Текст книги "Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

XXXIX
ПОСОЛЬСТВО В РИМЕ

Бонапарт был очарован беседой с Шатобрианом. Г-н де Шатобриан, со своей стороны, описывает в Мемуарах, как быстро Бонапарт сыпал вопросами, не оставляя времени на ответ.

Бонапарт любил такие беседы, где говорил он один.

Для него не имело значения, что г-н де Шатобриан никогда не занимался делами, он с первого взгляда понял, где и когда писатель будет ему полезен. Он полагал, что такой ум всегда все знает,его не нужно учить.

Бонапарт был великим открывателем людей, но желал, чтобы таланты этих людей служили ему одному, а он всегда был бы единственным гением, управляющим толпой. Мошка, летящая на любовное свидание с другой мошкой, не испросив у него дозволения, считалась бунтовщицей.

Шатобриан был одержим идеей стать великим человеком, но никогда не стремился стать влиятельным лицом.

Он решительно отказался.

Аббат Эмери услышал об этом отказе.

Настоятель семинарии Святого Сульпиция аббат Эмери пользовался уважением Бонапарта. Он отправился уговаривать Шатобриана ради блага религии принять место первого секретаря посольства, предложенное Бонапартом.

Поначалу аббат потерпел поражение; но он вернулся снова, и его настойчивость заставила Шатобриана в конце концов согласиться [142]142
  ЗАМ. XIV. гл. 5.


[Закрыть].

Закончив приготовления, Шатобриан пустился в дорогу, секретарь посольства должен был опередить приезд в Рим самого посла.

Обычно путешественники начинают свой путь со старых городов, предков нашей цивилизации. Шатобриан начал со старых лесов Америки, театра будущих цивилизаций.

Описание этого путешествия, изложенное неповторимым стилем автора «Гения христианства», не имеет себе равных по живописности: стиль его так величественен и так удивителен в одно и то же время, что создал школу, плодом которой был г-н д'Арленкур со своими невозможными романами «Отшельник» и «Ипсибоэ», на какое-то время занявшими умы французов; но то, что составляло силу Шатобриана, оборачивалось слабостью у его подражателей; смешение простоты и величия, такое естественное у него, у них было просто безвкусным.

Описание долин Ломбардии являет нежную стилевую вязь, которой нет больше ни у кого. Здесь описаны наши солдаты на чужбине; здесь показано, что везде, где мы появляемся, нас или любят, или ненавидят.

«Французская армия расположилась на постой в Ломбардии. Охраняемые редкими часовыми, эти пришельцы, одетые в высокие шапки, опоясанные серповидными шпагами поверх коротких мундиров, были похожи на веселых расторопных жнецов. Они ворочали каменья, катили пушки, нагружали повозки, строили навесы и шалаши из веток. Кони скакали, вставали на дыбы, гарцевали в толпе, как собаки, ластились к хозяевам. Итальянки торговали фруктами, разложив их на лотках посреди военного лагеря; наши солдаты дарили им трубки и огнива, обращаясь к ним, как древние варвары, их предки, обращались к своим возлюбленным: «Я, Фотрад, сын Эвперта из племени франков, дарю тебе, Эльжина, дорогая моя супруга, за твою красоту мое жилище в сосновом бору» [143]143
  «Власть, которую женщины имеют от природы, признавали даже варвары. Вплоть до правления Филиппа Смелого обычай не ограничивал свободу, и приданое зависело от любви мужа. В законе о приданом читаем: «Я, Фольрад, сын Эвперта из племени франков, даю тебе, моя Эльжина, возлюбленная супруга, in honoris pulchritudinis tuae (в честь твоей красоты), мое жилище в сосновом бору» (Шатобриан. Заметки и мысли, опубликованные госпожой Дюфор. Бюллетень Общества Шатобриана.1934. С. 61).


[Закрыть].

Мы были странными противниками: итальянцы считали нас несколько надоедливыми, чересчур веселыми, слишком суетливыми; но стоило нам уйти, как о нас скучали. Французский солдат, живой, остроумный, находчивый, помогает хозяину дома, где квартирует, носит воду из колодца, как Моисей для Мадианских дев, вместе с пастухами водит овец на водопой, рубит дрова, разжигает огонь, следит, как варится похлебка, укачивает ребенка на руках или баюкает его в колыбели. Добрый и деятельный нрав французского солдата оживляет все кругом; на него привыкают смотреть, как на домочадца. Но раздается бой барабана, и постоялец хватает свой мушкет, оставляет в слезах на пороге хозяйских дочерей и покидает жилище, о котором и не вспомнит, пока не попадет в дом Инвалидов.

