Текст книги "Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)

XLVII
КАЗНЬ

Но самая большая тревога царила даже не в этом зале, где решалась судьба обвиняемых. Жозефина, г-жа Мюрат и г-жа Луи были так сильно расстроены казнью герцога Энгиенского и сомнительным самоубийством Пишегрю, что не могли без волнения думать о казни двадцати одного осужденного, тем более что число их совпадало с количеством страшных дней Террора.

Действительно, было о чем беспокоиться: ведь предстояла кровавая расправа на Гревской площади над двадцать одним человеком.

Фраза, написанная однажды Фуше: «В воздухе пахнет резней», была для Жозефины постоянным напоминанием об опасности; ей представлялся новый взрыв ненависти, который вызовет казнь этих двух десятков осужденных, мерещилось, как прежние и новые мстители вонзают нож в спину ее супруга. За милосердием обращались к ней. Первыми ее императорскую мантию увлажнили слезы г-жи де Полиньяк, она поспешила в кабинет Бонапарта, чтобы умолять о прощении благородного молодого человека, который некоторым образом выкупил собственной смертью жизнь своего брата.

Бонапарт отказал, не помогли ни слезы, ни мольбы.

– Вы всегда просите помиловать моих врагов, сударыня, – сурово сказал он ей. – Роялисты или республиканцы, они равно совершили непростительные поступки: если я прощу их, они начнут сначала, а вы будете вынуждены вступаться за новых жертв.

Увы! Старея и ежедневно отнимая у Бонапарта надежду на будущее, Жозефина теряла свое влияние; она послала за г-жой де Полиньяк и поставила ее на пути Бонапарта из кабинета; женщина бросилась в ноги Наполеону, умоляя его помиловать ее мужа, Армана де Полиньяка.

– Арман де Полиньяк! – воскликнул Бонапарт. – Мой детский товарищ со времен Военной школы! Разве он должен был участвовать в заговоре против меня? Ах, сударыня, – добавил он, – во всем виновны принцы, погубив своих верных слуг и не разделив с ними всех опасностей.

Едва г-жа де Полиньяк вышла из Тюильри, как туда пришли Мюрат и его жена, чтобы просить о помиловании г-на де Ривьера. Добрая душа, Мюрат был в отчаянии от той роли, которую он невольно сыграл в деле герцога Энгиенского; он хотел, как сам признавался, смыть пятно, которое, по воле Бонапарта, оказалось на его солдатском мундире. Помилование г-на де Ривьера стало следствием помилования г-на де Полиньяка; оно было дано почти без усилий. Объявить г-ну де Ривьеру о помиловании довелось г-ну Реалю; при этом он попытался извлечь выгоду из этого помилования.

– Император оценил вашу отвагу и преданность, – сказал он де Ривьеру, – и потому охотно дарует вам жизнь; более того, он был бы рад видеть вас у него на службе, уверенный, что вы ответите на это предложение согласием. Хотите командовать полком?

– Я был бы счастлив и горд командовать французскими солдатами, но только служа под другим флагом.

– Вы когда-то занимались дипломатией; может быть, вас устроит пост французского посланника в Германии?

– Я лишь случайно был послан Месье и королем к нескольким немецким дворам; и, когда я выполнял эту миссию, я был вашим врагом. Что подумают обо мне государи, если я буду защищать интересы, противоположные тем, которые до сих пор отстаивал? Я потеряю их уважение, да и свое собственное тоже; я не могу согласиться.

– Можно работать в администрации. Хотите возглавить префектуру?

– Я только солдат и буду очень плохим префектом.

– Так чего же вы хотите?

– Очень немногого. Я осужден на казнь и хочу принять свою участь.

– Вы законопослушный человек, – сказал Реаль, сдаваясь, – если я могу быть вам полезен, располагайте мной.

Затем он велел позвать Жоржа.

– Кадудаль, – сказал он ему, – я намереваюсь просить императора о вашем помиловании; уверен, что он согласится при одном простом условии: вы обещаете больше не устраивать антиправительственных заговоров.

