Текст книги "Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

XIII
ТРОЕ ДЕ СЕНТ-ЭРМИН. ОТЕЦ

На следующий день, едва часы на Часовом павильоне пробили три, Гектор де Сент-Эрмин постучал в дверь особняка г-жи де Сурди, великолепная терраса которого, вся засаженная апельсиновыми деревьями и олеандрами, выходила на набережную Вольтера. Дверь особняка, перед которой стоял Гектор, выходила на улицу Бон [54]54
  Улица Бон соединяет набережную Вольтера и улицу Бурбонов.


[Закрыть]. Это была большая, парадная дверь. Другая, поменьше, почти невидимая и выкрашенная под цвет стен, выходила на набережную.

Дверь отворилась, швейцар спросил у посетителя его имя и впустил его. Ливрейный лакей, предупрежденный г-жой де Сурди, ожидал в прихожей.

– Графиня не принимает, – сказал он, – но мадемуазель де Сурди в саду и просит господина графа извинить ее мать.

Лакей пошел вперед, показывая молодому графу дорогу в сад.

– Следуйте по этой аллее, – указал он графу, – мадемуазель в жасминовой беседке.

Действительно, Клер сидела там, закутавшись в мех горностая, и в лучах ясного мартовского солнца казалась одним из тех первых весенних цветков, которые, появляясь прежде других, по праву называются подснежниками. Толстый ковер из Смирны, лежащий под ее ногами, обутыми в голубые бархатные башмачки, защищал их от холода.

Хотя она и ждала графа де Сент-Эрмин, но, услышав, как часы пробили назначенный час, почувствовала, как румянец залил ее щеки. Улыбаясь, она поднялась навстречу гостю. Граф поспешил к ней. Когда он приблизился, она указала ему на выходившее в сад окно гостиной, у которого сидела ее мать. Оттуда она могла видеть молодых людей, хотя и не слышала ни слова из их беседы.

Граф низко поклонился, выражая этим благодарность и уважение.

Клер предложила Гектору кресло и села сама.

– Сударыня, не могу выразить, как я счастлив, что могу говорить с вами. Вот уже год, как я ждал этой минуты, которая мне дарована милостью небес и от которой зависит счастье или несчастье всей моей жизни, но лишь последние три дня я начал надеяться на эту встречу. Вы были так добры, когда на балу сказали мне, что заметили, как я взволнован, ведь мое сердце было в ту минуту полно и радости, и боли. Я расскажу вам о том, что вызвало эти чувства. Возможно, мой рассказ будет длинным, но только так вы сможете понять все, что я хочу вам сказать.

– Говорите, сударь, – сказала Клер, – и будьте уверены, я с вниманием выслушаю все.

Мы, то есть я – потому что из всей семьи остался я один – происхожу из благородной семьи, жившей в Юра. Мой отец, старший офицер при Людовике XVI, защищал его 10-го августа. Но вместо того чтобы бежать, как маркизы и придворные, он остался на родине. Король умер, но отец надеялся, что не все еще потеряно и ему удастся каким-нибудь образом вызволить из Тампля королеву. Он собрал значительную сумму, нашел среди служащих муниципалитета молодого южанина – его звали Тулан, он был влюблен в королеву и отдал бы жизнь за нее. Мой отец предполагал действовать вместе с ним, вернее, воспользоваться его положением в Тампле, чтобы спасти пленницу [55]55
  А. Дюма пересказывает здесь эпизод из «Шевалье де Мезон-Руж», гл. XXI, где Женевьева и Моран (главный герой) выступали в той же роли, которую в этой книге играют г-н и г-жа де Сент-Эрмин.


[Закрыть].

Мой брат Леон де Сент-Эрмин, решив, что настало время послужить вере, в которой он был воспитан, добился у отца разрешения покинуть Францию и вступить в армию Конде. Получив это разрешение, он немедленно отправился к принцу. Вот что было решено делать дальше.

В то время много любопытных, а также некоторые из старых слуг, обращались к служащим муниципалитета за разрешением повидать королеву.

Королева дважды в день выходила в сад подышать воздухом, и служащие проводили своих друзей туда, где гуляла августейшая пленница. Иногда, если служащий отворачивался, им удавалось сказать несколько слов королеве или передать ей записку.