Когда я проезжал через Милан, великий народ как раз проснулся и приоткрыл глаза. Италия начинала пробуждаться ото сна и вспоминать о своем гении, как о божественной грезе; помогая возродиться и нам, она приобщала нашу убогую мелочность к величию заальпийской природы, этой Авсонии, вскормленной шедеврами искусства и возвышенной памятью о славном прошлом своего отечества. Явилась Австрия; вновь и вновь одела она итальянцев свинцовым покровом. Вновь вогнала их в гроб. Рим обратился в развалины, Венеция испустила дух, озарив небо последней улыбкой; чаровница скрылась в волнах, словно светило, обреченное никогда более не появиться на небосводе» [144]144
  ЗАМ. XIV. Гл. 7.


[Закрыть].

Вечером 27 июня он прибыл в Рим; был канун дня Святого Петра, одного из четырех величайших празднеств Вечного города.

28-го он весь день бродил по городу и, как всякий путешественник, сразу же осмотрел Колизей, Пантеон, колонну Траяна и замок Святого Ангела. Вечером г-н Αρτο, которого он должен был сменить, привел вновь прибывшего в дом недалеко от площади Святого Петра. На микеланджеловском куполе горел огонь, в вихре вальса гости проносились мимо распахнутых окон, потешные огни, взойдя над мавзолеем Адриана, распускались в Святом Онуфрии над могилой Тассо.

В окрестностях города царили тишина, запустение и мрак.

Назавтра он посетил службу в соборе Святого Петра, мессу служил папа Пий VII. Два дня спустя он был представлен Его Святейшеству; Пий VII усадил его рядом с собой, что было редкой милостью: на приемах у пап посетители обычно стоят. «Гений христианства» лежал раскрытым на столе.

Нам нравится находить у этого гения, как называют Шатобриана, среди великолепных фраз, взывающих к воображению, эти вещественные детали, легко всем запоминающиеся.

Кардинал Феш снял неподалеку от Тибра дворец Ланчелотти; молодому секретарю посольства отвели верхний пассаж дворца. Едва он вошел, на него набросилось столько блох, что его панталоны из белых стали черными. Он распорядился вымыть свой кабинет, обосновался в нем и начал выдавать паспорта и исполнять прочие важные обязанности.

В отличие от меня, находящего в сочинительстве огромную поддержку, он видел в нем препятствие своим талантам. Кардинал Феш пожимал плечами при виде его подписи; не прочитав ни «Аталы», ни «Гения христианства», он задавался вопросом, что хорошего мог написать человек, подпись которого занимала всю ширину страницы.

Почти ничем не занятый на столь высокой секретарской должности, с которой, как предрекали его враги, ему не достанет ума справиться, он смотрел с высоты своей мансарды поверх крыш, на соседний дом, на прачек, подающих ему знаки, на будущую певицу, упражняющую голос и донимающую его бесконечным сольфеджио. Однажды, заглянув из окна в пропасть улицы, он увидел похороны молодой матери; ее несли в открытом гробу меж двух рядов похоронных служащих в белых одеждах; дитя, умершее вместе с нею, покоилось у нее в ногах среди цветов.

В первые дни после приезда он совершил большую оплошность. Старый король Сардинии, свергнутый Бонапартом [145]145
  Карл-Эммануэль IV, отрекшийся от престола в 1802 г. в пользу своего брата Виктора-Эммануэля.


[Закрыть], находился в Риме; Шатобриан отправился засвидетельствовать ему свое почтение; великие сердца естественно тянутся к упавшим [146]146
  ЗАМ, XIV. Гл. 8.


[Закрыть].

Этот визит произвел действие дипломатической бури. Все дипломаты отворачивались при виде его, принимали официальный вид и бормотали:

– Он погиб!

«Не было ни одного глупца-дипломата, – говорил Шатобриан, – который не смотрел бы на меня свысока. Все ждали моего падения, хотя я был никто и ни на что не рассчитывал: неважно, главное, что кто-то падал, а это всегда приятно. В простоте душевной я и не подозревал о своем преступлении и, как и позже, ни гроша бы не дал ни за какое место. Думали, что я чрезмерно почтителен к королям, но я почитал их только в несчастье. О моих непозволительных безумствах стало известно в Париже; по счастью, я имел дело с Бонапартом: то, что должно было меня погубить, сделалось моим спасением» [147]147
  Там же.


