Оттуда можно было попасть в большую приемную, на потолке которой Лебрен [11]11
  Лебрен Шарль (1619–1690) – «первый» (придворный) художник Людовика XIV, кроме придворных портретов и росписи залов, прославился батальными полотнами, в том числе с победами Александра Македонского (см. дальше в главе «Семья управляющего»), – Прим. ред.


[Закрыть]написал парадный портрет Людовика XIV. Другой художник, значительно уступавший дарованием своему предшественнику, непочтительно украсил парик великого короля трехцветной кокардой, которую Бонапарт снисходительно оставил на месте; всякий раз, указывая посетителям на это несоответствие, он говорил: «Что за болваны сторонники Конвента!»

Напротив единственного окна, выходившего в сад, была гардеробная, примыкавшая к кабинету консула. Гардеробная там, где прежде была молельня Марии Медичи. Она выходила на небольшую лестницу, которая вела в нижний этаж, в спальню г-жи Бонапарт.

Как и Мария-Антуанетта, и это было не единственное их сходство, Жозефина не выносила больших помещений. В Тюильри она устроила себе небольшой будуар, напоминавший убежище Марии-Антуанетты в Версале.

Именно через эту гардеробную чаще всего (по крайней мере, в то время) консул по утрам входил в свой кабинет. Мы говорим «чаще всего», потому что в Тюильри у первого консула была и отдельная спальня, которой он пользовался, если возвращался слишком поздно или же когда супруги ссорились, что, надо признать, время от времени случалось.

Второй стол, значительно скромнее, стоял у окна. Работавший за ним секретарь видел вдали густую листву каштанов, но разглядеть гуляющих в саду он мог бы только привстав. Секретарь сидел спиной к первому консулу, и ему достаточно было слегка повернуть голову, чтобы увидеть его лицо. Дюрок редко бывал в своем кабинете, поэтому секретарь назначал встречи там.

Этим секретарем был Бурьен [12]12
  Автор «Мемуаров господина Бурьена, государственного министра, о Наполеоне, Директории, Консульстве, Империи и Реставрации», Париж, 1829. Описание Тюильри и привычек консула см.: т. III, гл. XIX, с. 327 и след.; письмо Клебера приводится в т. IV, с. 401–406; история о слезах Жозефины взята из т. IV, гл. II, с. 29–34; письмо Дюроселя Бомануара, ниже, см. в т. IV, с. 183–187.


[Закрыть].

Самые умелые скульпторы и художники соревновались, стремясь запечатлеть на полотне или высечь в мраморе черты Бонапарта, позднее Наполеона. Но люди, близко знавшие его, хотя и признают, что статуи и портреты имеют некоторое сходство с выдающимся человеком, утверждают, что точного изображения первого консула и императора не существует.

Мастера сумели написать и вырезать в мраморе крупную голову консула, великолепный лоб, волосы, приглаженные на висках и спадающие на плечи, загорелое удлиненное лицо с тонкими чертами и задумчивым выражением.

Им удалось воспроизвести профиль императора, напоминавший профиль с древней медали, передать болезненную бледность, словно предвещавшую преждевременную смерть, написать волосы цвета черного дерева, оттенявшие матовую белизну щек. Но ни резец, ни палитра не смогли передать мерцающий огонь его глаз и мрачный остановившийся взгляд.

Этот взгляд быстро, словно молния, отражал его мысли. Если консул гневался, ничей другой взгляд не бывал страшнее и ничей не бывал нежнее, когда консул благоволил. У него было особое выражение лица для всякой посещавшей его мысли.

Он был невысокого роста, едва ли пяти футов трех дюймов, однако Клебер, который был выше его на голову, говорил, положив руку ему на плечо: «Генерал, вы велики, как весь мир!»

И действительно, казалось, что Бонапарт выше Клебера на голову.

У него были очень красивые руки, которыми он гордился и за которыми ухаживал, словно женщина. Разговаривая, он с видимым удовольствием рассматривал их. Перчатки он носил только на левой руке, а правую оставлял свободной, ссылаясь на то, что протягивает ее для поцелуя тем, кого удостаивает такой чести, а на самом деле для того, чтобы любоваться ею и полировать ногти батистовым носовым платком.

Г-н де Тюренн, в обязанности которого входило заботиться о туалете императора, в конце концов стал заказывать для императора перчатки только на левую руку и экономил на этом шесть тысяч франков в год.