Но Жорж отрицательно покачал головой.

– Мои друзья и товарищи последовали за мной во Францию, – сказал он, – я, в свою очередь, последую за ними на эшафот.

Все великодушные люди участвовали в судьбе Жоржа; и потому Мюрат, добившись милости для г-на де Ривьера, стал пытаться сделать то же для Жоржа.

– Если Ваше Величество помиловало Полиньяка и других, почему не распространить эту милость на Жоржа? – спросил он. – Жорж – волевой человек, и если Ваше Величество сохранит ему жизнь, я возьму его своим адъютантом.

– Боже мой, – отвечал Наполеон, – я сам уже об этом подумывал. Но этот чертов тип хочет, чтобы я простил и всех его соратников, а это невозможно: они были рядом с ним, когда посреди улицы он совершал убийства. Впрочем, делайте, как хотите, и что вы сделаете, то и будет хорошо.

Мюрат пришел в темницу, где были Жорж и его подельники. Это случилось утром, накануне дня казни. Он увидел, что все молятся; никто не обернулся, когда он вошел. Он же подождал, когда молитва закончится, а затем, отведя Жоржа в сторону, тихо сказал:

– Сударь, от имени императора я пришел предложить вам службу в армии.

– Господин Мюрат, – ответил Жорж, – мне уже предлагали это сегодня утром, и я отказался.

– Добавлю к тому, о чем говорил с вами господин Реаль, что помилование распространяется и на тех, кто сопровождал вас, если они захотят поступить на службу к императору и решительно откажутся от своих прежних убеждений.

– В таком случае это касается не только меня одного, – сказал Жорж, – позвольте же мне передать ваши условия моим товарищам, чтобы они высказали свое мнение.

Тут он громко повторил предложение, которое Мюрат шепотом сделал ему одному; а затем молча стал ждать, не пытаясь склонить товарищей ни в ту, ни в другую сторону.

Первым поднялся Бюрбан и, сняв шляпу, провозгласил:

– Да здравствует король!

Десять голосов одновременно заглушили его голос тем же кличем.

Тогда Жорж повернулся к Мюрату:

– Вы видите, господин Мюрат, у нас лишь одна мысль и один девиз: «Да здравствует король!» Будьте добры передать это тем, кто вас послал.

Назавтра, двадцать пятого июня 1804 года, повозка с осужденными подъехала к подножью эшафота.

По единственному в кровавой истории судебных экзекуций исключению, Жорж, хотя и был главой заговора, был казнен первым; правда, он попросил об этом сам. Поскольку ему уже несколько раз предлагали помилование, он опасался, что если переживет обреченных на смерть товарищей, пусть даже всего лишь до того момента, как свершится предпоследняя казнь, они будут умирать с мыслью, что его оставили последним, дабы он принял это помилование, не краснея перед соратниками, уже обезглавленными.

Неожиданный случай продлил кровавое представление, разыгранное перед толпой народа. Луи Дюкор, шестой, и Лемерсье, седьмой по очереди, должны были взойти на эшафот перед Костером де Сен-Виктором. Тому было обещано помилование, его ждали с минуты на минуту. Осужденные решили принести себя в жертву и попросили проводить их к губернатору Парижа, говоря, что хотят сделать некоторые признания; в течение полутора часов они занимали губернатора массой ненужных сведений, полтора часа нож гильотины бездействовал. Костер де Сен-Виктор, элегантный Костер, спросил, нельзя ли воспользоваться задержкой и прислать ему цирюльника. Он объяснил палачам: «Видите, сколько женщин пришло посмотреть именно на мою казнь; почти всех я знаю; вот уже четыре дня, как я прошу прислать мне в тюрьму цирюльника, а мне отказывают; у меня, должно быть, отвратительный вид».

Однако прекрасному юноше вновь было отказано, что его несказанно огорчило; но вот вернулись Дюкор и Лемерсье, помилование так и не пришло, и алчный эшафот проглотил их всех до единого.

