Текст книги "Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

XLV
ТРИБУНАЛ

Жорж Кадудаль был не только самым веселым, но, можно сказать, самым безрассудным из пленников; он участвовал во всех играх, изобретал новые, когда прежние надоедали; рассказывал самые фантастические истории, зло и яростно высмеивал новую империю, строящуюся на обломках старого трона Людовика XVI. Но когда он увидел, что пришла пора платить по счетам, то перестал играть, смеяться и петь. Он созвал в одном из уголков сада своих адъютантов и офицеров, усадил их вокруг себя и тоном, одновременно твердым и ласковым, сказал им:

– Мои храбрые друзья, дорогие мои дети, я до сих пор подавал вам пример беспечности и веселья. Теперь позвольте дать вам совет. Сохраняйте перед трибуналом все спокойствие, хладнокровие и достоинство, на которые вы только способны. Вы предстанете перед людьми, считающими, что они вправе распоряжаться вашей свободой, честью, жизнью. Советую вам никогда не отвечать на вопросы судей торопливо, раздраженно или зло; отвечайте без страха, трепета растерянности; считайте, что вы судьи ваших судей. Если же вы почувствуете себя недостаточно сильными, чтобы противостоять им, вспомните, что я с вами и у меня не будет судьбы иной, чем ваша; что если вы живете, то буду жить и я, если умрете – умру и я. Будьте мягкими, снисходительными друг к другу, по-братски поддерживайте один другого и в чувствах, и в мыслях. Не упрекайте, что дали себя вовлечь в гибельное предприятие; пусть каждый отвечает за свою кончину, и пусть каждый умрет достойно! Прежде чем покинуть эту темницу, вы испытали к себе разное отношение; одни были с вами хороши, другие – плохи, одни называли вас друзьями, другие – разбойниками. Равно поблагодарите и тех, и других. Выходите отсюда с чувством признательности к одним и без ненависти к другим. Вспомните, что доброго нашего короля Людовика XVI, который тоже сидел в этой темнице, называли предателем и тираном, и с самим Господом нашим Иисусом Христом обращались как с искусителем и обманщиком, что его освистывали, хлестали по щекам, били прутьями. Ведь именно тогда, когда люди совершают дурные поступки, они ошибаются в значениях слов и прибегают к оскорблениям, чтобы унизить тех, кого следовало возвысить.

Поднявшись, он громко произнес «Аминь»,осенил себя крестом, что сделали и остальные, и жестом приказал вернуться в здание тюрьмы. Люди друг за другом шли мимо него, каждого он назвал по имени и сам пошел последним.

В тот день из пятидесяти семи заключенных, замешанных в заговор Моро, Кадудаля и Пишегрю, в Тампле остались лишь второстепенные участники: те, кто по случайности присоединялся к заговорщикам и служил проводниками в их ночных вылазках. Как только главные виновники убыли, остальным не только разрешили гулять во дворе и в саду, но даже приходить друг к другу в камеры и карцеры.

Таким образом, несколько дней тюрьма была весьма оживленной и шумной. В пасхальное воскресенье был даже разрешен бал в большом зале, откуда вынесли все кровати: там все эти люди, выходцы из деревень, принялись петь и плясать.

Бал состоялся в тот самый день, когда обвиняемые предстали перед трибуналом, но это обстоятельство было неизвестно плясунам. Один из веселящихся, некто Лек пер, узнал от стражника о начале судебного разбирательства, которое должно было приговорить к смерти двенадцать осужденных; он тут же бросился в гущу пляшущих товарищей по несчастью и громко топнул ногой, чтобы установилась тишина. Все замолчали и остановились.

– Ну и скоты же вы! – обратился к ним Л склер. – Разве так должно вести себя в этом проклятом месте, когда знаешь, что те, кто находился здесь с нами рядом и недавно покинул нас, вот-вот расстанутся с жизнью? Наступило время молиться и петь « De profundis» [173]173
  De profundis (лат.) – Из глубины. Начало покаянной молитвы.


[Закрыть], а не петь и плясать под светскую музыку. Вот господин, который держит в руках благочестивую книгу; пусть прочтет нам что-нибудь поучительное, что касается смерти.