Император совершенно не мог оставаться на одном месте, он любил прохаживаться по комнатам. Он ходил, спокойно заложив руки за спину и немного подавшись вперед, словно груз мыслей клонил его голову.

Погрузившись во время прогулки в размышления, он часто дергал правым плечом и сжимал губы. Этот жест, вошедший у него в привычку, некоторые называют конвульсивными движениями и утверждают, что Бонапарт был подвержен эпилептическим припадкам.

Он обожал принимать ванну и проводил в ней по два-три часа, требуя, чтобы ему читали газеты или какой-нибудь памфлет, о котором донесла полиция. Сидя в ванне, он не закрывал кран с горячей водой, совершенно не заботясь о том, что вода льется через край. Совершенно взмокший от пара Бурьен изнемогал и просил позволения открыть окно либо уйти. Как правило, ему это позволялось.

Что бы там ни говорили, Бонапарт любил поспать. Он часто говорил секретарю, будившему его в семь утра:

– Ах, дайте мне еще поспать! Старайтесь не входить ко мне ночью, – требовал он. – Не будите меня ради хороших новостей! Если новости хорошие, спешить некуда. Но если пришло плохое известие, немедленно будите меня, в таком случае нельзя терять ни минуты.

Как только Бонапарт вставал, камердинер Констан брил и причесывал его. Бурьен читал ему вслух газеты, всегда начиная с «Монитёра», хотя Бонапарт интересовался только английскими или немецкими газетами. Когда Бурьен произносил название одной из десяти-двенадцати французских газет, выходивших в то время, Бонапарт говорил ему:

– Дальше, дальше, они пишут только то, что я им разрешаю.

Закончив туалет, Бонапарт поднимался вместе с Бурьеном в кабинет. Здесь его уже ждали утренние письма, которые следовало прочитать, и доклады за прошедший день, которые нужно было подписать.

Ровно в десять утра распахивалась дверь, и дворецкий объявлял:

– Завтрак генералу подан!

Скромный завтрак состоял из трех блюд и десерта. Одним из блюд почти всегда был цыпленок в масле с чесноком, которого ему впервые подали утром в день битвы при Маренго. С тех пор он так и назывался – «цыпленок а-ля Маренго».

Бонапарт пил мало вина, и только бордо или бургундское, после завтрака или обеда он выпивал чашку кофе.

Если он засиживался за работой позже обычного, то в полночь ему подавали чашку шоколада.

С молодых лет он пристрастился к табаку, но нюхал его не более трех-четырех раз в день и тогда брал небольшие понюшки из очень элегантных золотых или эмалевых табакерок.

В этот день Бурьен в половине шестого, как обычно, спустился в кабинет, распечатал письма и положил их на большом письменном столе – самые важные вниз, чтобы Бонапарт прочел их последними и они запомнились бы ему.

Когда часы пробили семь, он решил, что пора будить генерала.

Однако, к своему огромному удивлению, он застал г-жу Бонапарт одну и в слезах.

Излишне говорить, что у Бурьена был ключ от спальни Бонапарта и при необходимости он мог войти туда в любое время, днем и ночью.

Увидев Жозефину в слезах, Бурьен хотел было уйти. Но она удержала его и велела сесть на край кровати. Она очень любила Бурьена и знала, что ему можно довериться.

Встревоженный, Бурьен приблизился.

– О, сударыня, – спросил он, – не случилось ли чего с первым консулом?

– Нет, Бурьен, нет! – отвечала Жозефина, – случилось со мной…

– Что же, сударыня?

– Ах, милый Бурьен, я так несчастна!

Бурьен рассмеялся:

– Я, кажется, знаю, в чем дело, – сказал он.

– Поставщики… – пролепетала Жозефина.

– Отказываются отпускать вам товар?

– О, если бы только это!

– Неужели они имели наглость потребовать денег? – смеясь, спросил Бурьен.

– Они угрожают мне преследованием! Представьте мое смятение, дорогой Бурьен! Что, если они обратятся прямо к Бонапарту!

– Неужели вы думаете, что они осмелятся?

– Именно так!

– Но это невозможно!

– Вот, возьмите…

Жозефина вытащила из-под подушки бумагу с гербом Республики.

