Текст книги "Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

XXXVI
ЖОРЖ

На свободе остался только Кадудаль.

Приберегали ли его напоследок, чтобы прочие успели себя скомпрометировать, или же он просто был изворотливее и хитрее других? Или же он был лучше осведомлен? Или располагал большими деньгами и какими-то другими, особыми средствами?

В любом случае после ареста Моро и Пишегрю не было никакого смысла и дальше играть с ним в кошки-мышки. Поэтому Фуше бросил все свои силы, чтобы схватить Жоржа. Но тот, как одаренный зодчий, заготовил в дюжине домов тайники, которые без подробных указаний невозможно было обнаружить. Много раз Фуше казалось, что он напал на его след, но, несмотря ни на что, Жорж ускользал из его сетей. Всегда вооруженный до зубов, с карманами, полными золота, он ложился спать, не раздеваясь, и, ворвавшись в первую же дверь первого попавшегося дома, с помощью уговоров, денег или угроз находил себе убежище. Два или три таких случая вошли в легенду.

Однажды в конце февраля целая свора полицейских, выследивших его, заставила Жоржа срочно оставить дом, в котором он скрывался. Как олень, преследуемый лаем собак, мчится к озеру, так Жорж бросился к бульвару в предместье Сен-Дени. Увидев на освещенной вывеске надпись: « Гильбар, дантист-хирург»,он позвонил, вошел в открывшуюся дверь и тут же закрыл ее за собой. Затем он устремился вверх по лестнице, сказав консьержу, что идет к г-ну Гильбару, но на полпути столкнулся со спускавшейся вниз служанкой. Та, увидев человека, закутанного в шинель и рвущегося наверх, приняла его за вора и от страха чуть не закричала.

Жорж быстро достал из кармана платок и прижал его к щеке.

– Доктор принимает, сударыня? – со стоном спросил Жорж.

– Нет, сударь! – ответила горничная.

– Где же он?

– Спит. Черт возьми, уже полночь, давно пора спать.

– Он поднимется из сострадания к человеку.

– Даже сострадательные люди спят, как все остальные.

– Да, но они встают, когда взывают к их сердцу.

– У вас болят зубы?

– Скажите ему, что я умираю.

– Может, надо вырвать несколько зубов?

– Боюсь, что всю челюсть.

– Тогда другое дело. Но предупреждаю, доктор берет не меньше луи за один зуб.

– Два луи, если потребуется.

Служанка провела Жоржа в кабинет, зажгла две свечи у кресла и пошла в спальню. Вернувшись через две минуты, она сказала:

– Доктор сейчас будет.

И действительно, врач не заставил себя ждать.

– Дорогой доктор, – вскричал Жорж, – скорее, я уже не в силах терпеть!

– Я уже здесь, не волнуйтесь, – успокоил его доктор. – Садитесь в это кресло… Так, хорошо… Какой зуб у вас болит?

– Какой зуб? О, черт!

– Да, да, какой?

– Посмотрите сами.

Жорж открыл рот, и г-н Гильбар увидел настоящий ларец с тридцатью двумя жемчужинами.

– О! О! – от изумления доктор потерял дар речи. – Какие зубы! И где же тот, что болит?

– Это что-то вроде невралгии, доктор, поищите, пожалуйста.

– С какой стороны?

– С правой.

– Вы шутите, тут нечего искать, все зубы совершенно здоровы.

– Так вы думаете, я ради своего удовольствия прошу вас вырвать мне зуб? Странное, однако, развлечение!

– Хорошо, покажите, какой зуб я должен удалить?

– Вот, – Жорж указал на первый коренной зуб. – Тащите этот.

– Вы уверены?

– Абсолютно, и, пожалуйста, поторопитесь.

– Однако, сударь, уверяю вас…

– Мне кажется, – нахмурил брови Жорж, – я имею право избавиться от зуба, который мешает мне жить.

Жорж слегка приподнялся, и доктор заметил два пистолетных ствола и богато украшенную рукоять кинжала. Решив, что такому человеку нельзя ни в чем отказать, доктор захватил зуб ключом, надавил и вытащил его.

Жорж не издал ни звука. Он взял стакан, капнул туда несколько капель эликсира и наивежливейшим тоном произнес:

– Сударь, у вас самая легкая и в то же время самая крепкая рука на свете. Но позвольте вам заметить, метод английских дантистов нравится мне больше.

Он прополоскал рот и сплюнул в тазик.

– И чем же английский метод лучше?

– Англичане дерут зубы клещами, они просто тянут снизу вверх, не расшатывая больной зуб. Вы, французы, давите со всей силы, и корень зуба проворачивается – это очень больно.