Два часа пробило на башне ратуши; и это был час подлинного всемогущества Наполеона. В 1799 году он преодолел политическое сопротивление, разогнав Директорию; в 1802 он сломил гражданское сопротивление, прекратив полномочия Трибуната; в 1804 году он победил военное сопротивление, раскрыв заговоры эмигрантов, объединившихся с республиканскими генералами. Пишегрю, его единственный противник, был задушен. Моро, его единственный соперник, отправлен в ссылку. После двенадцати лет борьбы, террора, мятежей, партий, сменявших одна другую, завершилась революция; она постепенно сосредоточилась в нем одном; она до такой степени воплотилась в одной его персоне, что на монете, которую чеканили в 1804 году, красовалась надпись:

Французская республика. Император Наполеон.

На вечернем балу двадцать пятого июня 1804 года, когда Фуше пришел нанести визит новому императору, который в благодарность за добрые услуги, оказанные ему в последнем деле, только что учредил для него Министерство полиции; двадцать пятого июня 1804 года Фуше, повторим мы, оставшись в проеме окна один на один с Наполеоном, счел момент удобным и спросил:

– Итак, сир, что же мы станем делать с бедным юношей, который три года ждет в подземелье Аббатства решения своей участи?

– С каким бедным юношей?

– С графом Сент-Эрмином.

– Что это еще за граф Сент-Эрмин?

– Тот, кто собирался жениться на мадемуазель де Сурди и исчез накануне подписания брачного контракта.

– Этот грабитель дилижансов?

– Да.

– Разве его не расстреляли?

– Нет.

– Но я же приказал.

– Вопреки афоризму господина Талейрана ваше первое побуждение оказалось жестоким [180]180
  Это выражение приписывают как Талейрану («Я вспоминаю слова Талейрана, обращенные к молодым секретарям посольства: «Не поддавайтесь первому побуждению, оно всегда великодушно», Стендаль, Мемуары туриста),так и его другу Монрону («Господин де Монрон говорит, что следует остерегаться первых побуждений, поскольку они всегда благородны» – Проспер Мериме в письме к Женни Дакен, 25 сентября 1832 г.)


[Закрыть].

– И поэтому вы…

– Я стал ждать второго. По правде говоря, три года тюрьмы за ошибку, которую он совершил, кажутся мне чрезмерно суровым наказанием.

– Что ж, отправьте его в армию простым солдатом.

– Может ли он выбрать род войск? – спросил Фуше.

– Пусть выбирает, – ответил Бонапарт. – Но пусть не надеется когда-нибудь стать офицером.

– Хорошо, сир… Ему придется доказать Вашему Величеству, что он чего-то стоит.

XLVIII
ПОСЛЕ ТРЕХ ЛЕТ ТЮРЬМЫ

Не прошло и часа после беседы министра полиции с императором, как судебный пристав, дежурящий у двери кабинета Фуше; объявил:

– Заключенный доставлен.

Фуше повернулся и в дверном проеме действительно увидел графа де Сент-Эрмина в сопровождении двух жандармов.

По знаку министра полиции граф вошел.

Со времени его ареста, когда Фуше подал ему надежду быть расстрелянным без суда и следствия, он не виделся с министром.

Неделю, две, почти целый месяц каждый раз, когда ключ поворачивался в двери его камеры, Сент-Эрмин бросался к двери в надежде, что его поведут на казнь.

Вскоре он понял, что ему необходимо опять привыкать жить.

Но потом его охватил страх: а если его оставили в живых как свидетеля на готовящемся судебном процессе? В этом страхе прошел месяц или два, но и он также растаял, как прежде растаяла его надежда.

С тех пор время для него и вовсе бы остановилось, если бы в его душе не боролись, сменяя друг друга, два противоположных чувства.

Он заскучал и попросил книг.

Ему их принесли.

Он попросил карандаши и бумагу для рисования, счетные приборы.

Ему их принесли.

Он попросил чернил, писчую бумагу, перья.

Ему их принесли.

А когда наступили долгие зимние ночи и уже в четыре часа дня в его темнице становилось сумеречно, Гектор попросил лампу. Со скрипом, но все же ему ее принесли. Он получил разрешение на прогулки в саду по два часа в день, однако не пользовался этим разрешением из опасения быть узнанным. Так продолжалось три года.