Это было адресованное первому консулу требование погасить долги его жены, г-жи Бонапарт, – сорок тысяч франков за перчатки.

По счастливой случайности письмо – оно было составлено по поручению г-жи Жиро – попало в руки жены, а не мужа.

– Черт побери! – сказал Бурьен. – Это уже серьезно! Похоже, вся ваша свита пользовалась услугами этой дамы…

– Вовсе нет, дорогой Бурьен, эти сорок тысяч – только за мои перчатки.

– Только за ваши?

– Да.

– Значит, вы не платили десять лет?

– Я полностью расплатилась с торговцами 1 января в прошлом году. Я выплатила им триста тысяч франков. Я так дрожу теперь именно потому, что хорошо помню гнев Бонапарта в тот раз.

– И вы потратили сорок тысяч на перчатки с 1 января прошлого года?..

– Похоже, что так, раз с меня требуют именно столько денег.

– Допустим, но чего же вы хотите от меня?

– Если Бонапарт сегодня в хорошем настроении, я бы хотела, чтобы вы поговорили с ним об этом.

– Но, прежде всего, почему он не с вами? Не случилось ли семейной ссоры?

– Нет, совсем нет! Вчера вечером он ушел вместе с Дюроком в прекрасном настроении, чтобы «прощупать», как он выражается, настроения парижан. Он, должно быть, поздно вернулся и, чтобы меня не беспокоить, лег в своей холостяцкой комнате.

– Если он в хорошем настроении и я заговорю с ним о ваших долгах, а он спросит, насколько они велики, что мне сказать?

– Ах, Бурьен!

Жозефина спрятала голову под одеяло.

– Цифра настолько ужасна?

– Она огромна!

– Ну же, сколько?

– Я не решаюсь сказать…

– Триста тысяч франков?

Жозефина вздохнула.

– Шестьсот тысяч?..

Снова вздох, еще более горестный, чем первый.

– Признаюсь, вы меня пугаете, – сказал Бурьен.

– Я всю ночь провела в подсчетах с моей милой подругой, госпожой Гюло. Она прекрасно разбирается в этом, а я… Бурьен, вы сами знаете, я ничего в этом не понимаю.

– И вы должны…

– Более миллиона двухсот тысяч франков.

Бурьен отшатнулся.

– Вы правы, – сказал он на этот раз без тени улыбки, – первый консул будет в ярости.

– Мы скажем ему только о половине долга, – сказала Жозефина.

– Скверная мысль, – ответил Бурьен, качая головой. – Раз уж вы решились, советую признаться во всем.

– Нет, Бурьен! Нет, ни за что!

– Но где же вы возьмете другие шестьсот тысяч?

– О! Ну, во-первых, я больше не буду делать долгов, от этого слишком большие неприятности.

– А другие шестьсот тысяч? – повторил Бурьен.

– Я понемногу выплачу их из своих сбережений.

– Вы не правы. Первый консул не ожидает услышать о чудовищном долге в шестьсот тысяч, и сердиться из-за миллиона двухсот он будет не больше, чем из-за шестисот. Кроме того, чем сильнее удар, тем больше он ошеломит его. Он даст нужную сумму, и вы навсегда рассчитаетесь с долгами.

– Нет, нет! – воскликнула Жозефина, – Не просите меня, Бурьен! Я знаю его, у него случится припадок от ярости, а я совершенно не могу выносить его грубость!

В эту минуту послышался звонок – Бонапарт звал дежурного – несомненно, затем, чтобы узнать, где Бурьен.

– Это он, – сказала Жозефина, – он уже в кабинете. Идите скорее к нему, и если он в хорошем настроении…

– Миллион двести тысяч, не так ли? – спросил Бурьен.

– Нет! Ради всего святого, шестьсот и ни су больше!..

– Вы так решили?

– Умоляю вас!

– Хорошо.

И Бурьен ринулся к маленькой лестнице, которая вела в кабинет первого консула.

II
КАК ВЫШЛО, ЧТО ДОЛГИ ЖОЗЕФИНЫ ОПЛАТИЛ ВОЛЬНЫЙ ГОРОД ГАМБУРГ

Вернувшись в большой кабинет, Бурьен увидел первого консула возле письменного стола читавшим утреннюю почту, уже, как было сказано, распечатанную и просмотренную Бурьеном. На первом консуле была форма дивизионного генерала республики: синий редингот без эполет, расшитый золотыми лавровыми листьями, замшевые штаны, красный жилет с широкими лацканами и сапога с отворотами.