Безусловно, они рисковали головой, но бывают обстоятельства, когда голова немногого стоит. Тулан был кое-чем обязан моему отцу, он был благодарен ему и влюблен в королеву, и они договорились о следующем: мои родители переоденутся богатыми безансонскими крестьянами, придут в Тампль, чтобы увидеть королеву, и попросят позвать г-на Тулана. Тулан проведет их в сад, когда королева выйдет на прогулку.

Существовал целый язык знаков, которым пользовались заключенные Тампля и роялисты: с их помощью они подавали друг другу сигналы, как корабли в море. В тот день, когда мои родители должны были прийти в Тампль, королева, выходя из своей комнаты, должна была увидеть соломинку, прислоненную к стене. Это означало: «Будьте внимательны. О вас думают». Королева не заметила соломинки, но г-жа Элизабет, не так глубоко погруженная в свои мысли, указала на нее своей свояченице.

Выйдя в сад, пленницы сразу догадались, что в тот день должен дежурить Тулан. Он был без ума от королевы. Королева знала, что может положиться на чувства несчастного молодого человека. Она написала на клочке бумаги, который прятала на груди: «Ama росо che terne la morte!» – «Тот мало любит, кто боится смерти!», – и, увидев Тулана, сунула ему записку. Еще не зная, что в ней, Тулан возликовал. В тот же день он доказал королеве, что не боится смерти.

Он поставил моих родителей у лестницы, ведущей в башню, королева должна была пройти в двух шагах от них. Моя мать держала в руках великолепный букет гвоздик [56]56
  «В середине сентября случилось большое несчастье […]. Караульный офицер Мишони провел в камеру принцессы переодетого офицера, г-на де Ружвиля. Офицер, которого королева знала, бросил к ее ногам гвоздику. Я слышал, что в цветке было спрятано послание. Приставленная следить за королевой женщина донесла Фукье-Тенвиллю» – рассказ Розали Ламорльер в книге «Тайные и полные мемуары о несчастьях и смерти королевы Франции». Эти конспиративные уловки были в употреблении в тюрьме Консьержери, а не в Тампле. Следующие сцены повторяют главы XXV и XXVI из книги «Шевалье де Мезон-Руж».


[Закрыть].

Увидев их, королева воскликнула: «Ах, какие прекрасные цветы, как великолепно они пахнут!»

Мать выбрала самую красивую гвоздику и протянула королеве. Королева взглянула на Тулана, чтобы узнать, может ли она ее взять. Тулан едва заметно кивнул, и королева взяла цветок.

При обычных обстоятельствах во всем происходившем не было бы ничего особенного, но в те дни сердце замирало и дыхание прерывалось.

Королева сразу почувствовала, что в цветок воткнута записка, и она спрятала его на груди.

Отец не раз рассказывал нам, как графиня де Сент-Эрмин с честью выдержала испытание: лицо ее не дрогнуло, хотя и стало от волнения того же цвета, что и камни, из которых была сложена башня.

Королеве хватило самообладания не сокращать свою обычную прогулку и подняться к себе в то же время, что всегда. Лишь оставшись наедине со свояченицей и дочерью, она достала цветок из корсажа.

На шелковой бумаге тонким, но разборчивым почерком было написано следующее обнадеживающее послание:

«Послезавтра, в среду, попросите разрешения выйти в сад, вам это, несомненно, позволят, так как отдан приказ выпускать вас на прогулку всякий раз, когда вы захотите. Сделав три-четыре круга по саду, притворитесь, что устали, и подойдите к продовольственной лавке, что стоит посреди сада. Попросите у женщины по имени Плюмо разрешения сесть рядом с ней.

Вы должны обратиться к ней ровно в одиннадцать утра, чтобы те, кто готовит ваше освобождение, действовали согласно с вами.

Через некоторое время сделайте вид, что вам дурно и вы теряете сознание. Тогда, чтобы оказать вам помощь, закроют двери, и вы останетесь наедине с госпожой Елизаветой и госпожой Руаяль. Тотчас же откроется люк в подвал. Поспешите в этот ход с вашей свояченицей и дочерью, и вы будете спасены».

Три обстоятельства внушали доверие: присутствие Тулана, соломинка, найденная в коридоре, и точные указания в записке. Да и чем они рисковали, согласившись на эту попытку? Больших мучений, чем те, которые они и так претерпевали, представить было невозможно. Итак, они договорились в точности выполнить все, что от них требовалось.

Через день, в среду, в девять часов утра, королева, задернув полог кровати, перечитала записку, чтобы не упустить ни одной подробности. Изорвав ее в мельчайшие клочки, она прошла в комнату г-жи Руаяль. Почти тут же вышла от нее и позвала стражников. В это время они завтракали, и ей пришлось звать дважды. Наконец один из них появился в дверях.