У избранных натур наступает возраст, когда несчастье лишь прибавляет к их физической красоте красоту нравственную. Гектору едва исполнилось двадцать пять лет, и он был удивительной натурой. Во время долгого заключения лицо его утратило краски юности, розовый оттенок щек сменился матово-темным; глаза стали больше из-за постоянного вглядывания в темноту; борода выросла и густо обрамляла лицо, на котором сменяли друг друга три похожих, почти неразличимых, так они перетекали одно в другое, выражения: задумчивость, мечтательность, меланхолия.

Потребность молодых людей расходовать свои физические силы он удовлетворял, занимаясь гимнастикой; он попросил принести ему пушечные ядра разной величины и научился поднимать их и подкидывать, несмотря на порядочный вес. Используя канат, привязанный к потолку, научился лазать по канату только с помощью рук. Наконец, он сам себе придумывал те гимнастические упражнения, которые в наши дни довершают воспитание молодого человека.

Кроме того, в течение этих трех лет заключения Сент-Эрмин глубоко изучил все то, что можно было изучить самостоятельно, – географию, математику, историю. Мечтая с юности о путешествиях, свободно владея немецким, английским, испанским языками, он в полной мере использовал данное ему разрешение получать книги и, не имея возможности путешествовать реально, путешествовал по географическим картам.

Его внимание привлекала Индия, особенно потому, что там недавно окончился ожесточенный спор англичан с Хайдаром Али и его сыном, Типу Султаном. И при этом ему совершенно не приходило в голову, что эти знания ему когда-либо пригодятся. Ведь он считал, что обречен на вечное заключение.

Он уже привык к такому образу жизни, и приказ предстать перед министром полиции стал для него большим событием: уверяем вас, что, подчиняясь этому приказу, он ощущал, как в его душе растет чувство смутной тревоги.

Гектор узнал Фуше сразу же; тот совсем не изменился, лишь стал носить красивый мундир и именоваться «монсеньором». Иначе обстояло дело с Сент-Эрмином: для того, чтобы Фуше узнал пленника, ему пришлось вглядеться в него.

Стоило Сент-Эрмину предстать перед министром полиции, как в нем разом пробудились воспоминания.

– Ах, господин министр, – сказал он, прерывая их взаимное молчаливое разглядывание друг друга, – а ведь вы не сдержали слова!

– Вы еще сердитесь на меня за то, что я вынудил вас жить? – удивился Фуше.

Сент-Эрмин печально усмехнулся.

– Разве это жизнь, – спросил он, – если ты обитаешь в камере размером двенадцать квадратных футов с зарешеченными окнами и двумя замками в каждой двери?

– В камере размером двенадцать квадратных футов все лучше, чем в гробу шести футов в длину и двух в ширину.

– Как бы ни был тесен гроб, мертвому в нем всегда удобно.

– Стали бы вы сейчас столь же настойчиво просить о смерти, как тогда, когда я видел вас в последний раз?

Сеит-Эрмин пожал плечами.

– Нет, – ответил он, – некогда я ненавидел жизнь, теперь я стал к ней безразличен; и потом, коль скоро вы за мной послали, значит, наступил и мой черед.

– Наступил ваш черед? Какой именно? – спросил Фуше.

– Но раз покончили с герцогом Энгиенским, с Пишегрю, с Моро и Кадудалем, мне кажется, что по прошествии трех лет наступила пора покончить и со мной.

– Дорогой господин Сент-Эрмин, – ответил Фуше, – когда Тарквиний отдавал свои приказания Сексту, он не вырывал сорняки в огороде, а сшибал головы повыше [181]181
  Анекдот, содержащийся у Тита Ливия. Римская история – I, LIV, 6. и у Геродота. Истории. 5,92,6.


[Закрыть].

– Как прикажете понимать ваш ответ? – спросил Гектор, краснея. – Моя голова находится слишком низко, чтобы ее снесли с плеч?