Услышав шаги секретаря, Бонапарт обернулся.

– А, вот и вы, Бурьен, – сказал он. – Я звонил Ландуару, чтобы он позвал вас.

– Я спускался к госпоже Бонапарт, генерал, полагая, что найду вас там.

– Я спал в большой спальне.

– О! – воскликнул Бурьен, – в кровати Бурбонов!

– Ну да.

– И как вам там спалось?

– Плохо. Доказательство этому то, что я уже здесь, и вам не пришлось меня будить. Для меня там слишком мягко.

– Вы прочли три письма, которые я отложил для вас?

– Да. Вдова старшего сержанта консульской гвардии, убитого при Маренго, просит меня стать крестным ее сына.

– Что ей ответить?

– Я согласен. На крестинах меня заменит Дюрок. Ребенка назвать Наполеоном, матери назначить пожизненную ренту в пятьсот франков, которая затем перейдет к ее сыну. Напишите ей об этом.

– А что ответить женщине, которая верит в вашу удачу и просит назвать ей три числа для лотереи?

– Это сумасшедшая. Но поскольку она верит в мою счастливую звезду, никогда до сих пор не выигрывала и уверена, что ей повезет, если я назову три числа, то ответьте ей, что в лотерею выигрывают только в те дни, когда не делают ставок. Доказательство тому, что, ни разу не выиграв в те дни, когда она делала ставки, она выиграла триста франков в тот день, когда забыла поставить.

– Итак, я пошлю ей триста франков?

– Да.

– Генерал, а последнее письмо?

– Я начал читать его, когда вы вошли.

– Продолжайте, это будет вам интересно.

– Прочитайте его мне. Почерк неровный, меня это утомляет.

Бурьен, улыбнувшись, взял письмо.

– Я знаю, почему вы смеетесь, – сказал Бонапарт.

– Вряд ли, генерал, – возразил Бурьен.

– Вы подумали, что тот, кто разбирает мой почерк, сможет разобрать любой, даже кошек и прокуроров.

– Бог мой, вы угадали.

И Бурьен прочитал:

«Джерси, 26 февраля 1801 г.

Генерал, я полагаю, что теперь, когда Вы вернулись из великих походов, я могу отвлечь Вас от повседневных трудов и напомнить о своем существовании. Вы, возможно, удивитесь, что обстоятельство, благодаря которому я имею честь писать Вам, столь ничтожно. Вы, конечно, помните, генерал, что когда Вашему батюшке пришлось забрать Ваших братьев из колледжа в Отене и отправиться навестить Вас в Бриенн, у него не оказалось наличных денег. Он прост у меня двадцать пять луидоров, и я с удовольствием одолжил их ему. Позже, по возвращении, он не имел возможности вернуть их мне. Когда я покидал Аяччо, Ваша матушка намеревалась продать кое-что из столового серебра, чтобы расплатиться. Я отверг это предложение и сказал ей, что оставлю г-ну Суиру pàcnucKy Вашего отца и что она расплатится, когда сможет. Я полагаю, что она так и не дождалась подходящего случая, прежде чем грянула Революция.

Вы сочтете странным, генерал, что я отрываю Вас от Ваших занятий из-за столь скромной суммы, но положение мое таково, что эта ничтожная сумма теперь представляется мне значительной. Я изгнан из родной страны и вынужден искать прибежища на острове, пребывание на котором для меня отвратительно. Все здесь настолько дорого, что необходимо быть богачом, чтобы жить здесь. С вашей стороны было бы огромным благодеянием, если бы Вы выслали мне сумму, которая раньше ничего для меня не значила».

Бонапарт кивнул. Бурьен заметил этот жест.

– Вы помните этого славного человека, генерал? – спросил он.

– Отлично помню, – ответил Бонапарт. – Помню, как будто это было вчера. Отец при мне получил эти деньги в Бриенне. Этого человека зовут Дюросель.

Бурьен взглянул на подпись.

– Действительно, так, – сказал он. – Но здесь есть и второе, более знаменитое имя.

– И как же оно звучит?

– Дюросель Бомануар.

– Нужно узнать, не из бретонских ли он Бомануаров. Это достойное имя.