[Закрыть].

Шатобриан смертельно скучал. Эта служба, которая, как многие думали, превосходила его ум и заслуги, состояла в починке перьев и отправке почты. Зрели какие-то события, в которых он мог бы найти достойное применение, но его ни во что не посвящали. Он полностью погрузился в канцелярскую рутину; величайший гений эпохи исполнял работу, с которой справился бы любой конторский служащий.

Наиболее важным поручением, данным ему, была доставка пары парижских башмаков принцессе Боргезе [148]148
  Полина Бонапарт, которая вторым браком вышла замуж за принца Боргезе (28 августа 1803 г.).


[Закрыть]. В качестве особой любезности ему было позволено присутствовать при примерке пяти-шести пар; но ножкам, одетым в эти элегантные башмачки, не суждено было долго ходить по древней римской земле.

Шатобриан решил было оставить карьеру, в которой скука занятий перемежалась ничтожными политическими дрязгами, как случилось несчастье, усилившее в нем разочарование ума сердечным страданием. По возвращении из изгнания он был принят г-жой Бомон; она была дочерью графа де Монморена, посла Франции в Мадриде, начальника гарнизона в Бретани, министра иностранных дел при Людовике XVI, преданного ему и погибшего на эшафоте, куда затем отправилась и часть его семьи.

Портреты, написанные Шатобрианом, носят столь поэтический характер, что всегда возникает желание процитировать их, дабы дать возможность читателю увидеть все своими глазами и восхититься вместе со мной.

Вот портрет этой женщины, которую вы не знаете даже по имени, но которая появляется перед вами, словно волшебная палочка ворожеи откинула саван с ее лица.

«Г-жа де Бомон была не слишком хороша собой, —писал автор «Гения христианства», – ее портрет, писанный г-жой Лебрен [149]149
  Портрет Полины де Бомон, датированный 1788 г., фигурирует среди «картин и портретов, выполненных г-жой Виже-Лебрен до ее отъезда из Франции в 1789 году».


[Закрыть] , весьма схож. Лицо исхудалое и бледное; миндалевидные глаза горели бы ярко, если бы крайне тяжелые обстоятельства не пригасили их огонь, заставив приглушенно мерцать, подобно тому, как луч света слабо пробивается сквозь лед. Ее характер являл смесь горечи и нетерпения, которые поддерживали силу чувств и внутреннюю боль, испытываемую ею. Возвышенная душа, великий ум, она была рождена для мира, откуда дух ее стремился прочь по выбору и по несчастью; но когда дружеский голос взывал к этому одинокому уму, on приходил и говорил вам несколько небесных слов» [150]150
  ЗАМ. XII. Гл. 7.


[Закрыть].

Врачи прописали г-же де Бомон южный климат. Присутствие в Риме Шатобриана убедило ее остановиться именно в этом городе. Заметное улучшение стало чувствоваться уже в первые дни ее приезда. Признаки скорой кончины мгновенно исчезли; г-н де Шатобриан на коляске объехал с ней все римские достопримечательности; но, чтобы видеть, любить, восхищаться, нужны были жизненные силы. У больной уже не осталось вкуса к жизни. Однажды он повез ее в Колизей. Стоял неповторимый октябрьский день, какие бывают только в Риме. Она присела на камень напротив одного из алтарей, расположенных вокруг здания, подняла глаза, мед ленно провела взглядом по портикам, умершим так давно и видевшим такое множество смертей. Руины, поросшие ежевикой и аквилегией, были залиты шафранным светом осени; умирающая женщина опустила взгляд потухающих глаз на ступени, спускающиеся к арене, остановила взор на кресте и сказала: «Идемте, мне холодно».

Г-н де Шатобриан проводил ее домой; она слегла и больше уже не вставала.

Вот как автор «Гения христианства» описывает смерть этой женщины:

«Она попросила меня отворить окно: ей не хватало воздуха. Луч солнца осветил ее ложе и, казалось, порадовал ее. Она напомнила мне о наших мечтах удалиться в деревню и заплакала.