– Я вовсе не хотел задеть вас, господин де Сент-Эрмин, но признайте, что вы – не принц крови, как герцог Энгиенский, не покоритель земель, как Пишегрю, не великий полководец, как Моро, не знаменитый бунтовщик, как Жорж.

– Вы правы, – опустил голову Гектор, – я – ничто перед теми, кого вы назвали.

– Но, – продолжал Фуше, – исключая принца крови, вы можете стать любым из них.

– Я?

– Безусловно. Разве с вами во время вашего заключения обращались как с человеком, который никогда не выйдет из тюрьмы? Разве все это время пытались сломить ваш дух, отравить душу или разбить сердце? Разве вам не предоставляли все, о чем вы просили? Такие три года, какие провели в тюрьме вы, – вовсе не наказание, а дополнение к вашему образованию, и если учесть, что природа предназначила вам быть мужчиной, то вам только и недоставало этих трех лет испытаний.

– Но в конце концов – нетерпеливо воскликнул Сент-Эрмин, – ведь я же приговорен к какому-то наказанию? К какому?

– Вы должны пойти в армию простым солдатом.

– Это понижение в звании.

– А какое звание было у вас среди ваших грабителей дилижансов?

– Что?

– Я спрашиваю, кем были вы среди Соратников Иегу?

Гектор опустил глаза.

– Вы правы, – сказал он, – я был простым солдатом.

– И гордитесь этим, господин Сент-Эрмин: Марсо, Гош, Клебер начинали простыми солдатами и стали великими генералами; Журдан, Массена, Ланн, Бертье, Ожеро, Брюн, Мюрат, Бесьер, Монсей, Мортье, Сульт, Даву, Бернадот, нынешние маршалы Франции – почти все начинали как простые солдаты; начните, как они, и вы закончите так же.

– Но будет отдан приказ не повышать меня в звании.

– Вы заставите своих начальников передумать. Совершая блистательные подвиги.

– Я буду вынужден служить правительству, которое не питает симпатии к моей семье и не может питать ее ко мне.

– Признайтесь, что в пору, когда вы грабили дилижансы в Вернонском лесу, вы еще не имели возможности утвердиться в своих симпатиях и антипатиях; вы подчинялись семейной традиции, а не разумному мнению. С тех пор как вы в тюрьме, как познакомились с уроками прошлого и узнали перспективы будущего, вы должны были заметить, что старый мир рухнул и на его обломках вырастает новый мир. От королевского трона до самого последнего армейского чина, от первых чиновников магистрата до последнего деревенского мэра – всюду вы видите только новые лица; да и в вашей семье подобное деление тоже произошло: ваш отец и оба ваши брата живут в прошлом, вы же принадлежите новому миру; и то, что происходит в вашем сознании в то самое мгновение, как я произношу эти слова, убеждает меня в моей правоте.

– Я вынужден признаться, господин Фуше, что в ваших словах есть много верного, и в той мере, в какой Людовик XVI и Мария-Антуанетта были представителями старинных родов и старой эпохи, в той же мере Бонапарт и Жозефина, оба захудалого рода, являются представителями нового времени.

– Я доволен, что не ошибся; как я и предполагал, вы – умный человек.

– Могу ли я, чтобы окончательно стереть следы прошлого, поступить на службу под вымышленным именем?

– Да, вы не только можете взять другое имя, но и имеете право выбрать род войск, в котором будете служить.

– Благодарю вас.

– Есть ли у вас какие-либо предпочтения?

– Никаких; по какому бы пути я ни пошел, я вынужден буду стать пылью на ветру.

– Зачем же позволять ветру нести себя, когда можно пойти против ветра? Хотите, я дам вам совет, в каком роде войск вам лучше служить?

– Пожалуйста, дайте.

– Мы вот-вот вступим в ожесточенную схватку с Англией, в морскую схватку. Будете выбирать – поступайте на флот.

– Я подумаю, – сказал Гектор.