– Я продолжаю?

– Конечно.

Бурьен стал читать дальше:

«Вы понимаете, генерал, что в возрасте восьмидесяти шести лет, шестьдесят из которых отданы бессменной службе на благо родины, тяжело быть изгнанным отовсюду, найти прибежище на Джерси и влачить существование, полагаясь лишь на слабую помощь, которую правительство оказывает французским эмигрантам. Я сказал «эмигрантам», потому что меня заставили стать одним из них. У меня и в мыслях не было бежать, мое единственное преступление заключается в том, что я был старейшим генералом кантона и награжден большим крестом Людовика Святого.

Однажды вечером ко мне пришли, чтобы меня убить, выломали дверь. Я услышал крики соседей, и мне не оставалось ничего иного, как бежать в чем есть. Я понял, что во Франции моя жизнь под угрозой, бросил все, что имел, – состояние, недвижимость, – и, не имея другого угла на родине, приехал сюда, вслед за высланным ранее братом. Он гораздо старше меня и впал в детство, я ни за что не покину его. Во Франции осталась моя восьмидесятилетняя мачеха, которой отказали в выплате причитающейся ей доли наследства ее покойного мужа, сославшись на то, что все мое имущество конфисковано. Таким образом, если ничего не изменится, я умру банкротом, и это приводит меня в отчаяние.

Признаюсь, генерал, я плохо владею новым стилем, но если следовать старым обычаям, остаюсь Вашим покорным слугой,

Дюросель Бомануар

– Итак, генерал, что вы на это скажете?

– Я скажу, – отвечал первый консул дрогнувшим голосом, – что подобные вещи глубоко трогают меня. Бурьен, это – священный долг. Напишите генералу ответ, я поставлю свою подпись. Отправьте ему десять тысяч франков на первое время, ибо я собираюсь сделать гораздо больше для человека, который помог моему отцу. Я позабочусь о нем… Кстати, о долгах, Бурьен. У меня к вам серьезный разговор…

Нахмурившись, Бонапарт сел. Бурьен стоял перед ним.

– Я хочу поговорить с вами о долгах Жозефины.

Бурьен вздрогнул.

– Вот как, – сказал он, – кто же сообщил вам о них?

– Глас народа.

Бурьен поклонился с видом человека, который не понимает, о чем идет речь, но не осмеливается спрашивать.

– Вообрази, Бурьен, – иногда Бонапарт, забывшись, говорил старому товарищу «ты», – я отправился прогуляться вместе с Дюроком, чтобы самому послушать, что говорят в городе.

– И вы услышали много неприятного о первом консуле?

– Да меня чуть не поколотили за то, что я дурно высказывался о нем, – со смехом ответил Бонапарт. – Если бы Дюрок не пустил в ход дубину, я думаю, нас бы арестовали и отправили на пост Шато-д'О.

– Однако все это не объясняет, каким образом среди похвал первому консулу зашла речь о долгах госпожи Бонапарт.

– Похвалы первому консулу перемежались очень неприятными словами о его жене. Говорят, что госпожа Бонапарт разоряет мужа своими туалетами, что она повсюду наделала долгов, что самое простое ее платье стоит сотню луидоров, а самая скромная шляпка – сто франков. Как ты понимаешь, Бурьен, я всему этому не верю, но дыма без огня не бывает. В прошлом году я оплатил долгов на триста тысяч франков. Допустим, это случилось из-за того, что я не присылал денег из Египта, но теперь дело обстоит иначе. Каждый месяц я даю Жозефине шесть тысяч франков на туалеты. Я считаю, что этого ей должно хватать. Несчастная Мария-Антуанетта лишилась популярности именно из-за подобных сплетен. Бурьен, я хочу, чтобы ты узнал у Жозефины, как обстоят дела, и все уладил.

– Вы не можете себе представить, – ответил Бурьен, – как я счастлив, что вы сами об этом заговорили. Сегодня утром, когда вы с нетерпением ждали меня, госпожа Бонапарт просила меня поговорить с вами о неприятном положении, в которое она попала.

– Неприятное положение? Бурьен, что вы имеете в виду? – спросил Бонапарт у своего секретаря, снова перейдя на «вы».

– Я думаю, что она очень расстроена.

– Кем?

– Кредиторами.

– Кредиторами? Я полагал, что избавил ее от них!