Между двумя и тремя часами пополудни г-жа де Бомон попросила г-жу Сен-Жермен, старую испанку, служившую ей с преданностью, достойной столь доброй хозяйки, перестелить постель: доктор воспротивился этому, боясь, как бы суета не ускорила кончину больной. Тогда г-жа де Бомон сказала мне, что чувствует приближение агонии. Она вдруг сбросила одеяло, взяла мою руку и сильно сжала ее; взгляд ее затуманился. Свободной рукой она делала знаки кому-то, кого видела у изножья постели; затем, поднеся руку к груди, она произнесла:

«Вот здесь! Здесь!»

Объятый тоской, я спросил, узнает ли она меня: на ее лице мелькнуло подобие улыбки; она слегка кивнула головой: речь ее уже была не от мира сего. Судороги продлились всего несколько мгновений. Мы трое: я, врач и сиделка – поддерживали ее: моя рука лежала у нее на сердце, и я чувствовал, как оно учащенно колотится меж хрупких ребер, словно часы, чей маятник спешит размотать готовую порваться цепь. Внезапно, исполненный ужаса и страха, я почувствовал, как оно останавливается! Мы опустили женщину, обретшую покой, на подушки; голова ее свесилась набок. Несколько завитков растрепавшихся волос упали ей на лоб; глаза были закрыты; наступила вечная ночь. Доктор поднес к губам умершей зеркальце и лампу: дыхание жизни не затуманило зеркала и не поколебало пламени. Все было кончено» [151]151
  ЗАМ. XV. Гл.4.


[Закрыть].

«Я буду любить тебя всегда, – гласит греческая эпитафия, – а ты, пребывая в царстве мертвых, не пей воды из Леты, ибо она заставит тебя забыть старинные привязанности».

Скоро до Шатобриана дошло известие, что первый консул назначил его посланником в Вале.

Бонапарт понял, что автор «Гения христианства» был из той породы людей, которые хороши лишь на первых ролях, и не надо подчинять его никому другому.

Шатобриан возвратился в Париж; именно тогда, испытывая благодарность к признавшему его заслуги Бонапарту, он посвятил ему второе издание «Гения христианства».

Это посвящение у нас перед глазами; поскольку его редко цитируют, приведем его текст:

«Первому консулу, генералу Бонапарту. Генерал, Вы соизволили принять под Ваше покровительство второе издание «Гения христианства». Вот еще одно свидетельство благосклонности, которую Вы оказываете возвышенной миссии, торжествующей под сенью Вашего правления. Невозможно не признать в Ваших действиях руки Провидения, давно избравшего Вас для осуществления его возвышенных замыслов; народ уповает на Вас, Франция, крепнущая под сенью Ваших побед, видит в Вас свою надежду с тех пор, как Вы нашли в религии Опору государства и собственного процветания.

Продолжайте же оказывать помощь тридцати миллионам христиан, которые молят за Вас, простершись у алтарей, которые Вы им возвратили.

Остаюсь с глубочайшим почтением к Вам, генерал, Ваш ничтожнейший и покорнейший слуга,

Шатобриан» [152]152
  Надпись-посвящение «Первому консулу Бонапарту» или «Первому консулу генералу Бонапарту», как в экземпляре второго издания «Гения христианства», не была воспроизведена в полном собрании сочинений Шатобриана, опубликованном Ладвока.


[Закрыть].

Таковы были отношения между первым консулом и автором «Гения христианства», когда Бонапарт из-за совещания по поводу герцога Энгиенского на два часа задержал аудиенцию, обещанную им Шатобриану, назначенному им посланником в Вале.

XL
РЕШЕНИЕ

Прежде чем начать это долгое отступление об авторе «Гения христианства», мы сказали, что Бонапарт приказал оставить его одного. Благодаря этому его гнев разросся до самых крайних пределов. В отличие от других людей, которых одиночество успокаивает, а размышление смягчает, в нем разыгрывалось воображение, бушевала буря страстей, а когда эта буря выходила наружу, кого-то непременно поражал удар молнии.

Бонапарт обедал один. И когда г-н Реаль пришел вечером с рапортом, похожим на тот, что первый консул получил утром, но с другими замечаниями, он нашел его уже склонившимся над столом, где были разложены большие географические карты.

Первый консул изучал линию от Рейна до Эттенгейма, измерял расстояния, высчитывал часы пути.

В разгар этих занятий и появился г-н Реаль.

Бонапарт прервался и, опершись кулаком о стол, обратился к государственному советнику:

– Итак, господин Реаль, при вас работает моя полиция, вы видите меня ежедневно и вы забываете мне сказать, что герцог Энгиенский находится в четырех милях от границы, организуя военный переворот!