– У вас в семье есть предшественники: пятеро из ваших предков, носивших то же имя, что и вы, начиная с Эле де Сент-Эрмина, начальника эскадры в 1734 году, занимали заметные должности на флоте; брат вашего отца был даже капитаном корабля, и вы это знаете лучше других, поскольку в возрасте четырнадцати лет служили под его началом в качестве ученика лоцмана и юнги; когда вы завербуетесь на судно, вы уже наполовину будете знать корабельную службу.

– Раз вы так хорошо осведомлены о том, что в течение полутора веков происходило в нашей семье, не могли бы вы сообщить мне, что сталось с моим дядей? Ведь в течение трех лет, пока я был в тюрьме, я был отделен от всего мира.

– Ваш дядя, верный слуга короля, подав в отставку после смерти герцога Энгиенского, уехал в Англию вместе с обеими вашими кузинами.

– Через сколько дней я должен поступить на службу?

– А сколько времени понадобится вам, чтобы вернуться домой и уладить все дела?

– Мои дела будут быстро улажены, ведь я предвижу, что мое состояние конфисковано.

– Ваше состояние всецело в вашем распоряжении; и если ваш управляющий вас не обкрадывает, вы обнаружите в ящике стола вашу ренту за три года. Три тысячи франков – хорошее начало для того, чтобы служить матросом.

– Господин Фуше, из того, что вы сказали, следует, что я чрезвычайно многим обязан вам. А между тем я ума не приложу, как вас отблагодарить. Примите в расчет волнение, в какое меня ввергла странная ситуация, в которой я оказался, и не считайте меня неблагодарным.

– Я так далек от мысли считать вас неблагодарным, что готов дать вам еще один совет, припасенный мною напоследок, ибо он – наилучший.

– Говорите же, господин Фуше.

– Не поступайте в императорский флот.

– А куда же мне нужно тогда поступить?

– Завербуйтесь на борт пиратского судна. Вскоре выйдет приказ о привлечении корсаров к участию в военных действиях государства; вынужденный служить простым матросом, вы не будете подчиняться жесткой дисциплине, принятой на регулярном флоте; на борту пиратского судна, где не существует дистанции между различными Эваниями, вы можете легко стать другом капитана и даже купить часть его пая, он будет волен у себя на борту дать вам любое звание, какое ему захочется; а когда вы перейдете из нерегулярного флота во флот государственный, то стаж морской службы будет вам зачтен с момента, как вы служили юнгой у вашего дяди.

– Но, господин Фуше, – сказал Гектор, удивленный подобным доброжелательством человека, отнюдь этим не славившегося, – что я сделал, чтобы заслужить с вашей стороны подобное расположение?

– Клянусь, что я и сам не знаю и не узнаю самого себя, – ответил министр полиции. – Однако мне нравится ставить в трудное положение некоторых молодых людей, приводить в замешательство их умы; и они всегда выходят из таких положений с честью. Не знаю, что с вами станет, однако вы сами увидите, что однажды будете благодарить меня с большим основанием, чем сегодня.

– Господин Фуше, – поклонился министру Сент-Эрмин, – с сегодняшнего дня вы можете располагать всем, что у меня есть, в том числе и моей жизнью.

– В день, когда поступите на службу, не забудьте сообщить мне название корабля, номер, который выпадет вам в корабельном экипаже, и псевдоним, под которым вы будете служить. Вы ведь сказали мне, если не ошибаюсь, что рассчитываете служить под другим именем.

– Да. Имя де Сент-Эрмин отныне умерло.

– Для всех?

– Для всех, и особенно для той, которая должна была его носить.

– До тех пор пока оно не возродится в имени командующего или генерала, не так ли?

– Надеюсь, что до тех пор особа, на которую вы намекаете, устроит свое счастье и забудет обо мне.

– И все же, если она спросит меня, министра полиции, который по долгу службы обязан все знать, как вы умерли, что мне ответить ей?

– Ответьте, что я умер, сохраняя к ней все мое почтение и всю силу моей любви.

– Вы свободны, – произнес Фуше, распахивая обе створки двери. Жандармы расступились.

Граф де Сент-Эрмин откланялся и вышел.