Человеком, на которого указал Леклер, был племянник Фош-Бореля, юноша по имени Витель; он держал в руке «Проповеди» Бурдалу [174]174
  Бурдалу (Bourdaloue) Луи (1632–1704) – французский священ^ ник и религиозный писатель. Книга «Проповеди» (Т. 1-17. Издана в 1707– 34). – Прим. ред.


[Закрыть]: там не было молитвы « De profundis»,но была проповедь о смерти. Витель забрался на стол и прочел проповедь, которую все эти храбрецы выслушали до конца, стоя на коленях.

Как мы уже сказали, суд начался.

До сих пор никогда, даже 18 брюмера, Бонапарт не оказывался в столь сложной ситуации. Он не утратил славы военного гения, но смерть герцога Энгиенского нанесла тяжелейший удар по его репутации государственного мужа; а тут еще подозрительное самоубийство Пишегрю. Мало кто принимал версию Савари. Чем больше правительство накапливало доказательств самоубийства и брало на себя труд доводить их до сведения публики, тем больше та сомневалась в самоубийстве, невозможность которого доказывали практически все судебные медики. А тут еще к смерти герцога Энгиенского, которую называли расправой, к самоубийству Пишегрю, которое посчитали убийством, подоспело и столь непопулярное обвинение Моро.

Никто не заблуждался, каждый видел в этом обвинении завистливую ненависть первого консула к сопернику. Сам же Бонапарт был настолько уверен, что и на скамье подсудимых Моро сохранит все свое влияние, что пришлось долго обсуждать численность охраны, поскольку, достаточная в спокойное время, она могла быть недостаточной в случае каких-то стычек.

Беспокойство Бонапарта так возросло, что он даже забыл о своих претензиях к Бурьену. Он вернул его из ссылки, поручил ему присутствовать па суде и каждый вечер давать ему отчет о происходящем там [175]175
  Основной источник описания суда, по отсылке самого Дюма, – «Два заговора…» де Сент-Илера,но он использует также Бурьена.Цит. изд. T. VI. Гл. VIII и IX.


[Закрыть].

Чего Бонапарт хотел прежде всего, после того как герцог Энгиенский был расстрелян, а Пишегрю удавлен, так это того, чтобы Моро признали виновным и приговорили к казни, а он бы его помиловал. Он даже попытался прощупать несколько судей на этот счет, признавшись им, что он желает осуждения Моро лишь затем, чтобы помиловать его. Но судья Клавье в ответ на признание первого консула, что он помилует Моро, когда его осудят, бросил:

– А нас? Кто тогда помилует нас?

Невозможно представить наплыв народа на улицах, ведущих ко Дворцу правосудия, в день начала судебных дебатов. Лучшие люди столицы стремились попасть на них. Отмена присяжных в этом деле указывала на то, как важен правительству результат судебного разбирательства. В десять утра толпа расступилась, пропуская двенадцать судей уголовного трибунала, одетых в длинные красные мантии. Зал Дворца был уже приготовлен, и они молча сели на свои места.

Этими двенадцатью судьями были: Эмар, председатель, Мартино, вице-председатель, Тюрьо, которого роялисты прозвали Тюэруа (Убийца королей), Лекурб, брат генерала, носящего ту же фамилию, Клавье, давший тот самый блистательный ответ Бонапарту, который мы приводили, Бургиньон, Даме, Лагийоми, Риго, Сельв, Гранжере-Демезон.

Общественным обвинителем был Жерар, секретарем суда – Фремин.

В зале суда находились восемь судебных приставов; медик из Тампля Суппе и хирург Консьержери также не должны были покидать судебного заседания.

Председатель приказал ввести обвиняемых. Они заходили по одному в сопровождении жандармов. Буве де Лозье вошел, понурив голову, он не осмеливался поднять глаза на тех, кого подвел своим неудавшимся самоубийством.

Остальные держались уверенно и спокойно.