– Совершенно верно, но это было год назад.

– И что же?

– За год ситуация совершенно изменилась. Год назад она была женой генерала Бонапарта, теперь она – супруга первого консула.

– Бурьен, этому нужно положить конец! Я не желаю больше слышать ничего подобного.

– Совершенно с вами согласен, генерал.

– Вы проследите, чтобы всем было уплачено.

– Прекрасно! Дайте мне необходимую сумму, и ручаюсь, что все будет немедленно улажено.

– Сколько вам нужно?

– Сколько мне нужно?.. Э… Ну…

– Говорите!

– Видите ли, именно это госпожа Бонапарт не решается вам сказать.

– Как?! Она не решается? А ты?

– Я тоже, генерал.

– Ты тоже? Должно быть, это бешеные деньги!

Бурьен испустил вздох.

– Хорошо, – продолжал Бонапарт, – если я прикину по прошлому году и дам тебе триста тысяч франков…

Бурьен молчал. Бонапарт с беспокойством посмотрел на него.

– Говори же, болван!

– Ну что же, генерал, если вы дадите мне триста тысяч, этого хватит, чтобы рассчитаться с половиной долгов.

– С половиной! – воскликнул Бонапарт, вставая. – Шестьсот тысяч! Она должна… шестьсот тысяч франков?..

Бурьен кивнул.

– Она сама вам это сказала?

– Да, генерал.

– И где же, по ее мнению, я должен взять эти шестьсот тысяч? Из пятисот тысяч, которые положены мне как консулу?

– О, она надеется, что у вас отложено несколько тысяч.

– Шестьсот тысяч франков!.. – повторил Бонапарт. – Моя жена тратит шестьсот тысяч на платья, а я назначаю пенсию в сто франков вдовам и детям храбрецов, погибших у Пирамид и Маренго! И даже этого я не могу дать всем нуждающимся! Они целый год живут на сто франков, а госпожа Бонапарт носит платья за сто луидоров и шляпки за двадцать пять. Бурьен, вы, должно быть, плохо расслышали. Не может быть, чтобы это было шестьсот тысяч.

– Я все прекрасно расслышал, генерал. Госпожа Бонапарт поняла, как обстоят дела, только вч" ера вечером, когда увидела счет за перчатки на сорок тысяч франков.

– Что вы сказали?! – воскликнул Бонапарт.

– Я сказал, сорок тысяч за перчатки, генерал. Что делать? Положение именно таково. Вчера вечером госпожа Бонапарт вместе с госпожой Гюло занималась подсчетами. Всю ночь она проплакала, сегодня утром я застал ее в слезах.

– О! Пусть поплачет! Пусть плачет от стыда, от угрызений совести! Сорок тысяч на перчатки!.. За сколько времени?

– За год, – отвечал Бурьен.

– За год! Содержание сорока семей! Бурьен, я хочу видеть все счета.

– Когда?

– Немедленно. Сейчас восемь часов. На девять я назначил аудиенцию Кадудалю, так что у меня есть время. Немедленно, Бурьен, немедленно!

– Вы правы, генерал, покончим с этим делом, раз уж мы взялись за него.

– Принесите мне все счета! Все, вы слышите? Мы вместе просмотрим их.

– Бегу, генерал.

И Бурьен действительно ринулся бегом по лестнице, которая вела в покои г-жи Бонапарт.

Оставшись один, первый консул принялся мерить кабинет шагами, сложив руки за спиной. Его плечо подергивалось, губы сжимались, и он шептал:

– Я должен был вспомнить, что говорил мне Жюно у фонтанов Месудии, должен был прислушаться к словам братьев, Жозефа и Люсьена, которые говорили, что мне не следует видеться с ней по возвращении. Но как устоять перед Гортензией и Евгением! Милые дети! Только из-за них я вернулся к ней! О, развод! Я сохраню его во Франции, хотя бы лишь для того, чтобы отделаться от этой женщины, которая не может подарить мне наследника и лишь разоряет меня!

– Ну, – сказал Бурьен, входя, – шестьсот тысяч франков вас не разорят, а госпожа Бонапарт еще вполне может родить вам сына, который лет через сорок унаследует пожизненное консульство!

– Ты всегда на ее стороне, Бурьен, – сказал Бонапарт, и так ущипнул секретаря за ухо, что тот вскрикнул.