– Я как раз пришел, – спокойно сказал Реаль, – чтобы уведомить вас об этом. Герцог Энгиенский не в четырех милях, он не покидал Эттенгейма, находящегося в двенадцати лье от границы.

– Что такое двенадцать лье? – возразил Бонапарт. – Разве Жорж Кадудаль не стоял в шестидесяти милях? Пишегрю в восьмидесяти? А где Моро? Не он ли находится в четырех милях? Он на улице Анжу-Сент-Оноре, в четырехстах шагах от Тюильри; стоит ему только подать знак, и оба заговорщика будут рядом с ним в Париже… Представьте, что они победят. В столицу войдет Бурбон и сменит меня у власти. Ах, ну да! Я ведь только собака, которую можно вышвырнуть на улицу, мои же убийцы – священные особы.

В этот момент вошел г-н Талейран вместе со вторым и третьим консулами.

Бонапарт прямо направился к министру иностранных дел:

– Чем занимается ваш посланник Массиа в Карлсруэ, когда в Эттенгейме собираются войска моих врагов?

– Я ничего не знаю об этом, – сказал г-н де Талейран, – и Массиа ничего не сообщал мне на этот счет, – добавил он со своей обычной невозмутимостью.

Подобная манера отвечать, по-своему разумная, привела Бонапарта в бешенство.

– К счастью, – парировал он, – мне достаточно тех сведений, которыми располагаю я; я накажу заговорщиков; голова виновника будет справедливой платой.

И он размашисто зашагал по залу.

Второй консул, Камбасерес, попытался, насколько возможно, следовать за ним, но при словах:-«Голова виновника будет справедливой платой» застыл на месте и произнес:

– Осмеливаюсь полагать, что, коль скоро персона такого ранга в вашей власти, вы не должны быть столь жестоки.

– Что вы такое говорите? – смерил его взглядом Бонапарт. – Знайте же, я не желаю заботиться о тех, кто подсылает ко мне убийц; я буду действовать по собственному разумению, не слушая ничьих советов, особенно ваших, господин Камбасерес. Мне думается, вы с тех пор, как проголосовали за казнь Людовика XVI, чересчур заботитесь о королевской крови. Если, выступая за наказание заговорщиков, я нарушаю законы государства, я все же остаюсь в пределах естественного закона: у меня есть право на собственную защиту.

Герцогу и его прихвостням только и нужно – лишить меня жизни. Мне угрожают со всех сторон то кинжалом, то пулей; изобретают духовые ружья, адские устройства, окружают меня заговорами, устраивают засады. Ежедневно отовсюду мне грозят смертью! Никакая власть, ни один суд на земле не способны защитить меня, и я стану отказываться от естественного права ответить войной на войну?! Найдется ли человек, до такой степени хладнокровный, что осмелится осудить меня? Кровь за кровь – это естественная, неизбежная реакция, и горе тому, кто ее вызвал! Кто упорно порождает гражданские волнения и политические потрясения, должен быть готов стать их жертвой! Нужно быть глупцом или безумцем, чтобы воображать, что после всего происшедшего у одного семейства сохранилась странная привилегия подвергать мою жизнь опасности, не давая мне права обороняться. Неразумно выше закона ставить одного, чтобы погубить другого, которому не позволено защитить себя; шансы должны быть равными.

Я лично ничего не сделал плохого никому из Бурбонов. Великая нация поставила меня у власти, почти вся Европа подчинилась этому выбору; в конце концов, мое происхождение не так уж низко, настало время признать меня равным им. Что было бы, распространи я мои претензии еще дальше? А ведь я это мог! Не раз получал я предложения покончить с ними. Десятки раз мне предлагали их головы, и столько же раз я в ужасе отказывался. Не то чтобы я считал это несправедливым; но я полагал себя слишком могущественным, а опасность слишком ничтожной, так что было бы недостойным меня ответить согласием. Мой главнейший принцип в том, что в политике, как и в сражении, всякое зло по закону простительно лишь при крайней необходимости; в любом другом случае оно является преступлением.