– Чего ты хочешь, гражданка? – спросил он.

Мария-Антуанетта сказала ему, что г-жа Руаяль плохо чувствует себя, так как ей не хватает моциона. Ей позволяют выходить только в полдень, когда солнце жарче всего и не дает гулять, и она просит разрешения изменить часы прогулки – с десяти утра до полудня вместо прежних – с полудня до двух. Королева просила передать ее просьбу генералу Сантерру, который должен был дать разрешение, и прибавила, что будет очень признательна, если просьбу удовлетворят. Последние слова она произнесла так мило, что муниципал растрогался и, сняв красный колпак, ответил:

– Сударыня, генерал будет здесь через полчаса. Как только он придет, мы передадим ему вашу просьбу.

Уходя, он, словно убеждая самого себя в том, что отдает дань вежливости, а не проявляет слабость, выполняя желания пленницы, пробормотал:

– Законно, вполне законно.

– Что законно? – спросил его другой стражник.

– То, что эта женщина хочет погулять с больной дочерью.

– Отлично, – отозвался его товарищ, – пусть она отведет ее под стены Тампля, на площадь Революции, вот будет прогулка!

Королева услышала этот ответ и содрогнулась, но это лишь придало ей решимости как можно точнее соблюдать все полученные инструкции.

В половине десятого появился Сантерр.

Это был превосходный человек, немного резкий, но не грубый. Его несправедливо обвинили в том, что он отдал приказ барабанщикам, заглушить последние слова короля на эшафоте, и это огорчало его до конца жизни. Он испортил отношения с Национальным собранием и Коммуной, это было его единственным проступком, и он едва не поплатился за него головой.

Он дал разрешение изменить часы прогулок.

Один из стражников поднялся к королеве и объявил, что генерал удовлетворил ее просьбу.

– Благодарю вас, сударь, – отвечала она с очаровательной улыбкой, которая погубила Барнава и Мирабо. Повернувшись к своей собачке, которая прыгала у ее ног на задних лапках, она сказала: – Пойдем, Блэк, радуйся, мы идем гулять.

Королева спросила муниципала:

– Итак, во сколько мы можем выйти?

– В десять, ведь вы сами назначили это время.

Королева кивнула, и стражник ушел.

Женщины, оставшись одни, переглянулись, чувствуя в одно и то же время волнение, радость и надежду.

Г-жа Руаяль бросилась в объятия королевы, г-жа Елизавета подошла к свояченице и протянула ей руку.

– Помолимся, – сказала королева, – помолимся, но так, чтобы никто не догадался, что мы молимся.

И все трое мысленно вознесли молитвы Богу.

Пробило десять часов. Королева услышала бряцание оружия.

– Сюда поднимаются часовые, – сказала г-жа Елизавета.

– Это за нами, – подтвердила г-жа Руаяль, и обе они побледнели.

– Смелее, – обратилась к ним королева, изменившись в лице.

– Десять часов! – крикнули снизу. – Пусть пленницы спускаются.

– Мы идем, гражданин, – ответила королева.

Открылась первая дверь, выходившая в темный коридор. Благодаря полумраку пленницам удалось скрыть охватившее их волнение. Собачка весело бежала за ними. Поравнявшись с комнатой, где раньше жил ее хозяин, она остановилась, уткнулась носом в дверь, принюхалась и, жалобно тявкнув два или три раза, протяжно и тоскливо завыла, как воет любая собака, чувствуя смерть.

Королева быстро прошла дальше, но через несколько шагов была вынуждена опереться о стену. Две женщины подошли к ней и тоже остановились, Блэк догнал их.

– Ну, что там? – раздался голос. – Они спускаются или нет?

– Мы идем, – отозвался сопровождавший королеву стражник.

– Идем же, – сказала королева, делая над собой усилие, и начала спускаться.

Когда она достигла последних ступеней винтовой лестницы, раздалась барабанная дробь, оповещавшая караул, который выстраивался не для того, чтобы приветствовать королеву, но чтобы лишний раз напомнить ей, что отсюда невозможно бежать.

Медленно, со скрипом, отворилась тяжелая дверь. Пленницы оказались во дворе и быстро прошли в сад. Стены двора были покрыты оскорбительными надписями и непристойными рисунками, которые, развлекаясь, делали стражники.