– Что же делать, генерал, я всегда на стороне того, кто прекрасен, добр и слаб.

Бонапарт в бешенстве схватил кипу бумаг, которые принес Бурьен, и начал судорожно комкать их. Выхватив наугад один листок, он прочитал:

– Тридцать восемь шляп… за месяц! Она что, надевает по две в день?.. Перья цапли на тысячу восемьсот франков! Украшения для шляп на восемьсот!

В ярости бросив счет, он схватил другой:

– Парфюмерный магазин мадемуазель Мартен – 3306 франков за румяна, только в июне на 1749 франков. Румяна по сто франков за баночку! Запомните это имя, Бурьен! Эту негодяйку нужно отправить в Сен-Лазар [13]13
  Женская тюрьма, открыта в 1793 г. в здании бывшей больницы для прокаженных.


[Закрыть]. Мадемуазель Мартен, слышите?

– Да, генерал.

– А!.. Вот и платья. От господина Леруа… Раньше у нас были швеи, а теперь портные для дам. Считается, что это более нравственно. Сто пятьдесят платьев за год, на четыреста тысяч франков! Но если так, это уже не шестьсот тысяч, тут на целый миллион, на миллион двести тысяч!

– О, генерал, – живо отозвался Бурьен, – по некоторым счетам был внесен задаток.

– Три платья на пять тысяч!

– Да, – сказал Бурьен, – но вот здесь шесть по пятьсот франков.

– Вы что, сударь, смеетесь? – спросил Бонапарт, нахмурившись.

– Нет, генерал, не смеюсь, и я хочу сказать, что такому человеку, как вы, не стоит сердиться из-за подобных пустяков.

– Вспомните Людовика XVI, он был королем и очень сердился, а у него было двадцать пять миллионов по цивильному листу!

– Генерал, вы в значительно большей степени король, чем Людовик XVI. Вы были королем и будете им. Кроме того, согласитесь, Людовик XVI был беден.

– Он был порядочным человеком.

– Хотел бы я знать, что сказал бы первый консул, если бы его назвали порядочным человеком?

– Если бы на эти пять тысяч она покупала прекрасные платья времен Людовика XVI с воланами, кринолинами, фижмами, на которые уходило по пятьдесят метров ткани, я бы это еще понял, но теперь в этих прямых платьях женщины выглядят, как зонтики в чехле.

– Приходится следовать моде, генерал.

– Вот это меня и бесит. Мы платим не за ткань. Если бы за ткань, то по крайней мере мануфактуры были бы обеспечены работой. Но нет, мы оплачиваем искусную кройку господина Леруа – на пятьсот франков ткани и на четыре с половиной тысячи покрой. Мода!.. Осталось найти шестьсот тысяч франков, чтобы расплатиться за моду.

– Разве у нас нет четырех миллионов?

– Четырех миллионов! Каких?..

– Тех, что Гамбург выплатил вам за попытку выслать двух ирландцев, которым вы спасли жизнь.

– Ах да, Нэппера Тэнди и Блэкуолла!

– Мне даже кажется, что Гамбург заплатил вам через господина Красную Шапочку не четыре, а четыре с половиной миллиона.

– Действительно, – ответил, смеясь, Бонапарт, придя в хорошее расположение духа при воспоминании о шутке, которую он сыграл с вольным городом Гамбургом, – не знаю, был ли я вправе так поступить, но я тогда только что вернулся из Египта. Это один из тех уроков, которые я нередко преподавал пашам.

Часы пробили девять. Распахнулись двери, и Рапп, дежуривший в тот день, объявил, что Кадудаль и два его адъютанта ожидают в приемной.

– Ну что же, – сказал Бонапарт Бурьену, – хорошо. Возьмите шестьсот тысяч франков, и я больше не хочу об этом слышать.

И Бонапарт отправился на встречу с бретонским генералом.

Едва за ним закрылась дверь, Бурьен позвонил. Прибежал Ландуар.

– Ступайте и сообщите госпоже Бонапарт, что у меня для нее хорошие новости, но поскольку я не могу покинуть кабинет, где нахожусь сейчас один, один, – слышите, Ландуар? – то прошу ее прийти ко мне.

Убедившись, что новости действительно хорошие, Ландуар бросился к лестнице. Все, начиная с Бонапарта, обожали Жозефину.