– Судя по вашему поведению, вам не было больно.

– Это потому, что я очень хорошо владею собой.

– Вы француз?

– Нет, бретонец.

И Жорж положил два луи на камин.

Кадудаль ждал с улицы условного сигнала, ему должны были сообщить, что путь свободен, и потому хотел выиграть время. Со своей стороны, доктор Гильбар никак не хотел вызвать недовольство своего вооруженного пациента и потому делал вид, что находит весьма любопытными самые ничтожные темы для беседы. Но наконец раздался свист, которого дожидался Жорж. Он тут же встал, горячо пожал руку доктору и быстро спустился к выходу.

Доктор остался один, не в силах понять, что произошло и с кем он имел дело – с сумасшедшим или с грабителем. И только на следующий день, когда к нему явился полицейский и дал описание Жоржа, след которого затерялся в районе его дома, доктор понял, с кем он столкнулся.

Читая описание, он наткнулся на фразу: «Сочные губы и тридцать два зуба». Доктор прервал чтение и заявил:

– Здесь ошибка! У него уже не тридцать два зуба.

– С каких это пор? – удивился агент.

– С тех пор, – пояснил г-н Гильбар, – как вчера вечером я вырвал ему один зуб.

Спустя два дня после этого происшествия, которое, как я уже сказал, вошло в полицейские анналы, были схвачены два самых важных сообщника Кадудаля.

История, которую мы вам сейчас предложим, не является ни легендой, сочиненной полицией, ни судейским анекдотом.

На борту первого парохода, которым я путешествовал из Генуи в Марсель [115]115
  О своем путешествии из Генуи в Марсель Дюма рассказывает взаписках «Год во Флоренции» (глава «Генуя Великолепная»), Страдающий от морской болезни молодой писатель был вынужден выслушать рассказ о трех эмиграциях маркиза де Р[ивьера]. Он так измучился, что «…больше никогда вжизни видеть не мог маркиза де Р…». Дюма сел на пароход приблизительно 24 июня 1835 г., а Шарль Франсуа Риффардо, герцог де Ривьер, о котором он рассказывает, умер 21 апреля 1828 г.


[Закрыть], мне довелось познакомиться с маркизом де Ривьером. За приятной беседой мы сблизились, но в тот момент, когда он начал рассказ о своем аресте, я страшно мучался от морской болезни. И странная вещь: его дрожащий голос, неотступно звучавший посреди моих невыносимых страданий, казалось, ввинчивался в мой мозг. Он умолк, только когда заметил, какие неслыханные усилия я делаю, чтобы слушать его и в то же время скрыть свои мучения. В результате воспоминания об этом разговоре и моих муках и через сорок лет так свежи, как будто все это случилось только вчера.

Г-н де Ривьер и г-н Жюль де Полиньяк были связаны той античной дружбой, которую может разорвать одна лишь смерть. Они состояли в одном заговоре и вместе приехали в Париж, умереть они рассчитывали тоже вместе.

Охота на них началась после ареста Моро и Пишегрю. Оказавшись на улице, они решили попросить убежища у графа Александра де Лаборда, своего ровесника, принадлежавшего к финансовой аристократии и легко уживавшегося с правлением первого консула. У него был свой особняк на улице Артуа, неподалеку от улицы Шоссе-д'Антен.

Маркиз де Ривьер остановился у одного из пилястров Ганноверского павильона [116]116
  Особняк герцога де Ришелье, расположенный на углу улицы Нев-Сент-Августин и улицы Шоссе-д'Антен, обязан своим названием тем, что Ришелье подозревали в получении крупной взятки за заключение мира с Ганновером.


[Закрыть]и прочитал указ префекта полиции о смертной казни для укрывателей преступников. Он вернулся к Жюлю де Полиньяку, поджидавшему его на бульваре Итальянцев, и сказал:

– Друг мой, мы только что чуть не совершили нечто ужасное. Попросив убежища у графа де Лаборда, мы подставили бы под удар его самого и всю его семью. Думаю, с помощью денег мы найдем не менее надежное пристанище, надо только поискать.

Жюль де Полиньяк как человек порядочный согласился с этим справедливым предложением, и друзья расстались, чтобы продолжить поиски поодиночке.

В тот же вечер маркиз де Ривьер встретил одного из своих старых камердинеров по фамилии Лабрюйер, у которого он однажды уже отказался остановиться из боязни скомпрометировать его. На этот раз почтенный слуга так уговаривал маркиза, что тот решил воспользоваться его гостеприимством.