Была великолепная погода, солнце еще не было таким беспощадным, как в полдень. Королева прогуливалась примерно три четверти часа, когда же до одиннадцати оставалось всего десять минут, она подошла к лавке, где женщина, которую звали Плюмо, продавала солдатам колбасы, вино и водку.

Королева уже стояла на пороге и собиралась войти, чтобы попросить разрешения посидеть, когда заметила в углу лавки сапожника Симона, заканчивавшего завтракать. Она хотела выйти: Симон был одним из ее злейших врагов. Она сделала шаг назад и позвала собаку. Блэк вбежал, кинулся прямо к люку, ведущему в подвал, где вдова Плюмо держала провизию и вина, и уткнулся носом в его крышку.

Королева, трепеща, догадалась, что могло привлечь собаку, и строго окликнула ее, но Блэк, казалось, не слышал или слышал, но не собирался повиноваться.

Вдруг он заворчал и принялся яростно лаять. Сапожника словно озарило, когда он увидел, что собака упрямо не желает слушаться хозяйки. Он бросился к дверям, крича:

– К оружию! Измена! К оружию!

– Блэк, Блэк! – отчаянно взывала королева, но собака, не обращая внимания, продолжала лаять.

– К оружию! – кричал Симон. – К оружию! В погребе вдовы Плюмо аристократы! Они явились, чтобы спасти королеву! Измена! Измена!

– К оружию! – кричала стража.

Несколько национальных гвардейцев схватили ружья и бросились к королеве, ее дочери и свояченице, окружили их и отвели обратно в башню.

Хотя хозяйка ушла, Блэк оставался на месте. Инстинкт подвел собаку: она увидела опасность там, откуда должно было прийти спасение.

Двенадцать национальных гвардейцев вошли в лавку. Симон с горящим взглядом указал им на люк, у которого продолжал лаять Блэк.

– Там, в погребе! – кричал Симон. – Я видел, что крышка люка двигалась, это точно!

– Приготовить оружие! – закричали стражники. Раздался лязг, солдаты заряжали ружья.

– Там, там! – кричал Симон.

Офицер ухватил железное кольцо на крышке люка, ему на помощь пришли два дюжих солдата, но люк не открывался.

– Они держат крышку изнутри! – воскликнул Симон. – Стреляйте насквозь, стреляйте!

– А мои бутылки! – завопила гражданка Плюмо. – Мои бутылки, вы их разобьете!

Симон кричал:

– Огонь!

– Да замолчи ты, горлодер! – приказал ему офицер. – А вы несите сюда топоры и взломайте доски.

Его приказ был немедленно выполнен.

– А теперь, – скомандовал офицер, – держаться наготове! Стреляйте, как только откроем люк.

Топор разнес доски, двадцать ружей разом было обращено к проему, который с каждой минутой становился все шире. Но никого не было видно. Офицер зажег факел и бросил в погреб. Погреб был пуст.

– За мной, – приказал офицер и бросился вниз по лестнице.

– Вперед, – закричали национальные гвардейцы, следуя по пятам за командиром.

– А-а-а, вдова Плюмо! – воскликнул Симон, грозя ей кулаком. – Ты пускаешь в свой погреб аристократов, которые пришли похитить королеву!

Но Симон напрасно обвинял бедную женщину. Стена погреба была проломлена, подземный ход шириной в три фута и высотой в пять, утоптанный множеством ног, уходил в темноту, в сторону улицы Кордери.

Офицер бросился по проходу, напоминавшему траншею, но через десять шагов наткнулся на железную решетку.

– Стоять, – скомандовал он солдатам, которые наступали ему на пятки, – дальше пройти нельзя. Четверо останутся здесь. Стрелять по первому, кто покажется. Я должен доложить о случившемся. Аристократы предприняли попытку освободить королеву.

Это был заговор, известный как «заговор гвоздики», главными устроителями которого были мой отец, шевалье де Мезон-Руж и Тулан. В результате Тулан и мой отец погибли на эшафоте.

Шевалье де Мезон-Руж спрятался у бочара в предместье Сен-Виктор и скрылся от преследователей [57]57
  В книге «Шевалье де Мезон-Руж» герой прячется у Диксмера, чья бочарня служила прикрытием для собраний заговорщиков, пытавшихся освободить королеву. Он кончает жизнь самоубийством под эшафотом, на котором казнили королеву, потому что любил ее, хотя никогда не видел.