Фуше по-прежнему молчал. Бонапарт повернулся к нему, чувствуя, что найдет у него поддержку. В ответ на молчаливый вопрос первого консула Фуше обратился к г-ну Реалю:

– Господин государственный советник, – сказал он, – не могли бы вы, для прояснения обстоятельств, предоставить нам протокол допроса некоего Ле Ридана, арестованного вместе с Жоржем; возможно, конечно, этот протокол еще неизвестен господину государственному советнику, ведь он получил его лишь два часа назад из рук г-на Дюбуа, а за эти два часа он был так загружен делами, что еще не прочел его.

Краска бросилась в лицо Реаля. Он и в самом деле получил бумагу, которую только что назвали чрезвычайно важной, но он, не читая, положил ее в досье Кадудаля, решив как-нибудь на досуге просмотреть ее.

Реаль знал о протоколе, он не имел понятия о его содержании. Молча он раскрыл портфель и стал рыться в лежащих там бумагах. Фуше заглянул ему через плечо и указал пальцем на нужный листок:

– Вот он.

Бонапарт с некоторым удивлением посмотрел на этого человека, который лучше, чем его государственные советники, знал, что лежит у них в портфелях.

Протокол допроса был весьма серьезным. Ле Ридан признавался в заговоре, утверждал, что во главе его стоит принц, уже побывавший в Париже и, возможно, собирающийся туда снова. Арестованный добавлял, что видел у Жоржа молодого человека тридцати двух лет, хорошо воспитанного и элегантно одетого, с которым генерал обращался весьма почтительно, а все остальные, включая Пишегрю, снимали перед ним головные уборы.

Бонапарт прервал чтение Реалем документа.

– Довольно, господа, хватит! Ясно, что этот молодой человек, которому заговорщики выказывают такое почтение, не может быть одним из принцев, приехавших из Лондона, если учесть, что весь месяц побережье Бивиля тщательно охранялось Савари. Это мог быть только герцог Энгиенский. Он за сорок восемь часов добрался из Эттенгейма в Париж и вернулся обратно в Эттенгейм, ненадолго задержавшись у заговорщиков. План составлен такой, – продолжал он тоном, не терпящим возражений, – граф Артуа должен продвигаться из Нормандии вместе с Пишегрю, герцог Энгиенский – идти через Эльзас вместе с Дюмурье. Для своего возвращения во Францию Бурбоны используют двух самых знаменитых республиканских генералов. Пусть позовут ко мне полковников Орденера и Коленкура.

Понятно, что после того, как первый консул изложил свою позицию столь решительным образом, никто не осмелился противоречить ему.

Консул Лебрен только неуверенно предположил, какой эффект произведет эта расправа в Европе. Камбасерес, почти онемевший от свирепых речей, попытался было робко заговорить о милосердии. Но Бонапарт лишь заметил на это:

– Что ж, я понимаю: ваши слова продиктованы привязанностью ко мне, и я вам благодарен. Но я не могу безропотно позволить убить себя. Я заставлю этих людей дрожать от страха и научу их смирению.

Чувство, охватившее в этот момент Бонапарта, было не сожалением, не негодованием, а желанием дать Франции понять, что кровь Бурбонов, священная для его сторонников, более не священна ни для него, ни для любого другого республиканца.

– Так каким же будет ваше решение в конце концов? – спросил Камбасерес.

– Решение простое, – ответил Бонапарт, – арестовать герцога Энгиенского и покончить с ним.

Все были согласны, только один Камбасерес еще осмеливался сомневаться.

Итак, совет принял решение,и Бонапарт, уже не отвечающий за него единолично, пригласил ожидавших полковников Орденера и Коленкура.

Было восемь вечера. Бонапарт опасался, что станет раскаиваться, поэтому он приказал обоим полковникам, которым за выполнение их миссии были обещаны генеральские звания, отправиться тотчас же.

Когда Бонапарт остался один, его лицо выражало торжество; дело это, им совершенное, станет впоследствии источником бесконечных сожалений, но тогда, когда оно замышлялось, вызывало лишь чувство удовлетворенной гордости: его кровь приравнивалась к крови принцев и королей, поскольку никто, даже коронованный принц, не имел права ее пролить.

Он взглянул на часы: было восемь с четвертью. Г-н де Менаваль, его новый секретарь, сменивший Бурьена и присутствовавший на этом курьезном совещании, не уходил, поскольку первый консул мог дать еще какие-то распоряжения.

Бонапарт подошел к столу, за которым сидел секретарь, постучал пальцем по столешнице и произнес:

– Пишите!

«Первый консул военному министру.

Париж, 19 вантоза XII года (10 марта 1804).