Моро, сидящий вместе с остальными на скамье подсудимых, выглядел спокойно, или, скорее, рассеянно; он был одет в длинный синий военный сюртук, но без знаков отличия. Рядом с ним сидели, разделенные друг от друга жандармами, Лажоле, его старый адъютант, и молодой красавец Шарль д'Озье, одетый столь изысканно, что можно было подумать, будто он собрался на бал. Что же касается Жоржа, которого все признавали самой необычной личностью среди обвиняемых, его было легко узнать по громадной голове, мощным плечам и пристальному горделивому взгляду, которым он смотрел на каждого судью, будто бросая вызов смерти. Рядом с ним сидели Бурбан, который в военных экспедициях называл себя то Малабри, то Барко, и Пьер Кадудаль, кулак которого сбивал с ног быка и потому во всем Морбиане его знали под именем Железная Рука. Оба Полиньяка и маркиз де Ривьер, сидящие во втором ряду, притягивали взоры молодостью и элегантностью. Но всех затмевал красавец Костер Сен-Виктор, рядом с которым, впрочем, сидел Роже-Птица, тот самый, который нашел для своей шеи Антиноя столь удачное применение.

О Сен-Викторе ходила легенда, делавшая его особенно интересным в глазах женщин: поговаривали, что ненависть к нему Бонапарта была вызвана не военным, как по отношению к Моро, а любовным соперничеством; рассказывали, что оба столкнулись однажды в спальне одной из самых красивых и знаменитых актрис того времени [176]176
  Возможно, имеется в виду Маргарита-Жозефина Веймер, или Веммер, то есть м-ль Жорж (1787–1867).


[Закрыть]и что, сделав вид, будто он не узнал первого консула, Сен-Виктор отказался уступить ему место, оставшись хозяином положения пусть не на поле битвы, так на любовном ложе.

Он мог тогда убить Бонапарта, но дал слово Жоржу Кадудалю сразиться с ним в честном бою и сдержал слово.

Наконец, в третьем ряду сидели те бравые шуаны, которые примкнули к заговору из чистой преданности. Они рисковали жизнью, а случись победа, стали бы снова, как прежде, простыми деревенскими обывателями.

В центре сорока шести обвиняемых – поскольку с пятидесяти семи их число уменьшилось до сорока шести – было пять женщин: жены Дено, Дюбюиссона, Галуа, Монье и девица Изаи, которой Кадудаль доверил семьдесят тысяч франков, конфискованных Фуше для выплаты пенсии и вознаграждения вдове Бюффе и жене Каньоля.

Допрос начался с вопросов председателя пяти свидетелям, агентам полиции и частным сыщикам, которым было поручено схватить Жоржа. Каждый из них рассказал о своих действиях. После их допроса председатель обратился к Жоржу:

– Жорж, что вы можете рассказать об этом?

– Ничего, – ответил Жорж, не отрывая глаз от бумаги, которую он читал.

– Признаете ли вы те деяния, которые вменяются вам в вину?

– Признаю, – ответил Жорж столь же равнодушно.

– Обвиняемому Жоржу не позволено читать, когда к нему обращаются, – заметил судья Тюрьо.

– Но я читаю очень интересный документ, это протокол заседания от семнадцатого января 1793 года, на котором вы проголосовали за смерть короля.

Тюрьо поджал губы. По залу пронесся гул. Председатель поспешил оборвать его, продолжив допрос.

– Вы признаете, – сказал он Жоржу, – что были арестованы в месте, указанном свидетелям?

– Не знаю, о каком месте идет речь.

– Сделали ли вы два выстрела из пистолета?

– Не помню.

– Вы убили человека?

– Ей-богу, не знаю.

– При вас был кинжал?

– Возможно.

– И два пистолета?

– Тоже может быть.

– Кто был с вами в кабриолете?

– Я забыл.

– Где вы жили в Париже?

– Нигде.

– Не были ли вы в момент задержания на улице Монтань-Сент-Женевьев у продавщицы фруктовой лавки?

– В момент задержания я был в кабриолете.

– Где вы ночевали накануне ареста?

– Накануне ареста я всю ночь не спал.

– Что вы делали в Париже?

– Гулял.

– Кого вы видели?

– Толпу стукачей, следящих за мной.