[Закрыть]. Перед смертью отец посоветовал моему старшему брату следовать его примеру и отдать жизнь за государей.

– И ваш брат, – спросила Клер, до глубины души взволнованная рассказом, – послушался отцовского совета?

– Вы узнаете это, если позволите мне продолжать, – ответил ей Гектор.

– О, говорите, говорите! – воскликнула Клер. – Я внимаю вам и ушами, и сердцем.

XIV
ЛЕОН ДЕ СЕНТ-ЭРМИН

Узнав о казни моего отца, заболела и вскоре умерла моя мать. Я не смог сообщить брату Леону о новом постигшем нас несчастье. После боя при Берхеме мы не получали от него известий. Но я написал брату Шарлю, который был в то время в Авиньоне, и он немедленно приехал в Безансон.

Все, что нам известно о Берхемской битве и о судьбе нашего брата, мы узнали от самого принца Конде, которому наша мать, вне себя от беспокойства, написала, будучи уже при смерти. Ответ пришел уже после ее смерти, в тот самый день, когда приехал Шарль.

4 декабря 1793 года генеральный штаб принца Конде находился в Берхеме. Пишегрю дважды атаковал его, но не смог выбить из города, вернее, не смог закрепиться в нем после того, как выбил.

Когда город вновь перешел в руки эмигрантов, Леон проявил чудеса храбрости, первым ворвался в город и с тех пор пропал. Его искали среди мертвых, но не нашли. Решили, что он увлекся, преследуя республиканцев, и попал в плен. Это было все равно что умереть, потому что любого, кого взяли в плен с оружием в руках, судил трибунал и расстреливали.

Отсутствие других новостей вынудило нас смириться с печальной мыслью, когда нам сообщили о прибытии в Безансон молодого человека из Рейнской армии. Почти ребенок (ему едва исполнилось четырнадцать лет), он был сыном старого друга моего отца. Он был на год младше меня, мы вместе росли. Его звали Шарль Н. [58]58
  Имеется в виду Шарль Нодье, автор «Воспоминаний о Революции и Империи». Отрывок из этой книги (III, Пишегрю, с. 42–87) подсказал Дюма сюжет для одного из эпизодов в романе «Белые и Синие», гл. XV и XVI: главным действующим лицом здесь является Бобилье, родом из Везуля. Он влюбился в аристократку и последовал за ней в изгнание.


[Закрыть]

Я заметил его первым. Я знал, что около трех месяцев он пробыл при генерале Пишегрю. Я бросился к нему с криком:

– Шарль, это ты! Нет ли у тебя вестей от нашего брата?

– Увы, есть, – отвечал он. – Твой брат Шарль здесь?

– Да.

– Так позови его, – сказал он, – я хочу рассказать вам кое-что.

Я крикнул брату, и он спустился к нам.

– Вот Шарль, – сказал я ему. – Он привез вести от Леона.

– Плохие, верно?

– Боюсь, что да, иначе он бы уже давно их рассказал.

Мой юный товарищ молча вытащил из-под жилета фуражирную шапку и протянул ее брату.

– Теперь вы – глава семьи, – сказал он. – Эта реликвия принадлежит вам.

– Что это? – спросил брат.

– Шапка, которая была на нем, когда его расстреляли.

– Стало быть, все кончено? – спросил мой старший брат, не проронив ни слезинки, в то время как у меня, признаюсь, слезы подступили к глазам.

– Да.

– Достойно ли он умер?

– Он умер как герой!

– Слава богу! Честь не запятнана. В этой шапке что-нибудь есть?

– Письмо.

Брат ощупал шапку, нашел место, где была бумага, и распорол ножом шов. Достав письмо, он развернул его.

«Моему дорогому брату Шарлю.

Во-первых и прежде всего, как можно дольше скрывай мою смерть от матери».

– Значит, он умер, не зная, что наша дорогая матушка сошла в могилу раньше его? – спросил брат.

– Нет, он знал, – отвечал Шарль, – я сказал ему об этом.

Брат вернулся к письму.

«В Берхеме я попал в плен. Лошадь подо мной была убита и, падая, подмяла меня. Защищаться было невозможно. Я отбросил саблю, и четверо республиканцев вытащили меня из-под лошади.

Меня привезли в Аунхеймскую крепость на расстрел. Спасти меня может только чудо.

Я дал слово отцу отдать жизнь за то же дело, ради которого он умер, и вот теперь я умираю. Ты дал слово мне, настал твой черед. Если и ты погибнешь, Гектор отомстит за нас.