Он прожил у него восемнадцать дней, никто его не беспокоил, и, возможно, его так и не нашли бы, если бы не опрометчивость его друга Жюля. Однажды, придя в дом, в котором он скрывался, Жюль узнал, что его брата Армана только что арестовали. Очертя голову, без всяких предосторожностей, он бросился к маркизу де Ривьеру, чтобы рассказать ему о несчастье. Маркиз потребовал, чтобы Жюль остался у него.

– Никто не видел, как вы вошли? – спросил г-н де Ривьер.

– Никто, даже привратница.

– Тогда вы спасены.

Шесть дней они прожили бок о бок в одной комнате, на седьмой день Жюль, несмотря на настойчивые просьбы друга, отправился на встречу, которая, как он утверждал, была крайне необходима.

Один из полицейских узнал его, последовал за ним и проводил до самого дома. Утром Жюль де Полиньяк вместе с маркизом де Ривьером были арестованы на квартире у Лабрюйера.

К ним явился тот же самый комиссар Комменж, который некоторое время назад арестовал Пишегрю. Первым делом он сказал бедняге Лабрюйеру, что законом запрещено предоставлять жилье посторонним лицам, на что тот ответил, что г-н де Ривьер ему не посторонний, а друг, и что, даже если гильотина стояла бы у самого его порога, он все равно открыл бы дверь, чтобы приютить своего старого хозяина.

Всех троих проводили на допрос к государственному советнику Реалю.

– Господин государственный советник, – первым делом заявил маркиз де Ривьер, – предупреждаю вас, что ни я, ни мой друг не скажем ни слова, если вы не пообещаете, что не причините никакого зла человеку, который принял меня в своем доме, не зная, ради чего мы находимся в Париже.

Советник обещал. Г-н де Ривьер обнял своего старого слугу и сказал:

– Прощайте, друг мой, мне обещали оставить вас в покое. Я счастлив.

В пятницу 9 марта в шесть часов вечера агент охранной полиции по фамилии Каньоль получил в префектуре приказ отправиться к подножию холма Сент-Женевьев, чтобы сесть на хвостместному кабриолету номер пятьдесят три, если он паче чаяния там появится.

Этот кабриолет ехал за Жоржем, который опять менял место жительства и переезжал на квартиру, которую снял его друг за восемь тысяч франков в месяц.

Кабриолет проехал без седока, но Каньоль последовал за ним, догадавшись, что он направляется за тем, кого разыскивают.

Дорога была усеяна полицейскими агентами, которые также получили соответствующие инструкции. Каньоль передал им приказ, и они присоединились к слежке.

Кабриолет медленно покатил на площадь Сент-Этьен-дю-Мон, свернул на улицу Сент-Женевьев и остановился напротив аллеи, которая вела к маленькой фруктовой лавке.

Ворота аллеи были открыты, капот кабриолета опущен. Кучер зашел в лавку и зажег фонари. В тот момент, когда он вешал последний фонарь, Жорж, два его друга – Ле Ридан и Бюрбан, а также некто четвертый подбежали к кабриолету. Жорж первым вскочил в экипаж, его друзья хотели последовать за ним, но тут Каньоль, работая локтями, врезался в их группу.

– Что такое? – оттолкнул его Бюрбан. – Вам мало места? Нельзя было пройти с другой стороны?

– Мне кажется, – ответил агент в тон ему, – что я никому ничего плохого не делаю и могу идти, где хочу.

Жорж, опасаясь, что его узнают, втащил Ле Ридана за руку в кабриолет и, не дожидаясь остальных, пустил лошадь в галоп. Полиция не хотела брать Жоржа на улице, боясь, что он не сдастся без сопротивления и прольется кровь. Агенту приказали только проследить за кабриолетом, а опешивший Каньоль упустил его. Теперь надо было во что бы то ни стало догнать экипаж.

– Ко мне! – крикнул Каньоль.

К нему подбежали два агента, одного из которых звали Бюффе.

Кабриолет быстро удалялся вверх по улице Сен-Гиацинт, затем пересек площадь Сен-Мишель и въехал на улицу Фоссе-Месье-ле-Пренс, которая тогда называлась улицей Свободы. Жорж поднял капот кабриолета, но через заднее окошко увидел, что за ними гонятся, и крикнул Ле Ридану, управлявшему лошадьми:

– Гони, нас преследуют! Давай, давай!

Как вихрь кабриолет пронесся по улице и выскочил на перекресток у Одеона. Но тут его почти догнал Каньоль, прибавил еще немного, поравнялся, ухватился за вожжи и крикнул:

– Стой! Именем закона, стой!

На шум безумной скачки люди повыскакивали из домов и увидели, как лошадь, увлекая повисшего на поводьях человека, сделала еще несколько шагов и стала.