– Как видите, обвиняемый не желает отвечать, – констатировал судебный следователь, – перейдем к допросу следующего.

– Спасибо, господин Тюрьо… Жандармы, прикажите подать мне стакан воды: я привык полоскать рот после того, как произношу это имя.

Можно догадаться, сколько злых смешков вызывал среди присутствующих подобный ход допроса; все понимали, что Жорж решил пожертвовать своей жизнью и заранее выказывали ему то уважение, которое проявляют к людям, обреченным на казнь.

С особым нетерпением ждали момента, когда начнут допрашивать Моро; но это случилось лишь на четвертый день, то есть в четверг, тридцать первого мая.

Допрос Моро судья Тюрьо, как и в случае с Кадудалем, предварил допросом свидетелей.

Но никто из них не узнал Моро. С презрительной усмешкой тот заметил:

– Господа, не только ни один из свидетелей меня не узнал, но и пи один обвиняемый не видел меня до того, как меня посадили в Тампль.

Ему прочли показания некоего Ролана, человека Пишегрю, который заявил на допросе, что был чрезвычайно расстроен, поскольку Пишегрю поручил ему выполнять задание Моро, и что он еще более огорчен теперь, когда его выполнил.

Моро поднялся с места и обратился к председателю суда:

– Или Ролан – агент полиции, или сделал такое заявление из страха Я расскажу вам, что происходило между судебным следователем и этим человеком. Его не допрашивали, нет, из него ничего нельзя было выудить. На допросе ему сказали: «Вы в сложном положении, вам придется быть либо участником заговора, либо секретным агентом; не признаетесь ни в чем – значит, вы соучастник; признаетесь – будете спасены». И, чтобы спастись, этот человек сочинил басню, которую вам и рассказал. Обращаюсь ко всем добропорядочным и здравомыслящим людям: для чего мне надо было устраивать заговор?

– Для того, – ответил ему Эмар, – чтобы вас провозгласили диктатором.

– Меня диктатором? – воскликнул Моро. – Пусть же найдут моих приверженцев; мои приверженцы – французские солдаты, ведь я командовал девятью из десяти солдат, а спас их больше пятидесяти тысяч. Вот кто мои приверженцы. Арестованы все мои адъютанты, все офицеры, которых я знал, но ничего подозрительного у них не нашли. Говорили о моем состоянии: я начал с нуля, я мог иметь пятьдесят миллионов, но владею только домом в Париже и клочком земли в Гробуа. Что же касается моего жалованья командующего, оно составляет сорок тысяч франков, но я надеюсь, никто не скажет, что мои услуги стоят меньше.

И тут случился странный инцидент, о котором, по-видимому, условились генерал и его адъютант Лекурб, чтобы все смогли оценить мощь победителя при Гогенлнндене: Лекурб вошел в зал с ребенком на руках.

Это был сын Моро [177]177
  У генерала Моро была только дочь: Эжени Виктория Франсуаза Сидония Ксавьера Изабель, рожденная в 1803 г.


[Закрыть]. Лекурб принес его, чтобы отец смог его обнять, но цепь солдат, окружавшая зал судебных заседаний, не знала, что это за ребенок, и мешала Лекурбу пройти. Тогда он поднял дитя высоко над головой и закричал:

– Солдаты! Дайте же дорогу сыну вашего генерала!

Лишь только были произнесены эти слова, все военные в зале непроизвольно встали на караул и вся публика разразилась аплодисментами. Многие выкрикивали:

– Да здравствует Моро!

Скажи Моро хотя бы слово, энтузиазм людей смел бы трибунал и пленники одержали бы победу. Но Моро хранил молчание и не принимал никакого участия в общем движении.

– Генерал, – сказал Кадудаль, склонившись над его ухом, – еще одно заседание, подобное сегодняшнему, и вам придется в тот же вечер поселиться в Тюильри.

XLVI
ПРИГОВОР

На заседании второго июня выступал свидетель, вызвавший живейшее любопытство тогда, когда этого меньше всего ждали. Это был капитан Райт, командир маленького брига, перевезшего заговорщиков к побережью Бивиля.