Помолись за меня на могиле нашей матери.

Поцелуй от меня Гектора.

Прощай.

Леон де Сент-Эрмин

P.S. Не знаю, как я отправлю тебе это письмо. Бог поможет».

Брат поцеловал письмо, дал мне поцеловать его и спрятал на груди. Затем он обратился к Шарлю:

– Ты сказал, что присутствовал при его казни?

– Да, – отвечал Шарль.

– Так расскажи мне, как это произошло, не упускай ни малейшей подробности.

– Все было очень просто, – сказал Шарль. – Я ехал из Страсбурга в генеральный штаб гражданина Пишегрю, в Ауэнхейм. Сразу за Сессенхеймом меня нагнал небольшой отряд пехотинцев, человек двадцать, ими командовал капитан на лошади. Пехотинцы шли двумя колоннами.

По середине дороги шел спешенный всадник, я понял это по шпорам на его сапогах. Он был закутан в белый плащ до пят, было видно только его молодое умное лицо, показавшееся мне знакомым. На голове – фуражирная шапка, ношение которой предписано во французской армии.

Капитан заметил меня, только когда между нами оставалось не больше фута. Я кажусь моложе своих лет, потому капитан и спросил:

– Куда ты спешишь, юный гражданин?

– Я иду в генеральный штаб гражданина Пишегрю. Далеко еще до него?

– Примерно двести шагов, – отвечал молодой человек в белом плаще. – В конце дороги, по которой мы идем, стоят первые дома Ауэнхейма.

Мне показалось странным, что он кивнул головой в ту сторону, вместо того, чтобы указать рукой.

– Благодарю, – ответил я, собираясь прибавить шагу, чтобы избавить его от моего общества, которое, как мне показалось, не доставляло ему удовольствия. Но он окликнул меня:

– Ради Бога, мой юный друг, если вы не слишком спешите, вам бы стоило замедлить шаг и пойти с нами. Я бы успел расспросить вас о доме.

– О каком доме? – спросил я.

– Ладно-ладно, – проговорил он, – разве вы не из Безансона или, на худой конец, из Франш-Конте?

Я с изумлением посмотрел на него. Его речь, лицо, манеры – все пробуждало во мне воспоминания детства. Без сомнения, я был раньше знаком с этим юношей.

– Ну, может быть, вы хотите сохранить инкогнито, – продолжал он, смеясь.

– Вовсе нет, гражданин, – ответил я. – Знаете, мне припомнился случай с Теофрастом. Его имя было Тиртам, это афиняне прозвали его «Божественным оратором». Однажды на базаре торговка фруктами угадала в нем уроженца Лесбоса, а ведь он уже лет пятьдесят как жил в Афинах.

– Вы весьма образованны, сударь, – сказал мой попутчик. – В наше время это роскошь.

– Что вы, – отвечал я. – Вот генерал Пишегрю, к которому я направляюсь, действительно весьма образованный человек. У меня есть к нему рекомендательные письма, и я надеюсь получить у него место секретаря. А ты, гражданин, – спросил я, подталкиваемый любопытством, – ты тоже служишь в армии?

Он засмеялся.

– Не совсем, – ответил он.

– Тогда, – продолжал я, – ты как-то связанс командованием?

– Связан, —повторил он, смеясь. – Да, черт побери, вы нашли точное слово, дорогой мой. Я не только связан с командованием, я связан сам с собой.

– Послушайте, – сказал я ему, понижая голос, – вы говорите мне «вы» и «сударь», и довольно громко. Неужели вы не боитесь потерять место?

– Слышите, капитан? – расхохотавшись, воскликнул молодой человек в белом плаще. – Этот юный гражданин опасается, как бы я не потерял место, потому что я обращаюсь к нему на «вы» и называю его сударем. Не знаете ли вы кого-нибудь, кто хотел бы поменяться со мной местом? Почту за честь уступить его!

– Бедолага! – пробормотал капитан, пожимая плечами.

– Скажите, молодой человек, – снова обратился ко мне мой попутчик, – если вы из Безансона… Вы ведь оттуда?

Я кивнул.

– Вы должны знать семью Сент-Эрмин.

– Да, – ответил я, – вдова с тремя сыновьями.

– С тремя сыновьями, совершенно верно, – сказал он и добавил со вздохом: – Пока их в самом деле трое. Благодарю. Как давно вы уехали из Безансона?