Вам необходимо, гражданин генерал, отдать приказ генералу Орденеру, которого я отправляю в ваше распоряжение, этой же ночью направиться в Страсбург; он остановится там под другим именем и увидится с дивизионным генералом.

Цель его поездки – выступить в Эттенгейм, окружить город и арестовать герцога Энгиенского, Дюмурье, английского генерала, и любых других лиц, входящих в свиту герцога. Дивизионный генерал, квартирмейстер жандармерии, знающий Эттенгейм, а также комиссар полиции дадут ему все необходимые сведения.

Вы прикажете генералу Орденеру отправить из Шелештадта триста человек 26-го драгунского полка в Рейту, куда они должны прибыть в восемь часов вечера.

Начальник дивизии отправит одиннадцать понтонеров в Рейнау, которые также должны быть там в восемь вечера, их следует перевезти вместе с отрядами солдат и лошадьми легкой артиллерии, для чего недостаточно одного парома. Нужно убедиться, что там будет четыре-пять больших кораблей, способных переправить за один раз триста лошадей.

Отряды возьмут продовольствие на четыре дня и патроны. Дивизионный генерал отправит с ними капитана или офицера полиции, лейтенанта жандармерии и три-четыре жандармских бригады. Как только генерал Орденер перейдет Рейн, он двинется к Эттенгейму, а там – прямо к дому герцога и к жилищу Дюмурье. По окончании экспедиции он сразу же должен вернуться в Страсбург.

Проходя через Люневиль, генерал Орденер отдаст приказ, чтобы офицер карабинеров, который будет руководить арестом в Эттенгейме, остался в Страсбурге на почте в ожидании его дальнейших распоряжений.

По прибытии в Страсбург генерал Орденер выберет двух секретных агентов (гражданских или военных, все равно) и условится с ними, что они отправятся на встречу с офицером карабинеров.

Отдайте приказ, чтобы в тот же день и час двести человек 26-го драгунского полка под командованием генерала Коленкура выступили в Оффенбург, окружили город и арестовали баронессу Рейх, если ее не задержат в Страсбурге, а также других агентов английского правительства, о которых префект, гражданин Шее [153]153
  Префектом Нижнего Рейна был Шее.


[Закрыть] , находящийся в данный момент в Страсбурге, даст ему необходимые сведения.

Из Оффенбурга генерал Коленкур выставит патрули в Эттенгейме, с тем, чтобы знать, когда генерал Орденер прибудет. Они окажут друг другу необходимую помощь. В то же самое время дивизионный генерал командирует триста человек кавалерии в Кель вместе с четырьмя орудиями легкой артиллерии, а одну заставу легкой кавалерии – в Вильштадт, промежуточный пункт на дороге между Эттенгеймом и Келем.

Оба генерала должны позаботиться о соблюдении дисциплины в войсках, о том, чтобы не потревожить население; для этого выдайте им двенадцать тысяч франков.

В случае, если они не смогут выполнить задание, но посчитают, что его возможно выполнить после трех-четырех дней тщательного наблюдения, им надо дать для этого полномочия.

Пусть сообщат высшим лицам администрации обоих городов, что если те будут продолжать предоставлять убежище врагам Франции, они навлекут на себя большие неприятности.

Распорядитесь, чтобы комендант Нефбриссака пропустил сотню солдат с двумя пушками на правый берег реки.

Заставы в Келе и на правом берегу будут сняты, как только оба отряда вернутся.

При генерале Коленкуре будет три десятка жандармов; генерал Коленкур, генерал Орденер и дивизионный генерал могут совещаться и, при необходимости, вносить изменения в диспозицию.

Если же в Эттенгейме не обнаружат ни герцога Энгиенского, ни Дюмурье, срочно высылайте курьера с рапортом.

Вы должны арестовать начальника почты в Келе и других лиц, которые могут передать другим эту информацию.

БОНАПАРТ» [154]154
  Переписка Наполеона I, опубликованная Наполеоном III, Т. 9.1862. Письмо 1608. С. 354–356; это письмо уже было опубликовано Марко де Сент-Илером. Цит. изд. С. 235–239.


[Закрыть].

Когда он подписывал этот драгоценный документ, доложили о приходе гражданина Шатобриана.