Подоспевший Бюффе вскочил на подножку и заглянул внутрь кабриолета. Тут же раздались два выстрела, и Бюффе упал навзничь, сраженный пулей в лоб. В это же мгновение Каньоль почувствовал, как его рука, которой он держался за вожжи, безвольно повисла вдоль тела – она была сломана!

Жорж и Ле Ридан выскочили наружу, один – налево, другой – направо. Не успел Ле Ридан сделать и десяти шагов, как его схватили, и он сдался без всякого сопротивления. Жорж с кинжалом в руке отбивался от двух полицейских.

Когда он занес руку, чтобы нанести удар, молодой шляпник по имени Тома бросился к нему и повис на нем всем телом. Еще двое – служащий лотерейной конторы с улицы Французского театра по имени Ламотт и ружейный мастер Виньяль – с двух сторон схватили его за руки и отняли кинжал.

Жоржа скрутили, затолкали в фиакр и отвезли в префектуру, где начальник отделения Дюбуа допросил его в присутствии Демаре.

Обоих полицейских до глубины души поразила внешность Жоржа. Вот что написал Демаре о своем впечатлении: «Раньше мне никогда не доводилось видеть Жоржа. Я всегда представлял ею себе кем-то вроде Старца горы [117]117
  Прозвище Рашида ад-Дина ал-Синана (Сирия, XII в.),великого магистра ордена Ассасинов, вкотором для одурманивания его членов использовался гашиш. Планировал убийство Филиппа-Августа во время третьего крестового похода (1189–1191).


[Закрыть], посылающего своих ассасинов в разные концы света для убийства царственных особ. Я увидел гладкое и чистое лицо, ясные глаза, уверенные и в то же время добрые. Он говорил спокойно, без вызова. Несмотря не некоторую тучность, он двигался легко и раскованно. У него была круглая голова, очень короткие курчавые волосы, никаких бакенбардов и ничего, что выдавало бы руководителя смертельных заговоров, вождя бретонских шаек».

– Несчастный! – вскричал Дюбуа, едва Жоржа ввели в его кабинет. – Ч го вы наделали! Только что вы убили одного отца семейства и ранили другого!

Жорж рассмеялся и сказал:

– Сами виноваты.

– Что вы говорите? Чем это я виноват?

– Надо было посылать за мной холостяков.

XXXVII
ГЕРЦОГ ЭНГИЕНСКИЙ (2)

Мы уже говорили, что Фуше придавал особое значение судьбе герцога Энгиенского, чья смерть навек рассорила бы Бонапарта не только с домом Бурбонов, но и со всеми европейскими монархами.

На допросах Жорж, Моро и Пишегрю в некотором смысле подтвердили опасения Фуше. Все они говорили, что один из принцев должен был приехать в Париж и возглавить переворот.

Мы помним, что Бонапарт, боясь довериться Фуше и пойти неверным путем, направил жандарма для проверки сведений, предоставленных тем, кто, не имея портфеля министра, стал истинным руководителем полиции, тогда как Ренье, министр юстиции, и Реаль, государственный советник, сами того не подозревая, играли роль его послушных марионеток.

Когда невидимые и неведомые нам силы предрешают какое-то счастливое или роковое событие, все подчиняется их воле. Как будто случайно и хаотично, они подталкивают людей в разных направлениях, но все эти направления ведут к одной цели. Для всех без исключения великих событий нашего времени характерно отсутствие влияния на них отдельных личностей. Те, кого считали самыми сильными и дальновидными, на самом деле не оказали на эти события никакого воздействия, не они определяли ход истории, а история вела их за собой. Власть оставалась в их руках, только когда они двигались по течению, но стоило им попытаться пойти в обратном направлении, как они тут же превращались в ничтожества. Именно в этом была настоящая звезда Бонапарта: она сияла, пока он представлял интересы народа, и затерялась в свете безумной кометы 1811 года, после того, как он, подобно римским цезарям, задумал невозможное: соединить революцию с монархией. Философу остается лишь с легким изумлением взирать на силу, которая парит над обществами и безраздельно господствует над ними. Ни отдельной гениальной личности, ни целой касте не удержать власть вопреки этой силе. Можно обратить себе на пользу ее результаты, но нельзя приписать себе ее заслуги.

Итак, волей случая посланный Бонапартом в Эттенгейм жандарм, который при любых других обстоятельствах послужил бы лишь зеркалом, отображающим положение вещей, имел свое собственное мнение. Выехав из Парижа в твердой убежденности, что Жорж ждал именно герцога Энгиенского, он вообразил себя избранником судьбы, который должен пролить свет на великий заговор. И начиная с этого момента, он видел вещи только под таким углом.