Застигнутый штилем у Сен-Мало, он был атакован пятью или шестью французскими баркасами и, получив в сражении пулю в руку, попал в плен. Когда он вошел, весь зал зашевелился.

Все приподнялись с мест, встали на цыпочки и увидели худого и щуплого человека. Он был одет в униформу английского королевского флота, известного под именем голубой эскадры; рука его висела на перевязи. Он назвал себя капитаном корвета, тридцати пяти лет, живущим в Лондоне у коммодора Сиднея Смита, своего друга. Поскольку свидетель едва стоял на ногах, ему предложили сесть. Капитан поблагодарил и сел; он был так бледен, что казалось, вот-вот потеряет сознание.

Костер Сен-Виктор поспешил передать ему флакон одеколона.

Капитан поднялся, поблагодарил его с вежливым равнодушием и повернулся к членам трибунала. Председатель хотел продолжить допрос. Но капитан покачал головой:

– Я был взят в плен в сражении и являюсь военнопленным, а потому хочу воспользоваться всеми правами моего положения.

Тогда ему зачитали его предыдущие показания.

Свидетель внимательно выслушал и сказал:

– Простите, господин председатель, но не вижу здесь ничего преступного, ничего, что заставило бы предать меня военному суду и расстрелять, ведь я не раскрыл секретов моей страны.

– Жорж, узнаете ли вы этого свидетеля? – спросил председатель суда.

– Я никогда его не видел, – ответил тот.

– А вы, Райт, будете ли вы отвечать на мои вопросы?

– Нет, – ответил капитан, – я – военнопленный и заявляю о своих правах и обычаях обращения с военнопленными.

– Заявляйте себе, что угодно, – ответил председатель. – Заседание продолжится завтра.

А полдень едва начался. Все вышли, проклиная нетерпимый нрав председателя Эмара.

На следующий день уже с семи часов утра толпа стала заполнять окрестности Дворца Правосудия: дело в том, что пронесся слух, будто при открытии заседания Моро произнесет речь.

Эти общие ожидания были обмануты; однако зрители стали свидетелями трогательной сцены.

Братья Арман и Жюль де Полиньяки сидели рядом и могли даже, несмотря на разделяющих их жандармов, касаться друг друга; они все время держались за руки, как будто хотели этим бросить вызов трибуналу и самой смерти, которая должна их разлучить.

В тот день было задано несколько вопросов Жюлю, и эти вопросы, казалось, вредили ему. Но тут поднялся Арман.

– Господа, – сказал он, – прошу вас, посмотрите на этого ребенка: ему едва исполнилось девятнадцать; сохраните ему жизнь. Когда он приехал со мной во Францию, он всего лишь следовал за мною. Только я виновен во всем, поскольку отдавал себе отчет в своих действиях. Я знаю, вам нужны наши головы: возьмите мою, она – в вашем распоряжении; но не трогайте этого юношу и, прежде чем вы жестоко вырвете его из жизни, дайте ему время хотя бы узнать, что он теряет.

Но тут вскочил Жюль и обнял Армана:

– О, господа! – воскликнул он. – Не слушайте его; именно потому, что мне только девятнадцать, что я один на свете, что у меня нет ни жены, ни детей, нужно казнить меня, а не его. Ведь Арман – отец семейства. Слишком юный, чтобы помнить свою родину, я уже отведал хлеб изгнания; моя жизнь за пределами Франции была бесполезна для моей страны и тяжела для меня. Возьмите мою голову, вот она, но оставьте в живых брата.

Тут внимание присутствующих, до сих пор сосредоточенное на Жорже и Моро, обратилось ко всем присутствующим там прекрасным молодым людям, последним носителям верности и преданности падшему трону. В самом деле, собрание этих юношей являло собой аристократизм, молодость и изысканность не только роялистской партии, но всего Парижа. Зрители с явной благосклонностью внимали каждому слову, слетавшему с их уст; а один случай даже вызвал у них слезы.

Председатель суда Эмар, предъявив г-ну Ривьеру как вещественное доказательство портрет графа д'Артуа, спросил:

– Обвиняемый Ривьер, узнаете ли вы эту миниатюру?