– Семь-восемь дней назад, не больше.

– Может быть, вы знаете последние новости?

– Да, но грустные.

– Говорите же.

– Накануне моего отъезда мы с отцом были на похоронах графини.

– О! – сказал молодой человек, подняв глаза к небу, – графиня умерла!

– Да!

– Тем лучше!

И он снова посмотрел на небо, из глаз его скатились слезы.

– Как – тем лучше? – воскликнул я. – Ведь это была святая женщина!

– Еще одна причина, – отвечал молодой человек. – Не лучше ли умереть от болезни, чем от горя, узнав, что сына расстреляли.

– Как, – вскричал я, – граф де Сент-Эрмин расстрелян?

– Нет еще, но скоро будет.

– Когда же?

– Когда мы прибудем в Ауэнхеймскую крепость.

– Граф де Сент-Эрмин там?

– Нет, но его туда ведут.

– И его расстреляют?

– Да, как только я туда приду.

– Вы командуете расстрелом?

– Нет, но я отдам приказ стрелять. В этом не отказывают солдату, которого взяли в плен с оружием в руках, даже если он эмигрант.

– Боже мой! – воскликнул я в страхе. – Неужели…

Молодой человек расхохотался.

– Вот почему я смеялся, когда вы советовали мне быть осторожней. Вот почему я готов предложить мое место любому, кто пожелает, и не боюсь его потерять, и, как вы выразились, я связан!

И, передернув плечами, он распахнул плащ, чтобы показать мне свои связанные руки.

– Значит, вы, – начал я с ужасом, – и есть…

– Граф де Сент-Эрмин, молодой человек. Вы видите, я был прав, когда сказал, что моя мать хорошо сделала, что умерла.

– Боже мой! – воскликнул я.

– К счастью, – продолжал граф, стиснув зубы, – мои братья живы…

– Да, – вскричали мы в один голос, – и мы отомстим!

– Значит, это вашего брата вели на расстрел? – спросила м-ль де Сурди.

– Да, – ответил Гектор. – Не пора ли мне остановиться или вы желаете узнать, как он погиб? Эти подробности, каждое слово Шарля заставляли учащенно биться наши сердца, но для вас они не так уж важны, ведь вы не знали бедного Леона.

– О нет, напротив, продолжайте! – воскликнула м-ль де Сурди. – Не пропускайте ради меня ни слова. Разве господин Леон де Сент-Эрмин не был моим родственником и разве я не имею права проследить весь его путь до могилы?

– То же самое мы сказали Шарлю, и он продолжал:

… Можете себе представить, как я был потрясен, узнав, что этот красивый юноша, такой молодой, шагавший так легко и так весело беседовавший, должен вот-вот умереть. К тому же он был мой земляк и, наконец, глава одной из наших самых знатных семей, граф де Сент-Эрмин.

Я подошел к нему ближе.

– Нет ли способа вам помочь? – спросил я его тихо.

– Признаюсь честно, я не знаю ни одного, – ответил он. – Если бы мне был известен хотя бы один, я бы его использовал, не медля ни секунды.

– Увы, я тоже не смогу вам ничего предложить, – в отчаянье сказал я. – Но я говорю себе, расставаясь с вами, что если я не смог спасти вас от смерти, то, по крайней мере, попытался смягчить ее, можно сказать, я проводил вас в мир иной.

– Послушайте, – сказал он мне, – с тех пор как я вас увидел, у меня появилась одна мысль.

– Говорите.

– Это рискованно, и я опасаюсь, что вы на это не решитесь.

– Я готов на все, чтобы быть вам полезным.

– Я хотел бы передать брату весть о себе.

– Я позабочусь об этом.

– Я написал ему письмо.

– Я передам его.

– Я мог бы отдать его капитану, это славный человек, и он, скорее всего, отправит его по назначению.

– Капитан, возможно, сделает это. Но я это сделаю наверняка.

– Тогда слушайте хорошенько.

Я наклонился к нему.

– Письмо готово, – сказал он, – и зашито в мою шапку.

– Хорошо.

– Вы попросите у капитана разрешения присутствовать на казни.

– На казни! – воскликнул я, чувствуя, как на лбу у меня выступил холодный пот.

– Не пренебрегайте такой возможностью. Казнь – это всегда интересно. Многие получают удовольствие от этого зрелища.

– Мне не хватит смелости.

– Бросьте, это не займет много времени.

– О, ни за что, ни за что!