Прежде всего он подтвердил, что герцог Энгиенский вел в Эттенгейме жизнь, полную интриг, что он действительно где-то пропадает под предлогом охоты, но истинной причиной его отлучек является подрывная деятельность.

Принц утверждал, что никуда не выезжает из Эттенгейма, но слухи о его отлучках распространились очень далеко. Даже его отец, принц де Конде, писал ему из Англии: «Мой дорогой сын, одни нас уверяют, что полгода назад вы побывали в Париже, другие – что только в Страсбурге. Согласитесь, было бы несколько бессмысленным рисковать своей жизнью и свободой, ибо ваши принципы, и с этой точки зрения я совершенно спокоен, запечатлены в вашем сердце так же глубоко, как и в нашем».

Принц отвечал так: «Дорогой папа, надо очень плохо меня знать, чтобы утверждать или пытаться кого-то убедить, что я могу ступить ногой на территорию республики в каком-то ином качестве, чем. то, что было даровано мне судьбой. Я слишком горд, чтобы склонить голову. Первый консул может уничтожить меня, но ему не удастся меня унизить» [118]118
  Эти письма воспроизведены в кн.: Марко де Сент-Илер. Герцог Энгиенский, исторический эпизод времен консульства. (P.: Baudry, 1843. Р. 37–39.) Письмо герцога датировано 18 июлем 1803 г.


[Закрыть].

Судьба уготовила герцогу еще один страшный поворот. Когда жандарм поинтересовался окружением принца, он выяснил, что чаще всего герцог общается с двумя английскими посланниками: сэром Френсисом Дрейком из Мюнхена и сэром Спенсером Смитом из Штутгарта. Они довольно часто, несмотря на расстояние, приезжали в Эттенгейм. Кроме того, его навещали также английский комиссар, полковник Шмидт и генерал Тьюмери. В устах немца, с которым беседовал жандарм, Тьюмери прозвучал как Тюмерье. Чтобы превратить Тюмерье в Дюмурье, достаточно было изменить две буквы, что жандарм и не преминул сделать. В его депеше имя генерала Дюмурье заменило имя генерала Тьюмери, вследствие чего пребывание герцога на берегах Рейна приобрело зловещий смысл. Отныне Франция оказалась в кольце заговора: Моро в Париже был его центром, Жорж и Пишегрю действовали на Западе, Дюмурье – на Востоке. Окруженной со всех сторон гражданской войной Франции оставалось только защищаться.

В то время – не знаю, сохранился ли этот порядок в наши дни, – офицеры жандармерии, независимо от того, чье задание они выполняли, всегда направляли копию своего рапорта генеральному инспектору, и, более того, этих офицеров никогда не использовали в делах, требовавших совершенной секретности.

Два рапорта эмиссара Бонапарта прибыли с одной почтой: один был адресован генералу Монсею, второй – Реалю. Г-н Реаль являлся к первому консулу два раза в неделю, а генерал Монсей – каждое утро. И вот, придя в свой обычный час, Монсей тут же отдал рапорт жандарма первому консулу. Эффект был ужасен: Бонапарт узрел вооруженного Бурбона у ворот Страсбурга, и, чтобы войти во Францию, этот Бурбон дожидался только его, Бонапарта, гибели. Принца, единственного, кому хватило мужества взяться за оружие для защиты интересов монархии, окружал целый штаб эмигрантов и, сверх того, английские посланники, английские комиссары и, наконец, Дюмурье, еще больший англичанин, чем сами британцы. Бонапарт быстро распрощался с Монсеем, но оставил рапорт у себя и приказал никого не впускать.

Монсею было поручено передать Фуше, двум консулам и г-ну Реалю приказ явиться в Тюильри к семи часам вечера.

Бонапарт на семь часов уже назначил аудиенцию Шатобриану. Поэтому он велел своему новому секретарю, г-ну Меневалю, написать записку автору «Гения христианства» с просьбой перенести встречу на девять часов.

Фортуны двух гениев – Бонапарта и Шатобриана – вели себя по-разному. Они оба родились в тысяча семьсот шестьдесят девятом году, и обоим уже исполнилось по тридцать два [119]119
  Дюма воспроизводит сочиненный им некролог «Шатобриан», который был опубликован в еженедельнике «Патри» от 7-14 июля 1848 г.