– Мне не очень хорошо видно отсюда, господин председатель, – отвечал маркиз. – Не будете ли вы так любезны передать мне ее?

Председатель через судебного пристава передал портрет обвиняемому.

Но как только портрет оказался в руках Ривьера, он поднес его к губам и со слезами в голосе воскликнул, прижав портрет к груди:

– И вы могли подумать, что к его не узнаю? Я только еще раз хотел обнять его перед смертью; теперь, господа судьи, читайте ваш приговор, и я отправлюсь на эшафот, благословляя вас.

Еще две сцены, но другого характера, также вызвали глубокое волнение.

Председатель спросил Костера Сен-Виктора, не хочет ли он что-нибудь сказать в свою защиту.

– Я могу лишь добавить, – ответил тот, – что свидетели защиты, показания которых я просил представить, так и не появились; добавлю также, что я удивлен, что можно настолько пренебрегать общественным мнением и обрушивать оскорбления не только на нас, но и на наших защитников. Я читал сегодняшние утренние газеты и с сожалением отмстил, что судебные отчеты полностью фальсифицированы.

– Подсудимый, – сказал ему председатель, – эти факты не имеют отношения к делу.

– Вовсе нет, – настаивал Костер, – жалоба, которую я имею честь заявить трибуналу, касается главным образом моего дела и дела моих друзей. Эти отчеты прискорбным образом искажают речи наших защитников; что касается меня, то я проявил бы неблагодарность к своему защитнику, речь которого прервал общественный обвинитель, если бы сейчас не высказал свою глубокую признательность за те рвение и талант, которые он вложил в мою защиту. Итак, я протестую против оскорблений и несуразиц, которые платные правительственные клеветники и газетные писаки вкладывают в уста отважных граждан; я прошу господина Готье, моего адвоката, принять выражение моей признательности зато, что он продолжает до последнего оказывать мне благородную и щедрую помощь.

Эту выходку Костера де Сен-Виктора встретили не только с огромной симпатией, но и дружными аплодисментами.

За Костером де Сен-Виктором, на третьей скамье, сидели семь бретонцев с песчаных равнин Морбиана, коренастые, с грубыми лицами. Вожди заговора были воплощением тонкого ума, который повелевает, а эти выглядели грубой силой, которая подчиняется. Среди них можно было заметить слугу Жоржа по имени Пико, прозванного за свои дерзкие расправы с нашими солдатами, увы, весьма жестокие, Палачом Синих Мундиров. Это был низкорослый широкоплечий человек с мощными руками и ногами, с изъеденным оспой лицом; короткие темные волосы закрывали ему лоб. Особенную выразительность придавали лицу Пико маленькие серые глаза в обрамлении густых рыжих ресниц.

Едва Костер де Сен-Виктор закончил говорить, как Пико встал и, пренебрегая внешними приличиями, которые, как светский человек, должен был соблюдать Костер де Сен-Виктор, заявил:

– А я не только протестую, но еще и разоблачаю.

– Разоблачаете? – удивился председатель.

– Да, – продолжил Пико, – я разоблачаю. Когда меня арестовали и привезли в префектуру полиции, то, выложив на стол двести луидоров, стали предлагать эти деньги и свободу, если я открою убежище моего хозяина, генерала Жоржа. Я ответил, что не знаю его, и это было правдой, генерал всегда постоянно менял место. Однако гражданин Бертран приказал офицеру охраны принести затвор от ружья и отвертку, чтобы прищемить мне пальцы; меня связали и сдавили пальцы рук.

– Тем самым вам преподали урок, – сказал председатель Эмар, – и вы нам рассказываете о нем, вместо того чтобы сказать правду.

– Ей-богу, это правда, чистая правда, – ответил Пико, – полицейские могут это подтвердить, меня пытали огнем и размозжили мне пальцы.

– Заметьте, господа, – вмешался Тюрьо, – что обвиняемый первый раз говорит об этом обстоятельстве.