Как мы сообщали, г-н де Шатобриан был ровесником Бонапарта: обоим было в ту пору тридцать пять лет. Оба маленького роста и схожего телосложения. Бонапарт держался прямо, высоко подняв голову; г-н де Шатобриан был бы чуть выше, если бы не втягивал голову в плечи, что свойственно, как утверждает он в «Замогильных записках», почти всем потомкам рыцарских родов, чьи предки привыкли подолгу носить на голове шлемы [155]155
  Сципион Марий, первый биограф Шатобриана («История жизни и произведения господина де Шатобриана»), приводит свидетельство некоей «прекрасной дамы»: «У господина де Шатобриана плечи были несколько неровные… Я не обращала на это внимание до тех пор, пока не прочитала у него странную похвалу горбунам, которую он дал в «Жизни господина де Беррик»он писал там, что плечи принца были слегка приподняты, как «у всех людей из великих воинских родов».В «Мемуарах о герцоге дю Бери». 1802. Гл. ХI. Шатобриан действительно писал: «Шея у него была короткой, а плечи слегка приподняты, как у всех потомков великих воинских родов» (благодарим господина Жан-Клода Берше за указание на источник этого примечания).


[Закрыть].

Все, кто имел честь знать г-на Шатобриана, признают вместе со мной, что его гордость была не сравнима ни с чьей другой, исключая Бонапарта.

Гордость автора «Гения христианства» пережила все – утрату состояния, потерю политических постов и литературных почестей. В момент торжества, каким была встреча с Бонапартом, эта гордость возросла непомерно.

Со своей стороны Бонапарту тогда оставалось лишь сделать шаг до самого высокого положения в обществе, какого только возможно достичь, гордыня его не могла сравниться ни с чьей другой ни в прошлом, ни в настоящем. Левиафан и Бегемот [156]156
  Два библейских чудовища (см. Иов,3,8 и 40. С. 15–24).


[Закрыть]оказались лицом к лицу друг с другом.

– Что ж, господин де Шатобриан, – произнес Бонапарт, шагнув ему навстречу, – как видите, я вас не забыл.

– Благодарю вас, гражданин первый консул. Вы поняли, что есть люди, которые хороши лишь тогда, когда они сами себе голова.

– Я вспомнил, – сказал Бонапарт, – слова Цезаря: «Лучше быть первым в своей деревне, чем вторым в Риме». На самом деле, – продолжал он, – вам было не слишком весело у моего дорогого дядюшки среди мелочных придирок кардинала, провинциального бахвальства епископа Шалонского и немыслимых выдумок будущего епископа Марокканского.

– Его зовут аббат Гийон, – уточнил Шатобриан.

– Вы знаете его историю, – ответил Бонапарт. – Воспользовавшись сходством звучания своего имени с именем другого человека, он утверждал, что это якобы он, чудесным образом спасшись от резни в Кармелитском монастыре, отпустил грехи г-же де Ламбаль в тюрьме Ла Форс. Ни словечка правды… Как же вы проводили время?

– Старался быть живым среди мертвецов. Делал все, что обычно делают приезжающие в Рим помечтать. Рим сам по себе – мечта, греза, это особенно видно при свете луны: с высоты Тринитаде-де-Монте подернутые дымкой далекие городские постройки кажутся набросками художника, сделанными с борта корабля. Ночное светило, этот шар, слывущий полноправным миром, катит свои бледные пустыни над пустынным Римом. Оно освещает улицы, где не слышны шаги прохожих, безлюдные дворы, площади, сады, монастыри, обители немые и нежилые, словно портики Колизея. Я спрашивал себя, что происходило здесь в этот же день и час восемнадцать столетий назад. Какие люди вступали под сень этих обелисков, некогда отбрасывавших тень на пески Египта! Нет уже не только древней Италии – исчезла и Италия средневековая. И все же вечный город хранит еще следы этих двух Италий: если Рим нового времени являет нашему взору собор Святого Петра и его шедевры, Рим древний противопоставляет ему свой Пантеон и его руины; если один призывает с Капитолия своих консулов, то другой приводит из Ватикана своих пап. Тибр течет меж двух славных городов, равно повергнутых во прах: Рим языческий глубоко и безвозвратно погружается в свои могилы, а Рим христианский медленно, но верно опускается в свои катакомбы [157]157
  В первой части этого воображаемого диалога Наполеона и Шатобриана Дюма дословно воспроизводит ЗАМ. XIV. Гл. 8 (епископом Шалона был господин Клермон-Тиннер), затем – XIV. Гл. 7.


[Закрыть].