[Закрыть]. Им, родившимся в трехстах лье друг от друга, суждено было встретиться, сблизиться, расстаться и снова встретиться. Они росли, не зная друг друга. Бонапарт учился за высокими и суровыми стенами колледжа, подчиняясь тем строгим правилам, в которых воспитываются генералы и политики. Шатобриан бродил по песчаным откосам в обществе ветров и волн, его единственной книгой была Природа, а единственным наставником – Господь, – великие учители всех мечтателей и поэтов.

У одного из них всегда была цель, которой он непрестанно добивался, какой бы высокой она ни была. Второй испытывал только желания, которые никогда не осуществлялись. Один хотел овладеть пространством, другой – покорить бесконечность.

В тысяча семьсот девяносто первом году Бонапарт на целых полгода приехал домой, чтобы переждать события.

В тысяча семьсот девяносто первом году Шатобриан сел на корабль в Сен-Мало, чтобы разыскать проход в Индию через северо-запад Америки, последуем за ним.

Шатобриан отплыл из Сен-Мало 6-мая в шесть часов утра. Корабль благополучно достиг Азорских островов, куда позднее Шатобриан приведет Шактаса [120]120
  Герой повестей Шатобриана«Атала, или Любовь двух дикарей» (1801), «Ренс, или Следствие страстей» (1802) и «Натчезы» (1826). – Прим. пер.


[Закрыть], затем судно отнесло ветром к Ньюфаундленду. Оно миновало пролив и бросило якорь у острова Сен-Пьер, где две недели стояло среди туманов, накрывших остров сплошной пеленой. Шатобриан бродил среди облаков и порывов ветра, слушал завывания невидимого моря, топтал сухой, пушистый вереск, и единственным проводником ему служил красноватый поток, бурливший среди камней.

Через две недели путешественник покидает Сен-Пьер и достигает широты Мериленда: здесь корабль попадает в штиль, но поэту все равно: ночи восхитительны, закаты бесподобны, сумерки чудесны. Сидя на палубе, он провожает глазами солнечный диск, погружающийся в волны, а утром видит его сквозь корабельную оснастку посреди бескрайнего простора океана.

Наконец в один прекрасный день путешественники заметили над водой верхушки деревьев, которые можно было бы принять за волны более темного оттенка, если бы они не были неподвижны. То была Америка!

Какое обширное поле для размышлений предоставил поэту двадцати двух лет этот мир дикой судьбы, неведомого прошлого, мир, угаданный Сенекой [121]121
  «Промчатся года, и чрез много веков / Океан разрешит оковы вещей,/И огромная явится взорам земля, / И новый Тифис откроет моря, / И Туле не будет пределом земли». Сенека.Медея. Д. II. Ст. 440–445 (пер. С. Соловьева.)


[Закрыть], найденный Колумбом, нареченный Веспуччи, но до сих пор не нашедший того, кто напишет его историю.

В счастливые дни он посетил Америку, ту Америку, которая только что переправила через океан свою революцию и свою свободу, завоеванную с помощью французских штыков. И до чего любопытно было присутствовать при возведении цветущего города там, где за сотню лет до этого Уильям Пенн [122]122
  Вильгельм Пенн в 1680 г. в качестве уплаты долга получил от английского правительства земли к югу от Мериленда, позднее им дали название Пенсильвания.


[Закрыть]приобрел кусок земли у кочевых индейцев. Прекрасное зрелище – рождение нации на поле боя, будто новый Кадм посеял людей в борозды, оставленные пушечными ядрами.

Шатобриан остановился в Филадельфии, но не для того, чтобы осмотреть город, а ради Джорджа Вашингтона, который продемонстрировал ему ключ от Бастилии, присланный в подарок торжествующими парижанами. Шатобриану еще нечем было похвастать, только после своего возвращения на родину он смог бы показать американскому президенту «Гения христианства».

Поэт на всю оставшуюся жизнь сохранил память о встрече с автором новых законов, а Вашингтон, скорее всего, в тот же день забыл о нем. Предводитель и основатель нации находился тогда в зените своей популярности. Шатобриан же был юн и безвестен, и никто не подозревал, какая сияющая слава ожидает его в будущем. Вашингтон умер, так ничего и не услышав о поэте, который позднее напишет: «Тот, кто, подобно мне, видел покорителя Европы и основателя Америки, сегодня отворачивается от мировой сцены: несколько нынешних исторических персонажей, заставляющих смеяться или плакать, не стоят ни малейшего внимания» [123]123
  Шатобриан.Путешествие в Америку (1827).


[Закрыть].

Кроме Вашингтона в американских городах для Шатобриана не было ничего интересного. Впрочем, не ради людей, которые везде более или менее одинаковы, путешественник пересек Атлантику и достиг Нового Света. В чаще девственных лесов, на берегах огромных, как море, озер, в глубине бесконечных, как пустыни, прерий он мечтал услышать голос одиночества.