– Ах, вот как, – заметил Пико, – но вы-то об этом обстоятельстве давно знаете, поскольку я обо всем рассказал вам в Тампле, а вы мне ответили: «Молчите, и мы все уладим».

– На допросах вы никогда ни слова не говорили о том, на что сегодня жалуетесь.

– Если я вам больше ничего не говорил об этом, то потому, что боялся, что меня снова начнут пытать.

– Обвиняемый! – вскричал генеральный прокурор. – У вас есть право говорить неправду, но, даже обманывая, вы обязаны проявлять больше почтения в присутствии представителей правосудия.

– Хорошо правосудие: хочет, чтобы я был вежлив с ним, но не желает быть справедливым ко мне.

– Довольно, замолчите, – прервал Эмар и обратился к Жоржу:

– А вы хотите что-нибудь добавить к речи вашего защитника?

– Хочу, – ответил Жорж. – Первый консул сделал мне честь, предложив аудиенцию; мы согласились по некоторым пунктам, которые с моей стороны были тщательно соблюдены, но небыли выполнены правительством. Им были организованы разбойничьи шайки в Вандее и Морбиане; прикрываясь моим именем, они творили такие ужасы, что я вынужден был покинуть Лондон, вернуться в Бретань, всадить пулю в лоб одного из предводителей и заставить признать себя настоящим Кадудалем. Тогда же я отправил моего лейтенанта, Соля де Гризоля, передать Наполеону Бонапарту, что с этого дня я объявляю ему вендетту: он корсиканец, он должен был понять, что это означает, и принять меры. Именно тогда я решил вернуться во Францию. Не знаю, является ли то, что делал я и мои друзья, заговором, но вы лучше меня знаете законы, и я полагаюсь на вашу честность в этом судебном процессе.

В числе обвиняемых был аббат Давид, которого мы уже упоминали раз или два. Это был друг Пишегрю, и он очутился на скамье подсудимых из-за этой дружбы. Священнослужитель был спокойным, хладнокровным человеком и не боялся смерти; он тоже поднялся и твердым голосом произнес:

– Пелиссон не бросил суперинтенданта Фуке [178]178
  Пелиссон Поль Фонтанье (1624–1693) – французский писатель, поэт-сатирик и секретарь Людовика XIV. Отбывал в Бастилии наказание за дружбу с опальным министром финансов Фуке. О нем рассказывали, что в камере он приручил наука. Переводом его стихотворения «Трое глухих» является известное стихотворение Пушкина «Глухой глухого звал к суду судьи глухого». – Прим. ред.


[Закрыть], когда тот был в опале, и его порыв впоследствии оценили; я надеюсь, что моя привязанность к Пишегрю во время его изгнания не делает меня более виновным, чем Пелиссона верность Фуке во время его отставки. У первого консула должны быть друзья, их должно быть много, потому что, как и Сулла для своих клиентов, он сделал для них много хорошего. Предположим, что в день 18 брюмера он проиграл, возможно, был бы приговорен к смерти, во всяком случае, отправлен в изгнание…

– То, что вы говорите, лишено здравого смысла! – воскликнул председатель.

– Наверняка отправлен в изгнание, – повторил Давид.

– Замолчите, – закричал Тюрьо.

– Я продолжу, – настаивал священник, – и спрошу вас, прокляли бы вы тех его друзей, которые, несмотря на изгнание, переписывались бы с ним и старались бы его вернуть?

Тюрьо заерзал на кресле.

– Господа, – гневно прокричал он, оглядывая судей и заседателей, – речь, которую мы только что услышали, совершенно неуместна…

Но аббат Давид перебил его:

– Судьи, – спокойно произнес аббат, – моя жизнь – в ваших руках, я не боюсь смерти, я знаю, что, если во время революции хочешь остаться честным человеком, надо быть готовым ко всему и решиться на все.

Выступления других обвиняемых походили на те несколько речей, которые мы привели. Заседание закончилось трогательной сценой между двумя братьями Полиньяками.