– Тогда не будем больше об этом говорить, – сказал граф. – Тогда, если случайно встретите моих братьев, скажите им только, что наши с вами пути однажды пересеклись, и это случилось как раз тогда, когда меня вели на казнь.

И он принялся насвистывать «Да здравствует Генрих IV».

Я снова подошел к нему.

– Простите меня, – сказал я ему, – я сделаю все, как вы хотите.

– Я знал, вы – славный молодой человек. Благодарю!

– Но только…

– Что?

– Попросите сами капитана, чтобы я присутствовал на казни. Иначе выйдет, словно я делаю это из любопытства, а мне это неприятно…

– Хорошо, я сошлюсь на то, что мы из одних мест. Должно получиться. Я попрошу разрешения передать брату какую-нибудь вещь, которая мне принадлежала, шапку, например. Такое случается сплошь и рядом и не вызовет подозрений.

– Конечно.

– Когда я скомандую «огонь!», я брошу ее в сторону, а вы не спешите ее поднимать, дождитесь, пока я умру…

– О! – только и смог сказать я, бледнея и дрожа всем телом.

– У кого найдется глоток водки для моего юного спутника? – спросил ваш брат. – Он замерз.

– Подойди сюда, славный малый, – сказал мне капитан и протянул флягу. Я отпил глоток:

– Благодарю, капитан.

– К твоим услугам. Гражданин Сент-Эрмин, один глоточек? – предложил он пленнику.

– Тысяча благодарностей, капитан, – ответил тот, – я никогда не пью.

Я вновь подошел к нему.

– Вы поднимете шапку, – продолжал он, – только когда я буду мертв, и сделаете вид, будто не придаете этому особого значения. Но в глубине вашего сердца вы будете знать, что мое последнее желание, последнее желание умирающего, священно и что письмо должно быть передано моему брату. Если вам будет неудобно возиться с шапкой, выньте из нее письмо, а шапку выкиньте в ближайшую канаву. Но письмо вы не потеряете, правда?

– Нет, – ответил я сквозь душившие меня слезы.

– И вы его не выроните ненароком?

– Нет, нет, можете быть в этом уверены!

– И вы передадите его моему брату?

– Да, лично из рук в руки.

– Моему брату Шарлю, старшему. Его зовут так же, как и вас, легко запомнить.

– Ему и никому другому.

– Постарайтесь сделать это! Итак, он будет расспрашивать вас о том, как я умер, и скажет: «Мой брат был храбрецом», и когда настанет его черед, он умрет так же, как я.

Мы подошли к месту, где дороги расходились. Одна вела в главный штаб генерала Пишегрю, другая – в крепость, куда мы и свернули.

Я пытался заговорить, но слова застревали у меня в глотке. Я умоляюще посмотрел на вашего брата. Он улыбнулся.

– Капитан, – сказал он, – я прошу об одной услуге.

– О какой? – спросил капитан. – И если она в моей власти…

– Возможно, это просто маленькая слабость. Я надеюсь, все останется между нами, не так ли? Перед смертью я хотел бы обнять земляка. И я, и этот молодой человек – мы оба из Юра. Наши семьи живут в Безансоне и дружны между собой. В один прекрасный день он вернется домой и расскажет, как мы случайно встретились и он был со мной до последней минуты.

Капитан посмотрел на меня, я плакал.

– Черт побери, – сказал он. – Ну, если это доставит вам удовольствие…

– Не думаю, чтобы это доставило особенное удовольствие ему, но мне будет приятно.

– Тем более, что об этом вы и просите.

– Итак, вы согласны? – спросил пленник.

– Согласен, – отвечал капитан.

– Видите, – сказал он мне, – пока все идет отлично.

Мы поднялись на холм, нас узнали и опустили подъемный мост.

Некоторое время мы ждали во дворе, пока вернется капитан, отправившийся к генералу, чтобы сообщить о нашем прибытии и передать приказ о приведении приговора в исполнение.

Через несколько минут он появился в дверях.

– Ты готов? – спросил он у пленника.

– Когда вам будет угодно, капитан, – отвечал тот.

– Не хочешь ли ты что-нибудь сказать напоследок?

– Нет, но я хотел бы вас кое о чем попросить. Собственно, просьбы три.

– Я их исполню, если они в моей власти.

– Благодарю, капитан.

Капитан подошел к вашему брату.

– Можно служить под разными знаменами, – сказал он, – но мы все французы, и храбреца видно сразу. Чего ты хочешь?