Вот как сам путешественник рассказывает о своих ощущениях.

Но прежде вспомним, что в то время эти края, о которых позднее так замечательно и поэтически рассказал Фенимор Купер, были еще неизведанны. Габриель Ферри, пошедший по стопам Купера, еще не написал «Золотоискателей» и «Косталя-индейца», а Гюстав Эмар [124]124
  Ферри Габриель (настоящее имя Эжен Луи Габриель де Бельмар; 1809–1852) – французский писатель. Провел много лет вМексике. Печатался только последние шесть лет жизни. Популярные романы: «Лесной бродяга» (опубл. 1853) и «Косталь-индесц» (1852).
  Эмар (Aimard) Гюстав (настоящее имя – Оливье Глу) (1818–1883) – французский писатель. Популярны были приключенческие романы «Следопыт» (1858), «Пираты прерий» (1859) и др. – Прим. ред.


[Закрыть]не вынес из лесов Америки целый мир легенд, которым он дал вторую жизнь. Поэтому тот, кто первым приподнял завесу, скрывавшую их тайны, увидел их такими же девственными и чистыми, как в день Творения.

«Когда я пересек Мохок [125]125
  Река в штате Нью-Йорк. – Прим. пер.


[Закрыть], я оказался в лесах, которые никогда не то что не знали топора, но даже не видели человека. Я чувствовал какое-то опьянение и шел куда глаза глядят: от дерева к дереву, налево, направо. Я думал: "Здесь нет дорог, городов, тесных домов, нет президентов, республик, королей…" И чтобы проверить, действительно ли я восстановлен в моих исходных правах, я предавался тысячам вольностей, чем приводил в бешенство великана голландца, служившего мне проводником» [126]126
  Путешествие в Америку.


[Закрыть].

Вскоре первопроходец сказал последнее «прости» цивилизации: вместо жилья – хижина на сваях, покрытая ветками и листьями, вместо постели – голая земля, вместо подушки – седло, вместо одеяла – шинель, вместо балдахина – свод неба.

Что до лошадей, то они гуляли на свободе с бубенцами на шее и из восхитительного чувства самосохранения никогда не теряли из виду костер, разведенный их хозяевами, чтобы отогнать насекомых и змей.

И вот началось путешествие в стиле Стерна: но только наш путешественник не исследовал цивилизацию, а бороздил пустынные края. Время от времени он видел индейские деревни или кочевые племена. И однажды человек цивилизованный подал человеку дикому один из знаков общего братства, понятных на всем земном шаре. В ответ он услышал песню:

– Вот чужестранец, вот посланец Великого Духа.

После того как песня закончилась, к нему подошел ребенок, отвел его к хижине и сказал:

– Вот чужестранец!

И сказал сахем [127]127
  Вождь, старейшина у индейцев Северной Америки. – Прим. пер.


[Закрыть]:

– Дитя, пусть чужестранец войдет в мою хижину.

Ребенок, взяв гостя за руку, провел его внутрь. Здесь гостя, на манер древних греков, усадили на пепел очага. Ему подали трубку мира, и он трижды вдохнул ее дым. Тем временем женщины пели песнь утешения:

– Чужестранец вновь обрел мать и жену. Солнце, как прежде, взойдет и зайдет над его головой.

Затем они наполнили священный кленовый кубок, гость выпил половину, передал сосуд своему хозяину, и тот допил его до дна.

Но, может, вместо этой сценки из жизни дикарей стоит описать ночь, тишину, меланхолию?

Путешественник так обрисовывает ее, смотрите:

«Разгоряченный собственными мыслями, я встал, отошел на некоторое расстояние и сел на корень, свисавший над берегом ручья. То была одна из тех американских ночей, которую никакая кисть никогда не передаст, но о которой я вспоминаю с упоением.