– Господа, – сказал Жюль, склоняясь к судьям и сложив руки, – поскольку я был слишком взволнован речью моего брата, я плохо подготовил собственную защитную речь; теперь я успокоился и смею надеяться, господа, что слова Армана не заставят вас принимать во внимание то, что он говорил в мою пользу. Повторяю, если необходима искупительная жертва, если нужно, чтобы один из нас пал, еще есть время подумать. Спасите Армана, верните его плачущей жене, ведь у меня жены нет, я способен презреть смерть, поскольку слишком молод, чтобы успеть вкусить радости жизни и пожалеть о них.

– Нет, нет! – вскричал Арман, привлекая к себе брата и прижимая его к груди. – Нет, ты не умрешь! Это я, я, умоляю тебя, Жюль, это я должен быть на твоем месте!

Эта сцена уязвила совесть судей.

– Заседание окончено! – воскликнул председатель и приказал покинуть зал.

Было одиннадцать часов утра, когда суд удалился в зал совещаний. Наплыв народа не только не уменьшался, но с каждым днем возрастал: все понимали, что в этом процессе судят обоих – и Моро, и Бонапарта. И, хотя публику предупредили, что приговор будет вынесен очень поздно, никто не уходил.

Обсуждение приговора затянулось еще и потому, что Реаль пришел с сообщением о необходимости непременно приговорить Моро к какому-нибудь наказанию, пусть даже легкому, если же он будет оправдан, правительству придется совершить государственный переворот.

Воистину нужно долго совещаться, чтобы приговорить подсудимого, признанного невиновным.

Наконец на следующий день, десятого июня в четыре часа утра звон колокольчика взбудоражил толпу, ожидающую в зале заседаний трибунала: этот колокольчик возвещал, что судьи возвращаются на заседание. Первые бледные лучи солнца проникали через окна в зал и смешивались с угасающими огнями свечей; все знают, что нет ничего печальнее этой рассветной борьбы дня и ночи.

Тревожное чувство усилилось, когда зал внезапно заполнили вооруженные солдаты. Раздался второй, более громкий звук колокольчика, дверь открылась, и судебный пристав прокричал:

– Суд идет!

Председатель Эмар и все остальные судьи торжественно вошли и расселись по своим местам.

Эмар держал в руке большой лист бумаги: то был приговор трибунала. Затем по очереди стали вводить обвиняемых.

Когда ввели первую группу подсудимых, председатель, положив руку на грудь, тусклым голосом прочел все длинное обоснование смертного приговора Жоржу Кадудалю, Буве де Лозье, Рюжильону, Рошелю, Арману де Полиньяку, Шарлю д'Озье де Ривьеру, Луи Дюкору, Пико, Лажоле, Роже, Костеру де Сен-Виктору, Девилю, Арману Гайару, Легану, Пьеру Кадудалю, Жуайо, Лемерсье, Бюрбану и Мерилю.

Можно понять, какое оцепенение охватило зал во время этого медленного торжественного чтения с паузами после каждого произнесенного имени. Каждый из присутствующих напряженно вслушивался, затаив дыхание, с замиранием сердца, и содрогался, услыхав, как произносят среди имен тех, кто приговорен к смертной казни, имя его родственника или друга.

Хотя число приговоренных к смерти было велико – двадцать один человек, все облегченно вздохнули, когда этот список наконец кончился; председатель суда вновь взял слово и произнес оставшуюся часть приговора:

– И, принимая во внимание, что Жан-Виктор Моро, Жюль де Полиньяк, Ле Ридан, Ролан и девица Изаи виновны в том, что приняли участие в заговоре, но, как вытекает из проведенного судебного расследования, у них есть смягчающие обстоятельства, суд приговорил их к наказанию в виде двух лет тюремного заключения.

Остальных подсудимых оправдали.

Осужденные слушали длинный приговор, не выказывая ни волнения, ни вызова или презрения; только Жорж, стоящий рядом с г-ном де Ривьером, наклонился к нему и сказал:

– Теперь, когда мы покончили с земным царем, нам предстоит отдаться во власть царя небесного [179]179
  Тот, кто хочет получить более полные сведения об этом необычном судебном процессе, найдет их в превосходном труде моего друга Марко де Сент-Илерапод названием «Два заговора». (Прим. А. Дюма.)


[Закрыть].