Луна стояла в высшей точке чистого бездонного неба: повсюду, насколько хватало глаз, сверкали тысячи звезд. Временами луна опускалась на облака, похожие на высокие горы, увенчанные снежными шапками. Облака то удлинялись и развертывались, как полупрозрачные волны белого атласа, то превращались в невесомые хлопья пены или в бесчисленные овечьи отары, кочующие по синим равнинам небосвода. Иногда небо становилось похожим на песчаный берег, расчерченный морским прибоем. Потом порыв ветра разрывал песчаную завесу, и в небесах появлялись большие, сияющие белизной хлопковые отмели, такие пушистые, что казалось, ты чувствуешь их мягкость и податливость. Но не менее чарующей была картина на земле; бархатистый, бледно-голубой свет луны тихо скользил по верхушкам деревьев, и, проникая в просветы между деревьями, снопы света освещали самые тенистые уголки. Тоненький ручеек, который тек у моих ног, то нырял под корни дубов, ив и сахарных кленов, то выходил на поверхность полянок, сверкающих под ночными созвездиями. Он походил на голубую муаровую ленту, усеянную бриллиантами и рассеченную черными полосками. На другой стороне ручья простирался обширный луг, и свет луны покоился на его траве, как расстеленное полотно. Березы, разбросанные по саванне, повинуясь капризам ветра, то сливались с почвой, окутанные бледными газами, то вырисовывались на меловом фоне, окутываясь мраком и образовывая как бы острова блуждающих теней на неподвижном море света. Вокруг все дышало тишиной и покоем, лишь изредка с шуршанием падали листья, резко и неожиданно налетал и стихал ветер, прерывисто ухала сова. Когда все смолкало, моих ушей достигал торжественный рев Ниагарского водопада, он заполнял все пространство и угасал в неведомой дали.

Ни величия, ни меланхоличной пронзительности этой ночи никогда не выразит ни один человеческий язык; самые прекрасные европейские ночи не дадут о них никакого представления. Посреди наших возделанных полей воображению негде развернуться, оно повсюду натыкается на следы человека: но в этих пустынных краях душа с восторгом теряется в бесконечном лесном океане; она блуждает при свете звезд по берегам бескрайних озер, парит над ревущей пучиной страшных водопадов, падает вместе с их мощными потоками и, так сказать, сливается, сплавляется со всей этой дикой и царственной природой» [128]128
  См. Шатобриан.Опыт исторический, политический и нравственный о революциях прошлого и настоящего и их связи с французской революцией. Ч. II. Гл. LVII.


[Закрыть].

День за днем путешественник приближался к Ниагарскому водопаду, шум которого терялся по утрам в тысяче звуков пробуждающейся природы, а по ночам, в тишине, становился все слышнее, как бы служа проводником и маня к себе.

И наконец он достиг водопада, к которому так долго стремился и который дважды едва не погубил его. Мы не станем пересказывать эти истории – когда говорит Шатобриан, мы предоставляем слово ему:

«Подъехав к краю обрыва, я, намотав вожжи на руку и не слезая с лошади, нагнулся, чтобы посмотреть вниз. И в этот момент гремучая змея зашевелилась в ближайших кустах. От испуга лошадь шарахнулась, стала на дыбы и приблизилась к пропасти. Я не мог распутать вожжи, и лошадь влекла меня за собой. Ее передние ноги повисли над бездной, она присела, удерживаясь на краю лишь силой задних ног. Я уже попрощался с жизнью, как вдруг лошадь, испугавшись новой опасности, с невероятным усилием развернулась и отскочила на десять шагов от края» [129]129
  Все прямые и косвенные цитаты см.: Шатобриан.Путешествие вАмерику.


[Закрыть].

Но это еще не все. Едва избежав несчастного случая, путешественник сам устремляется к гибели, к опасности предсказуемой. По видимости, он принадлежит к тем людям, которые нутром чувствуют, что могут безнаказанно испытывать судьбу.

Вот что рассказывает Шатобриан: «Лестница, висевшая над водопадом, была сорвана. Как ни предостерегал меня мой проводник, я захотел спуститься к подножью водопада по каменистому утесу в двести футов высотой. И, невзирая на рев воды и ужасающую бурлящую пропасть подо мной, я начал спуск. Хладнокровие не покидало меня, но когда до дна оставалось сорок футов, я оказался на скользкой и гладкой скале, где не было ни корешка, ни щелочки, чтобы упереться ногой. Я повис на руках, не имея возможности ни спуститься, ни подняться, и только чувствовал, как пальцы постепенно разгибаются под тяжестью моего тела. Я ощутил дыхание смерти. Мало кому на свете довелось провести две минуты, подобные тем, что я провел над пучиной Ниагары. В конце концов пальцы мои оторвались, и я полетел вниз. Но – неслыханная удача – я упал на голые камни, о которые сто раз должен был разбиться, и однако не чувствовал сильной боли. Я застыл в полудюйме от пропасти и чудом не скатился вниз. И только когда я промок и начал замерзать, я понял, что все обошлось не так счастливо, как я полагал. Я почувствовал невыносимую боль в левой руке: она оказалась сломана в предплечье. Мой проводник все это время смотрел на меня сверху, он заметил поданный мною знак и быстро нашел каких-то дикарей, которые с большим трудом на веревках вытянули меня наверх и перенесли к себе».